Текст книги "Ступени великой лестницы (сборник)"
Автор книги: Жюль Габриэль Верн
Соавторы: Уильям Олден,Николай Плавильщиков
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
Не успел он однако долить стакан доверху, как вдруг пронзительно закричал, и, выронив из рук поднос, с гримасой боли схватился за ногу. Бутылка упала, и виски, булькая, янтарной струей стало вытекать из нее, стаканы со звоном и грохотом разбились о камни дороги.
Лошадь мистера Уоллэса, внезапно чего-то испугавшись, взвилась на дыбы и, осаждаемая железною рукою всадника, с силой опустила копыто на голую ступню Меланкубу.
Несчастный слуга буквально выл от боли.
Мистер Уоллэс собственноручно наложил на ногу раненого повязку. Кости не были повреждены. Уоллэс дал туземцу золотой, прося извинить его, как невольного виновника происшествия.
От предложенного вторично виски мистер Уоллэс наотрез отказался, уверяя, что вся его жажда успела пройти.
Еще несколько ничего незначащих фраз, и мистер Уоллэс снова очутился в седле и, разбирая поводья, сказал, не желая на этот раз решительно никого обидеть:
– Дорогой пастор, теперь, простившись с вами, что я считал, между прочим, своим долгом, я прошу вашего благословения и пожелания мне скорейшего успеха в достижении намеченной мною цели.
Англичанин остановился. Внезапно он прочел в глазах пастора Бермана столько непримиримой, почти нечеловеческой злобы, что ему показалось, что кто-то сдавил ему горло.
А пастор, меняя злобное выражение своих глаз на выражение ангельской кротости, сказал довольно нелюбезно, но без оттенка ненависти или раздражения:
– Молчание мое будет вам сопутствием, сэр. Я не могу благословлять безумия. Вы должны извинить меня.
Мистер Уоллэс, на мгновение забывая, что он англичанин, не сдерживая себя, почти бешено крикнул:
– В конце концов мне безразлично ваше мнение о моем поступке, дорогой мой! – И вдруг, меняя тон, спросил жестоко и деловито: – Вот еще что, милый пастор, скажите: вы никогда не вели дневников?
Пастор опустился на ступеньки веранды. Ноги его сами подкосились, и лицо было залито хлынувшей к голове кровью, и, несмотря на начинавшуюся нестерпимую жару, холодный пот проступил на его лбу и висках. В эту минуту он был по-настоящему жалок.
– Фу! – тяжело вставая со ступеньки, вздохнул пастор Берман, и, понемногу приходя в себя, виновато сказал: – Прошу извинения, сэр, нет ничего удивительного, что мне стало худо. Я вчера проехал более ста верст верхом, почти всю ночь не спал и чересчур накачался черным кофе. Ах, эта проклятая сердечная слабость – она доведет меня когда-нибудь до могилы. Я уже перестаю выносить первые солнечные лучи. Еще раз прошу прощения, сэр. Не откажите повторить еще раз ваш последний вопрос? Эта неожиданная дурнота помешала мне расслышать его…
Мистер Уоллэс чуть заметно улыбнулся. Настоящий ответ пастора на свой вопрос он уже получил, а потому повторил вяло и неохотно:
– Ничего особенного, сэр. Я интересовался, не ведете ли вы дневника?
– Дневника? – удивился пастор. – Да что это вам вздумалось, дорогой мой мистер Уоллэс? Уж не принимаете ли вы меня за институтку, чего доброго? И вообще, какое это имеет отношение и связь с вашей экспедицией, я не понимаю!
Мистер Уоллэс весело расхохотался.
– Да очень просто, – сказал он. – Если бы вы вели дневник, я попросил бы вашего разрешения взять его с собой. Я более чем уверен, что почерпнул бы из него целую кучу полезных для себя сведений о нравах, обычаях и географии тех местностей, куда я держу путь. Только и всего, но… вот и сэр Ван-ден-Вайден торопится на ваше приглашение, сэр, которое я вас просил не делать…
– Я ничего им не передавал, мистер Уоллэс, уверяю вас, – сдвинув брови, сказал пастор. – Если вы пожелаете остаться еще немного у меня, вы сможете лично спросить об этом старика. Он узнал о вашем прибытии, очевидно, из других источников.
