Текст книги "Порченая"

Автор книги: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Но вместе с тем Барбе и реалист тоже. Реалистом он становится, описывая окрестности Валони, пейзажи и нравы родной Нормандии. Никто точнее и лучше его не описал унылость, а следом радостное сверканье этих столь переменчивых краев: на протяжении одного утра поля могут сиять на солнце ослепительным изумрудом, а через пять минут занавесится туманной пеленой дождя. Но когда Барбе у себя в Нормандии, он так счастлив, что и дождь его не огорчает: «Два дня радовали меня королевской погодой, – пишет он, – а теперь хлынули великолепные дожди, для которых и созданы наши западные края» [8]8
  «Письма Барбе д’Оревильи», Париж, 1903. Ср.: Е. Греле. Цит. соч.


[Закрыть].

В опубликованных письмах, каждое из которых помечено «Валонь» или еще каким-то городком поблизости, Барбе весьма краток, свою любовь к этому уголку земли он бережет для других корреспондентов – своих книг, своих романов, действие которых происходит почти всегда на полуострове Котантен, между Шербуром и Кутансом.

Поэт, описывая только природу Нормандии и нравы только нормандцев, поступал так не без причины. Барбе хотелось расширить романную географию, он хотел доказать, что провинция, и к тому же считающаяся одной из самых отсталых – Нижняя Нормандия, – не менее «романна и романтична», чем Италия или берега Рейна, если у автора есть талант. В те предвоенные времена царил романтизм, и французы тешили себя пренебрежением ко всему французскому, выказывая уважение и любовь только к чужестранному. Барбе д’Оревильи немало потрудился, чтобы исцелить нас от этой болезни. Вот как он описывает Валонь, старинный немой городок, грустный, забытый, утративший всякое значение, своего рода нормандский Брюгге:

«Улица Потри утратила былое великолепие. Оба широких бурных ручья, кипевших чистейшей родниковой водой, в которой когда-то стирали белье, колотя его сперва вальками на береговых окатышах, отвели в другое русло, уничтожив и деревянные мостики, через которые горожане перебирались с берега на берег. Вода бежит теперь тонкой подрагивающей струйкой, на ней та же рябь, она так же несказанно чиста, как в моих воспоминаниях, и, остановившись, я загляделся на сверкающую рябь чистоты. Вглядываюсь я и в воспоминания, что рябят в прозрачной бегущей воде. День теплый, туманный, с проглядывающим сквозь туман бледным солнцем. Вчера и позавчера яростные ливни, сумасшедший ветер. Природа рыдала и стонала, как гибнущая дриада. У себя в комнатке на втором этаже трактира я грелся у огня и время от времени подходил к окну, приподнимал край занавески и смотрел на мостовую, которую хлестали дождевые розги. Напротив гостиница, изящное красивое здание, белое надгробие, спящее, закрыв ставни, как местная нищая знать…»

Прелесть слога Барбе д’Оревильи в его живости, живостью хороши и его романы, легенды Нормандии, в которых и воображение, и наблюдательность только помощники живого чувства. Нет сомнения, Барбе – романист-поэт, и к тому же один из самых необычных в нашей литературе.

По требованию газеты «Шаривари» («Шумиха») [9]9
  Е. Греле. С. 350.


[Закрыть]против Барбе был начат судебный процесс из-за «Тех, что от дьявола». Желающему обрисовать состояние современного правосудия стоит запомнить этот факт. В наши времена правосудие уже не произвол, это ясно, оно что-то еще более ничтожное, оно – глупость. Министром в то время был некий господин Тайян, обвинителями выступили Арсен Уссе и Рауль Дюваль, защитниками – Теофиль Сильвестр и Гамбетта. Я полагаю, что был найден компромисс [10]10
  На этот счет Греле не сообщает никаких сведений.


[Закрыть], подтверждением чему можно считать пометку, помещенную издателем Лемером в начале седьмого тома «Собрания сочинений» Барбе д’Оревильи: «В силу того, что “Те, что от дьявола” не могут переиздаваться в виде отдельной книги…» С течением времени условие было забыто, и «Те, что от дьявола» в издании Лемера постоянно продавались отдельной книгой. Неизвестно, какая сторона в этой тяжбе была авторитетнее для министра, опытный политик Тайян постарался удовлетворить требования и тех и других: возможно, обоих своих друзей, а возможно, обоих своих врагов. Примечательно, что Гамбетта ходатайствует перед министром-реакционером за писателя-католика. Барбе д’Оревильи он пишет: «Вы из тех, кого не забудут и политики».

