Текст книги "Калигула"

Автор книги: Зигфрид Обермайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

12

Рим, центр мира, кипел деятельностью и гудел как улей. Скупец император Тиберий пополнил государственную казну огромными средствами, а его преемник Гай Цезарь Август самозабвенно тратил. Архитекторы, кораблестроители, художники, скульпторы и резчики прибывали в Рим толпами, и у всех были радостные лица, потому что каждый получал заказ.

Строительство храма Августа и театра Помпея, начатое во времена Тиберия, было доведено до конца. От Тибра в Рим протянулся новый акведук.

Правда, Калигула думал при этом о собственных удовольствиях и привилегиях императора. Он отдал распоряжение о строительстве роскошного судна. Оно не должно было быть ни очень устойчивым в бурю, ни быстроходным, Нет, император хотел иметь корабль, предоставляющий такие возможные удобства и поражающий пышностью убранства, как дворец. Он потребовал разместить на нем бассейны, сад, колоннады и просторные пиршественные залы и довел дюжину кораблестроителей почти до отчаяния. При этом можно было использовать только самые дорогостоящие материалы. Паруса изготовили из расшитого шелка, а поскольку аркады для облегчения веса делали из дерева, их должны были покрыть позолотой и украсить драгоценными камнями.

При этом расточительность молодого императора не вызывала возмущения или критики. Люди говорили, что все, что он делает, возвеличивает империю. Кроме того, проекты давали работу целой армии мастеров и простого люда. Но Калигула проявлял нетерпение и постоянно спрашивал, когда же будет готово то или это.

Первый заказ о полной перестройке дворца Тиберия был сделан им сразу после вступления на трон. Лучшим архитекторам Рима молодой император поручил прежде всего увеличить в два раза площадь дворца.

Долгие часы проводил Калигула над чертежами, и специалисты пытались воплотить в реальность его подчас безумные предложения дилетанта. Основной проблемой была нехватка места. Не получалось расширить строительство без того, чтобы не натолкнуться на храм, колоннаду или чей-то частный дом. Калигула решил задачу по-своему, предложив владельцам возникших на пути домов продать их за сколь угодно высокую цену.

– Никто не должен чувствовать себя обделенным или обманутым, – распорядился он и дал указание секретарям платить за дома столько, сколько попросят владельцы. Но никто не отваживался назвать слишком высокую цену, чтобы потом его не упрекнули в получении выгоды за императорский счет.

Так на северо-западе место было расчищено, и дворец протянулся до самого форума, где возвышался храм божественных близнецов Кастора и Поллукса, сыновей Зевса и Леды. Калигула не решился его снести, и тогда храм превратили в часть нового дворца.

Гай Цезарь потирал руки, наблюдая, как растет и преображается строение. Если бы он смог разбудить на часок-другой своего предшественника, чтобы показать, как сокровища, над которыми он так трясся, изменили лицо ненавистного ему города!

На Квиринале со времен Республики сохранился маленький храм Сераписа, чтобы солдаты из Египта могли отдать здесь дань уважения своему богу. Калигула велел снести его и построить на этом месте новый, значительно больший храм, но теперь в честь Исиды и Сераписа. Его страсть к египетским богам зашла так далеко, что он поручил Макрону, когда тот отправится в Египет, разыскать там особенно крупные изваяния и переправить их в Рим.

Новый наместник все еще не отплыл в Александрию: по непонятным причинам император медлил с приказом. Макрон, и так сильно разочарованный поведением Калигулы, начал забываться и частенько вел в кругу друзей и знакомых неосторожные разговоры. Он, который всегда знал меру в употреблении вина, теперь пил от скуки и пресыщенности, поскольку Калигула не дал ему никакой службы, лишив его привычного образа жизни. Должность префекта он потерял, а к исполнению новой ему не давали приступить.

Как-то вечером, который он проводил в обществе знакомых сенаторов и трибунов, обида Макрона, выпившего очень много, выплеснулась наружу.

