Текст книги "Калигула"

Автор книги: Зигфрид Обермайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

Император опустился на колени и принялся покрывать нагое тело поцелуями, не пропуская ни единого места. Когда он склонился к лицу сестры, которое уже казалось восковым, страшная правда с такой силой навалилась на него, что он с плачем упала на мертвое тело, заливая его слезами, и рыдал так громко, что стоящий возле дверей солдат тихонько заглянул в покои. Увидев, что здесь происходит, он тут же скрылся.

Это были первые слезы, которые пролились из глаз Калигулы с тех пор, как он надел тогу вирилия, и до его смерти им суждено было оставаться последними.

На следующее утро Рим оповестили о смерти «божественной Юлии Друзиллы» и связанных с ней приказах императора.

– Все лавки с этого часа должны быть закрыты. Запрещено смеяться, устраивать свадьбы и другие торжества. Термы закрываются, в храмах в следующие три дня разрешается приносить жертвы только душам предков Друзиллы.

Будто преследуемый фуриями, бегал Калигула по дворцу, отдавал приказы, потом отменял их, а затем снова приказывал. Он созвал врачебный консилиум.

– Я хочу сохранить тело Друзиллы. Мне будет тяжело отдавать это божественное создание на растерзание пламени. Поэтому я решил забальзамировать ее, как это делали в Египте.

Врачи в страхе переглянулись. На протяжении столетий в Риме предавали тела умерших огню, и никто больше не владел искусством бальзамирования.

Один из врачей откашлялся и смущенно произнес:

– Император, знания о бальзамировании утеряны, в том числе в Египте. И насколько я знаю, к этому надо было приступать сразу, как только Юлия Друзилла скончалась. Теперь потеряно слишком много времени…

Калигула глубоко задумался, а потом сказал:

– Собственно, уже все равно. Значит, она должна быть сожжена. Я не стану принимать в этом участия, не могу, не могу…

В течение следующих дней Калигула ничего не ел, лишь пил неразбавленное вино и начинал делать это уже ранним утром. Император пил долго, пока не падал, засыпая на несколько часов, и снова принимался пить. Ночью охрана часто видела его блуждающим по залам огромного дворца, слышала, как тот разговаривал с какими-то невидимыми существами, которые сопровождали его или которых он встречал. Преторианцев охватывал ужас, когда Калигула в своих ярких, расписанных восточными узорами одеждах бродил по ночам и, как это теперь часто случалось, подолгу разговаривал с установленными в нишах статуями богов.

При сожжении Друзиллы он отказался присутствовать, и стоило Каллисту спросить, когда должна состояться траурная церемония, как Калигулу начинало трясти, будто в приступе лихорадки.

– Траурная церемония? Да, я хочу для Друзиллы подобающего торжества со всеми почестями, как положено моей божественной сестре. Она была больше, она была больше… Я уеду из Рима, императорский дом будут представлять или Агриппина, или Ливилла.

– Ливиллы сейчас нет в Риме…

– Да-да, я знаю. Как только ее муж уехал в Азию, она занялась этим своим любовником – без стыда. Я должен буду… Но все по очереди. Агриппина как старшая больше подходит; пусть она и возглавит процессию. Эмилий Лепид скажет траурную речь, с ним я уже все обговорил. Я же уезжаю, и, возможно, уже завтра.

После смерти Друзиллы неподвижные глаза Калигулы стали бегающими и ни на чем не задерживались. Он, который раньше мог пригвоздить человека взглядом так, что того прошибал пот от страха, теперь, казалось, смотрел сквозь других или мимо них.

– Я обо всем позабочусь, – заверил Каллист.

Император, наморщив лоб, погрузился в раздумья. Через некоторое время он сказал:

– Каллист, я бы хотел сейчас услышать твое личное мнение. Ты не должен стараться быть вежливым и угодить мне. Отвечай не как секретарь, а как обычный человек. Почему, я спрашиваю тебя, почему боги так поступили со мной? Почему они забрали у меня Друзиллу? Ведь это случилось не без причины. Я не думаю, чтобы это было просто капризом. О да, я спрашивал их в долгих ночных беседах, но они уходят от ответа… Что ты думаешь об этом, друг мой?

