Текст книги "Калигула"

Автор книги: Зигфрид Обермайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

Неожиданно Калигула подал знак, что обед окончен. Он взял Пираллию за руку и повел через дворцовые залы в спальню. За ними раздавались шаги германских телохранителей. Когда они подошли к дверям, трибун Кассий Херея спросил у императора пароль на предстоящую ночь.

Подняв на него глаза, Калигула сделал несколько жеманных движений, имитируя женщину.

– Трибун с голосом евнуха, что мы выберем на сегодня? – император опустил взгляд, как пристыженная девушка, и пропел: – Приап.

Херея беспристрастно повторил:

– Приап, император!

Когда Калигула исчез с Пираллией в спальне, Херея задал себе вопрос, что это было: безобидная шутка или оскорбление. Впрочем, германцы ничего не поняли, а император, возможно, хотел рассмешить женщину. И Херея решил не обращать внимания.

– Думаю, ты обидел трибуна, – заметила Пираллия.

Калигула сделал удивленное лицо.

– Обидел? Бог не может обидеть. Все, что идет от богов, благо или горе, человек должен принимать смиренно и с благодарностью.

Пираллия заметила угрожающий блеск в его неподвижных глазах, которые внимательно наблюдали за ней. Он хочет испытать ее, непременно выяснить, как она относится к его божественности.

– Должно быть, ты прав, император.

– Раздевайся! И зови меня Гаем Йовисом, потому что я близнец Юпитера, мы поделили с ним мир: он правит на Олимпе, а я – здесь. У всех статуй в Риме мое лицо. Народ имеет право узнавать своего бога. И не только в Риме! Я отдал приказание во всех провинциях построить храмы живому Юпитеру, Гаю Йовису, и установить там мои изображения. Люди с удовольствием это делают, Пираллия, правда! Ты знаешь, как они называют меня на греческом? Зевс Эпифанос Неос Гайос. Звучит неплохо, не так ли?

Пираллия разделась и теперь стояла у ложа нагой, но Калигула не обращал на нее внимания. Длинными шагами он мерил спальню, то исчезая, то снова появляясь между колоннами. И говорил, говорил, не останавливаясь.

– Только с иудеями возникли сложности. Это бунтарский, своевольный народ. Они чтят свою религию превыше всего. Их можно распять, обезглавить, все равно не уступят. Но я справлюсь и с ними! Недавно к Каллисту поступила жалоба, что там был разрушен императорский алтарь. Мой алтарь! За такое преступление я хотел уничтожить весь город, но Каллист отсоветовал. Он считает, что Юпитер должен наказывать только виновных, потому как большая часть горожан регулярно приносила жертвы к этому алтарю. Поскольку некоторых из преступников схватили, я уступил. Их распяли, а потом сожгли.

Калигула довольно засмеялся, представив сцену казни.

– Достойное наказание, не так ли? Но этим не кончится. Все иудеи должны знать, кто их господин, кому они должны поклоняться. Я поручил Публию Петронию, сирийскому легату, установить в храме Иерусалима статую Зевса Эпифаноса Неоса Гайоса – мою статую. В этом бессмысленном храме, в котором нет ни одного изображения бога! Можешь ты себе представить, Пираллия, – пустой храм! – Император поднял руки. – Но скоро он не будет пустым, и иудеям станет ясно, кому нужно молиться.

– Гай, мне холодно, – перебила его Пираллия.

– Холодно? Я никогда не мерзну! Божественный огонь подогревает меня, горит внутри и днем и ночью, не дает мне спать. Людям нужно семь – восемь часов сна, а я обхожусь тремя. Ночи так долго тянутся, Пираллия, и для бога тоже. Да, ложись, ложись!

Он говорил, пока раздевался, говорил, когда ложился сам. Пираллия обняла его оплывшее, сплошь покрытое волосами тело, но не испытала отвращения. Она не испытывала отвращения ни к одному мужчине, с которым ложилась в постель, а отдавалась Пираллия, только если ей этого хотелось.