– Если бы я не обещал Калигуле молчать, то мог бы рассказать вам интересные вещи…

На минуту к нему вернулось благоразумие, но потом бывший префект все-таки продолжил:

– Если он сейчас сидит на троне, наш Сапожок, то только благодаря мне. То, что я сделал, едва ли бы сын сделал для своего отца или брат для брата, но я – я… Да, ради него я взял это на себя, чтобы мы потом вместе пожинали плоды.

Макрон залился пьяным смехом. Слушатели притихли.

– Но он об этом и не думает, наш замечательный император, замаравший свою честь кровосмешением, у него есть дела поважнее. Хочет, чтобы народ прославлял его как великого освободителя, основателя нового времени.

Они рукоплещут, а Макрон, глупый недальновидный Макрон, который рисковал своей головой…

Он остановился. Большинство из сидящих вокруг слушали его мрачную речь с застывшими лицами. Потом кто-то решился:

– Ты среди друзей, Макрон! Расскажи нам, что тебя гнетет, в чем упрекаешь императора, и мы подумаем, можно ли что-нибудь сделать.

Но бывший префект охраны Тиберия был еще не настолько пьян, чтобы забыть всякую осторожность.

– Упрекнуть? В чем я могу его упрекнуть? Но меня обижает, что Калигуле больше не нужны мои советы, что он забыл, что я для него сделал.

– И ты не хочешь нам сказать, что именно? – спросил один из присутствующих.

– Нет, – сказал Макрон. – Пока нет. Но может случиться, что мне надоест держать рот на замке, если он так долго будет томить меня без дела. Возможно, он отозвал уже Авиллия Флакка из Александрии? Вы что-нибудь слышали об этом?

Никто ничего не знал. Но среди «друзей» нашлись шпионы, которые поведали императору о странных речах Макрона.

«Он чувствует себя обойденным, – думал Калигула, – хочет получить лучшее вознаграждение, может стать опасным. Как хорошо, что не отправил его сразу в Александрию. Кто знает, что натворил бы этот честолюбец в Египте. Здесь он или там – это тяготит меня. В моей империи Макрону нет места».

И все добрые намерения идти по стопам Августа были забыты. Того, кто знает слишком много, надо уничтожить. И Калигула начал распускать слух, что Макрон обязан ему жизнью, так как Тиберия в последние дни настолько одолела подозрительность, что он хотел убрать и его. Он, Калигула, защитил друга, а тот в благодарность решил его оболгать. Это можно было бы назвать и изменой – даже государственной изменой.

Калигула размышлял, как ему избавиться от Макрона и Невии; ведь у бывшего префекта были друзья и сторонники и в сенате, и среди приближенных императора.

Между тем осенью Калигула тяжело заболел. Его мучили сильная рвота, нестерпимые головные боли и приступы лихорадки, которая огнем жгла тело. Люди по всей стране приносили жертвы и давали обеты, чтобы боги послали любимому императору выздоровление. Но очень скоро они прокляли себя за свою заботу и иступленно молили тех же богов о его смерти.

Кассий Лонгин вздохнул с облегчением, когда ему сообщили, что император расторгает его брак с Друзиллой. Он не хотел ставить на карту свою честь и достоинство римского гражданина.

С тех пор как Калигула перестал скрывать, что Друзилла делит с ним ложе, друзья выражали Лонгину свое сочувствие, сожалея, что Фортуна послала ему такую жену. Теперь он освободился от нее и считал свою честь восстановленной. Но не у всех было такое болезненное самолюбие.

Эмилий Лепид, давно известный как друг императора, чувствовал себя польщенным сверх меры, когда Калигула сообщил ему о своем намерении женить его на своей сестре Друзилле, строжайше запретив к ней прикасаться.

Ровесник Калигулы, Эмилий был известен как человек сладострастный и циничный, но в нем горел скрытый огонь тщеславия, который не позволял ему долгое время довольствоваться положением всего лишь друга императора. Происходил он из древнего патрицианского рода, среди представителей которого были и полководцы, и консулы, и сенаторы.

