Текст книги "Ступени великой лестницы (сборник)"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

Соавторы: Уильям Олден,Николай Плавильщиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Но ни один мускул не дрогнул на каменном лице англичанина, когда он, почтительно привстав и приложив руку к козырьку шлема, скучно и холодно сказал:

– Yes!

Пастор разочарованно вздохнул.

– Итак, я продолжаю. В конце июля или в начале августа 1906 г., я уже точно не помню, мне пришлось, по делам своей паствы, отправиться в Батавию, откуда я и должен был на обратном пути посетить город Паданг, так как иначе не попасть в Менанкабуа, куда я должен был заехать перед возвращением домой. В Паданге сходятся две дороги: одна, ведущая, как сказано, в Менанкабуа, другая – на Офир. Я так долго затруднял ваше внимание Падангом, так как именно здесь, после восьмимесячного странствования его по острову, я и встретился с Яном Ван-ден-Вайденом…

– И с его дочерью?

– Да, сэр, и с его дочерью!

Наступила минутная пауза.

Где-то далеко внизу, у поросшего лесом холма, раздалось рычание тапира. Мистер Уоллэс почувствовал тяжелую удушливость воздуха.

– Будет гроза, – сказал пастор Берман. – Белый тапир, встречающийся только на Суматре и Борнео, всегда кричит перед грозой. В другое время палкой не заставишь его заговорить.

Мистер Уоллэс взглянул на далекую цепь гор, над которой дрожали кровавые отсветы, увидал, как переползла, словно ящерица, с одной вершины на другую тяжелая, золотисто-зеленая молния, услыхал еще далекий и гулкий, но грозный и долгий раскат грома – словно недовольное рычание потревоженного зверя, – и, не меняя выражения лица, сказал холодно и скучно:

– Yes!

Пастор Берман внезапно заторопился.

– Разрешите, сэр, я закончу свою повесть. Когда разражается гроза, я серьезно заболеваю. Мне нужен покой. Постараюсь быть кратким и опускать мелочи. Впрочем… это как раз совпадает с вашим желанием… Не правда ли?.. Ну, вот! Не могу не сознаться, что обстоятельства, при которых я познакомился с Ван-ден-Вайденами. были совершенно необычны.

Прибыл я в Паданг почти ночью. Во всяком случае я был достаточно утомлен, чтобы тотчас же, как только закрылась дверь номера за провожавшим меня швейцаром Hotel d'Amsterdam, приступить к приготовлениям, предшествующим сну.

Однако не успел я достать из чемодана чистую ночную сорочку; как в дверь моего номера кто-то сильно постучал. Я только собрался еще ответить, как дверь уже оказалась открытой и вошел высокий, худой и жилистый старик, произведший на меня неприятное впечатление грубой, упрямой и непреклонной воли, как бы исходившей от всего его существа.

Он мне ярко напомнил сумрачную фигуру «Железного адмирала Адриана» с знаменитой картины Веласкеза, или какое-то темное полотно Ван-Дейка. Я отлично помню, эти сравнения сразу же пришли мне в голову, лишь только я увидел его. Глаза его светились гневом из-под его седых, тонко, как серп месяца, очерченных бровей; у него был длинный, с горбинкой, тонкий, породистый нос, и, я помню, меня поразили его руки. Они были красивы, выхолены, сухи, с длинными костлявыми пальцами, с надувшимися трубками вен. Они были надуты до того, что казалось, сейчас лопнут, и целым замысловатым лабиринтом, как толстой синей бечевкой, овивали его кисти. Мне думается, это признак сердечной болезни или постоянного гнева и раздражения. Гладко зачесанные назад волосы его были белы как снег, хотя можно было сразу сказать, что обладателю их не больше пятидесяти лет. Одет он был в туго облегающий его тощую фигуру охотничий костюм, за поясом которого висели, с одной стороны, кривой охотничий нож в серебряной оправе, усыпанной драгоценными каменьями, а с другой – кожаная кобура с торчащей из нее рукояткой кольта. В руке он держал хлыст.

Необычайно удивленный столь неожиданным визитом, я постарался не выдать своего волнения и спокойно попросил его сесть и объяснить мне цель своего прихода, если только он не ошибся и имел в виду свидание именно со мною.

Пастор снова умолк, видимо переживая что-то очень волнующее. Через некоторое время он заговорил снова.

