Текст книги "Большая Засада"

Автор книги: Жоржи Амаду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

14

Монахи, с согласия сеу Карлиньюша Силвы, оборудовали на складе какао по краям участка две исповедальни. Здесь не было обычной перегородки между исповедующимся и исповедником, но те немногие женщины, которые пришли совершить таинство – самое важное, по мнению умудренного брата Зигмунта фон Готтесхаммера, – не стыдились смотреть на падре в тот момент, когда опустошали свою котомку с грехами. Несчастные, он не ведали, что такое стыд.

Немногочисленные женщины и ни одного мужчины. «Церковь и падре – это дела женские» – так говорили мужчины, эти отступники. Многие из них были убийцами, начиная с этого самого капитана – не раз слыхали монахи, проходя долгие лиги по берегам Змеиной реки, ужасающие намеки на его знаменитую жесткость и прошлое, полное преступлений.

В первый день святой миссии брат Теун и брат Зигмунт решили составить общее мнение о жизни в Большой Засаде: исповедать грешников, узнать о положении дел с язычниками и моралью местечка. Желающих исповедаться, покаяться и получить отпущение грехов оказалось не много – отпущение грехов в устах брата Зигмунта фон Готтесхаммера, Молота Господнего, звучало как порицание и кара, – и потому братья пошли из дома в дом, от человека к человеку.

В жилище сеу Карлиньюша Силвы, где они остановились, брат Теун вернулся с сердцем, полным грусти, увидев Закон Божий в таком небрежении, – ах, несчастные бедняги! А Зигмунт, охваченный негодованием и ужасом, дрожал от священной ярости, увидев, в какой мерзости пребывают эти отступники – проклятые безбожники.

Некрещеные младенцы, внебрачные дети, зачатые во грехе, пары, размножавшиеся, будто животные, без Божьего согласия и благословения, – разврат, преступность, невежество и небрежение по отношению к Святой Матери Церкви. Больше, чем ряд домов, построенных в центре селения – две улочки и один переулок, – было гнилое нагромождение глинобитных лачуг и соломенных хижин на Жабьей отмели. «Квартал потаскух» – так его называли сами жители своими развратными языками. О нем говорили с известной гордостью – еще бы, он был самым большим в этих краях.

На другом берегу реки, там, где выращивали все, что нужно для еженедельной ярмарки, было не лучше – ни с моралью, ни с благочестием. На новом месте обитания набожные, богобоязненные выходцы из Сержипи, соприкоснувшись с безбожием грапиуна, пренебрегли своими обязанностями по отношению к Господу, потеряли страх Божий и извалялись в грязи отвратительных местных обычаев.

Араб, который тут торговал, обкрадывая этих бедняг – жителей местечка и приезжих, – был тот еще лихоимщик, просто ссыльный каторжник. Он хотя и не являлся собственно мусульманином, но ушел от этого недалеко. Он не был примерным сыном Римской церкви, но принадлежал к восточной секте маронитов, совершенно недостойной доверия, – тут до мусульманина рукой подать. Если бы он жил в Испании, в старые добрые времена, то не миновать бы ему христианского благословенного меча святого Иакова – истребителя мавров.

Что до негров-идолопоклонников во главе с циничным, вечно скалящим зубы кузнецом, они упорствовали в вечных, прочных попытках запятнать чистоту и достоинство святых, канонизированных Ватиканом, мешая и путая их с дьявольскими истуканами из хижин рабов. Они совершали кровавые жертвоприношения, поднося им убитых животных. Центр идолопоклонников был в доме кузнеца – окаянного отщепенца.

Брат Зигмунт – Молот Господень – намеревался поднять дух верующих во время проповедей и, возможно, подвигнуть их разрушить нечестивое капище, воздвигнутое за горном для чудовищных африканских божков, которых негры, освобожденные от рабства благодаря заговорам и ловушкам масонов, звали духами и пытались облечь в сверкающие покровы блаженных. Святотатство!

15

Отдыхая после варварского – и восхитительного! – ужина, состоявшего из плодов и дичи, под конец первого дня святой миссии брат Теун посетовал, полный сочувствия и сострадания, на судьбу этих грешников – жертв невежества и отсталости, – чьи души обречены на ад, порой даже не заслуживая этого. А дело было в отсутствии моральных устоев, узды закона, борьбы, которую диктовали бы правила, – и все это приводило к таким серьезным ошибкам, к преступной, грешной жизни.

