Текст книги "Руссофобка и фунгофил"

Автор книги: Зиновий Зиник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Константин взирал на нее с расплывшейся улыбкой блаженного придурка; в руках у него был стакан с пивом. "Пивком опохмелиться не желаешь?" – спрашивал он, подмигивая. "Где ты успел напиться?" – превозмогая головную боль спросила Клио. "Там же, где и ты, – сказал Костя, – в супружеской постели", – и гордо разъяснил, что заправил на ночь в увлажнитель бутылку виски: ночью эта смесь виски с дистиллированной водой распылялась в воздухе, пьяня и одновременно освежая. Трудно было сказать, чего было больше в этой и других подобных выходках: придурковатости или шутовства, животной ностальгии или хорошо рассчитанного садизма? Он явно не мог забыть своего первого появления перед лондонской публикой с кошачьей закуской под пиво. Потому что в первое же лето, воспользовавшись неслыханной жарой, приступил к вяленью воблы. "Стерлядь можно достать? и укроп? а вот воблу ты в Лондоне видала?" – говорил он Клио зачем-то развешивая на бельевой веревке противных рыбешек за хвосты. Каждое утро он выходил любоваться на них: щупал их и принюхивался. От рыбешек стала исходить страшная вонь. Клио стали сниться сны про морги с разлагающимися трупами. Однажды, проснувшись ночью, она не выдержала искушения и, спустившись во дворик, приблизилась, преодолевая отвращение и детский страх, к рыбешкам на бельевой веревке, поблескивающим в лунном свете. И тут же отшатнулась, издав дикий истерический взвизг: в костистых ребрах рыбешек густо шевелились белые маленькие черви. Полночи она расхаживала по комнате, ее мутило и трясло. На рассвете, набравшись духу, она отцепила, стараясь не глядеть, эти трупики каминными щипцами и сожгла на заднем дворе. Она решилась на этот шаг, потому что Кости в ту ночь в доме не было: дело близилось к осени, и он стал регулярно исчезать куда-то, каждый раз захватывая с собой обоюдоострый кухонный нож для разрезки мяса.

7. ТОСКА ПО РОДИНЕ

Лишь заперев за собой кухонную дверь на железный крючок, Костя впервые за долгий, полный раздражающих английских звуков день, вздохнул свободно. Кухня была не просто его вотчиной, куда чужаку был вход запрещен; кухня была – как возвращение на родину. Открыв холодильник, он скользнул хозяйским взглядом по затычкам и пробочкам разных водок и настоек и выбрал бутылку домашней перцовой: для приведения себя, то есть собственного желудка, в чувство. Налил себя граненый стаканчик (ну прямо как из дореволюционного трактира, купленный по случаю у лондонского старьевщика) , с умилением выудил из стаканчика лепесток кайенского перца и направился к задней двери в полуподвал. Там, в таинственных сумерках и прохладце, прятались бочонки – с солеными огурцами, с помидорами солеными зелеными и маринованными красными, с кислой капустой, крупно нашинкованной в перемешку с морковью, и с мочеными яблоками, крупного сорта, терпкими и зелеными, почти антоновка. Он опрокинул стаканчик перцовки в рот, не глотая; подумал, выбрал соленый помидор, проглотил перцовку, тоскующую во рту и щекочущую небо, и захрустел шибанувшим в нос помидором.

"Чесноку не достает", – поцокал он языком и выбрал из большой связки развешанных по стенам снадобий ядреную седую головку чеснока. Чеснок навел его на мысль о других прелестях домашнего консервирования. Он снова открыл холодильник и достал оттуда банку с закручивающейся крышкой. Поднеся банку к свету, он с любовью созерцал, как томились, дозревая до нужной кондиции замаринованные с лавровым листом отборные шляпки белых грибов. Размозженный в пальцах англичанина подберезовик снова предстал перед глазами. "Это ничего, ничего, – пробормотал Костя, – мы еще отыграемся".

В окне перед ним возник человек в знакомом картузе-шляпенции восточно-европейского покроя и, пробегая деловито в своем направлении, махнул Косте приветственно рукой.