Каллист торжественно поднял руки.

– Ты спрашиваешь меня, бывшего раба? Если ты, тот, который ближе к богам, чем любой земной человек, если ты не получил ясного ответа…

– Ты неправильно понял меня, Каллист, – остановил его Калигула, сохраняя не свойственное ему терпение. – Я не требую, чтобы ты проник в круг богов – тебе это и не пристало, а просто хочу услышать твое мнение как человека.

– Тогда, император, я думаю следующее. Боги были настолько очарованы Друзиллой, что решили забрать ее себе. Так часто бывает: любимцы богов умирают молодыми. Может быть, они хотят избавить их от мучений старения, от всех тех страданий, которые выпадают на долю людей в течение жизни. Это следует и из того, как она умерла – после короткой болезни, без боли. Друзилла просто уснула. Я сказал «болезни»? Но врачи не выявили ничего, что указывало бы на обычную болезнь. Мне это кажется очень странным.

Калигула слушал, опустив голову.

– Ты умный человек, Каллист. Думаю, что ты очень близок к истине, очень.

Спустя два дня император отправился на Немейское озеро, недалеко от которого в прошлом году построил себе великолепную виллу. Но там он пробыл недолго: горе не давало успокоиться и гнало его дальше – в Антиум, Астуру и Путеоли. Девять дней провел он в Неаполисе, а дальше дорога привела Калигулу в Сиракузы. Он этот древний город любил. По его приказу полуразрушенные храмы снова отстроили, восстановили греческий театр и городские стены.

Перед народом предстал совсем другой Калигула; после смерти Друзиллы он не брил бороду и не стриг волосы в знак скорби, которую на этот раз ему не приходилось разыгрывать. Боль утраты любимой сестры была его спутницей во время всего путешествия, не проходило и часа, чтобы он о ней не думал. Одна картина особенно настойчиво являлась Гаю Цезарю: это был момент, когда прекрасное тело Друзиллы лежало на костре, и языки пламени ласково поглаживали его, чтобы потом заглотить в свое огненное чрево и превратить в пепел.

Когда это происходило на самом деле, император был, далеко от Рима. Траурную процессию возглавляли Клавдий Цезарь и Агриппина. В первых рядах шествовал Эмилий Лепид, «муж» Друзиллы, которому теперь приходилось играть роль убитого горем вдовца.

Уже несколько недель он был любовником Агриппины, но этих двух людей свели не симпатия или страсть, а тщеславие, ненависть и общая цель. Они оба считали, что Калигуле нужно умереть, а целью Агриппины был императорский трон и утверждение наследником ее сына Нерона. План выглядел, конечно, дерзким, но вполне осуществимым. Клавдий, слабоумный старик, для этого никак не годился, Ливилла и ее нелюбимый супруг сразу исключались, а значит, оставалась Агриппина, старшая дочь Германика, переполненная жгучей ненавистью, гордая и властная, как и ее мать. Поскольку она сама не могла стать преемницей брата, ей нужен был мужчина из достойной семьи. Эмилий Лепид подходил на эту роль как нельзя лучше. Он считался другом Калигулы и в качестве супруга Друзиллы уже принадлежал к императорскому дому. Да, перспективы осуществления плана у них были отличные, но при условии, что удастся переманить на свою сторону значительную часть армии, ведь только таким путем Лепид мог бы после смерти Калигулы получить ВЛАСТЬ.