Мысленно она представила себе, что Пан заманил ее в свою нору и теперь хочет соблазнить. Эта фантазия возбудила женщину. Он считает себя богом, так ведь и Пан – лесной бог.

Пираллия оказалась отличной любовницей, как Калигула и подумал уже тогда, при их первой встрече. Не знающая стыда, с готовностью откликалась она на все его желания, но не с рабской покорностью, а весело, подстегивая его и возбуждая снова и снова.

Калигула пришел в восторг.

– Я разведусь с Павлиной – уже давно хотел, и женюсь на тебе. Если Римской империей правит бог, все должно быть необычно. Я был первым принцепсом, который взял в жены свою сестру, буду и первым, кто женится на проститутке. И горе тому, кто осмелится шутить над этим! Клетки в цирке Максимуса полны диких зверей! Шутники быстро окажутся на арене с мечом в руке перед разъяренными львами.

Пираллия не нашлась, что сказать на это, а Калигула не унимался.

– И никаких процессов, все будет происходить без проволочек. А лица моих сестер! Я уже сейчас вижу перед собой обеих, как они сидят за свадебным столом. Сморщенный нос высокомерной Агриппины и покачивание головой Ливиллы. Так ей и надо! Не будет ложиться в постель с плохим поэтом! По мне так лучше проститутка. И, конечно же, сенат! Все они будут, как дворовые собаки, вилять перед тобой хвостами, умоляя дать им поцеловать руку.

Калигула потянулся к колокольчику.

– Я велю явиться Каллисту. Пусть составит брачный договор.

– Секретарь пусть спит, Гай. Такое может сотворить только бог; проститутка ложится в его постель, а встает с нее императрицей. Великолепная мысль, конечно, но сначала ты должен развестись. Это будет плохим примером народу, если принцепс станет жить с двумя женами. Ты знаешь, что чернь быстро все перенимает.

– Да, ты права. Сначала развод. Но наша брачная ночь продолжается, Пираллия, мое тело жаждет тебя.

Он притянул гречанку к себе, и она подумала; «В сущности, все мужчины, как дети. И тот ребенок, большой, жестокий, взбалмошный ребенок».

22

Корнелий Сабин чувствовал себя как бог на Олимпе. Временами он думал, что лучшего с ним и случиться не могло, и молил Фортуну, чтобы это состояние продлилось как можно дольше.

Между тем уже началась зима, но если в Риме в это время года бывало довольно холодно – даже шел снег, то здесь, в Эфесе, стояла приятная теплая погода.

В храме Артемиды настало затишье, поскольку штормы и ураганы, которые в ноябре и декабре хозяйничали в море, препятствовали кораблям, а приезжих стало меньше. Большая часть торговцев исчезла, половина трапезных и трактиров закрылась.

Тихое, мирное время, но Елене оно принесло неудобства.

– Теперь я должна быть вдвойне осторожна. К храму приходят только эфесцы. Кто-нибудь из них может меня узнать. Да и положение мое изменилось.

Ее янтарные глаза смотрели серьезно и рассудительно, так что Сабин неуверенно спросил:

– Что у тебя случилось, любимая? Почему твое положение изменилось? Тебя кто-то видел?

Елена встала и подошла к окну. Послеполуденное солнце опускалось к горизонту. Откуда-то доносилось воркование голубей.

Она медлила с ответом, повернулась к Сабину спиной и, наконец, произнесла, не поворачивая головы:

– Скоро я не смогу приходить, хотя хотела бы.

Сабин поднялся и подошел к окну, взял Елену за плечи и развернул к себе.

– Что случилось, Елена? Пожалуйста, скажи мне.

В ее больших красивых глазах появились слезы.

– Ах, Сабин, это удивительная новость, но нам она принесет столько сложностей! Я беременна. Уже два месяца.

