Текст книги "Руссофобка и фунгофил"

Автор книги: Зиновий Зиник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

"Мездры, то есть бухтармы, проще говоря, и следа нет: шляпка мясиста – как телячья вырезка! Исключительные боровички!" – разжигал воображение пана Тадеуша Константин. И если они с Тадеушем не доберутся до этих шедевров первыми, не срежут их ножичком остреньким аккуратненько, оставив в почве грибницу, – чтобы через месяц-другой, еще до зимних заморозков проросли грибки вновь отборными шляпками на радость человечеству, вырвут их с корнем жадные руки басурманов и тогда конец грибному раю в этой части земного шара. Разве Константин раскрыл бы секретную географию этого белогвардейского грибного заповедника, если бы не угроза геноцида со стороны хорошо вооруженных варваров? Одному ему, Константину, этой полянки с боровиками не спасти: слишком много грибов просится в корзину – одному не успеть. Он готов поделиться перед лицом тотального уничтожения со своим польским братом. Может быть, это испытание ниспослано им, Константину и Тадеушу, как раз для осуществления вечных чаяний о братстве славян между собою? Во имя совместного противостояния разлагающему западному рационализму ценителей одних только шампиньонов. "А когда вернемся домой с победой, то есть с корзиной полной грибов, маринадами обмениваться будем", —рисовал идиллическую картину славянского братства Константин.

Но пан Тадеуш не нуждался в дальнейших увещеваниях. Он уже вставал во весь рост, чтобы сделать рывок в сторону желанной делянки, и Константину, как опытному конспиратору, пришлось осадить его, взять под локоть и провести с ним инструктаж по осуществлению совместного стратегического маневра. Практически не меняя ленивой позы, оба стали отползать, с паузами и отвлекающими подозрение жестами, в сторону кустов у края полянки, пятясь задом, делая короткие перебежки и снова усаживаясь в позу загорающих на солнце бездельников. Впрочем, о них, казалось, совершенно забыли: лейтенант и его приспешники с головой ушли в новое, якобы стратегическое, упражнение по поиску странных представителей флоры с разноцветными головками под кронами деревьев на другом конце поляны. Даже приглядывающий за задержанными рядовой рылся дулом автомата в корнях травы, беспечными кругами удаляясь от своих подопечных. Константину оставалось обогнуть еще один куст, чтобы скрыться в безопасной неразличимости лесной чащобы. Пан Тадеуш.с нетерпеливостью неопытного школьника, теребил его за рукав, подначивая на последний рывок – еще десяток шагов – и они на краю заветной делянки, грибного парадиза. В мгновение ока спина Тадеуша мелькнула среди стволов американского дуба. Он все еще надеялся добраться до боровиков первым. Все-таки идеал о славянском братстве вряд ли осуществится при жизни нынешнего поколения советских людей – разве можно доверять полякам? В грибном деле поляк – бич божий! Пускай себе пляшет в чаще; без провожатого, без Ивана Сусанина в лице Константина, он только заплутается и останется ему жрать поганки с папоротником. Константин усмехнулся, глядя, как беспомощно скачет пан Тадеуш по краю опушки, строя вопросительную физиономию, махая зазывно руками Константину, требуя дальнейших указаний всеми доступными мимическими гримасами. Константин скрылся из поля зрения Тадеуша, по пластунски передвинувшись к кусту орешника. Он поднялся с колен, приготовившись к последней перебежке. Он уже не сомневался в успехе хорошо рассчитанной операции и мускулы, напрягшиеся струной, играли победный марш. Четким привычным жестом он выхватил нож из-за голенища, выпрямился во весь рост и в одном прыжке оказался за кустом, в грибном царстве.