– Я должен вас заверить, мистер Уоллэс, он был очень краток в разговоре со мною, – продолжал пастор, стараясь найти нужные краски для передачи того, что произошло, когда дверь его комнаты закрылась за неожиданным гостем. – Он сразу же отрекомендовался мне Яном Ван-ден-Вайденом, и мне стало ясно, что я буду иметь дело с одним из родовитейших и богатейших людей не только моей родины, но, может быть, и большей части земного шара. Ян Ван-ден-Вайден – прямой потомок первого короля Нидерландов Вильгельма I, вступившего на престол в 1815 году после несчастного Людовика Бонапарта, насильственно посаженного на трон своим всемогущим братом, Наполеоном I в 1806 г. Вся Суматра, я думаю, легко могла бы уложиться в одно из отделений объемистого кошелька этого человека.

Он с места в карьер ввел меня в курс дела, т. е., иначе говоря, объяснил мне цель своего внезапного вторжения ко мне.

Дело касалось его дочери, Лилиан… Ян Ван-ден-Вайден сразу же сообщил мне, что я обязан чести его видеть исключительно капризу его дочери, желавшей, во что бы то ни стало, увидеть меня. Очевидно, с целью самооправдания, он и начал с биографии своей дочери.

Рано лишившись жены, он отдал свою единственную дочь Лилиан на воспитание в одно закрытое учебное заведение, находящееся под покровительством самой королевы и в ведении одного из самых строгих монастырей.

Молодая девушка поражала своих воспитательниц послушанием и успехами, и уже шестнадцати лет блестяще закончила образование. По окончании учебного заведения, из которого в течение одиннадцати лет она никуда не выходила, Лилиан была доставлена к своему отцу, в его замок, находящийся недалеко от Амстердама. С этой минуты с молодой девушкой началось то странное и непонятное, что послужило причиною их посещения Суматры.

Ах, мистер Уоллэс, вам этого не понять, может быть, но уверяю вас: дьявол никогда не спит и точно знает, когда надлежит напасть на намеченную жертву. О, как бдительны должны быть мы все, дабы избежать его злых и могущественных козней.

Лэди Лилиан, перед которой открывался блестящий и заманчивый жизненный путь, вдруг совершенно неожиданно, не объясняя даже причин, категорически отказалась от всякой светской жизни, причем отказом этим не только огорчила, но и опозорила отца, так как, решив избавиться от светского общества, она стала вести себя крайне предосудительно и вызывающе, я бы сказал, – даже непристойно. Конфуз следовал за конфузом. Вскоре, на высочайшую милость ее величества королевы нидерландской, предложившей зачислить молодую девушку своей фрейлиной, она ответила отказом. Дело было замято только благодаря целому ливню золота, хлынувшему из кошелька Ван-ден-Вайдена на тех, от кого зависело погасить пожар скандала.

Затрудняюсь вам сказать, сэр, кто более всего виноват, но участие отца в деле развращения своей дочери весьма вероятно. У вас в Англии девицы не пользуются столь широкой самостоятельностью, как у нас в Голландии, и вас, должно быть, удивят некоторые обычаи моей родины. Когда девушке исполняется семнадцать лет, ей преподносят сладкий пирог, обсаженный семнадцатью горящими свечами, а в пирог запекают… ключ от входной двери дома! Это символ ее полной самостоятельности с этой минуты.

Однако я не ошибусь, если скажу, что старик Ван-ден-Вайден оказался чересчур рьяным поклонником этого старинного обычая. Он понял его, по моему глубокому убеждению, слишком буквально.

И потом одно дело ключ, а другое дело ключ, плюс никем не контролируемый поток золота в руках молодой девушки, уже успевшей показать свою некоторую, как бы сказать… неуравновешенность.

Деньги сыпались из рук молодой особы направо и налево, и, казалось, она взяла на себя невыполнимую задачу истратить все отцовское состояние. И отец ей в этом не препятствовал. Он, очевидно, знал, что с этой задачей ей все равно не справиться.

Правда, все деньги, расходуемые Лилиан, шли на благотворительные цели, и, казалось бы, ничего дурного в этом не было; наоборот, можно было бы лишь приветствовать столь явно выраженную христианскую щедрость, если б… если б… мистер Уоллэс, уверяю вас, не та странность, та, недостойная молодой девушки, экспансивность, с которой это все делалось, которая не могла быть оправдана даже льющимся из рук Лилиан золотым потоком.