При первой же встрече с Агриппиной после траурного торжества он посвятил ее в свои планы:

– Смерть Друзиллы может принести нам и выгоду, и опасность. Теперь Калигула обратит свое внимание на других женщин, на одной из них женится и может стать отцом. Тогда нам придется устранить не только его, но целую семью, а это дурное начало. Значит, необходимо действовать быстро. Сначала нам понадобится поддержка в армии, и для этого, я думаю, есть подходящий человек: Лентулий Гетулик, легат в верхнегерманских землях. Это четыре легиона! И что важно: они окажутся в Риме быстрее, чем солдаты из других провинций. Прежде чем в Сирии, Азии или Африке узнают, что вообще произошло, власть будет в наших руках. Солдаты боготворят Гетулика, а муж его сестры – наместник Паннонии, и он ненавидит императора. В чем причина этой ненависти, я понял из нашей с ним тайной переписки. Когда Сеяна убрали, Гетулик числился у Гая Цезаря в списке приговоренных к смерти. Только дружеские отношения с Тиберием спасли ему жизнь. С тех пор Калигула затаил на него злобу; кроме того, он ревнует к популярности Гетулика в армии. Я воспользуюсь отсутствием императора и на следующей неделе отправлюсь в Германию.

Агриппина напряженно слушала. Ее строгое красивое лицо слегка раскраснелось.

– Странно, что ты, которого все знали как друга Калигулы, превратился в его заклятого врага. За что ты его так ненавидишь?

– Есть причины, – уклончиво ответил Лепид. – Да и роль мнимого супруга Друзиллы меня унижала. Очень быстро превращаешься в мишень для насмешек. Но как я мог защищаться? Калигула топит любое сопротивление в крови, ты знаешь это не хуже меня. Теперь Друзилла мертва, и я уже вижу, как палач точит топор для моей шеи.

– Мне нравятся решительные люди, готовые биться за свою жизнь. Но сенат состоит сплошь из дрожащих овец, которых Калигула режет одну за другой. Что стало с мужчинами Рима? Иногда начинаешь тосковать по временам Республики, пусть тогда и текло не меньше крови.

– В сегодняшнем положении дел виноват император Тиберий. Он превратил сенат в это стадо, и теперь у нашего Сапожка нет никаких проблем.

Агриппина улыбнулась.

– Но это не помешает нашим планам. Они примут императора Лепида так же, как Калигулу, в случае если за спиной у тебя будет стоять значительная часть армии.

А восторг народа легко покупается подарками.

– Это важный момент. Калигула беспрепятственно растрачивает государственную казну, и скоро она окажется пустой. Где его преемник возьмет деньги на подарки? У нас остается мало времени, Агриппина.

– И все же поспешность – плохой помощник. Должна ли я посвятить в планы Ливиллу? Она так же, как и мы, ненавидит Калигулу.

– Только когда я вернусь из Германии. Чем более широкие круги охватывает заговор, тем он сильнее, но и опасность тоже растет. Любой, кто к нам присоединится, может оказаться предателем. Ливиллу я, конечно, не имею в виду, но не доверяю ни одному римлянину. Мне будет достаточно иметь за спиной германские легионы.

Лепид притянул к себе Агриппину и поцеловал.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Та усмехнулась.

– Ты хочешь сказать, пойдем в постель? Ничего не имею против…

Тело Агриппины не знало жажды мужчины – ни этого, ни любого другого, но она считала разумным привязать его к себе и физически. Эмилий Лепид показал себя отличным любовником: в его сильных руках она чувствовала себя женщиной, а не куском плоти, которую грубо используют, как это было во время ее жизни с Агенобарбом.

«Мир праху его», – подумала старшая сестра императора, отвечая на настойчивые ласки Лепида.

18

Незадолго до отъезда Калигулы Кассий Херея попросил его об отпуске по личным причинам. Подавленный, неразговорчивый император кивнул.

– У тебя кто-то болен? – рассеянно спросил он.

– Семейные проблемы, император. Недавно скончался мой старший брат, и у его вдовы сложности с хозяином земли. Я бы хотел сам все выяснить.

Что-то похожее на огонек любопытства вспыхнуло на бледном лице Калигулы.

– Не позволяй обходиться с тобой недостойно, Херея! Ты трибун моей личной охраны и можешь сослаться на меня, если хозяин обижает твою родственницу. Землевладельцы слишком разбогатели. Они же просто овцы, и я скоро займусь их стрижкой.

– Конечно, император, и большое спасибо.