На него в упор смотрела пара враждебных глаз: "Убийца", – сказала Клио зловещим голосом. Она стояла в нескольких шагах от него, с потной сбитой на лоб челкой короткой стрижки, с искривленной черточкой стиснутых губ, со сжатыми до белых костяшек кулачками. Она выглядела так, как будто защищала собой не только пана Тадеуша и других будущих жертв Кости-людоеда, а прямо-таки весь английский лес, выстроившийся за ее спиной. Или этот лес выстроился за ней, как за своим командиром, в битве против Кости-грибника. Он оглядел болезненную белизну ее припухшего от бессонницы лица с провалом глаз, как будто выеденных улитками, на жидкую бахрому белобрысой челки и пробормотал с отвращением:

"Поганка. Белобрысая поганка!" – и еще крепче сжал нож. Слева за спиной, далеко позади стал расти непонятный гул. Константин нервно оглянулся: с высокого холма опушки открывался вид на периметр колючей проволоки с контрольно-пропускным пунктом ракетной базы. Там творилось нечто невероятное. Толпы людей с плакатами в руках запрудили площадку для военных учений и, энергично орудуя древками, смело пробивали брешь в проволочной изгороди. На крышу проходной вскарабкался человек и, яростно жестикулируя, стал обращаться к толпе с зажигательной речью, периодически указывая на ракеты за спиной. По территории военных баз метались рядовые охраны: оставшись без командира, они не знали, что предпринять, оказывая лишь пассивное сопротивление зверствующей толпе пацифистов. В докладчике на крыше Константин узнал Антони и чуть было не помахал ему приветственно рукой, вспомнив Сталина на мавзолее. Он вдруг испытал к этому демагогу чувство солидарности, не то чтобы даже солидарности, – скорее – общей ненависти к лейтенанту, рыскающему в кустах в поисках грибов: его, Константина, грибов, и на его, Константина, делянке, отданной под разгром и погром солдатскому сапогу, сапогу милитаризма. Даже если он и не сочувствовал в эту минуту пацифизму, то радовался, по крайней мере, тому ущербу, который нанесет пацифистская демонстрация и карьере этого лейтенанта лично, и военному министерству вообще. Паника в стане врага налицо: по тропинке от ворот базы, вверх по косогору к опушке бежал, вырвавшись из лап демонстрантов, часовой, размахивающий на ходу руками и орущий во все горло. За кустами справа послышались встревоженные голоса охраны и первые четкие выкрики команды: лейтенант явно очухивался от грибного дурмана. "Обвинение в шпионаже отпадет само собой ввиду нелепости", лихорадочно соображал Костя, но взбесившийся лейтенантик, несомненно, припишет Константину участие в пацифистской конспирации через попытку ввести в заблуждение военную администрацию путем камуфляжа в виде якобы собирания грибов, отвлекающего бдительность охраны военной базы. Сейчас его схватят и не видать ему больше этой полянки, а поляк Тадеуш тем временем, небось, уже собрал под шумок весь урожай боровиков для своей вонючей лавчонки.

"Отойди, Нуклия, добром тебя прошу. К пацифистам своим, иди, дура", – хрипло сказал Константин, смерив тяжелым взглядом Клио. Та не двигалась. "Сгинь, поганка!" – выругался он. Лезвие ножа в его руке тускло блеснуло на солнце, когда Константин шагнул вперед. Не сводя расширившихся от ужаса глаз с наставленного на нее острия, Клио завизжала. Разве ей, затравленной мыслями о мстительной природе Константина, о конфронтации двух миров и о всемирном заговоре мужского шовинизма, могло прийти в голову, что нож точился не для ее ребер, а для спасения грибницы на соседней полянке? Да и забыла она об идеологических конфронтациях в это мгновение: она видела лишь разъяренное лицо чужеземного варвара, сжимающего обоюдоострое лезвие, и страх того, что вот сейчас, через секунду ее не будет, что от нее, всю жизнь ждавшей ласки и утешения, вдруг останется истекающий кровью мертвый кусок освежеванной плоти, наполнил ее легкие и вырвался из разинутого рта диким визгом, пронзительным, животным визгом. Константин рванулся вперед, чтобы заглушить этот визг, подгоняемый хрустом веток под солдатскими сапогами за спиной. Клио рухнула на колени, закрыв лицо руками. Всего дальнейшего она не видела.