Сеу Карлиньюш Силва по-немецки говорил бегло, с произношением образованного человека – мулат-сарара, вы только представьте себе! Какие только сюрпризы не поджидают нищенствующих монахов во время святой миссии! Спокойно и любезно, голосом человека, который не пытается ничего добиться своей речью, он начал защищать само местечко и его жителей. Он казался профессором, читающим лекцию с кафедры в Веймаре, и брат Зигмунт оглядел его с подозрением. И был прав, потому что полукровка оправдывал эту чернь, отрицая какую-либо вину. Обитатели Большой Засады – так он сказал – живут вне предрассудков, свободны от ограничений и принуждения, которые влечет за собой закон, от моральных и социальных предубеждений, навязываемых правилами, – не важно, будь то Уголовный кодекс или катехизис. Народа, более спокойного и организованного, чем в Большой Засаде, несмотря на название местечка и его дурные обычаи, было не сыскать во всем краю какао, на всей земле грапиуна. И знаете почему, мои преподобия? Потому что здесь никто никому не приказывает, все делается с общего согласия, а не из страха наказания. Если бы это зависело от сеу Карлиньюша Силвы, то никогда бы этот мир не был потревожен, это счастливое существование народа Большой Засады, который, по его мнению, несомненно заслуживал благоволения Господа – истинного Господа.

– Если ваши преподобия позволят мне высказать мое мнение, то я бы сказал, что здесь находится тот самый искомый естественный рай мудрецов…

Брат Зигмунт фон Готтесхаммер, Молот Господень, внезапно вскочил, опрокинув оловянное блюдо. Четки в его руках были подобны бичу, занесенному над грехом и грешниками, а в особенности – над еретиком, сидевшим напротив. В Ильеусе ему рассказали, что этот полукровка и внебрачный сын воспитывался в Германии и имел замашки доктора. Он был врагом Римской церкви, подлым лютеранином, возможно, еще более зловредным, чем идолопоклонники, и уж точно более опасным, чем маронит. Это был символ всего наихудшего, что существовало в мире: глашатаев мерзостных идей Французской революции, энциклопедистов, врагов Господа и монархии, погромщиков, с бомбами в руках бросавших вызов императорам и знати, с кинжалом, занесенным, чтобы вновь растерзать сердце Христово. Он был не просто лютеранином, он был еще и анархистом!

16

Плотники – Лупишсиниу, Гиду и Зинью – воздвигли в центре пустыря, посередине между рекой и сараем, напротив того места, где проводилась ярмарка, большой крест из красного сандала, высокий, монументальный – знатная работа, с ней мог сравниться разве что мост. Кто бы ни появлялся, приходя с верховьев Змеиной реки или со станции в Такараше, еще издали различал Святой Крест, отмечавший приезд в Большую Засаду первой святой миссии, которая принесла на этот край света проповедь о добродетели и осуждении греха.

Перед крестом соорудили широкую площадку из оструганных досок, и на ней монахи расположили все снаряжение и принадлежности для мессы, обрядов и таинств крещения и брака. Монахи переоделись в длинные, до пят, одежды, чтобы служить обедню и читать проповеди.

Брат Теун проповедовал утром во время причастия, а брат Зигмунт – вечером, во время благословения. Жители селения единодушно решили, что проповедь брата Зигмунта по всем параметрам превосходит рацею голландского монаха. Никакого сравнения. Брат Теун, коренастый толстяк, говоривший по-португальски почти без акцента, разглагольствовал о доброте и милосердии Господа, описывал рай – его красоту и благодать.

Худой и высокий, с запавшими глазами и костлявыми руками, мешавший португальские слова с немецкими и латинскими выражениями, да еще и говоривший с ужасным акцентом, немец завладел слушателями – настоящей толпой, превосходившей даже ту, что собралась по случаю рейзаду сии Леокадии летом. Его темой был ад: Вельзевул, падший ангел, грех и огонь, пожирающий грешников. Молот Господень, в соответствии со своим именем, брат Зигмунт фон Готтесхаммер достиг почти такого же успеха, как сеу Карлиньюш Силва со своими фокусами. Вот ведь молодчина брат Зигмунт!