«Мысли не знают преграды, – думал Лепид. – Предположим, что Калигулу по какой-либо причине свергнут. Кто тогда станет его преемником? Возможно, Тиберий Цезарь, ведь наследство Тиберия-старшего досталось им поровну. Но у молодого человека нет к этому никаких склонностей, к тому же он еще слишком юн. Клавдий Цезарь, хромой заикающийся старик? Немыслимо! Остались еще сестры и их мужья. Супруг Агриппины Агенобарб, пьяница и распутник, не в счет. Муж Ливиллы, мягкий и любезный Виниций, не обладает ни честолюбием, ни другими необходимыми для высокой должности качествами. Значит, выбор может пасть только на него, на Марка Эмилия Лепида, предки которого имели столько блестящих заслуг. Брак с любимой сестрой императора тем более повышает его шансы на трон».

Корнелий Сабин пережил все взлеты и падения, приходящиеся на долю влюбленных. Приветливое слово Елены, подаренный поцелуй возносили его к облакам, а несостоявшаяся встреча или недовольное лицо причиняли танталовы муки.

Елена не давала ясно понять, любит ли она Сабина; иногда ему казалось, что она к нему равнодушна, и тогда любого неодобрительного слова, недовольного взгляда или вздоха разочарования было достаточно, чтобы погрузить его в состояние глубокой тоски.

Как и обещал, Сабин представил Елену дяде Кальвию. Девушка при встрече со стариком вела себя безупречно, внимательно и с должным уважением слушая его речи, но на конкретные вопросы иногда давала пространные ответы.

Когда Кальвий поинтересовался: «Разве мой племянник для тебя ничего не значит? Посмотри на него, как его преданные голубые глаза умоляют тебя о ласковом слове», Сабин от смущения отвернулся, хотя вопрос был задан в шутку.

– Он очень много для меня значит, благородный Корнелий Кальвий. Я ценю его общество. Он вежлив, внимателен и услужлив. Молодая девушка, которая дорожит своей честью, не может желать лучшего, чем быть знакомой с Сабином.

Кальвий сморщился:

– Думаю, что как раз этого Сабин и не хотел услышать. Но вы, молодые люди, сами разберетесь. Я не буду вмешиваться.

Сабин кипел от злости. Когда они шли назад, он накинулся на Елену:

– В твоих глазах я, вероятно, выгляжу шутом, законченным дураком, которого держат для развлечения. Теперь я жалею, что тогда не взял тебя силой. Может быть, теперь ты говорила бы по-другому.

Янтарные глаза Елены вспыхнули от возмущения:

– Ах, вот о чем ты, только об этом! Твои слова доказывают, что ты меня не любишь, хотя не устаешь без конца уверять в обратном. Для тебя я просто одна из многих, которые годятся для удовлетворения твоей похоти. Возьми себе проститутку, здесь их полно! А меня оставь в покое!

Сабин тут же пожалел о неосторожно сказанных словах. Он упал на колени и обхватил стройные ноги девушки:

– Я не это имел в виду, Елена! Пожалуйста, прости меня! Отрежь мой язык, дай мне пощечину, поколоти, но только не отворачивайся. Пожалуйста, поверь, что я думаю совсем наоборот. Я бы никогда не смог себе простить, если бы применил силу. Скажи, что ты прощаешь меня, скажи это!

– Встань! – сердито сказала Елена. – Неприятно смотреть на римского патриция, который, как раб, стоит на коленях.

– Я твой раб, Елена, так и есть. Распоряжайся мною, как хочешь! Тебе это может показаться смешным, но я просто не могу по-другому. Я часто бывал влюблен и всегда имел подругу, но любить… по-настоящему влюбленным я не был, пока не познакомился с тобой. Чего бы я только не отдал, чтобы пробудить в тебе похожие чувства! А тебе, видите ли, со мной хорошо купаться! Больше ничего, Елена, больше ничего? Скажи мне правду, я прошу тебя!