– Весьма возможно, – снова улыбнулся англичанин и, поворачиваясь к пастору Берману спиной, скомандовал своему отряду строиться и двигаться в путь.
Пастор Берман взглянул на большую дорогу и действительно увидал в облаках пыли двух скачущих по направлению к его дому всадников.
И не успел он еще что-то сказать в свое оправдание, как мистер Уоллэс, трогаясь уже в путь, снова, словно ударами своего стального стэка, больно хлестнул его по ушам:
– Как джентльмен, я должен предостеречь вас, милый сэр, от ваших же непростительных ошибок в борьбе со мною, из которых самая главная это та, что вы постоянно забываете, что имеете дело с работником Скотлэнд-Ярда. Эй, Макка, вперед!
И, пропустив мимо себя своих слуг, мистер Уоллэс, пришпорив лошадь, тронулся в путь вслед за ними, вежливо приподняв над головой свой окутанный голубой вуалью пробковый шлем.
Пастор Берман ничего не ответил. С тонкой усмешкой на побледневших губах, он повернулся в сторону подъезжавших гостей, зло подумав: «Н-ну, мы еще посмотрим – не окажется ли умный англичанин во сто крат глупее голландских дураков!».
И на лице его заиграла добрая улыбка гостеприимного хозяина, когда он приветствовал слезавших с лошадей Яна Ван-ден-Вайдена и Рупрехта фон-Альсинга.
Старик Ван-ден-Вайден соскочил с коня проворнее, чем это сделал бы восемнадцатилетний юноша.
– Ах, какая досада! – воскликнул он. – Я, кажется, опоздал немного к назначенному сроку, и ваш таинственный англичанин изволил уже испариться?
Ван-ден-Вайден бросил поводья подбежавшему Меланкубу и, подымаясь на веранду, сказал еще раз:
– Ах, какая досада!
Но в голосе его не было ни единой нотки досады, наоборот, в нем скорее можно было уловить оттенок насмешливости и сарказма.
– Пятью минутами раньше, и мы застали бы этого английского чудака, – в тон ему проговорил фон-Альсинг, подымаясь вслед за стариком к пастору Берману на веранду.
– Это не поздно еще сделать, дорогие друзья, – сказал пастор Берман. – Мистер Уоллэс не успел еще отъехать и полумили. Вы быстро могли бы догнать его на ваших конях. Я и советовал бы вам это сделать. Мистер Уоллэс был бы крайне счастлив встрече с вами…
– Да? – безразлично спросил Ван-ден-Вайден и нахмурил свои брови.
Положительно пастору сегодня не везло. Никто из его собеседников не был настроен на шутки.
– Послушайте-ка, любезнейший, – сказал старый джентльмен. – Откровенно говоря, мне не только не понятны, но и крайне подозрительны те совершенно неприличествующие вашему сану интриги, которые вы начали плести вокруг поисков моей дочери. Вы, – это совершенно ясно для меня, – чините всевозможные препятствия всяким попыткам, идущим в этом направлении. Одно время вы поприутихли, как будто. Сейчас, когда я снова обретаю надежду найти свою дочь, ибо я не могу предположить, чтобы Скотлэнд-Ярд взялся за это дело без всяких на то оснований, когда к нам, сюда, на Суматру, является лицо, коему эти поиски поручены, – вы снова принимаетесь за старое, и ваши первые же шаги в этом направлении довольно явно обнаруживаются в возмутительном желании поссорить меня с мистером Уоллэсом. Может быть, вы не откажете дать мне краткий, но исчерпывающий ответ по этому поводу?
– Да простит вам господь ваши злые слова, сэр! – почти томно сказал пастор Берман с опечаленным видом несправедливо обиженного человека.
Но, если мистер Уоллэс всегда умел во-время вспомнить, что он англичанин, то Ван-ден-Вайден, горячая необузданность и дерзкая независимость которого была хорошо всем известны, был совершенно лишен сдержанности.