"Пан Тадеуш, пан Тадеуш! – поспешил Костя распахнуть окно и помахал зазывающе соседу. – Не зайдете ли?" – и он поцокал пальцем у себя под скулой алкогольным жестом. Пан Тадеуш, сосед Кости и Клио, был владельцем польской продовольственной лавки (за углом на главной улице) и единственным собутыльником Кости в часы тягостных раздумий. Познакомились они как покупатель и продавец, начав разговор о "польской" колбасе с чесноком – того сорта, который был в наличии в магазинчике у пана Тадеуша, а закончили за Тадеушной бутылкой "Выборовы" на территории Костиной империи – кухни в доме Клио. В следующий раз Костя представил пану Тадеушу практические доказательства преимущества "Столичной" перед "Выборовой", на что пан Тадеуш решил отпарировать польской "Зубровкой". Короче – они сблизились на почве посиделок и легкой ругани, как и полагается в славной семье славянских народов-побратимов.

"А Клио где?" – нерешительно топчась в окне, опасливо осведомился пан Тадеуш. Он не хуже Кости знал, как Костина супруга относится к подобным братским посиделкам.

Костя презрительно ткнул большим пальцем за спину, в сторону садика на заднем дворе и заверяюще тряхнул рукой: все, мол, о-кэй! И побежал открывать Тадеушу дверь со стороны улицы. В кухню они проходили, крадучись вдоль стены на цыпочках, но, оказавшись в Костиной вольнице, тут же стали шумно и празднично располагаться за столом со всем жаром и деловитостью гоголевских помещиков. "А ну-ка, ну-ка!" – приговаривал пан Тадеуш, возясь с застежками своего портфеля-саквояжа. И гордо стукнул о стол стеклянной консервной банкой.

"Патиссон, ха! Тоже мне! – скептически крякнул Константин, еле взглянув на банку маринованных патиссонов. – Нет, – вздыхал он, расставляя на столе тарелочки, вилочки и два граненых стаканчика, – нет, вы уж ублажайте себя своими болгаро-турецкими патефонами, а я рекомендую нашу моченую антоновку или нежинский огурчик под первую рюмочку, – мы, кстати, с какой водки начнем? С лимонной? С кориандровой, на корице настоенной? Или вот перцовую я только что принял – хорошая получилась перцовая. А то вот, – с загадочной миной повернулся Константин к темной бутыли в углу, заткнутой пробкой с тряпкой для герметичности. – Может, самогону? Я, Тадеуш, знаешь ли, отказался от всех западных новшеств с высоко техническими змеевиками и активизированным углем для фильтрации, а делаю просто, по-московски: две кастрюли, одна в другой, из одной выпаривается и в другую по крышке стекает, и чудесная, знаешь ли, получается самогонка – хоть и шибает в нос, но чиста, как слеза покаявшегося врага народа".

"Есть такой на Западе американский напиток "пепси-кола", – делился в ответ своими мыслями пан Тадеуш.

"И не только на Западе. Пепси-колу в Советский Союз давно завезли: в обмен на отъезжающих евреев, – перебивал его Костя. – Ею хорошо кубинский ром запивать: сладенькая! Но для водки лучше огуречный рассол".

"Сладенькая, вот именно, – продолжал свою мысль пан Тадеуш. – Вот я и подумал: а что если пепси-колу, если в ней столько сахару и даже дурман есть, на перегонку пустить, варить из нее особый самогон, по-вашему, Константин, рецепту—в двух кастрюлях?"

"Интересная мысль", – задумался Костя.

Как обычно, первые четыре рюмки проходили у них под разговор о новых рецептах самогона и продолжались дружным охаиванием ненавистной им обоим английской кухни:

"Все вываривают, сволочи, все", – зажевывая рюмку чистого спирта семгой домашнего посола, говорил Костя.

"Где семушку брали?" – как бы невзначай спрашивал Тадеуш, скромно подцепляя ломтик с краю. Костя, однако, свои кулинарные открытия раскрывал не каждому, а тем более остерегался Тадеуша: он же хозяин продмага, а не просто сосед. Костя поэтому вопрос своего польского собутыльника игнорировал.

"Даже помидоры вываривают, изверги! – как будто не слыша вопроса, продолжал он. – Про картошку я ничего сказать не могу – какая нация картошку не варит? Но зачем они, скажите на милость, лук-порей на пару держат? А помидоры в кипятке шпарить – это уж, извините, варварство! И никакими парламентами это варварство не оправдаешь! Выпьем?"