Елена отвела взгляд и смотрела теперь на горы, где когда-то жили Зевс и Гера. Юноша все-таки встал.

– Ах, Сабин, ты не безразличен мне. Поэтому с нами не должно быть так, как с Никой и Леоном. Случайная связь, и скоро все снова забыто. Для этого мне себя жаль, Сабин, и тебя тоже.

Он внимательно слушал и молчал, потому что надеялся на продолжение, но напрасно.

– Да, что дальше, Елена? Для этого тебе меня жаль, а для чего нет? Скажи мне! Я говорил тебе не один раз, что сразу женюсь на тебе, поеду с тобой в Эфес, если хочешь, или возьму с собой в Рим…

Елена без слов кинулась ему на шею – ей для этого, пришлось наклониться – и прильнула к его губам. Целовала она страстно и самозабвенно, но недолго.

– Это мой ответ, Сабин. Другого у меня нет. Его не может быть.

Сабин окаменел.

– Не может быть?

– Нет, потому что я помолвлена. Когда-нибудь ты должен был это узнать. Ты расточаешь свою страсть зря. Я давно обещана другому мужчине. Его родители – друзья моих, наши отцы занимаются одним делом, как когда-то деды. Петрона я знала еще ребенком, мы помолвлены родителями много лет назад, и сразу после моего возвращения домой должна состояться свадьба. Мой будущий муж, конечно же, хочет жениться на честной девушке, понимаешь? Могу предположить, что римлянин желал бы того же.

Сабин стоял как громом пораженный.

– Но… но… почему ты не сказала мне сразу – или раньше…

– А что бы изменилось? Я есть и остаюсь Еленой, такой, какой стою перед тобой, помолвленной или нет. Почему я должна была лишать тебя радости? Мне было это не под силу.

– Ты права, – сказал, запинаясь, Сабин. – Ничего бы не изменилось. Твой жених хочет, чтобы ты досталась ему девственницей, а сам, вероятно, постоянный гость какого-нибудь публичного дома в Эфесе. Перед женитьбой он должен как следует повеселиться, в то время как ты – целомудренно ждать его.

– Да, так у нас принято. А разве в Риме по-другому? Там женщины развлекаются перед замужеством и приносят в приданое мужу детей? У нас, женщин, развлечения часто чреваты последствиями, к сожалению.

– К сожалению? Значит, ты хотела… Я имею в виду, если бы не было последствий?

– С тобой? Почему бы и нет?

– Но их можно избежать, – пылко заверил Сабин. – Существуют определенные средства. Ты, конечно, ничего об этом не знаешь. Например, можно…

– Нет! – перебила девушка. – Я ничего не хочу об этом слышать! Только моему будущему мужу пристало втолковывать мне такие вещи.

– Но я люблю тебя, Елена! Я люблю тебя. Я только хотел показать путь… я имею в виду… хорошо, молчу. Что же теперь?

– Через девять или десять дней мы уезжаем, Сабин. Моя мать уже позаботилась о местах на корабле. Мне ужасно жаль, но это правда, и мы должны с этим справиться.

Сабин увидел проблеск надежды.

– «Мы»? Ты говоришь «мы». Значит, тебе тоже тяжело, и ты испытываешь похожие чувства?

– Ты нравишься мне, Сабин, и не была бы я помолвлена, кто знает… Но боги решили по-другому, и мы должны подчиниться.

– Боги, боги они, – проворчал Сабин. – Всегда, когда люди не находят выхода, перекладывают ответственность на богов. Почитала бы ты нашего Сенеку! Философия учит не говорить, но действовать! Он сказал именно так однажды. Действовать! Мы могли бы, например, бежать. Почему нет? Мои родители богаты, они бы с радостью тебя приняли. С другом детства ты не будешь счастлива, это знает каждый. Друзья детства растут вместе, как брат и сестра, и брак между ними – все равно что кровосмешение! Ты должна это знать!