– Вот что я вам доложу, мой дражайший, – сказал он довольно тихо, ударив однако при этом о стол крепким и жилистым кулаком. – Приберегите-ка лучше ваш мармеладный тон для воскресной проповеди, а мне потрудитесь ответить человеческим языком на этот документ!
С этими словами Ван-ден-Вайден вытащил из кармана сложенный вчетверо лист почтовой бумаги и без всякой церемонии сунул его прямо в нос отступившему на шаг пастору.
Миссионер взял в руки документ и, стараясь скрыть свой гнев и волнение, молча и не торопясь, усевшись в свое глубокое кресло, развернул бумагу и принялся за чтение.
Ван-ден-Вайден и фон-Альсинг уселись против него, и на веранде воцарилась на время полная тишина, прерываемая лишь назойливым жужжанием больших зеленых мух, отливавших всеми цветами перламутра на ослепительных лучах почти до зенита поднявшегося солнца.
В то время как Ван-ден-Вайден не спускал с читающего глаз, фон-Альсинг, глубоко затягиваясь сигарой, что-то насмешливо мурлыкал себе под нос.
Документ, с которым знакомился пастор Берман, оказался письмом мистера Уоллэса к Яну Ван-ден-Вайдену.
Вот что прочел пастор, стараясь сохранить полное спокойствие на своем гладко выбритом и начинавшем уже жиреть лице:
«Глубокоуважаемый сэр!
Я отлично понимаю, что выбранный мною способ знакомства с вами у нас, на континенте, самым невзыскательным человеком с полным основанием мог бы быть отнесен к разряду, по меньшей мере, поступков неприличных и недостойных джентльмена.
Но здесь, сэр, на островах, учитывая, некоторые обстоятельства, оглашать которые я не могу, дело обстоит несколько иначе, и я надеюсь, вы извините меня, что, находясь от вас всего в нескольких часах езды, я вынужден познакомиться с вами не лично, а посредством настоящего письма.
Меня зовут, сэр, Стефеном Уоллэсом, а мое социальное положение – старший агент Скотлэнд-Ярда, начальник отделения по особо важным преступлениям.
Цель моего приезда на Суматру – поиски вашей дочери, мисс Лилиан Ван-ден-Вайден, гибель которой я позволяю себе поставить под некоторое сомнение, несмотря на почти десятилетнюю давность ее таинственного исчезновения.
Если вы, сэр, доверяете мне (конечно, не мне лично, мистеру Уоллэсу, которого вы не знаете, а мне – старшему агенту Скотлэнд-Ярда) в достаточной степени, чтобы выполнить некоторые мои требования, то потрудитесь их прочесть и запомнить.
Вот они:
1. Временно, хотя бы в продолжение моей экспедиции в глубь офирских лесов, прекратить охоту на человекообразных обезьян.
2. Ни в коем случае не пытаться со мною видеться.
3. Явиться на приглашение пастора Бермана посетить его девятого числа с/м. в десять часов утра, которое, по всей вероятности, вы получите ровно на пятнадцать минут позже указанного срока.
4. Твердо помнить, что кроме приветствий, я, Стефен Уоллэс, никогда никаких поручений через упомянутого пастора Бермана вам не передавал и передавать не буду.
Это все, сэр. Возможно, что настанет время, когда я сам попрошу вас о личном свидании, – пока же оно совершенно излишне.
Прошу вас твердо верить, что только в выполнении, самом строгом и безоговорочном, выставленных мною требований – верный залог успеха предпринятых мною, по поручению Скотлэнд-Ярда, поисков.
Остаюсь, сэр, с глубочайшим почтением и преданностью
Стефен Уоллэс.
P. S. Если вы найдете нужным, то письмо это можете показать господину пастору Берману.
С. У.».