Молодой трибун стоял, как громом пораженный.

Елена спокойно продолжала.

– Скоро я не смогу этого скрывать, и у меня не будет причины приходить сюда.

– Ты должна бежать вместе со мной, – наконец очнулся Сабин. – Я не вижу другого выхода. Петрон спросит, от кого ребенок…

Елена покачала головой.

– Не спросит. Временами он приходит ко мне – в основном, когда пьяный – и что-то пытается сделать. Конечно, у него ничего не получается, но внушить ему, что это его ребенок, будет несложно.

– Вот, значит, как? Счастливая семья собирается у колыбели долгожданного наследника, а Петрон принимает поздравления по случаю отцовства! Так не пойдет, Елена! Мы любим друг друга! Ты ведь приходила сюда все это время не потому, что хотела ребенка, а потому, что любишь меня! Или…

Она вздохнула.

– Я только сказала, что ты мне нравишься, а о любви говорил ты.

У Сабина перехватило дыхание. Он попытался что-то ответить, но не смог произнести ни слова. Римлянин схватил кружку с вином и начал жадно пить, но подавился и так закашлялся, что едва не задохнулся.

Елена принялась колотить его по спине.

Через минуту Сабин хрипло сказал ей:

– Хорошо, о любви говорил только я, но ты мне показала свои чувства! Не меньше дюжины раз! Это все было притворством, ты уже тогда думала о семейных планах? Эти чудесные планы я могу разрушить, расскажу Петрону о наших отношениях. Что ты тогда будешь делать?

Елена не всхлипывала, блестящие капельки слез беззвучно катились по ее щекам.

– Что же мне делать? – тихо спросила она. – Беременной ехать в Рим, к твоим родителям, которые даже не подозревают о моем существовании? Как ты себе это представляешь? Есть законы, которые соблюдают и в Риме, в том числе брачный обет. Ты хочешь, чтобы мы, как прелюбодеи, предстали перед судом? Ты знаешь, каким наказанием это грозит? Они дадут мне родить ребенка, а потом казнят. Тебя же выгонят из легиона, и всю оставшуюся жизнь ты будешь работать в каменоломнях или на галерах. Отец Петрона – уважаемый человек. Судья поступит с нами по всей строгости. Этого ты хочешь?

Сабин знал, что она права и что ему придется отказаться от любви. Другого пути нет. Но все его существо сопротивлялось необходимости потерять Елену.

– Петрон не выполняет супружеских обязанностей, и ты по закону могла бы развестись. Весь Эфес знает, что он спит с мужчинами, и даже твои родители, если они тебя любят, не захотят видеть свою дочь в таком браке.

– Я все это знаю, Сабин, но теперь Петрон может использовать мою беременность в свою пользу, и я не смогу отрицать перед судом, что он спал со мной, пусть из этого и мало что получилось. А если признаю, что это твой ребенок, нас представят как прелюбодеев. Дай мне сначала родить моего ребенка! Потом будет видно.

– Твоего ребенка? Нашего! Не забывай об этом!

– Как я могу забыть? Зачатого в счастье и любви…

– Теперь и ты заговорила о любви.

– Ты мне очень нравишься.

– Во всяком случае, не настолько, чтобы ты чем-то рисковала. Лучше ты устроишься под защитой своей семьи; глупый Сабин скоро будет забыт. Правда, он подарил наследника вашему роду, но через несколько лет ты и сама поверишь, что его отцом был Петрон. Возможно, родится девочка… Тогда твои родственники будут ждать сына, и тебе придется подыскать нового любовника. Может, ты снова вспомнишь глупца Корнелия Сабина!

– Ты говоришь гадости! – гневно воскликнула Елена. – Думаешь, для меня все так просто? Выносить и родить ребенка, в конце концов, не шутка. Все, мне пора идти!

– Значит, мы видимся сегодня в последний раз? – спросил Сабин спокойным голосом, предвещающим опасность.