Автор «Тех, что от дьявола» продолжает выносить свои суждения о «творениях и творцах»: он превозносит «Происхождение современной Франции» Тэна, обрушивается на «Западню» Золя, издевается над «синими чулками», не признает ни Гёте, ни Дидро. Но в порт он входит благодаря последней повести из «Тех, что от дьявола» под названием «Имени нет», – на этой мощной волне, снявшей с мели его корабль, Барбе снова движется вперед. Вышла повесть в 1882 году. В возрасте семидесяти четырех лет, после пятидесяти лет занятий литературой к Барбе д’Оревильи приходит слава. Прекрасно, когда конец долгой жизни освещается признанием, оно свидетельствует о том, что человек на своем жизненном пути мог и заблуждаться, и гневаться, но никогда не совершил ни низости, ни подлости. Свидетельствует, что ни писатель, ни человек не жертвовали ни мыслями, ни чувствами, чтобы добиться признания. Не только читательская публика оценила Барбе д’Оревильи, ему выражают восхищение и собратья-писатели, причем самых противоположных направлений: братья Гонкуры и Фюстель де Куланж, Каро и Банвиль, Гюисманс и Эрнст Аве. Бурже посвящает ему статьи.

На протяжении последних шести лет жизни Барбе пересматривает свое критическое наследие. Умер он 23 апреля 1889 года, как раз тогда, когда в типографии находилась его поэма «Амаидэ», написанная в 1834 году «под наблюдением Мориса Герена» и издаваемая впервые. Он умер удовлетворенный, но не утратив природного темперамента, и остался индивидуалистом, настаивая на желании одиночества, о чем свидетельствуют его последние слова: «Я не хочу ни одного человека у себя на похоронах».

Перевод с французского М. Кожевниковой

Перевод осуществлен по изданию:

Barbey d’Aurevilly. L’Ensorcelée. P. 1964.

I

Пустошь Лессе на полуострове Котантен в Нормандии самая обширная. Как ни удивительно, но и в этой французской Фессалии, радующей глаза и душу возделанными полями, зелеными пастбищами и рыбными реками, тоже встречаются бесплодные земли, из-за которых так нищенствует соседняя Бретань, искони прозванная «Песок-да-дрок». Чахлые былинки, островок сухого вереска – вот и все, что увидит в ландах случайный путник, с прискорбием отметив, как несхожи унылая равнина и плодородные, хорошо удобренные поля. Среди тучных пашен сухая земля – оазис бедности в противоположность цветущим оазисам пустыни. Безотрадная нищета ее словно бы оттеняет царящее вокруг изобилие, привнося в него что-то щемящее и тревожное.

Обычно нормандская пустошь невелика. Со всех сторон теснят ее живые изгороди, и всю ее можно окинуть взглядом. Но когда ей не видно конца и края, открывшаяся взору суровая скудость сжимает сердце невольной тоской, а ум погружает в рой странных прихотливых фантазий. Ланды способны заворожить всякого, и разве что морская зыбь завораживает нас сильнее. Первозданность природной стихии – вот что такое пустошь на изборожденном острым плугом лице земли. Однако рачительная цивилизация вскоре справится и с этими остатками былой святыни. Похоже, что наше практичное время задалось горделивой целью искоренить все стихийное и первозданное как на земле, так и в душе человеческой. А наше общество, постаревшая экономка, помнит лишь о насущном, помешано на выгоде и до нелепости уверено в собственной прозорливости. Оно больше не дорожит младенческой первозданностью души и спешит подменить ее опытом, всегда скудным и ограниченным. Разучилось оно отзываться и на поэзию, что так часто прячется под покровом мнимой бесполезности. Укоренившись, подобное умонастроение уничтожит рано или поздно вересковые пустоши ланд, где душа пока еще может примоститься одноногой цаплей и помечтать. Стремление к житейским удобствам, которое почему-то стали называть стремлением к прогрессу и любовью к цивилизации, очень скоро сведет на нет все пустыри, все развалины, а заодно расправится и с бродягами, и с суевериями, изничтожив все то, без чего немыслима моя история. Но с позволения моих здравомыслящих современников, я все-таки ее расскажу.

Так вот, еще несколько лет тому назад знаменитые ланды Лессе оставались нетронутыми, а жители Котантена простодушными. Думаю, что все, кому довелось побывать там, не станут со мною спорить.