Есть пределы всему, и нарушение самых элементарных правил приличия не достойно уважающего себя члена христианского общества. Одно дело продавать цветы, например, на благотворительных вечерах и базарах, или, скажем, устраивать ясли для малюток, рожденных бедными, честными женщинами, состоящими в браке, освященном церковью и государством, ну – а ходить по ночам по разным вертепам и благотворительствовать падшим особам непристойного поведения, пьяницам, сифилитикам, – простите меня, сэр, это уже будет делом совершенно иным! А пристрастие Лилиан к этого рода вещам развивалось с каждым днем все сильнее и сильнее… Азарт молодой девушки с минуты на минуту становился все непристойнее и непристойнее, и закончился, как и следовало ожидать, новым невероятным скандалом.

Вы знаете, мистер Уоллэс, это была довольно грязная история, между нами говоря, и, если бы не то, что Лилиан давно погибла, я, щадя ее девичью репутацию, быть может, и отказался бы от передачи этого темного дела!

А дело заключалось в том, что в одно прекрасное утро жених молодой девушки, достойнейший молодой человек, личный адъютант его величества короля Бельгии, Рупрехт фон-Альсинг, встретил свою невесту при выходе из публичного дома! Легко понять, что объемистая чаша терпения старого Ван-ден-Вайдена оказалась мгновенно переполненной, и разгневанный отец упрятал дочь в один из своих провинциальных замков, под строжайшим надзором двух монахинь, специально с этой целью выписанных им из какого-то, славящегося своей строгостью, монастыря. Фон-Альсинг оказался настоящим джентльменом, и не только не поднял шума из-за этой грязной истории, но, наоборот, веря в чистоту своей невесты, щадя седины своего будущего тестя, не опозорил старика отказом от руки его дочери.

Но с девушкой продолжало твориться что-то неладное.

В заточении она стала быстро худеть и хиреть, и казалось уже, что история эта должна будет неминуемо завершиться страшной катастрофой. Ван-ден-Вайден чуть ли не со всего света выписал к тяжело заболевшей дочери профессоров и знаменитых врачей и совсем растерялся, узнав их диагноз. Больная, по мнению ученых, оказалась совершенно здоровой, исключительно хорошо развитой физически, правда, с несколько «экзальтированной» психикой, как выразился один из господ профессоров, но… это ведь не болезнь! В наше время экзальтированность молодых людей скорее правило, чем исключение! Ян Ван-ден-Ванден, выслушав такой диагноз, не знал, что ему делать: удивляться, радоваться или негодовать?! На вопрос отца, что же он должен в дальнейшем предпринять для устранения этой самой «экзальтации» – ученые в один голос посоветовали ему увезти дочь куда-нибудь подальше, изменить условия жизни, которые могли бы не только развлечь молодую девушку, но и успокоить ее. По указанию этих же ученых, старик избрал Суматру, как неплохое место для психической встряски.

Вот с этой-то целью, по словам Ван-ден-Вайдена, он и таскал свою дочь по всем богом проклятым местам дьявольского острова, мотив, между нами говоря, мало убедительный для такого рода экспериментов! Боюсь, что в ваших глазах он не заслужит большего доверия, чем в моих!

Пастор Берман на секунду замолчал.

Потом, как бы очнувшись от какого-то тяжелого воспоминания, сказал с достоинством и твердостью в голосе:

– Тут, сэр, вы должны будете извинить меня, но дальнейшая беседа моя с Яном Ван-ден-Вайденом носила настолько характер исповеди, что оглашать ее я не в праве, и ни вы, сэр, ни официальные власти не в праве меня заставить выдать содержание этой исповеди.

Пастор Берман не без гордости откинулся на спинку кресла и твердо взглянул в холодные глаза англичанина.

Трудно сказать, что прочел он в них, – только через секунду он, переводя свой взор, сказал более мягким тоном:

– Одно еще я могу сообщить вам, сэр, – это то, что эта беседа совершенно не относится к делу, и, если бы я даже и сообщил ее вам, это ни на йоту не могло бы способствовать успеху вашего дела…

Англичанин, казалось, крепко врос в свое кресло и не потрудился даже изменить позу.

И только после довольно продолжительной паузы он, резко вскидывая голову, спросил коротко и отрывисто:

– Однако, виноват, но вы то лично видели Лилиан или нет?