Оба переходили к ругани британских супов, состоящих из вареной морковки с грязноватой подливкой, клеветали на английский резаный хлеб, напоминающий тряпичные салфетки для вытирания грязного стола. И не забывали о пресловутых английских рыбных палочках. "На нашей обездоленной продуктами родине чего только не начнешь есть вкусного и питательного —даже палочки эти рыбные",– угрюмо вздыхал Костя". Но как британские рыбаки, вылавливая сетями мегатонны лобстеров, крабов, нежнейших осьминогов и других уникальных даров моря, могут питаться сплошной "фиш-энчипс", он просто не может взять в ум. "И не гефельте, между прочим, эта фиш, а замороженная треска, а чипс этот не картофель какой-нибудь фри, а неизвестно что в пережаренном рыбьем жире с бензиновой примесью, а потом еще сверху вонючим уксусом польют и жрут прямо из газетного кулька!" Морские деликатесы отправляют контейнерами в загранку, а сами жуют замороженную треску с тертой свеклой. К чему тогда все эти колониальные изыски, которыми завалены продуктовые лавки? Для иностранцев – вот ответ! Типичное британское лицемерие: чтобы иностранцы глазели и ахали, мол, и британцы такие же цивильные, как в Париже. Не дает покоя имперское прошлое. Хотят сделать вид, что Англия все так же правит морями в смысле заморских чаев, кайенского перца и разных там авокадо с артишоками. А желудок в артистическом шоке – желудок всего этого имперского не принимает. Набивают этой экзотикой свои рефрижераторы, а потом систематически портят, уничтожают напрочь путем вываривания в кипятке, чтобы отбить начисто вкус и приравнять к картофелю в мундире. И в этом ажиотаже полного презрения к заморскому изыску, в этом надрыве, можно сказать, кулинарного шовинизма не понимают, какие деликатессные ценности выбрасывают коту под хвост". "Буквально коту под хвост, – повторил Константин. -Иду я вчера мимо одной рыбной лавки, вижу продавец семгу свежую, рыбину то есть, потрошит – для тетки-покупательницы, они же тут инквизиторы стерильности, чтоб рыба была как пластмассовый пакет из магазина. Ну вот продавец и потрошит. И вижу, он вместе с кишками – раз! чик-чак, и вместе с кишками икру в помойный мешок швыряет. Я прямо обомлел: мешок прозрачный, и вижу я, в этом мешке все внутренности, кишки и пузыри прошиты как рубиновой нитью гроздьями свежей икры. Переливается она, красная икорка, как бисер среди свиней. Не мне тебе, Тадеуш, объяснять, что икорку эту слегка сольцой припорошить и через сутки нежнейшей свеженькой икоркой можно шампанское закусывать. Той самой красной икоркой, на которую у них в их спецмагазинах за баночку с мизинец можно зарплату просадить. Я, опупев, говорю продавцу: а икру-то с кишками выкидываете? А он про икру и не слышит, говорит: а кому, говорит, эти кишки нужны? Я говорю: а моя собачка эту хреновину жевать любит. На своем английском ему объясняю: мол, дог, гав-гав, ам-ам! Он про собачку тут же понял: они ведь животных здесь больше людей уважают. И стал, дурачок, оставлять мне эти самые рыбные отходы. Икру, то есть, красную в чистом виде", – и, довольно гоготнув, Костя выставил на стол литровую банку красной икры. "Ешь – не хочу: как с моим родственником на Дальнем Востоке до войны – хлеб сначала по карточкам выдавали, а потом вообще хлеб исчез, а икра бочками, есть перестали. Эх, нету здесь настоящего черного хлеба, бородинского такого, но мы с белым себе намажем! Ешь, Тадеуш, не стесняйся". Тадеуш, игнорировав тоску по хлебу, отправил себе в рот столовую ложку икры и зацокал языком.

"И часто он, этот ваш рыбный торговец, семгу свежую разделывает?" – спросил он с плохо скрываемой завистью.