– Если захочешь, встретимся еще. Сегодня я скажу Петрону, что беременна, и поэтому теперь должна отблагодарить Артемиду. До того времени твой гнев уляжется, и мы спокойно поговорим о нашем будущем.

Для Сабина засветился слабый лучик надежды.

– Ты хочешь еще раз обо всем подумать?

– Конечно, я подумаю еще. Можешь мне поверить, что от одной мысли о необходимости прожить с этим человеком еще десять или двадцать лет, меня бросает в дрожь. Но мы не должны оскорблять друг друга, Сабин, это не приведет ни к чему хорошему.

Молодой трибун повеселел.

«Так она дала понять, что любит меня», – подумал он, и отчаяние рассеялось, вот только сомнение не хотело покидать его.

– Встретимся через три дня в обычное время?

– Если я не дам знать, что что-то случилось, – да.

Сабин проводил Елену до храма.

– Ты должна понять мое волнение, любимая. Я всю свою жизнь бросил к твоим ногам, отправился в легион против воли родителей, с таким трудом добился, чтобы меня перевели в Эфес, и все ради тебя! Когда мужчина узнает, что все было напрасно, что его просто использовали, чтобы…

Елена остановилась и прикрыла ему рот ладонью.

– Опять ты говоришь гадости, – упрек тем не менее прозвучал нежно.

Сабин поцеловал возлюбленную, и она пошла к храму, где ее, как обычно, поджидала служанка.

На обратном пути в казармы Сабин еще раз обо всем подумал. Он не мог отделаться от подозрения, что Елена, возможно, пока не осознавая этого, хотела оставить его.

Рим готовился к сатурналиям. Этот древний праздник бога Сатурна, посвященный началу посева, принял в городах такие формы, что едва ли кто помнил о его первоначальном значении. Длился он семь дней. Император с семьей торжественно приносил жертву перед храмом Сатурна. Все дарили друг другу свечи и маленькие деревянные фигурки.

Ни один римлянин – ни бедный, ни богатый – не имел права оставаться в стороне от сатурналий, и город веселился, доходя в этом веселье до безумства.

Калигуле праздник не нравился, но он и здесь хотел все сделать по-своему и продлил сатурналии на один день, порадовав плебеев.

Праздники начались утром семнадцатого декабря торжественным жертвоприношением перед храмом Сатурна. Императорская семья шествовала вместе со жрицами, консулами и сенаторами к возвышающемуся на западном конце Сакральной улицы храму. Он находился всего в двух шагах от Палатина, поэтому процессия двигалась очень медленно, чтобы народ успел увидеть величественную картину.

Возглавляла процессию жреческая коллегия, за которой шли весталки, оба консула и двенадцать самых именитых сенаторов. За ними следовал император. Взгляд Калигулы был мрачен, бледное лицо являло собой зрелище, вселяющее страх: ввалившиеся виски, мертвые глаза и плотно сжатые губы, бесцветные настолько, что их с трудом можно было различить. Он смертельно скучал и был зол на то, что ему пришлось принимать участие в этом глупом спектакле, где не происходило ничего интересного и который нельзя было приправить хорошей «шуткой».

За ним хромал дядя Клавдий, лицо его временами подергивалось, Ливилла и Агриппина несли в жертву Сатурну роскошные букеты цветов.

Сатурн, покровительствующий крестьянам, был перенят римлянами у греков и являлся подобием Кроноса, отца Зевса.

Ворота в храм в эти дни стояли открытыми, и Калигула мог различить в глубине освещенного факелами помещения возвышающуюся статую бога. Он держал в поднятой руке серп – символ урожая, ноги его были обмотаны красными шерстяными повязками, которые жрецам надлежало торжественно снять.