Она не видела, как на глазах у подоспевших сзади лейтенанта с солдатами, на глазах у опешившего Константина, из-за ветвей за спиной Клио выскочило существо, своей костлявостью и бледностью искаженного лица напоминающее привидение. Этот длинноногий призрак вылетел из кустарника в прыжке, как будто не касаясь земли, и обрушился на Константина, вцепившись в него, как гигантская летучая мышь, пытаясь прибить его к земле. Константин пошатнулся, попятился назад, стараясь сбросить этого лешего, споткнулся, оступившись, и рухнул спиной к кусту орешника, утягивая за собой живую царапающуюся ношу. В падении он ударился боком о торчащий сук, но ему показалось, что он напоролся на собственный нож, все еще зажатый в руке, и как будто завис на лезвии, как на вешалке. Перед глазами поплыл огромный коричневый ком тошноты, а может быть, он видел в сантиметре от себя кучу собственного дерьма со вчерашней ночи. "Хорошо, что не вляпался. Повезло", – подумал он машинально. Он привстал и тут же перед глазами, видимо, от удара затылком о землю, коричневый ком трансформировался в гигантский кровавый мухомор, только вместо белых пятна на нем были черными. Наконец мухомор сморщился, очертания его сузились и стали четкими: Константин обнаружил, что рядом с ним лежит тело человека, из живота которого и растет этот самый кровавый мухомор, и еще через мгновение он понял, что это не мухомор, а огромное пятно крови, медленно проступающее сквозь разодранную рубаху на животе у распростертого рядом тела. Тело это придавливало его руку, и когда он с трудом высвободил кисть, из нее на землю выпал окровавленный до рукоятки нож. Его нож. Нож грибника. Как будто он пытался этим ножом срезать гигантский кровавый мухомор, сохранив грибницу там, внутри, в почве – в животе, чтобы мухоморы вырастали вновь и заново каждый грибной сезон. Но это было полным абсурдом: как может опытный грибник польститься на мухомор? Можно опята спутать с поганками, и наоборот, но мухомор?!

До него наконец дошло, что выскочивший на него из кустов психопат напоролся на его нож в падении. Хорошо еще что он сам не пропорол себе бок этим корявым суком. Было бы два трупа. И Клио не хватило бы голосовых связок, чтобы выть над двумя трупами так же, как она сейчас выла над одним, как будто это был не случайный психопат, нападающий из-за кустов на русских грибников, а ее ближайший родственник. Тип этот был отвратителен Константину даже своей внешностью: как будто вымазанное белилами лицо состарившегося подростка с коком крашеных – под панка – в разноцветную радугу волос, торчащих, как хвост у павлина, в разные стороны; с алым пятном на животе он был похож на дикую экзотическую птицу, сбежавшую из зоопарка и попавшую в капкан. Клио стояла на коленях перед этим коченеющим на глазах уродом и, раскачиваясь, выла, без слез, выла, повторяя как заклинание:

"Колин! Колин! Колин!" – повторяла она загадочное, хотя и по-русски звучащее слово "Колин". Может быть, она хотела сказать: "Костин", мол, "Костиных рук дело", но путала имена Коли и Кости? "Чего он сам под нож полез?" – озирался Константин на сжимавшееся вокруг него кольцо солдат и пацифистов. Вдалеке послышался вой полицейской сирены. "Чего он сам под нож полез? Я грибы собираю – чего под нож лезть?" – оправдывался Константин неизвестно перед кем по-русски, но его слова заглушал вой Клио, повторявшей имя Колина, как кукушка, и, как кликуша причитавшей, что Колин ее хотел спасти, он хотел спасти ее, ее и больше никого, никого больше. Разве что самого себя тоже. И Жан-Жака Руссо.

