Текст книги "Калигула"

Автор книги: Зигфрид Обермайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

34

Программа освящения театра Помпея была наконец готова, причем Геликону не удалось добиться осуществления своего особенно подлого предложения. Этот императорский дружок, который следовал за Калигулой тенью и умел использовать жестокость и мстительность того для своих целей, высказал идею набрать часть актеров-смертников из числа римских евреев.

– У тебя для этого есть веские причины, император, когда слышишь, как этот народ тебя не уважает и даже противиться установлению твоего изображения в храме.

Калигула знал о неприязни Геликона к евреям.

– Нет, Геликон, на это я не пойду. Каллист описал мне римских иудеев как людей, верных императору, хороших работников и аккуратных налогоплательщиков. Я не собираюсь резать корову, которую могу доить. Пусть лучше выловят пару дюжин из черни. Эти паразиты только жрут на государственные деньги.

– Нельзя сердить народ сверх меры. Если плебеи объединятся, то могут стать опасными.

Калигула отмахнулся.

– Те времена давно прошли. Последние народные мятежи случались еще во времена Республики; Август положил им конец, и ты увидишь: народ с восторгом будет приветствовать меня, когда я открою игры в театре Помпея. Когда гладиаторы скрестят мечи, потечет кровь и внутренности повываливаются из растерзанных тел, когда львы зарычат и замычат быки, плебеи тут же забудут о маленьких неприятностях, которых им это стоило. Это племя забывает и размножается очень быстро. Нет, Геликон, меня это не беспокоит.

Игры назначили на начало декабря. В это время календарь не обещал никаких праздников, зато потом римлян ожидали консуалии [14]14
  Консуалии – ежегодные празднества в честь Конса, древнеримского божества плодородия и земледелия.


[Закрыть]и сатурналии. Конечно же, новость о том, что император собирается подарить своим подданным трехдневные игры, быстро разлетелась по всему городу. За бесплатные входные билеты – маленькие деревянные дощечки с номерами рядов и сидений – разыгрывались настоящие бои. Кому не повезло их раздобыть, тот пытался купить у более счастливых, и перед театром развернулась настоящая торговля, в то время как более удачливые зрители уже занимали места.

Император появился, как обычно, с большим опозданием. Но публика не возмущалась, поскольку была занята потреблением бесплатных напитков и еды и разговорами друг с другом. Но вот воздух пронзил резкий звук двенадцати фанфар, извещающих о прибытии императора, и шум празднично настроенной толпы мгновенно стих.

Калигула, как это часто случалось в последние дни, уже с утра был пьян, но пребывал в прекрасном расположении духа. Он поприветствовал, собравшихся небрежным движением руки и упал на скамью в императорской ложе. Празднично одетый магистрат – в руке жезл из слоновой кости, на голове золотой венок – бросил белый платок на арену, и игры можно было считать открытыми.

Как требовала старая традиция, которой никто так не придерживался, как Калигула, сначала выступали гладиаторы-калеки, демонстрирующие увеселительные бои на деревянных мечах и другом непригодном оружии, пока публика не начала выражать протест. И тогда на арену вышли серьезные бойцы, а с их появлением запахло кровью.

Это были настоящие, специально обученные гладиаторы, которые долго тренировались на соломенных чучелах, прежде чем их выпустили биться друг с другом.

Пышно разодетые, в строгом порядке проследовали они на арену под восторженные крики зрителей, являя собой в своих пурпурных плащах и блестящих парадных шлемах с высокими плюмажами из красных перьев поистине воинственное зрелище.

Гладиаторы остановились напротив императорской ложи, подняли правую руку и проскандировали хором:

– Идущие на смерть приветствуют тебя, император.