– Да, сэр, я видел ее, – довольно просто сказал пастор Берман. – Я видел ее, и это обстоятельство до сих пор является самым тягостным воспоминанием моей жизни.

Должен вам сказать, сэр, что я был жестоко оскорблен молодой девушкой. Однако, если вам это угодно, я, не щадя даже своего самолюбия, готов передать вам все подробности этого тяжелого свидания и моего разговора с Лилиан.

Итак, сэр, Ян Ван-ден-Вайден, окончив свой рассказ, довольно неожиданно для меня, предложил мне пройти к его дочери.

На мой вопрос, чем я могу быть полезен молодой девушке, Ван-ден-Вайден ответил, что он и сам этого не знает и откровенно признается, что в желании его дочери видеть меня он усматривает новый каприз с ее стороны и ничего больше. «Для этого я и рассказал вам о характере моей дочери так подробно, – закончил старик разговор со мною. – Вы, как пастор, должны простить ее и, конечно, сумеете найти тему для разговора. Не отказывайте, милый пастор, в ее просьбе, иначе сумасбродная девчонка сама к вам придет!».

Я сделал большую ошибку, что уступил просьбам старика. Теперь я это ясно сознаю. Однако о свершенном нечего сожалеть, – к тому же мною руководили самые благородные побуждения!

Я далек от желания впасть в пафос, мистер Уоллэс, но, клянусь вам: когда я впервые увидал Лилиан, я ощутил дьявола в себе. За всю мою почти двадцатилетнюю службу господу это случилось со мною один только раз – именно в ту минуту, о которой идет речь.

Когда я вошел в комнату, Лилиан лежала уже в постели. Было невероятно жарко, и Лилиан лежала прикрытая лишь прозрачной кисеею светло-голубого цвета. Я клянусь вам, сэр: от нее исходили какие-то лучи сверхъестественной похоти, и они были так сильны, что способны были убить. В ней сидел дьявол, сэр, дьявол, и он был страшно силен.

– Very well, – сказан англичанин, – это не интересно. Вы разговаривали с лэди?

– Да. Сперва я попросил ее прикрыть свою наготу. Она отказалась исполнить мою просьбу: «Я вас звала не для того, чтобы вы смотрели, а для того, чтобы вы слушали», – сказала она.

– Yes! Дальше?!

– Дальше я замолчал, – сказал пастор. – Я твердо верил в ту минуту, сэр, что под кисеей лежит дьявол, но я не мог не сознаться, что дьявол прекрасен!

Если бы вы знали, как искренно и горячо молил я господа, чтобы он сжалился надо мной, как некогда сжалился над св. Антонием, и лишил бы меня моих хорошо видящих глаз!..

– Милосердие господа на этот раз оказалось несколько двусмысленным, – произнес мистер Уоллэс с иронией, но, быстро овладев собой, обратился к пастору голосом полным непередаваемого бесстрастия: – Однако, оставим глаза в покое…

Пастор Берман, успевший уже привыкнуть к несдержанности и грубости своего гостя, продолжал, не обращая внимания на колкости своего собеседника:

– Лилиан не могла не показаться одержимой. Не успел я сесть, как она назвала меня ханжей, растлителем честных душ, насильником и, в конце концов, радостно объявила, что христианство, хотя и прививается вот уже две тысячи лет мечом, войнами, ложью, обманом и насилием, оно все еще, к счастью, не коснулось большей части людей, населяющих земной шар и оставшихся верными единому и вечному богу – самой природе!..

– Лэди Ван-ден-Вайден выказала довольно недурную аргументацию в этом споре, как можно судить из ваших слов, – заметил мистер Уоллэс, – однако, смею вас заверить, ваше запоздалое самобичевание будет плохо оценено такими людьми дела, как я. Ничего более конкретного не произошло между вами?

– Сэр! – воскликнул пастор Берман, и в голосе его послышались гневные и грозные нотки профессионального проповедника, выведенного из терпения. – Сэр! Что же вы полагаете, в самом деле, что уши нашего господа глухи к мольбам его сынов?

– Заблуждение! Заблуждение, сэр! – теперь уже гремел пасторский голос. – Недостойное христианина, скверное, вредное заблуждение! Я был воистину лишен моим творцом всех органов чувств моих после сказанного молодой особой, я сумел победить дьявола в себе, – я встал и вышел.

– И это все? – разочарованно спросил мистер Уоллэс, устремив свои стальные глаза на пастора.