"Ты, Тадеуш, не подбирайся ко мне со своими намеками. Я тебе адреса все равно не скажу. Но могу твою зависть утешить – перестал он мне внутренности оставлять. На днях захожу к нему, а он мне заявляет: "Да, выбросил я кишки эти, извиняюсь, говорит". Лень ему сортировать, что от семги, а что от трески. Лень, понимаете ли! И все на помойку. Тупой народ!" Снова налили и закусили, на этот раз укропным огурцом с черным хлебом. "Хлеб черный надо у немцев покупать. У датчан тоже бывает: датчане этот рецепт у славянских бояр украли на пути из варягов в греки. А греки на обратном пути у нас укроп украли, теперь в Лондоне в греческих лавках им торгуют", – грустно заметил он. "Грустно, кстати, что вы, родственные нам поляки, пренебрегаете укропом в засолке огурцов. Вот ты, Тадеуш, подцепи огурчик из той баночки, – и проследив за выражением лица собутыльника, откушавшего огурец, спросил нетерпеливо: "Ну?"

"Ничего, – задумчиво жуя, говорил пан Тадеуш. – Ничего огурец. Мы, между прочим, в нашу продукцию тоже укроп заправляем".

"Не чувствую! – резко возразил Костя. – Вот я в твоей лавке купил консервированный засол. Написано: с укропом. Открываю – и никакого тебе укропа во вкусе. Чесноку тоже нет. А про лавровый лист вы, поляки, вообще забыли. Сплошной уксус в нос шибает, разве это засол?"

"Не думаю, что польский засол так уж сильно отличается от российского", – нахмурился пан Тадеуш.

"Как небо и земля, как голова и желудок!" – вскричал Костя, разливая самогону. "Конечно, это не западный маринад, где сплошной уксус с сахаром, хоть самогон вари. Вы, поляки, все-таки учли историческое братство славянских народов и кое-какой укроп в ваших соленых огурцах можно уловить настоящему кулинару или гурману вроде меня. Но что скажет простой русский человек, вкусив ваш польский огурец? Уксус! вот что он скажет. В засолке этой сказывается типично польский подход в конфронтации Востока и Запада: с одной стороны, рецепт российский, с укропом, но уксус шибает в нос явно западной закваской. Нехорошо! Именно уксус, а не лицемерное псевдоприсутствие российского укропа чувствует простой человек в вашем огурце!"

После четвертой рюмки Костя был склонен превращать кулинарию в метафизику национального сознания.

"Я не понимаю, – обижался Тадеуш. – Как такой изысканный и самобытный кулинар, как вы, может опираться на мнение рядового обывателя? Рядовой обыватель словацкую шпикачку от франкфуртской сардельки не отличит".

"А чем, интересно, словацкая хваленая шпикачка от сардельки отличается? Подумаешь, нарезали ее крест-накрест с двух концов, зажарили вместо того, чтоб по-человечески сварить, и выдают за национально-самобытное блюдо! Ну, может, еще сала с чесноком туда нашпикачили, не очень, нужно сказать, оригинально, – пожал плечами Константин. – И откуда у вас, у поляков, такое шляхетное презрение к рядовому обывателю? Обыватель – он оплот здорового желудка. Возьми, Тадеуш, к примеру, простого русского человека, скажем, замоскворецкого купца".

"Какого купца?" – не понял Тадеуш.

"Замоскворецкого", – повторил Костя.

"Разве в Союзе есть купцы?"