На этот раз представление начали самниты – тяжеловооруженные борцы, чьи мечи сразу же наполнили арену громкими звуками ударов о большие, богато украшенные бронзовые щиты. Одновременно боролись три группы, все – с остервенением и злобой. Они дрались за свою жизнь, и для тех, кто победил бы несколько раз, она могла стать очень неплохой. Восторженные зрители осыпали их подарками, красавицы богачки тянули в постель, и чем дольше им удавалось оставаться в живых, тем лучше шли их дела. Они могли выкупить свою свободу, приобрести дом и – если вовремя остановятся – состариться в кругу семьи в почете и уважении. Изображения самых знаменитых из них скульпторы увековечивали в камне, и они служили образцом молодым римлянам. Купленные смертью десятков смертей товарищей по оружию слава и богатство нисколько не смущали большинство граждан, остальные же держали свое мнение при себе.

Внизу, на песке, сейчас сражался Кар, гладиатор среднего роста, который едва ли мог похвастаться мускулами, но был гибок и вместо грубой силы демонстрировал молниеносную быстроту реакции. Маленьким прытким чертенком танцевал он вокруг своего противника, высокого громилы, которого послал ему жребий. Именно жеребьевкой определялись пары, что было справедливым, но, на радость публике, часто сталкивало неравных борцов. Все с замиранием сердца следили за Каром, чья маленькая фигурка кружилась вокруг великана-противника, напоминая изворотливую крысу, прыгающую вокруг угрюмого волка. Куда бы великан ни ударил, Кар был уже в другом месте и наносил маленькие, резкие, хитрые удары. Тот уже весь был покрыт кровоточащими ранами, ругался, бешено размахивая мечом, и каждый раз ударял в пустоту или по щиту, подставленному с быстротой молнии.

Тут Кар осмелел, позволил себе дерзко кивнуть императору, который тоже милостиво ответил кивком, стал обращаться с противником как с буйволом, позволяющим тянуть себя за кольцо в любом направлении. Публика неистовствовала, Кар ухмылялся, великан пыхтел и решил воспользоваться легкомыслием противника. Когда Кар с быстротой молнии нанес ему удар в левое плечо, тот притворился, что получил серьезное повреждение, застонал, покачнулся, и Кар поддался на уловку, поднял меч, приветствуя красавиц в ложе. Его противник неожиданно выпрямился и одним ударом отрубил ему руку чуть ниже локтя. Она все еще сжимала меч, когда упала на песок, забрызгав все кругом кровью. Кар смотрел вокруг глупыми удивленными глазами, как маленький мальчик, у которого забрали любимую игрушку. Рев возмущения прокатился по рядам зрителей. Как мог Кар дать себя обмануть этому болвану? Он еще не чувствовал боли, но думал о своем красивом доме, нажитом богатстве и возлюбленной из благородной семьи. Всем этим можно было наслаждаться и с одной рукой, и он бросился на песок, поднял оставшуюся левую руку и надеялся на милость публики. Но Кар просчитался. Люди были разочарованы им. Другой боролся честнее, раны его кровоточили, но на его грубом, покрытом потом и пылью лице играла гордая улыбка. Великан приставил острие меча к затылку лежащего противника и оглянулся вокруг. Большинство дам держали палец повернутым вниз, и он слышал выкрики, славящие его и позорящие повергнутого. Теперь все смотрели на императора, который весело показал знак смерти, чтобы потом продолжить оживленный разговор с Цезонией. Так меч вонзился в затылок Кара, и его жилистое, стройное тело еще долго вздрагивало на песке, будто жизнь с трудом покидала его. Скоро появились переодетые в Харона рабы. Они добили несчастного ударом молота по голове и потащили по пропитанному кровью песку прочь с арены.

Гладиаторские бои продолжили фракийцы – две пары, которые боролись на сиках – кривых мечах, защищаясь маленькими круглыми щитами-пармами. Но парни оказались настолько робкими, что в страхе причинить друг другу вред только танцевали кругами да поднимали столбы пыли. Император зевал, публика выкрикивала оскорбления и угрозы:

– Если вы и дальше будете спать, мы просидим тут до вечера!

– Шевелитесь, сони!

В конце концов пришлось послать за служителем, секшим рабов, который так долго ударами бича натравливал трусливых борцов друг на друга, пока те не изъявили готовность драться насмерть.