Елена укоризненно покачала головой:

– Что ты говоришь, Сабин? Это далеко не редкость, когда родители женят своих детей. Если ты называешь это кровосмешением…

– Я это так не называю, а просто сравнил. Оставь своего Петрона и давай поедем вместе в Рим! Начнем жизнь сначала, мы оба. Будущее принадлежит нам, Елена, тебе и мне!

– Ах, Сабин, твоя пламенная речь не убедила меня. Мы не можем думать только о себе, не можем забыть о родителях, родственниках, друзьях, не можем быть свободны от обязательств, необходимости считаться с интересами других – мы не одни на свете…

– Только не влюбленные! Афродита держит над ними свою защищающую длань!

– Теперь и ты заговорил о богах. Мне холодно, солнце уже давно отправилось на отдых. Завтра снова будет день, тогда и поговорим – если захочешь.

– Что же мне остается делать? Я не отпущу тебя, Елена! Не могу отпустить! Только после смерти я оставлю тебя в покое.

Елена закрыла ему рот поцелуем и повернулась, чтобы уйти. Сабин почувствовал ее слезы на своих щеках.

Уходя, она прокричала:

– Завтрашний день я должна полностью посвятить матери. Мы увидимся только послезавтра.

Почему Елена плакала? Было ли это знаком надежды? Может быть, она обдумает его предложение и согласится?

Но через день Елена не появилась. Утром третьего дня Сабин справился о ней и узнал, что они с матерью уехали сразу после их последнего разговора.

Сабин был сражен таким вероломством. Через сосновый лес бросился он к подножию горы, где, по преданию, родился Асклепий. Как раненый зверь, он спрятался в ущелье и рыдал, пока у него не осталось слез. На следующий день он предстал с каменным лицом перед Кальвием и спокойно сказал:

– Я оставляю решение за тобой, дядя Кальвий, уезжаем ли мы и, если да, то когда. Меня здесь больше ничего не держит.

Кальвий хотел задать племяннику несколько вопросов, но понял, что момент для этого был неподходящим, и только молча кивнул.

За два дня до болезни Калигула стал временами слышать странный шум, но возникал он не снаружи, а внутри его головы. Иногда шум затихал быстро, а однажды длился несколько часов. А потом пропадали все звуки, будто его отделяла от мира толстая стена. В такие моменты Калигуле хотелось громко кричать, чтобы другие могли его услышать. При этом императора одолевало растущее беспокойство.

Он не мог долго оставаться на одном месте, что-то гнало его прочь, не давало остановиться день напролет, а ночью его мучила бессонница. Калигула позвал к себе Эмилия Лепида.

– Я бы хотел весело провести эту ночь. Что ты об этом думаешь?

Лепид плотоядно усмехнулся:

– Хорошая мысль. Как насчет оргии? Или, может быть, полюбуемся на танцы? Мы могли бы гулять и пить всю ночь в компании веселых женщин…

Холодные неподвижные глаза Калигулы смотрели в пустоту.

– Не могу решить… Сегодня я не могу думать… Что-то засело, шумит в моей голове, мечется, будто хочет вырваться наружу. Меня бьет озноб, и почти в то же время я обливаюсь потом, а ведь погода стоит хорошая. Октябрь, кажется, уже начался?

– Да, Гай, три дня назад. Думаю, тебе надо выйти, это отвлечет тебя и настроит на другие мысли.

– Выйти? Куда?

– В город, переодетым, как мы часто делали раньше. Между прочим, у цирка Максимуса появился новый публичный дом, и неплохой. Я был там. Девушки все как одна молоденькие, хорошенькие и очень чистые. Там есть термы и бассейн с холодной водой. Кроме того, у хозяина отличный винный погреб…

Лепид поцеловал кончики своих пальцев.

– Ну что же… – Калигула поднялся.