У императора мелькнула мрачная мысль: «Если бы ты ожил, брат Сатурн, махнул бы своим серпом по головам сенаторов…» Но Сатурн не был таким великим и могучим, как Юпитер, Нептун или Марс. Ему как покровителю крестьян и урожая приносили в жертву фрукты, овощи и молодое вино.

Калигула так быстро пробормотал молитвы, что никто ничего не понял, и заторопился со своими германцами в сторону Палатина. Жрецам он прокричал:

– В остальных церемониях меня заменит Клавдий Цезарь, а я должен заняться государственными делами!

Государственные дела Калигулы состояли в эти дни в том, чтобы вместе с Каллистом найти решения, как пополнить изрядно опустевшую казну. Толстый секретарь составил список неженатых и бездетных богатых патрициев. Поскольку таких было немного в Риме, список получился коротким, но в нем стояло имя Корнелия Кальвия. Дядя Корнелия Сабина принадлежал к тем, кто так интересовал Калигулу: он был богат и не имел жены и детей.

Эмилий Лепид решил использовать веселое, беззаботное время сатурналий, чтобы обговорить со своими друзьями-заговорщиками дальнейшие действия. Он пригласил их в Остию в дом своего бывшего раба, получившего вольную.

Первыми прибыли Агриппина и Ливилла. Обе знали, что Лепиду удалось привлечь на их сторону Валерия Азиатика, бывшего консула. Азиатик высказывался в кругу доверенных друзей откровенно:

– Как могут благоговеть перед Римом провинции, не говоря уже о его врагах, если трон позорит безумный и похотливый убийца? Мы должны вернуть Риму его честь и достоинство.

При этом все понимали, что Валерий жестоко оскорблен и хочет отомстить за тот час, когда Калигула в присутствии гостей увел его жену в соседнюю комнату и изнасиловал. Азиатик поклялся, что не успокоится, пока развратник жив. Во времена Тиберия, который ценил его как очень умного человека, Азиатик занимал много важных должностей, Калигула же оставил его без каких-либо обязанностей, и Валерий узнал через доносчиков, что его имя тоже стоит в списке возможных врагов государства, подлежащих скорому уничтожению.

Сатурналии были в разгаре. На улицах Остии царило оживление. И здесь, как в Риме, выбрали короля рабов, которого его «подданные» несли теперь под громкие крики и смех на открытых носилках по улицам. Парадное выступление «его императорского величества» сопровождали музыканты из числа дворовых мальчишек с пастушечьими дудочками и помятой медной посудой, в которую они колотили изо всех сил. Многие рабы слонялись по улицам и орали, давая выход злости на свое жалкое существование. Семь дней в году они были свободны от работы, и надо было выпустить все, что накопилось за двенадцать месяцев.

Эмилий Лепид провел гостей в дом.

– Нам придется самим себя обслуживать, поскольку рабы гуляют. Именно поэтому мы назначили встречу на сатурналии.

Валерий Азиатик, устроившись на ложе, обратился к тому, кого Калигула назвал своим лучшим другом:

– Ты обещал сегодня сюрприз. Не мучай же нас, показывай.

Лепид исчез в соседней комнате и вернулся с хорошо знакомым всем присутствующим человеком:

– Удивлены? Да, это Корнелий Лентулий Гетулик, легат в Германии, историк и поэт, и, что сейчас особенно важно, заклятый враг Калигулы.

Валерий поднялся и обнял легата.

– Бессмертные боги! Я рассчитывал на все, только не на то, что снова встречу тебя!

Он обратился к остальным:

– Мы знакомы давно, но, с тех пор как Гетулик надел плащ генерала, у него не осталось времени для друзей.

Гетулик – коренастый мужчина среднего роста в возрасте около сорока лет, был совершенно не похож на солдата. Правильные тонкие черты лица и немного меланхоличный взгляд выдавали в нем поэта и мыслителя. Он улыбнулся Азиатику.

– В последнее время у меня появилось сомнение, стоит ли служба Риму и его императору того, чтобы забывать о друзьях.