Восторженными криками приветствовали эсседариев, сражающихся на боевых колесницах. Все они были вооружены длинными мечами, которыми на ходу пытались столкнуть своих противников на землю, ранить их или перерубить поводья. Этого было достаточно для победы, и до убийства дело, как правило, не доходило.

Поскольку между сражениями выступали фокусники, акробаты и канатоходцы, игры затягивались почти до ночи. Калигула никогда не досиживал до конца, но к последней битве с сетями неизменно появлялся снова.

На арене появились ретиарий, который держал сеть и размахивал тяжелым бронзовым трезубцем, и мирмиллон – гладиатор в галльском вооружении с изображением рыбки на острие шлема. Их сражение напоминало борьбу рыбака и его добычи, причем ретиарий пытался набросить на мирмиллона сеть, чтобы он запутался в ней и не мог больше сопротивляться. Тот же делал все, чтобы этого не случилось, отбиваясь коротким мечом. Силы были распределены поровну, и борьба была настолько увлекательной и напряженной, что свое искусство демонстрировала только одна пара.

На этот раз победу одерживал ретиарий, потому что его добыча уже наполовину запуталась в сети, и теперь мирмиллон пытался помочь себе трезубцем. Он, как бешеный, работал мечом, надеясь разрубить сети, но у него ничего не получалось. Это, конечно, вызвало всеобщий смех, поскольку пойманный в шлеме набекрень так отчаянно барахтался, что являл собой по-настоящему жалкое зрелище.

Метатель сетей светился от радости, предвкушая свою победу. Один удар трезубцем, и противник должен был беспомощно рухнуть на песок. Но и другой так храбро и честно сражался, что завоевал симпатии многих зрителей. Поэтому все смотрели на императора – он должен был решить судьбу сражающихся.

– Хорошие борцы стали редкостью, – прошептал Клеменс ему на ухо, – на следующие дни понадобятся еще.

Калигула кивнул и поднял палец вверх. Театр взорвался неистовыми аплодисментами, и даже ретиарий почувствовал облегчение, ведь побежденный был его другом, с которым они часто тренировались. Он помог мирмиллону выбраться из сетей, они подняли руки в знак приветствия и по кровавому песку зашагали прочь с арены.

На следующий день были запланированы театрализованные представления по мифологическим сюжетам, которые всегда заканчивались трагической смертью героя.

– Таким образом, я несу просвещение в народ, и за это сограждане должны быть мне благодарны, – цинично заметил Калигула, в то время как на сцене сооружали деревянную башню высотой в тридцать локтей.

Первой должна была разыгрываться сцена «Полет Икара», в которой наибольший интерес представляло, конечно, падение. От платформы башни над верхними рядами к стене натянули трос, и вот уже появился он – Икар, сын искусного зодчего Дедала, который на крыльях, сделанных отцом, слишком близко подлетел к солнцу, и скрепленные пчелиным воском перья рассыпались. Пока актер трагичным голосом рассказывал о судьбе Дедала, запертого с сыном по приказу царя Миноса в высокой башне на Крите, несчастный, исполняющий роль Икара, поднимался по лестнице. Неприкрытый страх смерти стоял в его глазах, расширенных от ужаса, но удары кнута не давали остановиться, загоняя все выше. Наверху его поджидал мускулистый помощник, который высоко поднял «Икара» и укрепил на тросе.

Актер декламировал:

 
Юноша, гордый Икар,
дерзкой мечтой окрыленный,
вызов греховный богам
он в безрассудном порыве
бросил, задумав взлететь
и небесного свода коснуться.
Взмыл прямо к солнцу,
но лишь опалил себе крылья,
выше орлов воспарив,
камнем о воду разбился…
 

На этом месте помощник подтолкнул «Икара», и тот заскользил по воздуху на расправленных крыльях, пока на другом конце не отвязали трос, и тогда он с криком разбился о край сцены. Восторженные крики были наградой поучительному и достоверному исполнению, в то время как раб проломил молотом череп неподвижно лежащему актеру.