– Да, это все.

– А что же затем случилось с лэди Лилиан? – совершенно игнорируя победу пастора над дьяволом, спросил мистер Уоллэс, давая понять, что услышанное для него уже не представляет интереса и что он желает знать только о дальнейшем.

– Я уже доложил вам, сэр, – не без раздражения на этот раз сказал пастор: – я встал и вышел.

– Но ведь не вы меня интересуете, милый пастор, – невозмутимо ответил мистер Уоллэс. – Вы не так поняли мой вопрос. Я интересуюсь знать, что стало с молодой лэди?

– Это мне известно, вероятно, не лучше, чем вам. Дальнейшую судьбу ее я узнал случайно… и, если вам угодно, то конечно, я могу…

– Прошу вас.

Перед тем как продолжать, пастор Берман вздохнул, достаточно ясно давая понять мистеру Уоллэсу, как он ему надоел.

– На утро, оставив свою визитную карточку внизу у швейцара, я, не попрощавшись с Ван-ден-Вайденом, покинул Hotel d'Amsterdam, решив посвятить весь путь в Менанкабуа молитвам о спасении души грешной, заблудшей девушки.

– Скажите, пастор, – вдруг неожиданно спросил мистер Уоллэс, – а разве для того, чтобы пробраться в Менанкабуа, необходимо проехать через форт Кок?

Пастор почему-то вздрогнул, с почти нескрываемой ненавистью взглянул на англичанина и ответил:

– Конечно, необходимости нет никакой. Форт Кок лежит в стороне… По дороге в Менанкабуа необходимо проехать лишь так называемую Буйволову расселину. Однако, мне несколько неясен ваш вопрос, мистер… мистер…

– Уоллэс.

– Мистер Уоллэс.

– Я вижу, что очень вас утомил, – сказал англичанин сухо, – раз вы уже забыли мое имя. Но я скоро освобожу вас от своего присутствия. Еще два-три вопроса. Извольте быть настолько любезным и ответьте мне на следующие вопросы: первый – вы не заезжали в форт Кок?

– Нет.

– Отлично. Второй: сколько времени Ван-ден-Вайдены пробыли еще в гостинице d'Amsterdam после вашего отъезда?

– Они покинули ее в тот же день вечером.

– Very well! Понимаю. А… а Лилиан не заезжала на озеро Toб?

Пастор Берман, несмотря на одолевавшую его духоту, как ужаленный, вскочил с кресла.

Он разразился целым градом ничем не обоснованных проклятий по адресу своих врагов и даже самого мистера Уоллэса и, наконец, успокоенный полным недоумением англичанина, сказан:

– Простите мою горячность, мистер Уоллэс. Это нервы и ничего больше. Боюсь, я снова не совсем точно понял ваш вопрос и он вывел меня из терпения. Теперь я вижу, что ошибся, и приношу извинения. Конечно, ни Лилиан, ни отец ее здесь не были до катастрофы. Повторяю: в тот же вечер они отправились тою же дорогою, что и я, но, не доезжая Буйволовой расселины, внезапно углубилась в непроходимые чащи лесов, минуя все дороги и пренебрегая всеми мерами предосторожности, намереваясь, очевидно, своим безрассудством укоротить путь, срезав дорогу, идущую вдоль этих лесов. Таким образом они рассчитывали сразу выйти на восточное плоскогорье.

Однако… это не удалось им. Т. е., вернее, удалось, благодаря какой-то непонятной случайности, одному лишь только Ван-ден-Вайдену. Лилиан не вернулась из этой экспедиции. Двенадцать туземцев, сопровождавшие Ван-ден-Вайденов, были убиты ядовитыми стрелами лесных жителей – их трупы были позднее найдены голландскими солдатами, – а Лилиан бесследно исчезла, почти на глазах у своего отца.

Сам Ян Ван-ден-Вайден рассказывает об исчезновении своей дочери следующее.