То, что Калигула особенно заботился о благополучии своей охраны, гарантируя верность людей, которые находились рядом днем и ночью, было всем хорошо известно. Без их защиты он чувствовал себя как без одежды. Тогда Калигула еще не совершил ошибки, испытывая их преданность циничными шутками.

Херея решил ехать как императорский трибун, в сопровождении преторианцев. Те были благодарны ему за возможность внести в службу разнообразие с удовольствием отправились на Албанские холмы.

С тех пор как родители Хереи умерли, он не виделся с родственниками. Но теперь скончался и его старший брат, оставив жену с тремя детьми. Землевладелец Кассий Бабул, вступив во владение поместьем умершего несколько лет назад отца, ввел другие порядки. Старший Бабул управлял по старинке, и, если его арендаторы отрабатывали в силу каких-либо причин меньше обычного, он не выгонял их с земли. Решение всегда можно было найти. Его же сын думал только о наживе.

«Если курица больше не высиживает яиц, ее пора зарезать» – так гласило правило молодого Бабула.

Херея растрогался, когда перед его взором предстал почти не изменившийся, знакомый с детства пейзаж. На перекрестке дорог по-прежнему рос орешник, из которого он много лет назад вырезал пастушьи дудочки, а рядом с домом все еще журчал ручей, где он часами просиживал с примитивной удочкой.

Порция, его невестка, была измученной, раньше срока состарившейся женщиной, которая жила в постоянном страхе оказаться вместе с детьми без куска хлеба. Ее старший сын в свои пятнадцать лет был почти так же крепок и силен, как взрослый мужчина, но не достиг совершеннолетия, поэтому Бабул его не опасался. Порция встретила Херею с облегчением и надеждой.

– Я бы не стала просить тебя о помощи, если бы положение не было таким отчаянным. Конечно, мы задерживаем выплаты, но в том нет нашей вины! Твой брат долго болел и не мог работать, да к этой беде добавились еще два засушливых лета подряд.

Если бы мы уплатили аренду полностью, то просто умерли бы с голоду. Бабул хочет купить побольше рабов, чтобы они обрабатывали землю, думает, что так будет выгоднее.

Наша судьба его не заботит. Через своего слугу он передал, что мы можем отправляться в Рим просить милостыню, что в этом нет ничего позорного. Император, мол, кормит тысячи людей, и нам тоже достанется.

Херея покачал головой.

– Я не позволю этому Бабулу сделать из вас уличных попрошаек. Когда вы должны съехать?

– Он все предусмотрел. Урожай мы можем собрать, а потом он в нас не нуждается.

Херея усмехнулся:

– Боюсь, с расчетами он поспешил. Я застану сейчас Бабула дома?

Порция кивнула:

– Лето он всегда проводит здесь. Его на месте ты наверняка найдешь. Но прежде вы должны подкрепиться. Вино, свежий хлеб, немного сыра…

– Охотно.

Херея устроился со своими преторианцами в тени дерева. Они с удовольствием выпили вина, разбавленного ключевой водой, и поели свежеиспеченного хлеба с козьим сыром.

Дом Бабула располагался на возвышении, откуда открывался вид на храм Фортуны. По числу помещений для рабов можно было судить о солидных доходах Бабулов, принадлежащих к числу самых крупных землевладельцев между Тускулией и Пренестой.

Слуга-сторож поспешно вышел навстречу вооруженным людям.

– Трибун Херея желает видеть Кассия Бабула. Немедленно!

– Конечно, господин. Я доложу.

Херея спешился:

– Не трудись. Я сам доложу о себе. – Он повернулся к своим людям и приказал: – Охраняйте вход. Пока я нахожусь внутри, никто не должен входить или выходить из дома!

Кассий Бабул оказался мужчиной средних лет. Он как раз отдыхал с книгой в руках в саду.

– Извини, Бабул, что врываюсь к тебе, но моё время ограничено, а дело срочное. Меня зовут Кассий Херея, трибун личной охраны императора.

– Кассий?.. – переспросил землевладелец.