Пастор Берман дочитал письмо, аккуратно сложил его так, как оно было сложено раньше, и, подавая его Ван-ден-Вайдену, сумел подавить в себе охватившее его волнение и злобу настолько, что сказал с полным спокойствием и достоинством в голосе:
– Любопытный документик, великолепно характеризующий зазнавшегося английского негодяя и авантюриста. Неужели, любезный друг, вы серьезно требуете от меня объяснений по поводу этих инсинуаций?
Пастор Берман вскинул на Ван-ден-Вайдена свои заплывшие жиром глаза и еще раз воскликнул:
– Ведь это же настоящий шантаж! Я не понимаю, чего хочет этот молодчик и зачем он стремится выставить меня перед вами в таком свете. Он просил меня написать вам приглашение, что я и сделал. Впрочем я предпочту молчать, ибо убежден, что вы требовали от меня объяснений по поводу этой провокации не серьезно, дорогой друг!
– Ван-ден-Вайден никогда ничего несерьезного не делает. – нахмурил брови старик. – Я не думаю, чтобы мистер Уоллэс позволил себе по отношению ко мне что-нибудь несоответствующее действительности. Вами же я бывал уже не раз околпачен.
– Что же! – прервал пастор Берман не стесняющегося в своих выражениях Ван-ден-Вайдена. – В таком случае, вы разрешите сообщить вам, что с настоящей минуты моя роль гостеприимного хозяина по отношению к вам окончена!
– Виноват, пастор, – вмешался в разговор Фон-Альсинг, не давая возможности Ван-ден-Вайдену, за дальнейшее поведение которого он начинал уже беспокоиться, ответить на последнюю фразу миссионера, – бросьте ваши вечные пререкания друг с другом и объясните-ка мне лучше, почему в ближайшей деревне такое необычайное волнение?
Пастор Берман, не учуяв расставляемой ему снова ловушки и решив, что Фон-Альсинг хочет своим не относящимся к делу вопросом просто спасти создавшееся положение, ответил охотно и любезно:
– Эти дикари, сколько я им ни говорил о мерзости их поведения, продолжают праздновать каждый раз наступление половой зрелости у своих девушек.
Фон-Альсинг позвал своего слугу, занятого вместе с Меланкубу у лошадей:
– Пит, пойди сюда!
Рослый ачинец, красивый, мускулистый, с открытым мужественным лицом, в венах которого текла чистая индусская кровь, упруго пружиня мышцы своих великолепных ног, поднялся на веранду и, не доходя нескольких шагов до своего господина, почтительно остановился и, прикладывая протянутую вперед руку к земле, спросил на ачинском наречии:
– Господин звал своего слугу?
– Да, Пит. Скажи мне, милый друг, просил ли я тебя сегодня, когда мы проезжали деревню баттов, узнать о причинах их необычайного волнения?
– Господин просил своего слугу об этом и слуга господина тотчас же использовал его приказание.
– Какой ответ ты передал мне, Пит?
– Батты очень волновались, когда говорили с твоим слугою, господин. Батты сказали Питу, что великий белый помощник бога приезжал к баттам и сказал баттам, что приехал белый англез, который отправляется в леса Пазаменга убивать всех священных обезьян. Батты хотели убить англеза, но англез их больно и сильно бил, и они не посмели этого сделать. У англеза было много смертей на себе. На поясе и за спиной. А потом батты испугались ньявонгов, слуг англеза, – охотников за черепами.
Притихший Ван-ден-Вайден неудержимо и раскатисто расхохотался.
– Ну-ну, милый пастор, – весело воскликнул он, – как видите, вам вовсе не следовало обижаться на меня за мое недоверие к вам! На гостеприимство ваше мне наплевать, конечно, но вы напрасно думаете, что я уберусь отсюда раньше той минуты, когда услышу от вас исчерпывающее объяснение по всем выставленным вам обвинениям, иначе… иначе… я не ручаюсь за себя.
Ван-ден-Вайден сжал кулаки и ринулся к совершенно обескураженному миссионеру.
Фон-Альсинг поймал его за руки и, не стесняясь присутствием пастора Бермана, примирительно сказал:
– Оставьте, отец. Неужели вам охота руки марать?!