"В России все есть, – не сморгнув, ответил Костя. Но нету йоркширского пая. Потому что подай французский артишок с этим паем простому русскому купцу, он его в рот не возьмет. С голоду подыхать будет, но в рот не возьмет. Сколько сахаром эту лягушатину не посыпай – его желудок взбунтуется. Выплюнет он все эти заморские прелести, пойдет себе в огород, картофелю с гряды нароет, огурчик в бочке засолит и переживет спокойненько эту кулинарную чуму на своем привычном, домашнем, обывательском с маслицем и солью. Я тоже в Москве изысками увлекался, про Восток и Запад рассуждал. И только здесь в добровольной изгнанке, понял: секрет великой кухни – в привычке. Привычка свыше нам дана. Ты знаешь, Тадуеш, по какому блюду я здесь тоскую? По пельменям. По клеклым советским пельменям, по тесту склизкому, по сердечку фарша внутри, с лучком и дерьмецом. – Костя облизнул губы. – Ложатся эти пельмешки в луженый и искалеченный советский желудок, как пули в ствол, и чем эти пули начинены – вот загадка для кулинара! Ты думаешь, Тадеуш, не пытался я эту загадку разгадать? Все сорта мяса перепробовал, рыбный пузырь добавлял, мясорубки менял. Все не то. Дерьмеца не хватает. Привычной залежалое™, гнильцы, застойности, привычки. Хорошо ли это, плохо ли – не знаю, – не моралист! Но знаю одно: на этой мистической дерьмовитости держится вся российская кулинария – в этом ее мистерия, недоступная рационализму иностранца. Нет, умом российскую кухню не понять. Все мы, славянские народы, этим секретом повязаны, от россиян до побратимов: народов прибалтийских княжеств, вплоть до варягов, они же и есть скандинавы. И доказательство – общая для всех нас исконная российская селедка. Все славянские народы ею питаются – от волжских бурлаков до скандинавских варягов! Где ты найдешь, Тадеуш, в Англии эту с душком эдаким, с дерьмецом, так сказать, с вонью неподражаемой селедку эту? Ищи-свищи! Беги в Лапландию, бейся головой о железный занавес – не найдешь ты на британских островах селедки".

"Отчего же? – возражал оптимист Тадеуш. – Дают тут нечто вроде нашей селедки: рол-мопс называется".

"Вот именно: нечто вроде! Рол-мопс, псу под хвост, ха! -горько иронизировал Константин. – Зачем, скажи мне, Тадеуш, зачем они в уксусе селедочную рыбину вымачивают? Вот ты попробуй мою домашнюю, возьми кусочек пожирнее, – пододвигал тарелочку с селедкой Костя. – Труда никакого: морской солью натер рыбину и в холодильник в пластмассовом мешке – и через сутки какое амбрэ! А они в свой рол-мопс чего только не напихают, а потом уксусом, уксусом, чтобы тухлецу отбить – а в тухлеце-то и весь секрет! Вы, поляки, я давно заметил, к рол-мопсу склоняетесь. Откалываетесь от славянско-варяжской традиции. А жаль: мало нас, понимающих, в чем вся соль, остается. – Взгляд Кости тоскливо затуманился. – Иногда одиночество такое подступает, Тадеуш, описать невозможно. Я про такое только в письмах Льва Толстого читал. Когда подбирает такая тоска, я сразу за баранку и в лес".

"К березам?" – сочувственно вставил Тадеуш.

"Почему обязательно к березам? Меня деревья сами по себе не трогают. Меня интересует, что там под деревьями".

"Что – ягоды?"

"Бросьте, Тадеуш, дурачка из себя строить! Как будто не догадываетесь. Я не про ягоды говорю. Я говорю про грибы. А ну-ка, – и Костя, развернувшись, снова хлопнул дверцей холодильника. – А такое видал? – и он с торжественным рассчитанным стуком донышка о стол выставил банку с маринованными грибами. – Боровичок к боровичку, а? Шляпка к шляпке, ножка к ножке – как балет Большого театра!" – поворачивал он банку в снопе света, бившего сквозь кухонное окно.

Зоркие глазки пана Тадеуша блеснули и сощурились не только из-за солнечного зайчика, спрыгнувшего со стекла грибной банки. Взором фанатика любовался поляк этим слаженным грибным балетом за стеклом, где, как матовая жемчужина в ложе бель-этажа, возникала долька чеснока или сценически всплывал черным лебедем лавровый лист.

"Ну, – сдерживая дыхание, сказал Костя, – как? Вскроем?"

"Прямо сейчас? – с радостным испугом пробормотал пан Тадеуш. – А может, рановато?" – облизнул он пересохшие губы.

"Ортодокс в этом деле сказал бы, что и рановато. Но я, Тадеуш, иррационалист, и моя интуиция подсказывает, что в самый раз. Боровички попались – нежности необычайной! Ни одного червячка, ни одной улиточки тебе – ну просто новорожденные молочные младенцы: сырыми можно есть, – бормотал Константин, возбужденно, четко и аккуратно орудуя открывалкой. – А ты, Тадеуш, разлей пока по маленькой. Ну-с, – и, выдержав театральную паузу, он, как фокусник, снял крышечку с банки. – Ароматец, а?" – потянул он носом.