Эмилий Лепид был доволен. Чем чаще император предпринимал с ним такие прогулки, тем больше была надежда на какой-нибудь несчастный случай. Конечно, поблизости всегда находился отряд преторианцев, но они должны были держать определенную дистанцию, чтобы ни у кого не возбудить подозрения. Когда Калигула выпивал лишнего, он искал ссоры, становился вспыльчивым и грубым. Однажды ему уже досталось от пьяного гладиатора. Преторианцы зарубили несчастного на месте, но могли ведь и не успеть…

Октябрьская ночь была довольно прохладной, и два человека в коричневых накидках, пройдя немного пешком, подозвали носильщиков и велели доставить их к цирку Максимуса. Их сопровождал звук чеканных шагов преторианцев.

Лепид постучал в ворота публичного дома, выстроенного около цирка, и поднял зажатую между пальцами золотую монету. Дверь тут же отворилась. Молодой раб с накрашенным лицом низко поклонился.

– Добро пожаловать! Чего вы желаете? Вино, девушек, вкусный ужин? А может быть, пойдете в термы?

– Сначала кубок старого соррентийского, которое я пил здесь последний раз.

Лепид вопросительно посмотрел на Калигулу. Тот кивнул.

– Хорошо, а дальше будет видно.

Их проводили в небольшое слабо освещенное помещение, пропитанное запахами благовоний. Калигула опустился на мягкую скамью. Он недоуменно покачал головой:

– Я отправляюсь в публичный дом как обычный гражданин и могу иметь любую женщину Римской империи. Странно, не правда ли?

– Не так уж и странно. В этом прелесть таинственного и скрытого, чем ты всегда наслаждался. Сейчас приведут девушек.

Калигула почувствовал поднимающуюся изнутри волну жара, едва не перехватившую ему дыхание. Он выпил холодного, только что поднятого из погреба вина, и Лепид подумал, что угодил вкусу императора. Волна жара отступила так же быстро, как нахлынула, и Калигула почувствовал себя вдруг удивительно хорошо.

«Как легко можно было бы воспользоваться такой возможностью, чтобы меня отравить, – думал он. – Я должен быть осторожнее».

Эта мысль развеселила его.

– Я жалую тебя правом пробовать мою еду и вино, Марк Эмилий Лепид, но сегодня ты уже исполнил свои обязанности. Где же девушки?

Лепид хлопнул в ладоши, и тут же появились красавицы. У каждой был свой способ понравиться мужчинам. Одна прошлась медленно и небрежно, покачивая бедрами, демонстрируя полное отсутствие интереса к происходящему, другая пританцовывала, третья вышагивала как королева – на ней-то и остановил свой взгляд Калигула. Эта женщина выглядела не как проститутка, а скорее как благородная матрона, которая в задумчивости прогуливается по собственному саду. Он подозвал ее кивком головы:

– Как тебя зовут?

Девушка присела рядом с Калигулой.

– Пираллия.

– Ты гречанка?

– Мой отец из Неаполиса.

– Ну, это почти греческий город. Ты мне нравишься, Пираллия.

Девушку между тем нельзя было назвать красавицей. Лицо ее с темно-серыми глазами и узким носом свидетельствовало о гордом, строгом нраве, но красивой формы мягкий рот придавал ей необычное очарование женственности.

– Ты мне тоже нравишься, – сказала она и добавила немного погодя: – Ты сенатор.

Калигула не смог удержаться от смеха. Лепид никогда не видел, чтобы он так свободно и от души смеялся.

– Может быть, полководец? Трибун?

– И это тоже почти верно. Ах, Пираллия, ты стоишь заплаченных денег уже только потому, что рассмешила меня. Какими искусствами ты еще владеешь?

Женщина улыбнулась.

– Зависит от обстоятельств. Я могу помассировать твой затылок, пощекотать пятки, могу играть на лютне и флейте…

Калигула так увлекся беседой с девушкой, что даже забыл, зачем они, собственно говоря, здесь.

– Принеси свою лютню и сыграй нам что-нибудь.

Пираллия вышла.