Краснея и задыхаясь от нахлынувших на него самых разнообразных чувств, пастор, готовый каждую минуту потерять сознание, заговорил, брызжа слюной и потрясая в воздухе руками:
– Ложь это все! Это ложь, или просто эти дураки не поняли меня. Да, это правда, у меня с ними был разговор об обезьянах, но я не упоминал имени мистера Уоллэса при этом. Они говорили о вас, Ян Ван-ден-Вайден, и возмущались вашим последним трофеем – убитой гориллой. Ну, я им и сказал, не стану отрицать, что, хотя отнюдь не считаю обезьяну священным существом, все же противник убийства животных. О мистере Уоллэсе не было сказано ни слова при этом. Да накажет вас господь, если вы думаете, что я плету какие-то интриги вокруг поисков вашей погибшей дочери. Мне-то что за дело? Я уже ровно восемь лет после каждой воскресной мессы молю господа об упокое ее души. Вот и все. И вообще я считаю дальнейшую беседу на эту тему настолько для себя оскорбительной, что вынужден еще раз напомнить вам: либо вы прекращаете ее, либо я отказываюсь видеть в вас своих гостей. Вот и все. Я кончил.
– Вы это сделали своевременно, дорогой пастор, – совершенно серьезно сказал Ван-ден-Вайден. – Мое терпение, как вам известно, не из объемистых. Но нет худа без добра. Все же из вашего ответа я сумел почерпнуть то важное и неоспоримое для меня доказательство, что имею дело не с пастором, а с…
Бог знает, чем окончилась бы вся эта сцена, если бы Ван-ден-Вайден не был перебит задыхающимся от быстрого бега толстым голландским чиновником, как бомба влетевшим на веранду пастора Бермана.
Чиновник этот был секретарем управляющего Силлалагским округом.
Придя в себя, он прохрипел:
– Ужасные вести из Европы! Ошеломляющие известия! Вы здесь, Фон-Альсинг? Это мне на-руку. У меня и для вас есть пакет. Очень хорошо, что я вас встретил. Слушайте, и постарайтесь поверить своим ушам: вся Европа в войне! Какое Европа! Азия, Америка! Непостижимая каша народов, месиво крови всех наций, возрастов и сословий!.. Россия объявила войну Австро-Венгрии, Австро-Венгрия – Сербии, Германия – России, Франция – Германии, Германия – Англии, Япония – Германии и Австро-Венгрии, Бельгия – Германии, Турция – Англии, Франции и России… о, боже мой, я, кажется с ума сойду, если это не они там все рехнулись. Этот пакет на ваше имя, фон-Альсинг, Америка… – тут чиновник захлебнулся собственными словами и, вытаращив как баран глаза, бессмысленным взглядом уставился на окружающих.
Впрочем нельзя сказать, чтобы и у остальных выражения лиц были более осмысленны и сознательны. Все были поражены до глубины души.
Фон-Альсинг молча принял пакет из рук чиновника и машинально вскрыл его.
Наконец, после продолжительного молчания, первым заговорил Ван-ден-Вайден:
– Но газет вы еще не имеете?
– Нет. Только телеграммы и экстренная почта. Газеты, я думаю, придут со следующей почтой.
Фон-Альсинг успел тем временем познакомиться с содержанием пакета. Это было телеграфное предписание бельгийского военного министерства, лично ему адресованное, немедленно вернуться в свой гвардейский полк имени короля Альберта, старшим лейтенантом которого фон-Альсинг числился.
Фон-Альсинг быстро подошел к Ван-ден-Вайдену и почти радостно сказал:
– Его величество король Альберт требует моего немедленного возвращения в полк. Сегодня же вечером я принужден буду покинуть вас, мой дорогой друг и отец. Но, уезжая, я возьму с вас слово, что вы не прекратите поисков моей невесты до тех пор, пока не получите известий о моей гибели или пока я сам снова не вернусь сюда, чтобы возобновить их с новой силой!
– Ну, что же делать, – воскликнул Ван-ден-Вайден, кладя свою руку ему на плечо. – С богом, мой сын, и да поможет вам всевышний на поле ратном! О поисках вам беспокоиться нечего. Ваша невеста – моя дочь!