* * *

Похороны Колина происходили по месту жительства, в одном из бесконечных лондонских пригородов, которые все еще называются Лондоном, но в действительности представляют собой беспорядочное нагромождение вереницы домов, отвергнутых центром города и сгрудившихся в хутора, между которыми простираются пустыри, пустоши, парки и лужайки, окруженные грязными складками и заброшенными фабриками. Клио ехала с тремя пересадками, сначала на метро, потом на городском поезде-надземке, а потом надо было еще ехать на автобусе. Это путешествие ежедневно проделывала и мать Колина, отправляясь в офис, и его отец, и сам Колин, как пилигримы некой загадочной секты, отправляющиеся на поклон к идолу за тридевять земель, чтобы затем снова вернуться в свои дикие пещеры. Трясясь в городском транспорте, Клио думала лишь о том, как она, подойдя к могиле, когда будут опускать тело Колина, положит на крышку гроба книгу Жан-Жака Руссо, как будто эта книга, пылившаяся у нее на полке который год, была ее единственным долгом, не возвращенным Колину при жизни. Она ведь дала обещание отцу Колина передать рождественский подарок сыну и так и не выполнила обещания. Она обманула и отца и сына и святого духа. Колин следил за каждым ее шагом, потому что, видимо, хотел получить обратно свой рождественский подарок. Из-за этой невозвращенной книги все началось, она не осталась бы в офисе на рождественскую вечеринку, если бы не обещание передать книгу Колину, и Колин не бросился бы на нее в ту ночь, в закоулке с помойными баками. Из-за этого Колин и сбился с маршрута, маршрута его родителей и предков, маршрута пилигримов рабочего класса – на общественном транспорте из холодного дома до душного места работы и обратно – и попал в круговорот событий, которые ему не дано было понять, в конфликт между Востоком и Западом на лесной поляне. Она положит эту книгу ему в могилу, как чтение на дорогу по маршруту из душного офиса этого мира в холодный дом вечности.

Никакой могилы, однако, не оказалось. Ей, конечно, не пришло в голову, что никакой могилы мать Колина позволить себе не может, что похороны будут происходить в крематории. Она проследовала за гробом с невзрачной кучкой родственников от ворот крематория до зала ожидания, где служитель произнес соответствующие крематорные слова молитвы о "прахе к праху", нажал соответствующую кнопку, и гроб исчез за траурной занавеской. Во время короткого прощального стояния у гроба она не решилась развернуть обертку книги, это было нелепо, бумага зашуршала бы и на нее стали бы враждебно коситься. И кроме того: нельзя же бросать книгу в огонь крематорной печи. В дальнем конце зала она заметила отца Колина, жавшегося в сторонке, боявшегося, видно, подойти близко к гробу сына из-за страха перед истерикой супруги. Клио встретилась с ним взглядом, он как будто осторожно поздоровался глазами и даже нелепо вздернул руку в полуприветствии, сделав вид, что разглаживает пробор, но когда церемония закончилась и Клио решила вернуть книгу ему – по назначению – отец Колина исчез. Она повернулась к матери Колина, стала что-то объяснять ей, протягивая книгу, но та, с заплаканными рыбьими глазами, с дыханием, источающим запах дешевого джина, вдруг стала кричать на Клио, прямо в крематории, и голос отдавался гулким эхом под кафельными сводами, как в церкви: "Коммунистка! – кричала мать Коллина, – переженились на коммунистах, чтобы убивать наших английских мальчиков!" И Клио, напуганная этими истеричными выкриками, непонятной переменой в поведении своей сослуживицы и полной неспособностью сказать хоть слово в оправдание, была вытолкнута брезгливыми и враждебными взглядами наружу.

К автобусной остановке нужно было идти через заброшенный чахлый парк из кустов и хилых березок с нестриженой травой. Она прислонилась было к березе, чтобы постоять и прийти в себя, но тут же отшатнулась, заметив у себя под ногами огромные сгустки крови в траве. Она опустилась на колени и раздвинула пожухлые пряди: в траве красовались нестерпимо алые грибы на белоснежных ножках; багровые шляпки были запятнаны сгустками белых клякс-плевков. Она снова вспомнила Колина в траве с распоротым животом. Под шляпкой гриба свисала белоснежная бахрома – как кружево нижней рубашки под алой юбкой. Сжимая хрупкую ножку двумя пальцами, Клио осторожно вытащила из земли эти кровавые следы природы, свернула из коричневой бумаги, в которую был обернут Руссо, огромный кулек, и всю дорогу с тремя пересадками везла этот ядовитый урожай с похорон, как новорожденного младенца.