Тут же появился хозяин борделя:

– Вы чем-то недовольны?

– Нет, нет, очень довольны. С этой Пираллией ты приобрел целое состояние.

– Она не рабыня. Пираллия работает в моем доме, так сказать, внаем и может уйти когда захочет. Но благородные посетители как раз и ценят ее за образованность и веселый характер. Почему она зарабатывает деньги как проститутка, я не знаю.

Тут снова пришла Пираллия, присела и запела, тронув струны своей лютни, одну из любовных песен Гая Валерия Катуллы.

Когда она закончила, Калигула захлопал в ладоши.

– Если бы Катулл был жив! Он сочинял настоящие стихи; Сенека против него пресен.

Калигула взял Пираллию за руку:

– Давай воплотим в реальность предложение Катулла: подари мне тысячу и еще сто поцелуев.

Но прежде чем он смог встать, в голове его снова появился нарастающий шум, который скоро стал невыносимым. Император со стоном опустился на пол, извиваясь в судорогах. Его стошнило вином, и сквозь стон он едва смог выговорить:

– Позови… прето…

Лепид выскочил наружу, подозвал охрану и бегом вернулся обратно. Калигула лежал, скорчившись, на полу и почти не шевелился. Преторианцы осторожно вынесли его и уложили на носилки.

В дверях стояла Пираллия, держа свою лютню в руке, и наблюдала. Когда отряд преторианцев окружил носилки живой стеной, хозяин публичного дома пробормотал:

– Похоже, это был крупный зверь.

Пираллия молчала, рассматривая новую монету, которую ей успел сунуть в руку Лепид. Она внимательно посмотрела на изображение императора. Большие глаза, крупный нос, тонкие, плотно сомкнутые губы. Он не сенатор, сказал посетитель, но что-то вроде этого. А отряд преторианцев…

«Это был Калигула», – подумала Пираллия без особого волнения; статус мужчины никогда ее особенно не впечатлял. Этот человек почему-то вызывал в ней жалость, но она не знала точно почему. За его холодным взглядом таилась глубокая печаль.

Когда на следующий день новость о тяжелой болезни императора потрясла весь город, Пираллия поняла, что она узнала своего гостя.

Луций Анней Сенека расстался с женой полгода назад; брак превратился для ученого в клетку, из которой он обязательно должен был вырваться. Иногда Сенека навещал своих сыновей; они вместе с матерью жили у ее родителей. Случалось, что он тосковал по детям, но уже сама мысль о том, что ему снова придется выслушивать попреки жены, приводила его в ужас. Ученому нужны были мир и покой для работы: ей и только ей подчинялось все в его жизни, в том числе государственные обязанности, которые он выполнял. Сенека не задумываясь снял бы свою отороченную пурпуром сенаторскую тогу, если бы она оказалась ему в тягость.

В отличие от многих он не был очарован новым императором, и чувство это усилилось после поминального ужина во дворце. Разозлило ли Сенеку сравнение Калигулы его стихов со «штукатуркой без извести»? Как свободный от предубеждений мыслитель, он сам задавал себе этот вопрос и, порассуждав, пришел к выводу, что насмешка Калигулы его не задела. Он интересовался оценкой своих драматических и лирических трудов, и мнение большинства действительных знатоков литературы значило для него больше, чем слово правителя.

Сенека, соблюдая все формальности, пригласил Ливиллу посетить его имение в Тибуре, доставшееся ему по наследству от недавно умершего отца.

В своем любезном ответе Ливилла дала знать, что она принимает приглашение и заблаговременно сообщит о времени визита.

Она появилась в прекрасный солнечный день в конце сентября и первым делом похвалила чудесное расположение виллы, из сада которой едва виднелись дворцы и храмы Рима. Глубоко вздохнув, Ливилла сказала:

– Здесь, наверху, воздух совсем другой; как будто поднимаешься из глубокого подвала на природу. Почему ты не живешь здесь всегда?