Старик быстро проговорил эти слова, но в них слышалась глухая боль расставания и предстоящего тяжелого и безрадостного одиночества.
Голландский чиновник вдруг снова вскочил с кресла и, ни с кем не прощаясь, с тою же быстротой, с которой сюда влетел, бросился вниз по ступенькам веранды.
Вслед за ним двинулись Ван-ден-Вайден с фон-Альсингом, которые, казалось, совершенно позабыли не только о цели своего приезда сюда и только-что произошедшем между ними и пастором Берманом разговоре, но даже и о самом пасторе Бермане, хозяине покидаемой ими веранды, который в настоящую минуту молитвенно сложил на животе свои белые ручки и что-то бормотал себе под нос.
Пит и Меланкубу подали лошадей, и вскоре фигуры скачущих всадников исчезли в громадных тучах желто-бурой пыли.
Пастор Берман отвел глаза в сторону, тяжело вздохнул и, успокаивая себя, подумал:
«Эта милая война пришла как раз вовремя! Нет сомнений, что она отвлечет теперь всех любителей сильных приключений от этих идиотских поисков. Мне положительно везет!..»
В тот же день вечером фон-Альсинг покинут старого Ван-ден-Вайдена и направился в Паданг, откуда должен был переправиться прямо на театр военных действий.
Книга вторая. Международная научная экспедиция
В Батавии осенью 1923 года царило необычайное оживление.
Грандиозный дворец «Великого белого владыки» был богато декорирован растениями и убран гирляндами цветных фонариков и национальных флажков всех стран и народов мира.
«Великим белым владыкой» туземцы именовали голландского генерал-губернатора, являвшегося юридически лишь полномочным представителем Нидерландского королевства, а фактически игравшего роль почти неограниченного монарха всего малайского архипелага – Больших и Малых Зондских островов, огромнейшей территории, раскинувшейся в тихих водах Южного океана, в состав которой входит на севере группа Андомасских, Никобарских и Ментазийских островов, с грандиозной Суматрой и островами Пуало-Ниасса, Банка и Биллингтоном, на юге – острова Ява, Мадура, Бали и Флорос, не считая островов более мелких, на востоке – цветущие Филиппинские острова, а в самом центре желтый Целебес, усыпанный цветами, как подвенечное платье невесты.
Как ни грандиозна вся эта островная территория Южного океана – это лишь жалкие, разрозненные остатки когда-то единого, необъятного материка, соединявшего Азию с Австралией, являвшегося колыбелью человечества и тем таинственным местом, по которому шло неведомое переселение животных форм с одного на другой из современных нам материков.
О, прекрасная Атлантида, погрузившаяся в зеленые волны жестокого забвения, самого глубокого океана из всех океанов земли, названная новыми людьми в различных, снова выступивших из-под воды точках разными именами – как холодно забвение бесстрастного времени, управляющего жизнью людей, океанов и материков, планет и солнечных систем!
Вся площадь перед дворцом была запружена тысячной толпой туземцев, пришедших поглазеть на праздник «Великого белого владыки».
По площади, взад и вперед, беспрерывно скакали курьеры, воины из личной свиты генерал-губернатора, окруженные блестящими оруженосцами, одни в сторону гавани, другие, прибывающие оттуда, галопом подлетали к стоявшим на ступеньках дворца гонцам и передавали им последние новости, которые, в свою очередь, гонцами передавались немедленно во внутренние покои дворца.
Прямая как стрела улица, шедшая от площади в глубь города, напоминавшая скорее роскошную аллею экзотического парка, чем главную улицу, – была очищена от прохожих и любопытных, густой массой стоявших шпалерами по ее краям и сдерживаемых частой цепью вооруженных и одетых по-парадному нарядных белых воинов.
Туземцы вели себя спокойно. Все же некоторые из них неосторожно высовывались вперед, нарушая правильность линии, но немедленно отскакивали назад, угощаемые бдительными полицейскими ударами бамбуковой палки по черепу.