Раскинувшееся между Э-дю-Пуи и Кутансом пространство – голое, без единого деревца, домишки или изгороди – сразу наводило на вас тоску, погружая в ощущение безнадежного одиночества, и забыть эту тоску было непросто. Даже следы на сухой пыли, что после дождя становилась вязкой грязью, были в диковинку: так редко проходили там люди, так редко пастухи гнали стадо. Говорили, что тянется пустошь Лессе лье на семь, а то и больше, но так это было или нет – неведомо. Верно было другое: скачи на лошади хоть рысью, хоть галопом, но и за два часа по прямой до конца не доскачешь. А уж пешком да извилистыми тропами… Вдобавок подобное путешествие было, по всеобщему мнению, небезопасным. Поэтому жители побережья и городка Сен-Совёр-де-Виконт, схожего с шотландским замком и своим живописным видом, и памятью о героической обороне Дюгеклена [11]11
  Дюгеклен Бертран (ок. 1320–1380) – французский военачальник, одержавший множество побед над англичанами. Карл V сделал его в 1370 г. коннетаблем Франции. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]от англичан, собираясь в Кутанс, отправлялись в путь через пустошь непременно компанией. Совместные переходы через мрачные глухие ланды до того вошли в обычай, что человек, отважившийся пересечь Лессе в одиночку, неважно днем или ночью, слыл в округе отчаянным смельчаком.

Да и как иначе, если еще не забылись смертоубийства, которые там совершались и о которых поминали в разговорах полунамеками. Угрюмая пустошь и сама напрашивалась на недобрую славу. Трудно было представить себе место более пригодное для разбоя, грабежа или мести сопернику. Днем равнина позволяла злоумышленнику издали заметить поспешавших на помощь жертве и ускакать, а ночью в бескрайнем море тишины захлебнулся бы любой вопль несчастного.

Но не грабежи и убийства были главной опасностью пустоши. Если верить рассказам возчиков, которым случалось проезжать по ней в потемках, там можно было встретить кое-что и пострашнее. По местному выражению, там «похаживали». Рассудительный деловитый нормандец, готовясь пуститься в дорогу, загодя запасается и ножом, и мужеством, но оказывается беззащитным перед призрачными тенями ланд, ибо воображение как было, так и осталось самой могучей силой, управляющей человеком на его жизненном пути. Так что вовсе не из страха перед ночным разбоем дрожал кнут в руках удалых парней, решившихся в сумерки пуститься рысью через пустошь. Хотя можно предположить и другое. Возможно, для дрожи в руках была причина попроще – ведь обычно удальцы набирались храбрости в трактире «Красный бык», что притулился у края пустоши, и, набравшись, пускались в путь. Так что диво ли, если ночной туман сгущался поутру в такие рассказы, от которых не поздоровилось бы и самому добропорядочному месту.

Добавляли худой славы Лессе и руины старинного аббатства, известного по всей округе под названием Белая Пустынь, когда-то несметно богатого, а потом разграбленного и разоренного революцией 1789 года.

Построили его в XII веке нормандец Ричард де ла Э, фаворит английского короля Генриха II, и его жена Матильда де Вернон, и до сих пор неподалеку от пустоши на границе приходов Варенгбек, Литер и Нефмениль посреди пологой просторной лощины, за которой темнеет лес, громоздятся эти мрачные развалины. Владели обителью монахи могущественного ордена святого Норберта, которых привычнее именовать августинцами. Что же до названия Белая Пустынь, живописного, поэтичного и, я бы даже сказал, первозданно девственного (что такое название, как не последний вздох, оставленный после себя безвозвратно ушедшим прошлым?), то знатоки старины объясняли его то так, то этак. Откуда взялось оно? От белизны ли местных глин? Белых ряс монахов? Или от полотна, что ткали для монастырских нужд и расстилали белить вокруг стен? Бог весть.

Однако если верить дерзким местным хроникам, то в монастыре Белая Пустынь если и хранилась незапятнанная невинность, то только в названии. Из уст в уста тихим шепотом передавали, какие ужасы творились за его стенами перед революцией.

Но стоит ли доверять подобным россказням? Разве не могли враги церкви, ища основания для уничтожения древних святынь, начать разрушительную работу с клеветы и завершить ее топором и молотом?

Вместе с тем вполне возможно и другое: в состарившемся сердце народа обветшала и вера, и безверие изъязвило порчей пристанище святых добродетелей. Кто знает, что там было? Никто.