– Риму мы все желаем самого лучшего, о Калигуле этого сказать не можем. Наш Сапожок… – сказал Лепид.

– Мы должны примерить Риму другой сапог, – перебила Агриппина.

– Ты как раз подвела нас к теме, Юлия Агриппина, – кивнул Гетулик.

– Но сапог сидит прочно, – продолжил мысль Валерий Азиатик, – а прежде чем примерять новый, старый надо выбросить. Но как?

– Мы должны принудить его отречься, – высказала Ливилла свое мнение.

– Отречься? – глаза Агриппины блеснули. – Как ты себе это представляешь? Он прячется за спинами доверенных, хорошо оплачиваемых преторианцев, а его германцы любого разорвут на куски. Калигула никогда не отречется! Когда хотят разделаться с крысой, ее убивают. Так поступим и мы. Каждый день, который приблизит это событие, спасет жизни достойных людей.

Валерий захлопал в ладоши.

– Браво, Агриппина! Достойные слова, и я присоединяюсь к ним. Его смерть спасет Рим от еще более страшной беды. Вопросов два – где и как?

Ливилла упрямо покачала головой.

– Я не могу одобрить убийство собственного брата. Разве это не опасно – пользоваться его же методами?

Агриппина рассмеялась.

– Боги отняли у тебя разум, сестра? Или это влияние поэта, с которым вы совершаете полеты на Пегасе в высоты, недоступные нам, простым смертным? Так разреши мне, как старшей, вернуть тебя с небес на землю. Возможно, в какой-нибудь театральной пьесе события могут завершиться не так трагично, но это не сцена, а жизнь, и она проходит на римской земле.

Ты сказала, что мы хотим действовать его же методами. Правильно! Но мы это делаем не для того, чтобы набить карманы деньгами ни в чем не повинных людей, а для того, чтобы спасти их, а еще для того – почему я должна об этом молчать? – чтобы спасти себя. Я ни секунды не сомневаюсь, что и наши имена стоят в списке приговоренных к смерти.

Ливилла опустила голову.

Лентулий Гетулик повернулся к Азиатику:

– Итак. Где и как?

Ливилла снова вмешалась в разговор:

– Император знает о том, что ты в Риме?

Гетулик посмотрел на нее с удивлением.

– Ты считаешь меня глупцом, и предполагаешь, что я явился тайно? Похоже, ты неправильно оцениваешь место легата. За каждым моим шагом наблюдают и потом комментируют очень многие, не говоря уже о шпионах Калигулы. Нет, я здесь официально с докладом для императора. И именно с этим докладом связаны мои надежды. Скажу сразу: в Германии все так же мирно и спокойно, как в соседней комнате, но Калигуле я представлю положение дел иначе. Скажу ему, что многие признаки указывают на подготовку мятежа. А дальше напомню, как его любили в войсках отца и что солдаты помнят, почему он получил имя Германика. Легионеры, скажу я, хотят наконец видеть своего императора, к тому же он получит возможность снискать военную славу. Возможно, мне удастся поговорить и о походе в Британию.

Гетулик осмотрел присутствующих.

– Что скажете о моем плане?

– Неплохо, – похвалил Лепид. – Действительно неплохо. Если Калигулу и можно выманить из Рима, то только так. Но твой план не продуман до конца. Хорошо, предположим, император отправится в Германию по каким-либо соображениям, но как будут развиваться события дальше? Ты хочешь мирных германцев толкнуть на войну в надежде, что Сапожок падет в сражении?

Тут все рассмеялись, и Гетулик поднял руку:

– Вы правы, это только половина плана. Когда Калигула окажется в Германии, у него начнется солдатская жизнь. Там нет дворцов, только палатки, весь лагерь как на ладони. Я позабочусь о том, чтобы его охрану – хотя бы при определенных обстоятельствах – заменили на наших людей. – Тут Гетулик провел указательным пальцем по своей мускулистой шее.