17

Случилось совпадение – совпадениями полны романы, а в жизни их еще больше. Во второй и последний день святой миссии в Большую Засаду прибыл проездом из Итабуны, направляясь на фазенду Аталайа, доктор Боавентура Андраде-младший – его все реже называли домашним уменьшительным прозвищем Вентуринья. Доктора сопровождала Людмила Григорьевна – любовница. «Любовница» – так говорил сам бакалавр, ведь речь шла об особе благородных кровей, к тому же обходившейся недешево. Это была птица высокого полета, дорогостоящая, достигшая уровня, о котором даже подумать не могли все эти проститутки, наложницы, содержанки и прочие пассии – презренные шлюхи. Пышная огненная шевелюра, стойкий запах мускуса, изящный английский костюм для верховой езды – кобылка из конюшен русского царя, или, лучше сказать, царя Соломона – так удачно выразился Турок Фадул, знаток Библии.

В те давние неспокойные времена, когда столкновения между жагунсо были обычным делом, под каждой гуявой пряталась засада, а полковники ездили в сопровождении эскорта из наемников, опасность нападения была всегда. Когда усобицы прошли, вся эта гвардия свелась к одному человеку, достойному доверия и способному быстро нажать на курок. Полковника Боавентуру Андраде, чья жизнь столько раз была под угрозой, в последние годы сопровождал только негр Эшпиридау. Иногда с ними ездил Натариу: чтобы поговорить с полковником, обсудить дела, но не в качестве наемника, как раньше.

Однако Вентуринья во время своих разъездов между Итабуной и фазендой Аталайа и вообще где бы то ни было не мог обойтись без свиты, достойной Базилиу Оливейры, Синьо Бадаро или Энрике Алвеша в иные времена.

Во главе патруля из четырех вооруженных до зубов наемников был воин, покрывший себя славой в баталиях прежних времен, – Бенайа Кова Раза. [110]110
  Неглубокая могила (порт.).


[Закрыть]Прозвище говорило само за себя, добавить тут было нечего. «Я считал до двадцати, а потом уже и счет потерял», – хвастался сам Бенайа, говоря о тех, кого отправил на тот свет, кому вырыл могилу – глубокую или мелкую. Это был молчаливый, маленький и тощий кафузу с запавшим ртом. Стрелял он метко, но ножом орудовал еще лучше.

Три раза он был под судом по поводу убийства полковника Жозафия Пейшоту. В первый раз ему припаяли тридцать лет, во второй – шестнадцать, в третий его защищал Руй Пеналва, знаменитый адвокат, и его оправдали. Выйдя на свободу, он завербовался в военную полицию, откуда его вытащил Вентуринья, сделав бандита начальником своей личной охраны. Последним подвигом наемника была смерть проститутки, некой Биры, которая не захотела принять его, поскольку «закрыла корзинку» в честь обета, данного Пресвятой Деве Марии. В военной форме, окруженный зловещей славой, он еще избил и арестовал двух бедных приказчиков, которые удовлетворяли свои естественные надобности с шлюхами этого борделя. Несладко пришлось и хозяйке заведения – Марии Сакадуре.

18

По просьбе Людмилы Вентуринья решил задержаться в Большой Засаде до благословения, крещения, венчаний и проповеди брата Зигмунта фон Готтесхаммера – ни за что на свете она не могла пропустить этот спектакль.

– Тогда нам придется ехать ночью, я хочу спать на фазенде.

– Voyager dans la forêt pendant la nuit, cʼest romantique, mon amour. [111]111
  Путешествовать ночью через лес – это так романтично, друг мой (фр.).


[Закрыть]

Mon amour согласился, заработал поцелуй и вместе с Петром, Ковой Разой и Людмилой отобедал в доме Натариу и Зилды. На веселом и обильном пиршестве в честь приезда святой миссии присутствовал также кум Фадул, облаченный в дорожный костюм по случаю крестин Наду. Это был праздничный день на Капитанском холме.

После кофе Вентуринья с сигарой «Суэрдик» развалился в гамаке на веранде, беседуя с капитаном и Фадулом. Он нанял агронома, чтобы заменить Натариу на месте управляющего фазенды Аталайа, и начал распространяться о компетенции этого типа, дипломированного специалиста: он произвел революцию в методах работы, в посадке и жатве и обещал утроить урожай. Что Натариу по этому поводу думает? Натариу ничего не думал, поэтому ничего не сказал, и совершенно не намеревался сравнивать знания, полученные из книг, с элементарными и незамысловатыми премудростями полковников и управляющих. Только на губах его проскользнула та самая ниточка улыбки: признак сомнения или презрения – кто знает?