Экскурсия продвигалась гуськом. Впереди шли двенадцать туземцев. За туземцами следовал верхом сам Ван-ден-Вайден, шествие замыкала Лилиан, тоже верхом на лошади. Катастрофа разразилась внезапно и с молниеносной быстротой. Ван-ден-Вайден успел заметить, как споткнулся шедший впереди проводник, потом он почувствовал сильный удар в голову. С этой минуты он потерял сознание. Все дальнейшее представилось ему как в тумане и запомнилось весьма смутно. А запомнилось ему следующее: все проводники внезапно куда-то исчезли! Затем раздался крик его дочери, лошадь которой, испуганная выпрыгнувшей из-за кустов огромной и злой собакой (должен вам сказать, что все лесные жители имеют таких собак), вынесла всадницу далеко вперед, крупным, почти бешеным галопом. Ван-ден-Вайден увидел свою дочь, выхватившей из кобуры револьвер, шагах в пятидесяти от себя, соскочившей на землю и бросившейся куда-то бежать. Ее белое платье мелькнуло в густой зелени кустарника и… все кончилось. Лилиан исчезла. Старик, казалось, находился в столбняке. Управлять лошадью он не мог. Удивительно, как он еще продержался в седле столько времени… впрочем – уже через два часа умное животное вынесло его, еле живого, на берег реки Мазанг.

– Виноват, сэр, – все так же спокойно и без всякого недоумения в голосе спросил мистер Уоллэс. – Я боюсь, что плохо понял или не дослышал вас. Должен ли я думать, что лошадь Ван-ден-Вайдена вынесла его из леса через два часа, или через два дня?

– Конечно, через два дня. – хмуро ответил пастор. – Через два дня, сэр; я обмолвился. Кому же знать это лучше, как не мне! Ведь в свое время я тоже весьма интересовался этой историей.

Так вот тут, на берегу Мазанга, Ян Ван-ден-Вайден и свалился с лошади, уже окончательно лишившись сознания. Догадавшись о крупной награде, местные жители подобрали его и доставили голландским властям, находившимся неподалеку.

Мне остается добавить к своему рассказу еще немного. Ян Ван-ден-Вайден передал полмиллиона гульденов местным голландским властям на поиски своей дочери. Целый полк голландских стрелков обшарил все окрестные леса, правда, по моему совету, не очень углубляясь в них. Но ведь это было бы ничем не оправдываемой бессмыслицей: известно, что даже лесные жители живут только по опушкам. Но и эти поиски обошлись довольно дорого многим из их участников. Более сорока стрелков погибло в этих лесных экспедициях, кто от стрел, кто в волчьих ямах, кто в капканах лесных жителей, из которых удалось уничтожить лишь пять человек.

Я сильно разозлен всей этой историей, мистер Уоллэс, (думаю, это обстоятельство не ускользнуло от вашего внимания), но, уверяю вас, я имел и имею к тому основание.

Из-за одного взбалмошного человека, потерявшего, веру в господа бога, погибли десятки людей. Доверие местного населения ко мне, которым я все время пользовался, сильно пошатнулось, в виду того, что расквартировавшиеся во время похода в наших краях воинские части вели себя далеко не безупречно. А со времени переселения в мои края господина Ван-ден-Вайдена я совершенно перестал владеть сердцами своей цветной паствы.

Покой их гор и лесов, покой их самих был грубо потревожен из-за одного пропавшего белого, в сумасшедшую голову которого забрела мысль вторгнуться в чащу лесов, куда даже они, местные жители, не осмеливаются забираться. Разве мало, кругом безопасных дорог и путей? Это действительно глупая история. Но хуже всего еще то, что сам Ян Ван-ден-Вайден, объявивший о крупной награде тому, кто найдет его дочь живой или мертвой, не нашел ничего лучше, как поселиться здесь под самым моим носом, пригласить бывшего жениха, своей дочери Рупрехта фон-Альсинга, подавшего, ради поисков своей горячо любимой невесты, в отставку, и… объявить войну всему живому! Это же безрассудство, сэр! Старик, в гневе своем на ничем неповинную перед ним природу, принялся зло и систематически уничтожать все живое, что ему только попадается под руку. Эту истерическую охоту свою, не прекращающуюся ни на минуту вот уже почти десять лет, он окрестил громким именем – мести за дочь!

Мне кажется, он совершенно уже потерял рассудок и больше не знает удержу своим инстинктам. Скоро он начнет охотиться за туземцами, уверяю вас. Он начал с тапиров, диких кошек, кабанов и тигров. Эти звери ему показались вскоре недостаточно крупными и сильными, очевидно. Он перешел на львов, носорогов, убил двух слонов и… занялся крайне скверной штукой, сэр! Он начал преследовать человекообразных обезьян.