Пока башню разбирали и строили новые декорации, возбужденную публику развлекали глотатели огня, женщина-змея и пара карликов, но никто не обращал внимания на такие безобидные выступления. Император распорядился раздать фруктовый сок и хлеб, чем вызвал давку и ругань среди плебеев, в то время как лучшие люди с достоинством оставались сидеть на своих местах.

Между тем сцену превратили в засаженный деревьями и кустарниками лес, и каждый мало-мальски образованный зритель догадался, что здесь встретит свою злую судьбу Актеон. Из него кентавр Херон воспитал настоящего охотника – с этого места начиналось действие на сцене.

Буря восторга пробежала по рядам зрителей, когда их взорам предстал кентавр. Гримеры долго натаскивали пару карликов, пока из них не получился превосходный получеловек-полуконь.

Юный, очаровательный Актеон был одет, к радости зрительниц, только в маленький кожаный фартучек, прикрывающий чресла, и он демонстрировал свое ладное, подтянутое тело со всех сторон. Какой контраст с Хероном, кентавром! Со своими маленькими кривыми ручками и ножками и пухлой физиономией Херон действительно выглядел как существо, выбежавшее из леса. Херон учил Актеона бросать копье и стрелять из лука, но долго на сей сцене исполнители не задерживались. И вот молодой воспитанник кентавра уже бредет по лесу, останавливается, прислушивается, бежит дальше, пригнув голову, и вдруг замирает. Между деревьями показался маленький пруд, в котором купается божественная Артемида с нимфами. При виде обнаженных женщин плебеи приходят в бурный восторг.

Актеон очарован настолько, что решается подойти поближе еще на пару шагов, и, о горе, одна из нимф замечает его. С возмущенными криками показывает она Артемиде на юношу. Тогда божественная охотница топает в гневе ногой и произносит проклятье.

Красавец-актер, исполнивший роль воспитанника кентавра, молниеносно исчезает за сценой: дальше должен играть приговоренный к смерти преступник. Правда, Актеон еще не совсем потерял человеческий образ, но на голове его выросли оленьи рога, а тело покрылось коричневой шерстью.

Артемида с нимфами исчезла, и Актеон, как затравленный, выбежал на середину сцены не только потому, что так требует сценарий, нет, за ним гналась стая голодных псов. Двое из них сразу набросились на беднягу, стащили оленью шкуру и принялись рвать на куски руки и грудь, остальные грызли его ноги. С душераздирающими криками пытался он защитить лицо, но две дюжины волкодавов морили голодом неделю, и скоро от Актеона ничего не осталось. Зрители снова восторженно хлопали, а кто-то прокричал:

– Они с удовольствием слопали бы еще одного!

– Цезарь, ты плохо кормишь зверей!

– Может, найдется еще парочка сенаторов пожирнее!

Последние слова Калигула хорошо расслышал, и тут же выразил согласие:

– И не только парочка! По мне, так пусть сожрут хоть весь сенат. Но я не хочу, чтобы они переели, бедные собачки. Они нам еще пригодятся.

Плебеи ответили на «шутку» взрывом хохота и рукоплесканий, в то время как сенаторы в своих ложах втянули головы в плечи. Многие тогда подумали: «Я знаю подходящий корм для бестий», – поглядывая на императорскую ложу, где сверкал пурпуром плащ тирана.

С трудом удалось сторожам загнать тварей обратно в клетки острыми длинными палками и бичами. То, что осталось от Актеона, рабочие соскребли в угол и присыпали сверху песком.

Следующая драма была взята из истории Рима, и каждый раз во время ее представления зрители заключали пари. В ней рассказывалось о герое Гае Муции, который проник в лагерь этрусского царя Порсенны, чтобы убить его и освободить Рим. Город уже очень долго держал осаду этрусков, и силы были на исходе. Но Муций по ошибке заколол королевского секретаря, был схвачен и доставлен к Порсенне. Разгневанный царь пригрозил римлянину пытками и смертью, но тот лишь с презрением сказал:

– Я покажу тебе, как мало пугают меня твои угрозы.