– Да, Кассий Херея. Мой отец арендовал землю твоего отца, поэтому по старому обычаю мы прибавляем твое имя к нашему. Речь пойдет о Порции, моей невестке, муж которой, мой старший брат, как тебе известно, умер. Значит, ты хочешь выгнать Порцию с тремя детьми из Дому?

Бабул смутился.

– Так резко я бы не стал выражаться. Они долго не платят, я попросил их поискать заработок в другом месте.

Херея засмеялся:

– Поискать заработок в другом месте – как изысканно ты выражаешься. Но смысл тот же. Ты хочешь лишить вдову с тремя детьми дома и куска хлеба!

– Моего дома… – вставил Бабул.

– Да, твоего. Но Порция с детьми не твои рабы, а свободные римляне, пусть и зависимые от тебя. Между прочим, прежде чем император отправился на юг, он почтил меня разговором. Он считает, что землевладельцы стали слишком богатыми и нужно бы за ними проследить. Империя нуждается в деньгах, Бабул. Император отвечает за общественное благосостояние. Но это к слову. Я хочу выкупить у тебя арендуемый Порцией дом и землю. Твои предложения?

Бабул, напуганный появлением Хереи, все же попытался протестовать.

– Но я не хочу продавать! Пусть Порция остается, я готов подождать с платой за аренду, но продавать не стану.

Херея снисходительно улыбнулся, чувствуя легкое головокружение от своего положения, которое давало ему власть над другими.

– Ах, Бабул, ты усложняешь дело. На улице поджидают мои солдаты, и стоит мне сказать одно слово, как тебя схватят за оскорбление величия.

– Но я не оскорблял императора…

– Его лично нет, но меня, продолжение его властной руки… Ты отказываешь мне в законном желании, а это похоже на оскорбление. Хочешь посмотреть на римские застенки изнутри? Пройдут месяцы, прежде чем император вернется, и за это время тебя, возможно, уже не будет в живых.

Бабул сдался. Он продал дом по низкой цене, и Херея с Порцией стали его собственниками в равных долях.

На доходы трибуна Херея, конечно, не мог позволить себе покупку, но император был щедр и расплачивался за щекотливые поручения. Правда, Херея неохотно думал о том, что ему уже пришлось выполнить – нет, что ему приказывали делать, но он заставлял себя не рассуждать по поводу императорских приказов. Однако тяжесть в душе все же оставалась, иногда причиняя боль, и возможность отомстить таким людям, как Бабул, хоть как-то помогала с ней справиться.

Корнелий Сабин и другие трибуны одиннадцатого легиона не были привязаны к строгому расписанию службы. Они находились в распоряжении легата только до полудня, а потом в случае необходимости посвятить личным делам остаток дня достаточно было предупредить центурионов.

Из шести трибунов только два были старыми, все повидавшими солдатами, для остальных же служба здесь была лишь ступенькой к более высоким должностям, и перешагивали ее обычно без усилий. Другими словами, трибунов в легионе всерьез не воспринимали. Центурионов это только радовало. Каждый из них чувствовал ответственность за вверенных ему солдат, знал их имена, возраст, был в курсе семейных отношений и многого другого. От трибунов подобного не требовали.

Сабин служил с охотой, но так же охотно надевал после полудня обычную тогу.

В день встречи с Клеоном он с трудом сдерживал нетерпение. Задолго до назначенного времени молодой трибун принялся мерить пристань шагами; краем глаза наблюдая за разгрузкой судов, он держал в поле зрения вход в таверну, чтобы не пропустить появление Клеона. В конце концов Сабин занял место за столом и заказал мясо и вино. Тут и появился Клеон, упал на лавку рядом с ним и потянулся за кружкой.

– Можно? Ну и работенку ты задал мне, господин. Трудность состояла уже в том, чтобы найти дом. Никто не знал, где живет Петрон, потому что они поселились там с женой совсем недавно. Ты найдешь его к востоку от театра на склоне Пиона. Спроси, где дом жреца; он жил там до них.

Клеон зевнул и показал пальцем на мясо.

– Да ты ничего не ешь! Не голоден? Может, меня угостишь?