– Прекрасный план! – воскликнула Агриппина. – Но почему все так сложно? Почему его обязательно нужно заманивать в Германию? Разве нет среди вас настоящего мужчины, который мог бы воткнуть меч в его грудь? Вы ведь все солдаты, по крайней мере были когда-то. С Цезарем такое произошло в сенате – на глазах у всех!

Ливилла остановила разгневанную сестру.

– Тебе-то не придется этого делать. Кроме того, ты знаешь, что Калигула – в отличие от Цезаря – не смеет и шагу ступить из дворца, не окружив себя живой стеной охраны. Наш брат запретил приближаться к своей священной персоне, а больше всего ему льстит, когда перед ним падают ниц, как принято было во времена фараонов. Он не боится только Мнестра и Евтюха, от остальных же держится подальше, потому что боится кинжала, который охранники могли по недосмотру оставить у приглашенного на аудиенцию. Ты говоришь, что кто-нибудь должен с мечом явиться перед ним. Ты не знаешь, что все оружие отбирают перед тем, как впустить к нему? У всех! Даже у самых доверенных друзей и у военных, которые, как Гетулик, приходят с докладом. Агриппина, то, что ты говоришь, невыносимо!

Та улыбнулась и, казалось, совсем не обиделась.

– Смотрите-ка, моя спокойная сестричка сейчас, похоже, разгорячилась…

– Надо признать, что она права, – вмешался Гетулик.

Тут лицо Агриппины исказилось ненавистью.

– Если Калигула, как говорят в Риме, обнимает актеров, может быть, эта привилегия распространяется и на поэтов? Они ведь в чем-то похожи… Не мог бы справиться с этим заданием твой, скажем, Луций Сенека? Говорят, он тоже недолюбливает императора.

Ливилла ответила, не повышая голоса:

– Пока я называю Лепида твоим другом, требую, чтобы и ты называла Сенеку моим другом, и говорила о нем уважительно. Кроме того, имя Сенеки стоит в черном списке Калигулы, и это только вопрос времени, когда он пришлет в его дом преторианцев. А уж принимать он его и подавно не станет. Значит и это невыполнимо.

Агриппина в ярости повернулась к сестре:

– Я не позволю…

Спор остановил Гетулик.

– Достаточно. Вернемся к делу. Ливилла сказала то, что все мы – и ты, Агриппина, – давно знаем: в Риме к Калигуле не подступишься, если только мы не наведем его врача на мысль подсыпать тому яда, но я считаю это очень опасным. Нам придется выманить паука из паутины, и чем дальше Калигула от Рима, тем будет проще. Послезавтра я иду на Палатинский холм, а потом обо всем подробно расскажу. Ты, Эмилий Лепид, чаще всего бываешь с ним и имеешь на него определенное влияние. Прошу тебя при возможности поговорить с ним о походе в Германию и необходимости окончательно присоединить Британию к Римской империи, чтобы довести до конца дело, начатое Цезарем. Польсти Калигуле, сказав, что он затмит славу Цезаря как полководца.

Лепид скептически покачал головой.

– Он труслив для такого похода. Я хорошо знаю Калигулу, чтобы утверждать это. Ликующие по случаю прибытия императора войска в Германии – это ему по душе, но все остальное, увы…

– Решение должно быть, нам нужно только набраться терпения.

С этим все согласились, и вскоре разошлись.

Кассию Херее приходилось в последнее время нелегко. Его безусловная преданность, благодарность и даже любовь к императору с каждым днем все больше ослабевали. Своим званием и всем, что имел, он был обязан императору, который в последнее время делал все, чтобы неприятно удивить трибуна преторианцев. Если тогда Херея решил, что странный пароль – всего лишь каприз Калигулы, то теперь ему приходилось с горечью признавать, что тот выбрал его мишенью для постоянных насмешек, и это больно задевало его.