Слова эти произносил исполняющий роль Муция, протягивая при этом руку в огонь, и держал, пока она не обугливалась. Приговоренный к смерти преступник мог, таким образом, спасти свою жизнь, но ему нельзя было кричать или допускать, чтобы от боли исказилось лицо. Публика заранее заключила пари, выдержит этот человек муки или сдастся, простившись с жизнью.

– А как ты думаешь, Цезония? Справится он с ролью Муция или слугам Харона придется проломить ему череп?

Цезония широко зевнула.

– По-моему, это просто скучно. Что ты в этом находишь? Лучше я вернусь во дворец и приму ванну. Я замерзла и завидую этому человеку: он, по крайней мере, руку может погреть.

Калигула воскликнул сквозь громкий смех:

– Погреть руку! Отлично! – Он обернулся к своим друзьям. – Вы слышали? Погреть руку!

– У Августы, несомненно, есть чувство юмора, – заметил Азиатик, сидевший с неподвижным лицом, а Геликон добавил:

– Похоже, что Муцию стало уже слишком тепло.

Первые секунды человек на сцене мужественно выдержал, но, когда кожа вздулась пузырями и пламя стало въедаться в плоть, лицо его исказилось от боли. Он знал, что его жизнь зависит от его выдержки, и левой рукой постарался продвинуть правую еще глубже в огонь, но боль была сильнее страха смерти, и с громким криком он выдернул руку обратно.

– Трус! Плакса! Слабак! – раздалось из рядов публики. Сзади к нему подошли служители Харона и потащили прочь.

– Плакса!

– Слабак!

– Нет, нет – я попробую еще раз, я выдержу! – сопротивлялся несчастный.

Все посмотрели на ложу императора.

– Он наскучил мне, – повторила Цезония и перевернула палец вниз. Калигула и его придворные льстецы сделали так же, и большая часть зрителей, прежде всего те, кто поставил на неудачника, последовали их примеру. Тут же тяжелый молот опустился на голову Муция, и он рухнул на песок.

Цезония встала. С нее было достаточно. Но Калигула решил остаться, чтобы посмотреть кастрацию Аттия.

– Это как раз для тебя, любовь моя. Парни выглядят так растерянно, когда их лишают мошонки, ты обязательно должна это увидеть.

Цезония рассмеялась громко и бесстыдно.

– Мне больше нравится, когда у них все на месте!

Калигула с гордостью огляделся по сторонам. Вот эта женщина в его вкусе, в своем бесстыдстве она ему ни в чем не уступала.

– Хорошо, тогда увидимся завтра на травле зверей, это придется тебе больше по вкусу.

Солдаты по-своему богобоязненны и любят праздничные церемонии. Относилось это и к суровым, видавшим виды воинам, отбывающим штрафную службу на Понтии.

– Теперь, когда все позади, мы могли бы устроить Кукуллу достойное прощание, я имею в виду…

– Нет! – решительно заявил Сабин, прервав легионера. – Кукулл опозорил солдатскую честь. Он убил подчиненного, обращался с вами как со скотиной, вызвал меня, трибуна, на поединок! Что же нам теперь, позвать плакальщиц и причитать над его останками? О каких его славных делах вы можете рассказать? Прах Кукулла без всяких церемоний будет развеян над морем.

Это произошло два дня назад, и теперь Сабин наконец нашел время нанести обстоятельный визит Ливилле.

Как всегда, лицо ее не выдавало движений души, но ему показалось, что вела она себя более открыто и оживленно.

– Миртия, посиди за дверью и последи, чтобы никто не приближался к дому. Ты можешь помешать нам только в случае опасности, слышишь?

Миртия равнодушно кивнула и исчезла.

– Приветствую моего храброго героя, – поддела она Сабина, и он парировал.

– Надеюсь, юная девственница пришла в себя после пережитого ужаса?

Ливилла улыбнулась.

– Мне приходилось переживать еще и не такие ужасы. Вот мы и коснулись нашей темы. Мы ведь оба хотим, чтобы ужас наконец прекратился. Но что я могу сделать в моем положении? Через несколько недель ты возвращаешься в Рим, а я не уверена, суждено ли мне покинуть этот остров живой.