Однако выдуманные или всамделишные святотатства у алтаря, оргии в кельях – словом, все кощунства, которые Господь Бог покарал в конце концов общественной грозой куда более убийственной, чем гром небесный, – оставили по себе множество историй, хранимых народной памятью из присущей людям двойственности: их одинаково страстно влечет к себе как порочное, преступное и зловещее, так и чудесное, возвышенное и святое.

Несколько лет тому назад мне самому довелось побывать в краях, особенности которых я постарался передать читателю. Свое странствие я начал, покинув Кутанс, крайне унылый городок, несмотря на то что в нем живет сам епископ. Чуть ли не неделю бродил я по узким сырым улочкам и, возможно, поэтому стал особенно чувствителен к угрюмой природе, среди которой вдруг очутился. Душе моей показалось бесконечно близким все, от чего веяло уединенностью и печалью. Стоял октябрь, месяц зрелой осени, что тусклой виноградной кистью скоро упадет в корзину времени. И хотя натуре моей чужда мечтательность, я упивался последними ясными днями года, пьянящими пронзительной грустью. Рад я был и любым дорожным приключениям и поэтому пустился в путь верхом, как пускаются искатели путей покороче. Грел меня лунный свет, грели приключения, и вооружен я был как достойный потомок шуанов [12]12
  Шуанами назывались приверженцы королевской власти, которые вели партизанскую войну в западных краях Франции – Нормандии, Бретани, Вандее – против революционеров-республиканцев.


[Закрыть]и Сюркуфа-Корсара [13]13
  Сюркуф Робер (1773–1827) – знаменитый французский морской разбойник, родился в Сен-Мало.


[Закрыть], чей город только-только покинул, так что бархат ночи, готовый послужить мне плащом, нисколько меня не страшил. И вот незадолго до сумерек, которые, всякий знает, по осени падают мгновенно, я оказался возле трактира «Красный бык», где если и было что-то красное, то разве что красно-бурые ставни. Трактир стоял на краю пустоши Лессе и словно бы сторожил в нее вход. Сам я из здешних мест, но покинул их так давно, что сделался чужаком, и теперь, готовясь вступить на пустошь, ровную, словно морская пашня, я решил проявить осмотрительность, расспросив сперва о дороге, которая мне предстояла, потому как даже местные, привычные жители, случалось, подолгу блуждали в потемках, затерявшись в коварном пространстве. Я направил лошадь к ветхому домишке и спешился у двери, под которую подложен был деревянный чурбачок, чтобы она не закрывалась. Из-за двери неслись грубые голоса и хохот – в трактире пили и веселились. Косые лучи закатного солнца, печального вдвойне, потому что клонился к закату не только день, но и год, – добавляли мрачности бурой лачуге с полуразвалившейся трубой, из которой тянулся к небу коричневый дым: в очаге, как видно, тлел торф, бедняки прикрывают его вдобавок капустным листом, чтобы тлел подольше. Еще издали я заметил у крыльца девчушку в драной кофте, она кормила травой привязанную к лачуге корову. Девочку я и спросил о дороге через пустошь, однако милое дитя не сочло возможным вступить со мной в разговор, а может, не уразумело вопроса. Поглядев на меня неподвижными серыми, как оловянные пуговицы, глазами, девочка заторопилась в дом, стуча босыми пятками по ступенькам и приглаживая на ходу бесцветные волосенки, которым привычнее было торчать торчком. По зову маленькой дикарки на крыльце появилась старуха, загорелая до черноты, тощая, узловатая, будто прокаленный на огне кизиловый посох (смолил ее, похоже, огонь бед и напастей), и спросила, чего мне надобно.

Памятуя о том, что я в Нормандии, где люди живут за счет земли, всегда соблюдают свой интерес и понимают язык выгоды лучше всех прочих, я попросил старуху сперва принести моей лошади добрую толику овса, смочив его кружкой сидра, а потом пообещал перейти к интересующему меня делу. Старуха, почуяв наживу, зашевелилась. Хмурое лицо ее засияло, словно монетка, которую она приготовилась получить. Она мигом насыпала овса в укрепленное на колченогой треноге корытце, зато с сидром не торопилась, не в силах уразуметь, как напиток, приготовленный для «христьян», может служить «скотьим пойлом»?.. Мне пришлось повторить свою просьбу, и принесенную кружку сидра я собственноручно вылил в овес, к крайнему неудовольствию хозяйки. Она всплеснула темно-коричневыми руками-корягами, которые словно бы продержали с неделю в грязной жиже, и залопотала что-то на местном наречии. Слова ее, возможно, обидели бы меня, если бы я их понял.