Оба замолкли, благоговейно шевеля ноздрями. И, как два сектанта, совершающих басурманский ритуал, вооружились вилками, не проронив ни звука.

"Ну, Тадеуш, тяни первый", – наконец произнес Костя и с российской душевной широтой пододвинул банку младшему брату в семье славянских народов.

"Да чего же я? – потупил глаза Тадеуш. – Поперек батьки в пекло не лезь, как говорил ваш Тарас Бульба".

"Тарасу Бульбе было не до грибов. Он польскую шляхту на кислую капусту шинковал. А может, и червей кормить, пардон. Так что давай, Марина Мнишек, цепляй гриб", – понукал соседа Костя, сам держа нетерпеливо наготове вилку.

Пан Тадеуш, обидевшись, видно, за польскую шляхту и Марину Мнишек, отложил было вилку, но в конце концов после недолгих пререканий и братских подзуживаний оба сунули вилкой в банку одновременно. Обменялись взглядами, подцепили по грибу, с торжественной симультативностью вынесли его на свет Божий, окунули в солнечный луч, полюбовались и с той же синхронностью, опрокинув рюмку, отправили по грибу в рот. Тадеуш из-за ложной скромности – ножку боровика, а Константин, по-хозяйски – шляпку. Оба подержали добычу во рту, легонько пожевали, проглотили и разом воскликнули:

"Ыыым...а?! – и тут же вздохнули хором: – Даа-а-а".

И закивали друг другу головами, причмокивая и выпятив нижнюю губу в одобрительной гримасе знатоков. Выждав полную блаженства паузу, Тадеуш обронил как бы невзначай:

"После дождичка, стало быть, собирали?"

"После дождичка, – кивнул головой Костя, – в четверг".

"На опушке".

"На опушке. И на полянке. И в орешнике".

"Орешника в лесах под Оксфордом много", – осторожно заметил Тадеуш, по-светски небрежно, ненастойчиво.

"И в лесах под Кембриджем тоже есть орешник. В Суссексе, Мидлсексе, Эссексе – в любом "сексе" тут орешника хватает".

"Это вы смешно про секс, смешно, – заискивающе засмеялся Тадеуш. – Не секс в орешнике, а орешник в сексе, смешно".

"Н-да, это все цветочки, а ягодки потом. Но где я грибы белые собираю, я, Тадеуш, тебе не скажу. И не надейся. И не подбирайся ко мне с разными окольными вопросиками", – нахохлился Костя.

"Я? С вопросиками? – деланно засмеялся Тадеуш. – Да у меня своих грибных мест хватает!"

"Что-то незаметно, если судить по прилавку в твоем продмаге. Вчера заходил: одни ихние шампиньоны. Я китайский черный гриб – и тот шампиньону предпочту: у китайского гриба хоть запах есть, и в грибном супе дает густой настой. Недаром поется: русский с китайцем – братья навек!"

"Ну, конечно, поляки нужны вам лишь как аргумент в споре духовного превосходства православия, все обратить нас пытаетесь – мы вас раздражаем своим католическим упорством. Чтобы о нас забыть, вы даже с китайцами готовы целоваться", – мрачно вздохнул Тадеуш.

"Да ладно из себя Мицкевича строить! Я не про религию говорю, – возмутился Костя. – Я говорю про грибы! Да ешьте свои шампиньоны сколько влезет. Но вы и тут и там, и с нашими и с вашими. Разве можно вашего брата, поляка, к грибным местам подпускать? Да назавтра ни одного гриба на британских островах не останется. И нет чтобы подрезать гриб аккуратненько, грибницу в почве оставить, чтоб с первым дождичком новый на том же месте головку поднял – нет: рвете с корнем, на убой, по-жлобски, чтоб другим не досталось. А главное, нарвав грибов по-живоглотски, что вы с ними делаете? Вы гриб опять же польским уксусом доводите до полной потери вкуса. Да что там о грибах говорить, когда вы капусту элементарную толком засолить не можете, все подражаете Западу кисло-сладкими маринадами! Кислая капуста с духом должна быть, от бочки разить должно на полверсты – но у вас от нашей славянской закваски нос воротит, стыдитесь перед уксусным Западом семьи славянских народов. Не принимает ваш желудок чухонской вонючей воблы – ну ладно, оно простительно, продукт специфический. Но почему вы щи-то русские кислые отвергли? Величайшее, между прочим, русское изобретение – кислые щи. В смысле опохмела".