– Уверен, что суждено, Ливилла! Я, во всяком случае, сделаю все, чтобы это произошло как можно скорее.

– Я помню о нашем предпоследнем разговоре, когда ты сказал, что есть только одна возможность убить Калигулу: это должен сделать человек из личной охраны императора. Ты сказал просто для красного словца или действительно готов на это?

Сабин кивнул:

– Да, Ливилла, в последнее время я даже вижу в этом смысл жизни. И не только желание мести толкает меня на убийство, нет, просто я чувствую потребность искоренить зло. При этом я не особенно мстителен и не стремлюсь стать героем. Я тебя разочаровал? Возможно, я хочу заставить расплачиваться императора за то, чего он не знает и в чем не виноват? Кто настолько хорошо понимает самого себя, чтобы разобраться в том, что им движет? Да и отобранное наследство не имеет никакого отношения к моему порыву; оставшейся третьей части мне более чем достаточно. Я знаю лишь одно: пока Калигула жив, мне не будет покоя.

– Хорошо, значит, я поняла тебя правильно. Но, надеюсь, тебе ясно, что заговор одного человека лишен всякого смысла? Даже если тебе удастся убить императора, его прихлебатели позаботятся о том, чтобы ты ненадолго пережил его, и выберут преемника, который нам не понравится. Нет, Сабин, Калигула стал настолько всем ненавистен, что не составит большого труда поднять против него половину Рима. Я же в своем теперешнем положении могу сделать одно: назову имена, которые ты должен будешь запомнить. Никаких записей! Людей немного, но к ним ты сможешь обратиться, когда вернешься в Рим.

– Если они еще живы…

– Надеюсь.

Ливилла сняла с полки небольшую книгу, переплетенную на новый манер, с пергаментными листами.

– Это список семей римских патрициев; кстати, я тогда сразу же нашла имя твоего дяди. Оно по-прежнему приведено здесь, как и имена других жертв убийцы – Сапожка. Сейчас я по очереди укажу тебе некоторые из имен, запоминай.

Сабин присел рядом с ней. Склонив головы друг к другу, они смотрели в книгу. От Ливиллы исходил манящий женский аромат, и он, поддавшись его магическому действию, невольно поцеловал ее в щеку. Та удивленно подняла на него глаза.

– Мы заговорщики или любовники?

– Скорее первое, но можем превратиться во второе. Ливилла, я сделан не из дерева! Больше месяца у меня не было женщин, и я не испытывал в них потребности. Но сейчас, когда ты сидишь рядом со мной… Факел нельзя подносить так близко к иссохшему дереву.

– Кто тут дерево, а кто факел?

– Факел, конечно же, ты.

– Хорошо, тогда я не буду больше вводить тебя в соблазн.

Она встала и села напротив него.

– Теперь иссохшее дерево вне опасности. Итак…

Она переводила палец от одного имени к другому, Сабин молча впитывал каждое из них, пока не прочитал «Валерий Азиатик». Он поднял глаза.

– Этого человека я знаю! Он считается лучшим другом императора. Ты не ошибаешься?

– Нет. Когда-то Калигула во время симпозиума увел его жену в спальню, а потом рассказывал всем за столом о своих впечатлениях. Азиатик, хотя и не признается, не простил ему этого. Император по-прежнему считает его своим другом, не ждет от него никакой опасности, поэтому он очень важен.

– Ты ведь замужем, Ливилла. Как твой муж относится к императору? Почему ты не называешь его имени?

Она презрительно отмахнулась.

– Марк Виниций – слабый, трусливый человек! Скажу, пожалуй, помягче: он добродушный и податливый, не любит драться и всегда выбирает путь полегче. Какое ему до меня дело? Тиберий сделал его моим мужем; Калигула считает его безобидным и отправил в провинцию, где тот служит тихо и спокойно. Он никому не нужен, никому не мешает – одним словом, он никто! Может быть, он не догадывается, что происходит в Риме, и все еще думает о Калигуле как о лучшем императоре.