– Ну а теперь, голубушка, – сказал я, глядя, как мой жеребчик жует овес, – расскажите, по какой дороге мне ехать, чтобы добраться до Э-дю-Пуи и не заплутаться в потемках.

Коричневая коряга указала мне направление, а затем последовали путаные невнятные объяснения – смесь крестьянского лукавства, насмешливо предвидящего беды ближнего, со сбивчивостью, присущей неповоротливым мозгам простолюдинов.

Я ничего не понял. И только приготовился, взяв за поводья свою лошадку, попросить новых объяснений, как лицо старухи вдруг оживилось, словно бы осветившись новой неожиданной мыслью, и, развернувшись на подбитых железом сабо, она пронзительно закричала в полуоткрытую дверь трактира:

– Тэнбуи! Дядюшка Тэнбуи! Барин дорогой в Э-дю-Пуи интересуется! Коли хочите, вместе с вами поедет!

Сказать по чести, меня не обрадовала возможность обрести спутника, которого по своей прихоти навязывала мне старуха. «Красный бык» пользовался дурной славой. Не внушала доверия и хозяйка. Трактир, похоже, и впрямь служил пристанищем всякому сброду. Видно, сам дьявол заделался ненадолго каменщиком и выстроил его в этом гиблом месте, чтобы осуществлять свои козни. Удивительно ли, что мне не хотелось получить проводника по опасной пустоши, которую вот-вот оденет тьма, из рук главной ведьмы чертова вертепа?

Рой мрачных мыслей вихрем пронесся у меня в голове, но я не успел их высказать. На зов старухи из глубины домишка появился человек, и угрюмый трактир, хозяйка-ведьма, наступающие потемки разом подобрели, – жизнерадостный крепыш не нуждался в выданном кюре или мэром свидетельстве о благонадежности, ее удостоверил сам Господь Бог, подчеркнув на лице каждой черточкой. Я поглядел на него, и все мои черные мысли, будто вороны, вспугнутые веселым хлопком выстрела, сорвались с места, покружили над мрачной равниной и улетели. Достоинства дядюшки Тэнбуи в качестве спутника в опасном путешествии по ландам переоценить было трудно: честное его лицо успокоило бы любого мирного прохожего, а ширина плеч устрашила бы любого мерзавца.

На вид ему было лет сорок пять. По красочному выражению здешних мест, «делали его, не жалея пота», и труды себя оправдали, – на такого можно было положиться: лицо дышало мужеством, прямой взгляд отличали твердость и отвага. Поглядев на него, я невольно подумал, что привлекательность – привилегия не одних только жен, присуща она их половинам тоже. Росту в нем было не больше метра шестидесяти, однако припев старинной песенки:

 
Только в рукаве Ла-Манша
Руку твердую найдешь… —
 

подходил к нему как нельзя лучше. С первого взгляда я понял – и не ошибся, – что передо мной зажиточный фермер и возвращается он с одной из здешних ярмарок. Одет он был точь-в-точь как одевались крестьяне Котантена во времена моей юности, разве что вместо широкополой шляпы-колеса на голове у него красовалось что-то вроде котелка с узкими полями: в таком куда удобнее скакать на лошади против ветра. Зато неизменной осталась плотная куртка из коричневого дрокета, покроем похожая на испанский колет, только пошире и не такая элегантная. Не изменились и штаны в обтяжку с тремя медными пуговками у колена, сшитые из схожего с замшей серого домашнего сукна. Костюм, надо сказать, сидел на Тэнбуи как влитой, обрисовывая крепкое мускулистое тело, каким любой не столь безразличный к собственным достоинствам человек непременно гордился бы. Поверх синих в резинку чулок, туго обтягивавших стройные икры, фермер натянул еще и старые сапожные голенища без головок, закрывавшие ногу от колена до щиколотки и спускавшиеся на башмаки. Шпора красовалась только на правом. По возвращении домой голенища останутся на конюшне вместе с лошадью, а сейчас они верно служили нашему котантенцу, и свежая грязь, налипшая на них поверх старой, говорила о проделанной сегодня нелегкой дороге. Грязь запачкала и длинную рукоять кнута, которую фермер зажал в кулаке, обмотав вокруг мощного запястья кожаный ремешок.

– Никогда я не отказывался от спутника, которого Господь посылает мне по дороге, – сказал он с присущим здешним местам выговором, вежливо и сердечно.

Он слегка приподнял шляпу и вновь надел ее на крепкую круглую голову. Темные густые волосы, подстриженные неровной лесенкой, доходили ему почти что до плеч, геркулесовская шея по-матросски небрежно была повязана платком.