"Щи? – пресек эту шовинистическую тираду пан Тадеуш. – Да щи – польская еда. Щи в Польше издавна ели".

"Издавна, из говна – кто считает? Но опохмеляться кислыми щами только в России умеют".

"Да что вы, Константин, глупости говорите!? Щи! Да вы пойдите хоть в Польский клуб – там меню на двести названий!"

"Ну и что, что двести? А одних расстегаев сколько сортов в дореволюционной России было? С визигой, скажем, или с чем еще. А в вашем Польском клубе я был. Оторвались, прямо скажу, в эмиграции от славянской кухни-кузины. И что там оригинального? Разве что рыба хороша, да и та – по-жидовски".

"Что вы хотите этим сказать?"

"Ничего не хочу сказать. Хочу сказать, что клуб – польский, а рыба – по-жидовски!"

"Ну и что? Где противоречие?"

"Нигде. По-жидовски. Лучшего ничего не придумали!"

"Я, между прочим, сам еврей", – в воцарившейся паузе неожиданно строго объявил пан Тадеуш.

"А я, вы хотите сказать, антисемит? Так что ли? Нет, Тадеуш, вам не удастся так просто выкрутиться из спора славян между собою. Рыбу-то, между прочим, ваши поляки сами назвали: по-жидовски. Не по-еврейски, а вот именно по-жидовски".

"Не вижу в этом ничего предосудительного. Еврей по-польски называется жидом. В польском языке для еврея и слова другого нет".

"Вот-вот. Знаю я эту лингвистику! – Костя побарабанил пальцами по столу. – Ты знаешь, Тадеуш, как меня эти басурмане сегодня прозвали?" – с неожиданной обидой в голосе сказал он, мотнув головой в сторону садика.

"Как?"

"Фунгофил! Слыхал? Фунгофил!"

* * *

В этот момент послышался осторожный стук в кухонную дверь, даже не стук, а постукивание, даже поскребывание, как будто ветка куста, прижатая ветром, скреблась о дверь. В дверях стоял Антони.

"Я решил приходить для извинения за пертурбацию вашего кредо как фунгофила", – сказал он, помявшись, со сконфуженной улыбкой на своем бородатом лице вечного студента.

При слове "фунгофил" Костя невнятно выругался и, переглянувшись с Тадеушем, развел руками, полубеспомощно, полупригласительно. Присев на краешек стула и испуганно оглядев представшее перед ним застолье, Антони сбивчиво стал извиняться за "дистурбацию столового интима"; из его русифицированных англицизмов следовало, что явился он, чтобы выразить свою "конфузию" по поводу эпизода с раздавленным подберезовиком. Он заверял Костю, что разделяет приверженность к любому направлению вегетарианства; пускай это грибоедство грозит отравлением желудка, но этот буддистический путь самоубийства через пожирание ядовитых поганок, по его личному мнению, благороднее уничтожения белых шариков в крови у других путем сбрасывания атомной бомбы. Он уже поднялся, чтобы идти, когда Костя потянул его за локоть.

"Других-то к пацифистскому самоубийству легко поощрять, а сам-то готов попробовать?" – подталкивал его Костя к столу.

"Что попробовать?" – в замешательстве бормотал вежливый Антони.

"А гриб. Ядовитый гриб. Подберезовик сам-то готов вкусить?"– со злорадным блеском в глазах прервал его бормотание Костя. Поняв, к чему клонит кухонный заседатель, англичанин побледнел. Он заметался, стал делать вид, что ни слова не понимает по-русски, стал повторять слово "аллергия" и вообще вести себя как разоблаченный пророк и провокатор.

Но Костя уже пододвигал ему стул, хлопал дверцей холодильника, и через мгновение Антони обнаружил у себя в руке вилку, с которой свисал, как черный выдранный из глазниц зрачок, склизкий сморчок подберезовика. В другую руку Костя совал ему стопку водки.