– Хорошо, забудем о нем. Могу я спросить, что заставило тебя желать смерти брата?

– У тебя есть право знать. В заговоре Лепида на то были другие причины, но сейчас это только моя воля к свободе – свободной жизни в Риме, по собственному вкусу, без надзора, без страха доносов. Ценой такой свободы может быть только смерть Калигулы. Пока брат жив, он не помилует ни меня, ни Агриппину. Насколько я его знаю, он давно подумывает о том, как от нас удобнее избавиться. Я подозревала, что именно с твоей помощью он собирался это сделать.

– Теперь я развеял подозрения.

Она улыбнулась, встала и произнесла:

– Пожалуй, ты прав. Хочешь выпить вина?

– Да, с удовольствием. Если покушение провалится, любой легионер подтвердит, что трибун Сабин и узница Ливилла проводили вместе долгие часы, и мы с тобой окажемся в одной связке.

– Но это произошло по настоятельному желанию императора, чтобы выведать у меня побольше.

– Конечно, однако он поймет это так, будто ты меня совратила.

Ливилла удивленно подняла брови.

– Совратила?

Сабин рассмеялся:

– То есть уговорила примкнуть к заговорщикам, совратила на совершение предательства. Хотя я ничего не имел бы против совращения в его классической форме.

– Я не раз обжигалась, Сабин, мне не везло с мужчинами.

– Скажем, Виниция тебе навязали…

– Я думаю о Сенеке, о философе.

– Мне он хорошо знаком: часто бывал у отца.

– И что ты о нем думаешь?

– Остроумный, всегда любезен – приятный человек.

Ливилла с горечью кивнула.

– Конечно. О нем можно сказать только хорошее. Но когда я попросила его выступить с нами против Калигулы, он струсил, мол, это задача не для ученого и поэта, он не годится для заговоров, а кроме того, имя его стоит в черном списке императора.

– Похоже на правду, я много раз слышал, с каким презрением Калигула о нем отзывался.

– А я спасла ему жизнь, постоянно напоминая Калигуле, как только разговор заходил о нем, что Сенека страдает чахоткой и вот-вот умрет. Я думала, что люблю его, – нет, я любила его, но для него это было только игрой, возможностью разнообразить жизнь… А как у тебя обстоят с этим дела, Сабин? Тебе родители уже выбрали невесту, или ты предпочитаешь пока оставаться свободным?

Сабин тяжело вздохнул.

– Я сам выбрал себе невесту, из-за нее отправился в Эфес, но она не захотела расстаться со своим мужем, предпочитающим мужчин, даже после того как я подарил ей ребенка. Тогда она отдала предпочтение спокойной семейной жизни, а я, как глупый юнец, остался ни с чем, потратив впустую год…

– Впустую? Годы любви нельзя считать потраченным впустую! Пусть твоя любимая и отвернулась от тебя – но даже боги не в состоянии отобрать у тебя воспоминания.

– Можно посмотреть на это и так. А что если тебе попытаться со мной, Ливилла?

– Ты красивый и мужественный, и уже этим превосходишь обоих моих мужчин, поскольку Виницию не хватает смелости, а Сенека – урод.

Сабин не понял, что же она нашла в нем уродливого, но ничего не сказал. Он притянул к себе Ливиллу и самозабвенно поцеловал в губы. Женщина пыталась высвободиться из его рук, но не сильно старалась. Сабин, почувствовав ее податливость, скользнул левой рукой под тунику и нежно провел по стройному, прохладному бедру. Ливилла отстранилась, подошла к дверям, закрыла их на засов, а потом плотнее притворила и ставни.

– Почему бы нам не соединить судьбы во всех отношениях? Ты нравишься мне, Сабин, ведь ты принес новую надежду.

Он видел в сумеречном свете, как она быстро сняла тунику, и подумал, какое же у нее юное и стройное тело, будто Ливилле едва исполнилось семнадцать. Он снял броню и медленно подошел к ней.

– Что же ты, Сабин, раздевайся, я уже и не помню, как выглядит обнаженный мужчина.