Сабин кивнул.

– Прежде чем начнешь жевать, закончи свой рассказ. Ты передал письмо?

Жадно заглатывая мясо, Клеон кивнул с набитым ртом.

– Конечно. Возможно, то, что я так кратко все описываю, повредит мне.

Клеон посмотрел на Сабина, ожидая похвалы.

– Хорошо. А дальше?

– Случилось так, как мы и рассчитывали. Петрона не было дома, слуга проводил меня в покои, и я смог передать Елене письмо.

Клеон многозначительно замолчал и без приглашения схватил очередной кусок.

Сабин стукнул кулаком по столу.

– Да почему я должен вытягивать из тебя каждое слово! Ты получил ответ?

Клеон вытер губы.

– Елена разорвала шнурок, сломала печать и читала, наморщив лоб. Потом глаза ее расширились от удивления, как у ребенка, который выпрашивал, одну медовую палочку, а получил целую корзину сладостей. Так я случайно узнал твое имя, господин.

– Каким образом? – озадаченно спросил Сабин.

– Когда Елена дочитала, она спросила меня: «Ты знаешь Корнелия Сабина? Где он живет? Как долго он уже здесь? Что делает в Эфесе?» Сразу столько вопросов, а я не мог ответить ни на один. Тогда она взяла твое письмо и что-то нацарапала на обратной стороне. Вот.

Сабин прочитал: «До полудня, нижняя агора, на рыночной площади».

Трибун покачал головой.

– Она забыла написать, когда: завтра, послезавтра, через три дня?

– Она не назвала день? – спросил Клеон. – Не понимаю…

– Елена написала, где и в какое время, но не указала, в какой день. Она сказала что-нибудь еще?

– Нет, господин. Просто отдала мне письмо и больше ничего не сказала. Если здесь нет никакой тайны, могу я узнать, что она написала? Может быть, о чем-то догадаюсь?

– До полудня, нижняя агора, на рыночной площади, – прочел Сабин вслух.

– Есть две возможности. Или она второпях забыла назвать день, или каждый день делает там покупки. Там обычно продают зелень, мясо, хлеб.

– Да, вполне возможно. Клеон, ты здорово мне помог. Вот твои десять сестерциев и десять сверху, чтобы ты обо всем сразу забыл. Наслаждайся мясом и вином. Прощай!

Клеон хмыкнул:

– Я не знаю тебя, господин. Никогда не видел.

Он взял кружку и поднес ее к губам.

Время до полудня Сабину как раз не подходило. Ему надо было или сказать легату об отлучке, или воспользоваться свободными днями. Но нетерпение не позволяло долго ждать, поэтому он придумал историю о дальнем старом и больном родственнике, который якобы жил какое-то время в Эфесе и теперь возвращался домой, в Рим. Ему требовалась помощь Сабина.

Легат насмешливо улыбнулся, и по его глазам Сабин понял, что тот не поверил ни единому слову.

– Как долго, трибун?

– Три-четыре дня…

– Хорошо, четыре дня. Но знай, что в случае необходимости ты должен будешь вернуться в легион.

Сабин пообещал и на рассвете следующего дня отправился в город.

Нижняя агора с двойной колоннадой длиной в триста локтей пользовалась определенной известностью. В центре ее на мраморном возвышении красовались заметные издалека солнечные часы. Они позволяли определить время с точностью до пятнадцати минут. Была она и излюбленным местом встреч. По обеим сторонам ряда аркад тянулись многочисленные торговые лавки, и городское управление строго следило за тем, чтобы здесь покупатели могли найти самый лучший товар. Тот, кого интересовали засахаренные фиалки или розовые лепестки, редкая рыба или дичь, приходил сюда. Овощи и фрукты отличались отменным качеством, а в распоряжении каждого мясника находился минимум один раб, обязанностью которого было отгонять от товара мух. Правда, и стоило здесь все дороже, но Эфес не знал недостатка в богатых людях, и провизия не залеживалась.