Он мучился и не мог никому довериться. Марсии – потому что никогда не говорил с ней о трудностях своей службы, друзьям – потому что они и так обо всем знали. Да и не могло это стать темой их разговоров. В атлетическом теле Кассия Хереи жила ранимая душа, и постоянные уколы оставляли в ней глубокие следы. С другой стороны, император, казалось, как и прежде, доверял ему, считая свои шутки безобидными, доступными пониманию солдат.

Позавчера Херея снова заступил на службу и, как часто случалось в последнее время, со страхом попросил назвать пароль. Император не всегда подтрунивал над ним, и трибун от всего сердца надеялся, что когда-нибудь это прекратится совсем.

Калигула пребывал в мрачном расположении духа и мог его улучшить, только когда оскорблял или унижал других. К тому же он был пьян. Он с трудом держался на ногах и появился в дверях личных покоев, опираясь на руку слуги.

– Смотрите-ка, мой храбрый Херея! Геркулес с голосом нимфы… Ты не спишь с мужчинами, Херея? Скажи своему императору правду.

Калигула подошел совсем близко, и Херея ощутил запах вина.

– Нет, император! – отчеканил он, и собрал все силы, чтобы не потерять самообладание.

Калигула не собирался прекращать забаву.

– Или ты евнух? Кто-то оторвал твой символ мужественности? Тогда голос становится высоким. Но этого не может быть, я вижу по твоей щетине – ты действительно мужчина.

Калигула засмеялся, отступил назад и пропел преувеличенно тоненьким голосом, чтобы все услышали:

– А теперь мое сокровище хочет узнать пароль, не правда ли? Я долго об этом думал, и мне пришло в голову кое-что подходящее. Амор!

Херея повторил:

– Сегодняшний пароль императора – Амор!

Калигула удалился. Херея стоял, не в силах пошевелиться. Он чувствовал гнев, гнев из-за несправедливости, что его, верного, заслуженного легионера, высмеивают так не по-солдатски. Он ничего не имел против крепких армейских шуток, к которым привык. Но это?

Херея рассказал об этом случае своему начальнику – префекту преторианцев Аррецинию Клеменсу, но не нашел участия у этого слабого, угодливого человека.

Клеменс не проявил никакого интереса к жалобе своего трибуна.

– Не преувеличивай, Кассий Херея! Император просто любит пошутить, что здесь такого? Я знаю, что он высоко ценит тебя. Ведь доверял же тебе принцепс выполнение тайных поручений?

– Да, префект, – только и оставалось ответить Херее.

Конечно, Клеменс был рабски предан Калигуле и выполнял все его приказы – в последнее время и такие, которые совсем не входили в обязанности преторианцев. Как раз это и удручало Херею. Почему он, прослуживший всю жизнь солдатом, должен собирать налоги? Но именно такой работы становилось в последнее время все больше. Император все чаще поручал секретарю Каллисту то тут, то там силой, под страхом оружия, заставить строптивых заплатить положенное. Преторианцам это удавалось, и трибун мог забрать себе и своим солдатам десять процентов полученного.

Таким образом, Калигула придумал довольно подлую систему, при которой преторианцы хоть и не любили выступать в роли сборщиков налогов, но охотно шли на это из-за денежной премии.

Что бы только Херея не отдал за возможность обсудить положение дел с Сабином, своим единственным настоящим другом! Все получилось не так, как он надеялся. Как он, выходец из плебеев, гордился, что получил высокое звание трибуна, как гордился, что добился этого собственными силами, что с таким трудом одолел грамоту. Но он так и остался плебеем, человеком, который поднялся из самых низов. Знатные сослуживцы не приняли его в свой круг, но не это заставляло страдать Херею, а бесконечные обиды и оскорбления императора и злоупотребления, которыми он занимался на службе.

«Сабин, Сабин, – шептал Херея про себя. – Если бы ты знал, как ты мне нужен!»