С берега, скрытого густыми рощами лавров и гуттаперчевых деревьев, неслась беспрерывная пушечная пальба, от которой, дрожали зеркальные окна губернаторского дворца и тяжело вздрагивали всем корпусом массивные лошади конных жандармов.
В редких промежутках между пушечной пальбой были слышны рвущие воздух всплески музыки, медные удары военного духового оркестра, где-то там, у самой гавани, исполняющего национальные гимны всех государств земного шара.
Веселые звуки марсельезы братски переплетались с медно-кованными аккордами «Die Wacht am Rhein», И совсем смешным (конечно, не для туземного уха) казалось смешение бурно-подъемной мелодии «Интернационала» с благочестивыми стонами «God save the King».
Батавия, по приказанию Европы, устраивала пышные празднества в честь прибывающей на Суматру международной научной экспедиции ученых естествоиспытателей – ботаников, зоологов, геологов, палеонтологов, гистологов, эмбриологов, физиологов и анатомов, работы которых на острове должны были открыть человечеству тайну происхождения жизни и человека.
Все государства земного шара, большие и малые, командировали в эту экспедицию по одному представителю научной мысли; это было небывалое сборище лучших ученых всего мира, говорящих у себя дома на разных языках, но обладающих для переговоров друг с другом единым великим языком Науки.
Миллионы были ассигнованы на эту грандиозную экспедицию несколько успокоенными после мировой бойни государствами, желавшими этой экспедицией как бы загладить перед своими народами кровавый позор бессмысленной и мучительной войны.
И от результатов работ посланной экспедиции народы всего мира ожидали чуть ли не начала новой эры.
Ожидалось открытие истины. Но человечество всегда останется человечеством и даже в великих делах своих не может избежать мелких и грязных скандалов, скверных и закулисных сплетен, ханжества и всесильного мещанства…
Так случилось и в данном случае, а именно: одна грязная история, предшествовавшая отправлению этой экспедиции, вызвала чрезвычайный и скандальнейший шум по всей Европе.
Дело в том, что мысль об организации международной научной экспедиции принадлежала Лиге наций.
Ни Германия, ни Россия не входили в Лигу наций, а тут, как на грех, оказалось, что самые выдающиеся ученые в области естествознания, на трудах которых воспитывалось большинство ученых, оказались… один – немцем, а другой (и это было скандальнее всего) – русским!
Раньше, когда наука была попросту наукой, – на это никто не обращал никакого внимания; во время мировой бойни о науке вообще забыли, но теперь, вдруг, когда пришлось ассоциировать науку с национальностью, этот ранее никем не замечаемый факт сразу выплыл во всю свою величину наружу и больно ослепил глаза некоторым вершителям народных судеб.
Оказалось, что каждому школьнику были хорошо известны имена величайших ученых мира, профессоров Мозеля и Мамонтова, и – что было хуже всего – все школьники эти, ранее и не задававшиеся вопросом, кем именно были эти профессора – китайцами, абиссинцами или полинезийцами, – вдруг узнали, что один из этих профессоров был немец, а другой – русский!
Ученые, на которых всегда просто смотрят как на ученых, вдруг превратились в нацию.
А всему виною паспорта. Не будь этих дурацких бумажек, «обязательных к предъявлению», может быть, никто бы ни о чем и не догадался.
Скверная вышла история с паспортами господ профессоров Мозеля и Мамонтова.
Однако надо было «дипломатически» уладить нарастающий и уже начавший проникать в самые широкие слои общества скандал.
С Германией дело обошлось без особо бурных инцидентов и все было улажено довольно быстро и благополучно. Все удовлетворились положением, что хотя Германия и не входит в Лигу наций, но все же она является республикой «признанной», так сказать, и следовательно, нет никаких оснований не видеть ее представителя в международной научной экспедиции, организуемой хотя бы даже этой самой Лигой.
Но… как надлежало поступить в данном случае с СССР?
Понятно, что никаких разговоров с этой ужасной, дикой страной нельзя было вести!