Вид пестрой бурлящей толпы привел Сабина в отчаяние. Как мог он разглядеть здесь Елену? Трибун вспомнил слова Клеона, что она, должно быть, приходит сюда за покупками для семьи, и стал бродить вдоль прилавков с зеленью, хлебных и мясных лавок. Пару раз Сабину казалось, что он видит знакомую стройную фигуру, и он нетерпеливо протискивался сквозь плотную толпу, но только для того, чтобы увидеть незнакомое лицо. К полудню торговцы стали закрывать свои лавки, и толпа заметно поредела.

Сабин отправился в один из переполненных рыночных трактиров. Он заказал овощной суп с мясом, и, не присаживаясь, стал есть. Суп оказался отменного вкуса, но он скоро опустил ложку.

В Эфесе насчитывалось больше четверти миллиона жителей, несколько тысяч из них приходили на нижнюю агору за покупками.

Сабин вышел на улицу. Может быть, Елена специально предложила это место, чтобы избежать встречи? Трудно поверить. Тогда она просто могла написать, чтобы он оставил ее в покое. Может, она думала про ближайший день, когда соберется за покупками, и считала, что найти ее не составит труда?

Надо было сделать по-другому. Здесь, на рынке, он только теряет время. И тут его осенило: все было так просто! Он должен утром пойти к ее дому и следить за ним, а когда Елена, скорее всего со служанкой, пойдет за покупками, то «случайно» встретит его.

Сабин отправился обратно в казармы, вызвал своих центурионов и приказал всем выстроиться на внеочередную проверку. Пыл молодого трибуна так поразил солдат, что они молча, без язвительных комментариев, подчинились. Наморщив лоб, Сабин со всей тщательностью проверил обмундирование, просмотрел список больных, распорядился о паре легких наказаний – и все это для того, чтобы время прошло побыстрее.

Ливилла и Сенека не хотели знать о том, что происходит за пределами скрытого от глаз сада, но однажды к Луцию обратился слуга:

– Господин, я знаю, что не должен нарушать твой покой, и не стал бы тебя беспокоить, но новость серьезная. Юлия Друзилла, сестра императора, скончалась. Принцепс, должно быть, был очень подавлен и уехал из Рима, никто не знает, где он.

– Благодарю за известие. Если император появится на Бавли, дай мне знать.

Сенека задумался, сообщить Ливилле о смерти Друзиллы или промолчать, чтобы не омрачать их радости, но все же склонился к первому.

Далеко за полдень они, обсохнув после купания в бухте, отправились на террасу, чтобы немного перекусить.

– Луций, – попросила Ливилла, – почитай мне вслух.

– Хорошо, – согласился Сенека, – но сначала ответь на один вопрос. Как ты относишься к Друзилле? Ты презираешь сестру, ненавидишь из-за ее образа жизни или все еще любишь?

– Странно, что ты об этом спрашиваешь: мы ведь хотели исключить разговоры о Риме. Мне жаль сестру, когда думаю о том, что ей приходится делить ложе с Калигулой.

– Возможно, она делала это охотно.

– Почему делала? Она что, сбежала от него?

– Можно сказать и так. Да, она сбежала в другой мир. Она мертва, Ливилла. Неожиданно умерла.

– Умерла? Друзилла? Но… но она так молода…

– Смерти возраст безразличен. Она берет тех, кто ей нравится. Калигула, похоже, уехал из Рима на юг – никто не знает куда.

– Друзилла… Ребенком она была сама по себе, не принимала участия в наших играх. Выбрасывала своих кукол в сточную канаву. Ей больше нравилось что-то живое: собаки, ослы… С этой девочкой приходилось непросто: ни увещевания, ни наказания не помогали. Агриппина всегда была гордой, но слушалась разумных слов, я – мягкой и покорной, лишь бы меня оставили в покое, но Друзилла…

Ливилла посмотрела на Сенеку, и глаза ее наполнились слезами.

– Калигула разрушил ее, уничтожил, но будет мстить за этот удар судьбы всем, кто любит, кто счастлив…

– Мы должны это предусмотреть.