У двери квартиры валялось письмо и, проходя в кухню, Клио вскрыла конверт и пробежала несколько последних строчек: "...когда придешь в себя. Пусть смерть этого недалекого, но ищущего правды мальчика из рабочего класса послужит предостережением для тех, кто превращает наши леса и долы в плацдармы для ядерных ракет. Кстати, по-моему предложению, со следующей недели мы открываем семинар по собиранию грибов. Как показала наша последняя демонстрация протеста, идея собирания грибов на территории военных баз – прекрасный маневр, который мы, пацифисты, можем принять на вооружение с целью обескураживания милитаристских кругов Великобритании. Почему бы нам не называть себя "грибниками"? Несколько примитивный каламбур про "атомный гриб", но тем не менее: пусть полиция попробует обвинить нас в незаконных демонстрациях, когда сотни защитников мира появятся перед колючей проволокой ракетных баз с грибными корзинами! Мы не против ракет – мы за свободное собирание грибов! Таков должен быть наш лозунг. В связи с этим, нельзя ли как-нибудь привлечь Константина? Прочесть небольшую лекцию о разных видах грибов – чтобы нам как-то ориентироваться на местности и быть во всеоружии во время допросов в случае ареста. Он, я полагаю, был бы заинтересован в подобной просветительской деятельности. Я понимаю, что у вас в данный момент напряженные личные отношения, но, надеюсь, ты сумеешь поставить общественные интересы выше семейных дрязг. Дружески обнимаю, до скорой встречи, твой Антони".

Клио сложила письмо вчетверо и разорвала его на мелкие кусочки.

После ареста Константина дом был пустым, как женская утроба после аборта. Войдя в кухню, она стала собирать в одну кучу все варенья с соленьями, все копчености и маринады в банках и связках, все плоды кулинарного гения Константина. Все это она вынесла на задний двор и вывалила посреди лужайки. Надрываясь от тяжести, она выкатила и бочки с мочеными яблоками, солеными огурцами и маринованными помидорами. Потом нарубила веток с полумертвой ненавистной березы в углу участка, обложила ими кулинарную кучу, облила все это керосином и подожгла. От чесночных колбас и копченых рыб повалил черный вонючий дым; потом стали лопаться банки с маринадами – гулким тяжелым уханьем и брызгами желтого пламени, когда вспыхивал разлившийся уксус; как ребра в давке трещали в огне бочки. Ей казалось, что в столбе черного облака движется, корчась, человеческая фигура, где клубы зловонного дыма выпячивались человеческими органами, вывернутыми наружу в конвульсиях, отделяющимися друг от друга – кожа от кости, кость от тела, тело от души, и черная душа изрыгала вспышки пламени под всхлипывания, повизгивания, вопли; это был костер ее личной инквизиции, и в корчащихся клубах дыма Клио узнала Константина, изливающегося, как будто дьявольской серой, потоками маринада; она подвергала очищающему огню этого проклятого пришельца, который вопил и плевался уксусным ядом. И со зловещим шипением исчезал в облаках дыма.

С чувством выполненного долга она вернулась в кухню. Выбрала салатную миску побольше и стала нарезать туда собранные мухоморы, счищая лишь комья земли у корневищ. Потом залила нашинкованные поганки уксусом и подсолнечным маслом, не забыла посолить и поперчить эти кровавые ошметки и, усевшись поудобнее, стала сосредоточенно пожирать ядовитую смесь, стараясь тщательно пережевывать каждый кусочек, как учили в детстве, лелея губами, языком и небом нестерпимо горький и щелочный привкус мухоморов. Ощущение внутреннего ожога постепенно распространялось от горла до груди и разливалось по всему телу, которое, казалось, начинало неметь, как раздувшийся нарыв. Или так ей мерещилось, когда, опустошив до дна миску с мухоморами, она аккуратно вытерла салфеткой губы и стала нетерпеливо, как на школьном уроке химии, ждать результатов действия грибного яда. В кухонном окне, как сквозь стекло колбы, все еще плыли клубы черного дыма от догорающих останков российского эксперимента. Чтобы как-то убить время (слово "убить" прозвучало в мозгу нелепым каламбуром) , она стала машинально листать злополучное издание Жан-Жака Руссо, точнее, академическое предисловие к книге, в которое она никогда до этого не удосуживалась заглянуть; глаза бежали по строкам, как будто увиденным из окна поезда, или же просто все плыло перед глазами от впитывающегося в кровь мухоморного яда:

"Подводя итог руссоистской идеологии, можно сказать, что, отказавшись от церковной доктрины католицизма, Жан-Жак Руссо отторг себя от тела Бога, воссоединение с которым даруется через ритуал причастия, и лишил себя права на ритуальную исповедь, дарующую искупление грехов через участие в мистерии страданий Спасителя. Исповедь религиозная, в центре которой – Бог, стала "Исповедью" литературной, в центре которой – сам Руссо. Яд вины, не искупленной в общинно-церковном ритуале причастия и исповеди, начинает накапливаться в его сознании, как в запечатанном сосуде греха. Отсюда – самоподозрительность и страх перед разоблачением, откуда один шаг до мании преследования. Это – мания преследования особого рода: другие, мол, могут догадаться, насколько я греховен, и использовать мои грехи в своих корыстных целях. Опережая собственных врагов, мнимых и действительных, Руссо неизбежно приступает к саморазоблачению, к исповеди перед человечеством. Это саморазоблачение принимает форму или буквального эксгибиционизма, как в сексуальных отклонениях его юношеских лет, или же якобы бескомпромиссных признаний своих подлых поступков в годы зрелости. Поставив, однако, себя в центр мироздания, Руссо в этих признаниях отнюдь не озабочен судьбой жертв собственной подлости: ему в первую очередь важно доказать человечеству, что своим страданием он искупил свой неблаговидный поступок – как, скажем, в истории со служанкой, которая была изгнана из дома по навету Руссо за совершенную им же самим кражу. "Я, может быть, и не лучше других, но я, по крайней мере, от других отличен", – пишет он в первых строках своей "Исповеди". Признание в собственных грехах, таким образом, становится самоцелью и подстегнуто верой в собственную уникальность".

Она пыталась вникнуть в смысл написанного, но не могла сосредоточиться: не из-за запутанности слов, плывущих перед глазами, а из-за того, что эти умозаключения она как будто давным-давно уже пережила на собственной шкуре, но только не может правильно сопоставить свое собственное внутреннее знание с чужими словами, твердящими то же самое. По-русски даже Rousseau выходит обрусевшим: Руссо. Неужели она – руссофобка? Она захлопнула книгу, потом открыла ее снова наугад:

"Однажды мы прогуливались по местности, покрытой густыми зарослями крушины. Я заметил, что ягоды на этих кустах созрели; ради любопытства попробовал одну-две из них, и, найдя ягоды довольно приятными, слегка кисловатыми на вкус, принялся срывать их и есть, чтобы утолить жажду. Достойный господин Бовье стоял рядом, не притрагиваясь к ягодам, не проронив ни единого слова. Один из сопровождающих приблизился к нам и, увидев, что я лакомлюсь этими ягодами, воскликнул: "Что вы делаете, месье?! Неужели вы не знаете, что это ядовитые ягоды!" – "Ядовитые?" – воскликнул я в полном удивлении. – "Конечно же, ядовитые! – услышал я в ответ, – это всем известно. Никому в голову не придет к ним притрагиваться!" – Я повернулся к господину Бовье и спросил его: "Почему вы меня об этом не предупредили?" – "О месье, – ответил тот, кланяясь уважительно, – я посчитал невежливым вмешиваться!"

Клио пыталась вспомнить, как выглядят ягоды крушины, но вспомнила лишь изречение Кости о том, что крушина хороша в качестве слабительного. Мнимые или действительные корчи в желудке напомнили ей о мухоморах, которые, казалось бы, вырастали у нее под сердцем и лезли через горло наружу. Ее тошнило. Скорчившись от боли, она ринулась в ванную и, упав на колени перед унитазом, стала блевать. Она выблевывала все, что накопилось у нее внутри за все эти годы: Костина сперма и славянофильство, вегетарианские идеи и радиоактивные отходы чая, пацифизм и снисходительность Марги, мухоморы и советская власть, Восток и Запад, "третий мир" и английское убожество. Она поднялась с колен, и вслепую нащупав ручку унитаза, спустила воду. Качаясь, она прошла к телефону и набрала номер скорой помощи.