– Матушка Жиге сказала, сударь мой, что вы направляетесь в Э-дю-Пуи, и я туда еду, там завтра ярмарка. А раз при мне нет бычков – жеребчик-то ваш больно горяч, не потащился бы шажком за стадом, – мы могли бы, если вы ничего не имеете против, отправиться в путь вместе. Поедем рядышком, мирно рассуждая о том о сем, как положено добропорядочным людям, а если не покажется вам обидным, то и добрым приятелям. Бедная моя Белянка хоть и приустала порядком, но от вашего жеребца не отстанет. Я ее знаю, самолюбия у нее на двоих. Сопеть они будут ноздря в ноздрю. Погода сейчас нехороша, и, коли все будет по-вчерашнему, как было на пустошах Мюневиль и Монсюрван, туман нас застигнет на полдороге. Сдается мне, что приезжему, каким вы кажетесь, в одиночку с дорогой не сладить. Проблуждаете до восхода, а солнце-то нынче позднехонько поднимается, вот и выйдет, что управитесь не раньше полудня.

Я поблагодарил его за любезность и с радостным сердцем принял предложение. Обращение, взгляд, голос этого фермера располагали к себе, внушали доверие. В нем не чувствовалось ни хитрости, ни лукавства, присущих нормандцам. От лица его, темного, будто гречневый хлеб, выдубленного трудами под солнцем, веяло только здоровьем и силой. Угадывалась в нем и уверенность человека, готового к любой дорожной случайности, привыкшего по роду своих занятий полагаться, будто средневековый странствующий рыцарь, при всех затруднениях и опасностях только на самого себя.

Местный акцент, о котором я упомянул, был в его речи едва заметен, да и сама речь ничего не имела общего с варварской тарабарщиной хозяйки «Красного быка». Дядюшка Тэнбуи говорил гладко и грамотно, как и подобает фермеру, торгующему своим товаром и переезжающему из одного города в другой, местный выговор придавал его словам лишь особый колорит и необыкновенно шел ему. Лишись он его, он потерял бы многое.

Я искренне сказал ему, что буду счастлив отправиться с ним в путешествие, и добавил:

– Вы упомянули о тумане? Смотрите, он уже поднимается, – и указал на голубоватые струйки, что заклубились на горизонте сразу же, как только спряталось солнце и погасли ярко-розовые отсветы. – Думаю, благоразумнее нам не медлить и поскорее пуститься в путь.

– Что правда, то правда, – согласился он. – Самое время сниматься с якоря, как говорят моряки. Моя Белянка наужиналась, и не пройдет минутки, как я буду в вашем распоряжении. Матушка Жиге, – тут голос его обрел силу и властность, – сколько мы с Белянкой вам задолжали?

Он опустил руку в карманчик кожаного пояса, какие носят обычно пастухи долины Ож, и расплатился с хозяйкой. Старуха все это время так и простояла на пороге, не двигаясь, глядя на него приоткрыв рот. Расплатившись, дядюшка Тэнбуи отправился за Белянкой. Кобылка оказалась достойной своего имени – белее молока, которое словно бы налили в миску, потому как до живота ее залепила грязь. Мой жеребчик был Белянке подходящей парой, и у кавалера грязь тоже доходила до самого брюха. Ужинала кобылка с другой стороны трактира, привязанная к кольцу, вделанному в стену, потому-то из-за угла я ее и не заметил. Заслышав голос хозяина, она ответила громким ржаньем и с какой-то яростной веселостью громко забила копытом.

Дядюшка Тэнбуи свернул потуже синий плащ, притороченный к седлу, отвязал кобылку и взлетел ей на спину с той легкостью, что дается только многолетней привычкой. Горделивая его выправка сделала бы честь любому заправскому наезднику. В своей жизни я повидал немало удальцов, но такого удалого ни разу! Оказавшись в седле, Тэнбуи крепко стиснул коленями бока Белянки, и она взвилась на дыбы.

– Вот вам и подтверждение, – с дикарской гордостью сына норманнов улыбнулся фермер, – теперь вы и сами видите, что кнутом я управлюсь с любым разбойником.

Следуя примеру дядюшки Тэнбуи, я тоже расплатился с хозяйкой «Красного быка» и тоже вскочил в седло.

И вот мы рядышком, как обещал мой спутник, въехали на овеянную мрачной славой пустошь Лессе, и в мглистых осенних сумерках она показалась нам куда мрачнее своей славы.