Я пробовал урезонить озверевшего старика, но он не особенно вежливо отклонил мое вмешательство: «Вам этого все равно не понять. В безграничном и систематическом уничтожении всего живого я черпаю новые силы для утоления своей печали. Я счастлив доказать глупой и дикой природе, что семизарядная автоматическая винтовка Ремингтона умнее, сильнее ее. Я предложил ему найти забвение в молитвах за упокой души его грешной дочери, но он заявил мне, что, пока собственными глазами не увидит костей своей дочери, он не станет затруднять уши всевышнего «гнусавыми» молитвами.

Мистер Уоллэс улыбнулся, оскалил свои большие белые зубы и вдруг, с неожиданностью, заставившей вздрогнуть пастора Бермана, встал с кресла, как будто кто-то нажал на кнопку и освободил пружину, удерживавшую его.

Лицо англичанина приняло выражение бесконечной предупредительности и любезности, когда он сказал:

– All right! Я надеюсь, с моей стороны не будет нескромным, если я поинтересуюсь теперь узнать ваше личное мнение обо всей этой истории, дорогой пастор. – Пастор испуганно замахал руками.

– Мое мнение? Упаси меня боже иметь какое-нибудь мнение во всей этой странной истории, мистер Уоллэс. Тут можно предполагать вещи, которые легко могут привести к греху… Ясным остается лишь одно: Лилиан погибла, и искать ее – ничем не объяснимое безумие. Уверяю вас, что девятилетнее пребывание молодой девушки в лесах Суматры – срок вполне достаточный для того, чтобы восемь лет и одиннадцать с половиной месяцев молиться за упокой ее души, что, впрочем, я и делаю. Это моя обязанность, в конце концов. А отчего именно и как она погибла… – я не учился в Скотлэнд-Ярде, мистер Уоллэс, я окончил духовную академию, – это обстоятельство, вероятно, и заставляет меня, да простит мне господь мой, частенько отгонять от себя грешные мысли о какой-то странной роли самого отца во всем этом деле, или…

Мистер Уоллэс громко расхохотался.

– Положительно, милый пастор, вы правы, говоря, что в духовной академии ничему путному не научишься.

– Я этого не сказал, сэр, – обидчиво ответил пастор Берман. – Если мое мнение вам показалось смешным, незачем было осведомляться о нем. Чему бы, однако, вас не учили в Скотлэнд-Ярде, я не думаю, что нашелся бы безумец, отважившийся углубиться в непроходимые дебри наших лесов, в тщетной, если не сказать, сэр – глупой надежде отыскать хотя бы одну косточку погибшей Лилиан Ван-ден-Вайден.

– Ну-c, сэр, после того как мы обменялись любезностями, – сказал мистер Уоллэс, – разрешите вам доложить, что такой безумец нашелся. Ваш покорный слуга не уберется отсюда, пока не…

– Пока не погибнет в лесах Офира, – перебил пастор Берман. – Уверяю вас, другого выбора нет.

– Это покажет время, а пока разрешите мне искренне отблагодарить вас за ваше гостеприимство и за ценные сведения, пожелать вам всего наилучшего и, оставаясь вашим покорным слугою, раскланяться до следующего раза. Good bye, sir!

Как в железные клещи вложил мистер Уоллэс в свои длинные пальцы пухлую, мягкую ручку пастора Бермана и сжал ее с такой силой, что бедный пастор чуть не вскрикнул от боли.

Мистер Уоллэс легко сбежал вниз по лестнице с веранды пасторского домика, легко вскочил в седло своей лошади и тронулся в путь легкой рысцою по направлению к озеру Toб.

Даль была ясна, и с пасторской веранды было видно на очень далекое расстояние.

Но не успел англичанин отъехать и полуверсты, как внезапно хлынул страшный ливень, бешено загрохотавший по упругим листьям рафлезий и, как театральный занавес, скрыл от взоров пастора Бермана удаляющуюся фигуру мистера Уоллэса и все, что его окружало.

С наслаждением вдыхая принесенную дождем прохладу, пастор Берман с удовольствием представил себе мокрую фигуру дерзкого англичанина, наказанного божьей десницею за свою непочтительность и чванство, поудобнее уселся в кресло и, сложив руки на животе, забормотал нечто вроде благодарственной молитвы господу богу; ее хорошо знакомый текст оказался превосходным средством, механически вызывающим сон.

Через пять минут пастор спал уже крепким сном утомленного праведника.