Ученым всего мира, за исключением бойкотируемой «Советии», были разосланы пригласительные билеты на предварительный съезд ученых в Женеве, для выработки плана и маршрута предполагаемой экскурсии, и в числе получивших билет оказался также и профессор гейдельбергского университета по кафедре сравнительной анатомии, доктор медицины, действительный тайный советник Ганс-Эрнст Мозель.
Но… положительно весь мир перевернулся вверх дном!
Не прошло и недели, как грянул неожиданный скандал.
И, что было хуже всего – даже народ, в толщу которого успели уже также проникнуть вести о предполагаемой экспедиции, явно давал знать о своем волнении и недовольстве через посредство своих, с каждым днем все увеличивающих тиражи, бесцеремонных и нахальных газет.
И разразившийся скандал заключался в том, что все ученые, буквально со всех концов мира, будто сговорившись, прислали Лиге наций свой отказ принять какое бы то ни было участие в работах организуемой экспедиции «до тех пор, пока не будет приглашен на съезд профессор московского университета по кафедре гистологии, эмбриологии и палеонтологии, Владимир Николаевич Мамонтов, гений научной мысли и гордость человечества».
Прямой и честный немец, знаменитый ученый Мозель отказ свой принять участие в работах съезда закончил следующими словами, перепечатанными всеми газетами мира: «Что же касается меня лично, то честь имею уведомить бюро Лиги наций по организации международной биологической экспедиции, что одного только приглашения на съезд Мамонтова, моего учителя, считаю совершенно недостаточным для того, чтобы заставить меня изменить принятое мною решение. Я изменю таковое лишь в том случае и тогда, когда узнаю, что профессору Мамонтову, как единственно достойному для этой роли ученому, будет поручено президентство над всею предполагаемой экспедицией, со всеми отсюда вытекающими последствиями».
Это уже был прямой вызов не умеющего вести себя в обществе невоспитанного немца!
Но… вскоре господа из Лиги наций сообразили, что затеяли несколько неосторожную игру, которую необходимо поскорее закончить.
И с акробатической ловкостью, они, очень мило дав понять обществу, что господа ученые – это седовласые дети и ужасно смешные люди, когда выходят за пороги своих кабинетов, со странностями, с которыми необходимо считаться, как с капризами невоспитанного ребенка, – закончили игру следующим образом:
Перед Мамонтовым извинились: не послали-де мол приглашения, ибо не знали, отпустит ли ученого правительство СССР… боялись отказа… очень-очень извиняемся и убедительно просим принять участие в работах съезда, верим в великодушие великого ученого, от ответа которого зависит весь успех экспедиции и т. д., и т. д.
А с «президентством» поступили так: назначили президентом экспедиции профессора Мозеля, с правом передачи этого президентства любому из участников экспедиции.
Мамонтов, совершенно далекий от каких бы то ни было интриг и политики в деле науки, просто и естественно ответил Лиге наций полным согласием примкнуть к предполагавшимся работам и прибыл в Женеву.
Мозель немедленно передал ему свое президенство, от которого Мамонтов не мог отказаться, в виду единогласного утверждения этой передачи всеми съехавшимися учеными, и работы съезда начались.
Правда, после совершившихся фактов, американские миллиардеры, субсидировавшие экспедицию, долгое время тайно совещались, давать ли им или не давать денег этой «большевистской» организации, но под давлением прессы и общественного мнения, испугавшись нового скандала и своего провала на следующих выборах в сенат, сдались, и открыли свои необъятные кошельки.
Когда работы съезда закончились, экспедиция уже приобрела грандиозную популярность во всех слоях общества всех стран мира, которая, по мере того как организационные работы подвигались вперед и наступал назначенный день отъезда из Европы, росла все больше и больше.
Наконец, наступил долгожданный день отъезда.
Стотысячные толпы народа с песнями, знаменами и оркестрами музыки пришли на пристань Ливерпуля – откуда экспедиция отбывала – проводить ее великих участников, дипломатический корпус явился в полном составе и даже наследный принц Англии приехал передать пожелание успехов и благополучия от своего державного отца.