Сабин выскользнул из одежды. Как с направленным против нее оружием стоял он, таким напряженным и крепким был его фаллос. Она взяла его в руку и осторожно погладила.

– Да ты настоящий Адонис, друг мой, такой красивый и гладкокожий, У тебя было много женщин?

Сабин притянул Ливиллу к себе, нежно поцеловал ее маленькие крепкие груди.

– Не очень много. Я, как осел, хранил верность моей любимой.

– Так и должно быть, когда кого-то любишь.

Сабин поднял женщину на руки и уложил на постель. Она обхватила его крепкими стройными бедрами, и он нежно ласкал ее влажное лоно.

– Иди ко мне, Сабин! Возможно, ты последний мужчина, который меня любит, а я последняя женщина, которая тебя обнимает. Мы оба живем с кинжалом у горла…

Он с силой проник в нее, сжимая бедра, и она с готовностью и желанием подстроилась под его ритм, крепко схватила за поврежденную руку, но Сабин не чувствовал боли, а только страстные движения ее тела, что все плотнее прижималось к нему. С небывалым счастьем излил он свое семя в эту женщину, которая извивалась под ним, как змея в слишком тесной для нее клетке.

Потом они пили вино из одной кружки, и Ливилла сказала с улыбкой.

– Как будто свадебная ночь.

– Да, любимая, надеюсь, тебе понравится на Понтии. Этот остров стал таким популярным за последние годы, Байи и Бавли просто меркнут по сравнению с ним. Мы прекрасно проведем здесь время.

Ливилла захихикала и подхватила игру.

– Говорят, что здесь отдыхает сама сестра императора.

– Что ты говоришь! Тогда мы попали в лучшее общество. Возможно, стоит подумать о том, чтобы построить здесь дом?

Ливилла, обычно такая сдержанная, закрыла рот рукой, чтобы подавить приступ громкого смеха.

– Как хорошо, когда можешь по-настоящему, от души, посмеяться, – сказала она, переводя дыхание.

Сабин выпрямился.

– Мне показалось, что я что-то слышал…

Оба насторожились. Секунду спустя они услышали тихий стук в дверь и голос служанки.

– Госпожа, госпожа, охрана хочет знать, не случилось ли чего. Они говорят, что в это время трибун с арестованной выходят на прогулку…

– Во имя хромого Вулкана! – выругался Сабин. – Солдаты хуже водяных часов, и если что-то происходит не в свое время, они тут же начинают нервничать.

Он быстро натянул одежду.

– Я должен успокоить парней, иначе у нас будут трудности.

Ливилла натянула на себя одеяло, прикрывая наготу, и Сабин отодвинул засов. Он достаточно долго находился среди военных, чтобы знать, как поступить в таком случае.

– Вы что, сошли с ума? – накинулся он на охранников. – Я пытаюсь допросить узницу, потому что император хочет наконец иметь результаты, а вы мне мешаете! Ваши мозги, похоже, поразил молнией Юпитер! С этого момента вы оба под арестом на десять дней! Идите!

Пристыженные и растерянные охранники удалились.

– Руф, позаботься о новой охране! Я, конечно, не Кукулл, но такая глупость должна быть наказана.

– Люди беспокоились о тебе, – робко заметил Руф.

– Знаю, но в этом случае я не мог поступить по-другому.

Он зашел обратно в дом, где Миртия как раз поправляла хозяйке волосы. Ливилла подняла на него глаза.

– Может быть, трибун, мы успеем еще совершить нашу обычную прогулку?

Сабин с нежностью посмотрел на нее.

– С удовольствием, если она опять состоится в садах Венеры.

– Почему бы и нет? Если тебе там понравилось…

– Еще как! – восторженно воскликнул Сабин.

– Миртия, мы продолжим позже. Посиди еще немного перед дверью и покарауль нас.

По лицу рабыни скользнула едва уловимая улыбка, но проницательная Ливилла заметила ее.

– Можешь не скрывать своей улыбки, Миртия, я прекрасно знаю, о чем ты подумала, и уверена, что ты за нас рада.