– Предусмотреть? Тогда нам придется отправиться вслед за Друзиллой. Если Калигула задумал уничтожить человека, он найдет его и в Риме, и в Африке, и в Германии, и в Азии. Он найдет его!

Сенека покачал головой.

– Я имел в виду другое. Помимо нас есть еще другие люди, которые тоже чувствуют себя в опасности, и с каждым днем их становится все больше. Они боятся, а страх – это сила, которую нельзя недооценивать. Пока он направлен внутрь, страх разрушает нас самих, но придет день, когда он станет непреодолимым, вырвется наружу и уничтожит того, кто его породил.

– Да, об этом я тоже думала. Надо заставить Калигулу бояться, сделать так, чтобы он нигде не чувствовал себя в безопасности.

– Над ним уже довлеет страх. Его защита – это только стена из германцев, которые ни слова не знают по латыни. Но он щедро платит им, поэтому они готовы идти за ним в огонь и в воду. Недавно он даже произвел одного германца в трибуны Декстера, который, как дрессированная собака, следует за ним по пятам.

Ливилла почти не слышала Сенеку. Она кожей ощущала угрозу, исходящую от ее ужасного брата, ощущала как меч, на волоске висящий над ними, – над Луцием, ее друзьями, Агриппиной и над ней самой. Эта угроза и еще смерть Друзиллы разбудили в ней жажду жизни, любви, объятий, солнца и моря. И мужчины.

– Луций, я хочу заняться с тобой любовью прямо сейчас, под открытым небом.

Он понял, откуда у нее этот порыв, и поддался желанию женщины встретить опасность, играя в древнюю игру, что останавливала время, прогоняла страх и творила жизнь – снова и снова жизнь.

Ливилла упала она в объятия Сенеки, сгорая от желания. Рука об руку они спустились к морю и бросились на песок, срывая с себя одежду. Они любили друг друга, отдаваясь солнцу и ветру рядом с прибоем, и чувствовали, как наполнялись силой, становились недосягаемыми для опасности, угроз и смерти.

Калигула стал страшен. Желая показать народу свое горе, он намеренно запустил собственную внешность и на многих производил впечатление существа, поднявшегося из Тартара. Его тонкие темные волосы свисали длинными сальными прядями до плеч. Щетину он позволял сбривать каждые три-четыре дня, и тогда взору окружающих открывалось мертвенно бледное лицо, отекшее, обвисшее, а его холодные глаза оживлялись лишь тогда, когда император выдумывал очередную циничную шутку. Горе утраты ничуть не ослабило его аппетит. Он еще больше и чаще набивал себя едой, так обильно сдобренной острыми приправами, что ему обжигало горло. Пожар внутри император заливал неразбавленным вином, но до беспамятства напивался редко. Как правило, он пребывал в состоянии пьяного раздражения, и рабы тряслись от страха, едва завидев Калигулу.

Восторженный прием в Сиракузах улучшил его настроение. После того как Калигула пожертвовал миллион сестерциев на восстановление храмов, театра и общественных сооружений, его здесь считали благодетелем и назвали почетным горожанином. В честь его присутствия устраивались разные зрелища, и император сразу объявил о готовности взять расходы на себя. Кроме того, он приказал учредить игры в знак памяти божественной Друзиллы.

Почти ежедневно императора можно было видеть в одном из театров, где попеременно проводили гладиаторские бои, травлю зверей или разыгрывали классические представления.

Калигула являлся народу в разных нарядах. Однажды публике было позволено лицезреть его в золотом панцире Александра. Потом он появился в расшитом золотом пурпурном плаще, лавровом венке. Люди могли видеть его только издалека, поэтому на многих он производил очень сильное впечатление. Иногда из толпы выкрикивали: «Богоподобный Август!», что настраивало Калигулу на милостивый лад. Поскольку люди признали его божественность, император хотел облегчить им возможность почитать его: так, в Сиракузах у него появилась мысль построить храм своей божественной сущности. Идея так понравилась ему, что Калигула тут же приказал готовиться к отплытию, чтобы скорее заняться ее осуществлением.