"Ну как, страшно? Страшно брать в рот ответственность за спасение мира лично на себя – не жалея живота своего, так сказать, пацифистского? – приговаривал Костя, подмигивая Тадеушу. – Или ты за производство водородной бомбы путем концентрации перекипяченной тяжелой воды из-под чайной заварки?"

"Я против!" – выдавил из себя Антони. "Против чего?"

"Против бомбы".

"Тогда ешь немедленно гриб!"

"Гриб – не могу". – Кадык Антони дрогнул в тошнотворной судороге.

"Значит, ты предпочитаешь атомный гриб грибу маринованному? А тяжелую воду, значит, столичной водке?" – напирал на него Костя.

"Нет", – твердо проговорил Антони, и трясущейся рукой отодвинул от себя стопку, а рядышком на тарелочку аккуратно положил вилку со сморчком.

"Нет! Нет! Чего вы все отнекиваетесь?" – зло повторял Константин, расхаживая кругами по кухне.

"В выборе между грибом и бомбой, если я одно не предпочитаю, не следует, что я другое предпочитаю", – осторожно защищался Антони.

"Бросьте вы эти средневековые силлогизмы! Ты же сам сказал: лучше ядовитый гриб съесть самому, чем травить хиросимских младенцев радиацией, так? Тогда пей и закусывай немедленно подберезовиком!" – Костя был неумолим.

"Не могу", – промычал Антони, поднеся было вилку ко рту, и снова опустив ее на тарелочку со зловещим лязгом.

"Не могу? – зло передразнил его Костя. – А я могу? Я могу? Если я могу, почему же ты-то не можешь? Это, получается, не борьба за мир, а двойные стандарты!"

"Каждый апроксимируется к борьбе за мир своими пацифизмами, – пытался достичь компромисса Антони. – Пусть русский народ протестует против милитаризма водками и грибами. А мы будем односторонне разоружаться".

"Мы, значит, можем спиваться к чертовой матери водярой, ослабляя наш вооруженный потенциал и мужскую потенцию, пока вы будете тут пузо надувать тяжелой водой, превращаясь в самую мощную на свете водородную бомбу? Какая тут может быть, к черту, разрядка с детантом?" – возмущался Костя.

"Я больше не буду", – выдавил из себя Антони.

"Чего не буду?"

"Пить перекипяченную воду, – как провинившийся школьник, сказал Антони. – Но вы тоже должны запретить самовар".

"С какой такой стати я буду запрещать самовар?"

"Самовар кипит!" – афористично констатировал Антони.

"Конечно, кипит. И, главное, шумит. Вначале поет, а потом шумит. Когда самовар шумит, вода, значит, кипит белым ключом", – начинал заводить излюбленную шарманку Костя.

"И тут надо пить чай", – как заученный урок, подсказал Антони.

"И тут надо заваривать чай", – уточнил Костя.

"А самовар шумит. Чай пьют, а самовар дальше шумит", – с хитрой миной продолжал подсказывать Антони.

"Ты к чему клонишь?" – насторожился Костя.

"Я видел в фильмах Чехова. Три сестры. Пьют чай. А самовар шумит. Заварили. Потом подлили. Опять шумит. Опять подлили. Опять заварили. А самовар кипит. Уголь красный. Дым идет. Или пар. Шесть часов кипит, а может, и целые сутки – перекипяченной водой. Сколько лет самовару на Руси?" – вдруг прямо спросил он Костю.

"Да тысячу лет будет. С татарского ига", – задумался тот.

"А?! – вдруг встряхнулся пан Тадеуш. – Понял! Я понял к чему пан Антони клонит. За тысячу лет этого самоварного чаепития весь русский народ, по вашей же. Костя, теории, превратился в водородную бомбу!"– От этой жуткой мысли его лоб покрылся потом.

"А вам, полякам, только русский народ обвинять, – пробурчал Костя. – Как будто сами чая не пили".

"Поляки пьют кофе. Как французы. И теперь я ясно вижу, к чему это привело". – Он нервно налил себе стопку и выпил.

"Все европейцев из себя изображаете, конечно! А в России, между прочим, давно уже из самовара чай не пьют. Все самовары иностранцы растащили в качестве сувениров. Даже у Антони в доме есть самовар, так ведь, Антони? – Тот пристыженно кивнул головой. – И надуваются теперь тяжелой водой не хуже русских".