– Я не могу оставить дом в Риме по двум причинам. Во-первых, там живет Корнелий Цельсий, у которого работают переписчики моих книг а во-вторых, я все еще сенатор. Кстати, я нахожу твое сравнение неплохим: Рим, как глубокий подвал, из которого поднимаешься на воздух, к свету.

– Иногда я так его ощущаю, пусть подвал и стал золотым, с тех пор как мой брат поднялся на императорский трон. Они с Друзиллой стали приверженцами какого-то безумного египетского культа, и тень их поведения ложится на нас с Агриппиной. Наши имена должны упоминаться в текстах присяги, и все акты императора начинаются словами: «Во благо и счастье Гая Цезаря и его сестер». Мне это неприятно, поскольку и так ходят странные слухи. Эти распоряжения, по правде говоря, касаются только воздаяния почестей его любимой Друзилле. Между тем уже появились забавные стишки про то, что Калигула развлекается в постели со всеми своими сестрами.

Сенека засмеялся:

– Не обращай внимания! Ты же знаешь, каковы наши римляне. А что Калигула, он знает об этом?

– Конечно, но его ничего не задевает. Даже наоборот: я думаю, что он этим гордится.

Сенека распорядился приготовить для своей гостьи роскошный обед только из морепродуктов. Он заранее велел втайне расспросить ее повара о пристрастиях Ливиллы в еде и так узнал, что она предпочитает всевозможные дары моря. На стол были поданы жареные и вареные лангусты с разнообразными подливками, скат в соусе из меда, перца и лука, но особенно хозяин был горд каракатицей, фаршированной смесью из телячьих мозгов, яиц, мясных шариков и резаного перца. Приготовление этого сложного блюда заняло всю первую половину дня. Присутствовали на столе и всевозможные моллюски с разными зелеными соусами, а замыкал этот великолепный парад копченый угорь с тмином и орегано, с красным вином и сушеными фруктами.

Хрупкая Ливилла съела так много, что Сенека немного испугался, но гостья, казалось, не страдала от переедания. Потом они пили легкое вино – неразбавленным и неприправленным.

Сенека попробовал и одобрительно кивнул:

– Не люблю, когда хорошие вина отравляют медом, корицей, перцем и прочим. Вино должно иметь вкус солнца, земли, ветра…

– Ты мечтатель, Луций Анней Сенека.

– Все поэты мечтатели.

Ливилла посмотрела в сад, где между темными силуэтами кипарисов и сосен висел красный диск солнца. Сенека залюбовался тонким профилем гостьи и хотел сказать ей о своих чувствах, но услышал такое, что сам онемел:

– Я хочу тебя, Луций Анней Сенека. Этого момента я ждала с тех пор, как шестнадцатилетней девушкой увидела тебя, когда ты читал в Одеуме свои стихи. Эта мечта никогда меня не оставляла, даже в холодной постели с Марком Виницием. Я представляла, что лежу в твоих объятиях, и это помогло мне пережить многое другое.

Сенека взял ее руку и поднес к губам.

– Ты опередила меня, Ливилла. Я как раз собирался просить тебя остаться со мной сегодня ночью.

– Ну вот, Фортуна нам снова улыбается. Когда мы оба произносили брачный обет, она отвернулась от нас…

– Она никогда не отворачивается надолго; наш пример это еще раз доказал. Мы нашли друг друга, потому что так было предопределено.

В комнату вошел слуга:

– Могу я зажечь лампы, господин?

– Не надо, Руфий. Иди спать и скажи остальным, что мне сегодня больше ничего не нужно.

Сенека поцеловал шею, губы и щеки Ливиллы.

– Представим, что мы в доме одни: юная пара, которая трепещет в ожидании своей первой ночи.

– Мне не надо ничего представлять. То, что было до этого, просто не в счет.

Сенека повел ее за руку в спальню, и Ливилла произнесла слова брачного обета: «Ubi tu Gaius, ibiego Gaia» [8]8
  Где ты – Гай, там и я – Гайя (лат.)


[Закрыть].