В разговоре всплыло имя Эшпиридау. Вентуринья не понимал, почему негр по примеру Натариу не согласился принять пост начальника личной охраны, который сейчас занимал Бенайа Кова Раза. Эшпиридау покинул фазенду, чтобы жить в Такараше со своей дочерью – учительницей. Вентуринья счел старого жагунсо неблагодарным, но Натариу с этим не согласился. Если уж кто кому и должен быть благодарным, то не негр Вентуринье, а сын полковника тому человеку, который не один раз спас жизнь его отцу и сторожил его сон в течение стольких лет. Бакалавр сменил тему, с детских лет он уважал мнение Натариу, и если это уважение и тяготило его, то он этого не показывал. Но и бывший управляющий говорил вовсе не с упреком или претензией, а просто беседовал – нейтральным голосом, с неподвижным лицом.

Кто предъявил Вентуринье кое-какие претензии, так это Фадул, напомнив, как однажды, проезжая через Большую Засаду, бакалавр выказал крайний пессимизм относительно будущего этого местечка, предсказав ему короткую и жалкую жизнь. «У этой дыры нет будущего, так и останется свинарником». Фадул не забыл слова, которые тогда взбаламутили ему душу: если бы не договор с добрым Богом маронитов, то он позволил бы тогда унынию захватить себя. Смеясь, Вентуринья признал, что ошибся в своих прогнозах.

– Да, твоя правда. Признаю ошибку. Свинарник шагнул вперед, разросся и теперь уже почти город.

Он дал себе труд объяснить, что «город» в данном случае – это не более чем фигура речи, которую он использовал, чтобы подчеркнуть рост этого селения по сравнению с прочими местечками в этих краях, потому что звания «город» в полной мере не заслуживали ни Ильеус, ни Итабуна – столицы муниципальных округов, и даже Баия – столица штата, и даже Рио-де-Жанейро, если уж сравнивать с Парижем или Лондоном. Вот это города! Какие там женщины! Впрочем, кумовья могут судить по русской, которую он завоевал, – они когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

Нет, ничего подобного они не видели – ни курибока, ни Турок. Но Натариу напомнил, что в красивых женщинах бакалавр никогда не знал недостатка – это был его хлеб на каждый день, привычная перина в его постели. Еще тогда, семь лет назад, когда Вентуринья, свежеиспеченный доктор правоведения, выказал презрение к Большой Засаде, он уже увлекался гринго и артистками и крутил роман с некой аргентинкой – он помнит?

Вентуринья вспомнил и развеселился. Адела ла Портенья – баба, что надо: пела танго и в постели была хороша, – и все же рядом с Людмилой Григорьевной Ситкинбаум казалась просто жалкой, ничтожной шлюхой.

19

Пока Вентуринья беседовал на веранде, Людмила Григорьевна и Петр, за которыми неотступно следовал по пятам Бенайа Кова Раза, спустились с холма, чтобы прогуляться по Большой Засаде.

Русская пришла в восторг от этого путешествия верхом через фазенды и селения. На фазенде Каррапиша, которая стала первой остановкой процессии, полковник Демошфенеш Бербер оказал Вентуринье и его любовнице роскошный прием. Он был холостяк, и три смазливые девчушки занимались его особняком и удовлетворяли капризы статного сорокалетнего богача. По-французски он говорил свободно и правильно – научился у деда-француза. Демошфенеш представил Людмиле своих трех граций: индианку, португалку и мале [112]112
  Потомок негров-рабов, привезенных в Бразилию из Африки, сохранивший свою веру.


[Закрыть]– своих трех Марий: бронзовую, белую и черную. Полковник Демошфенеш выбирал их, чуть ли не на зуб пробуя, являясь тонким знатоком с изысканным вкусом.

В зарослях какао владелец фазенды Каррапишу считался avis-rara: [113]113
  Редкая птица (лат.).


[Закрыть]в доме у него был книжный шкаф, винный погреб, а еще граммофон и пианино, на котором он сам бренчал, на радость трем служанкам, сидевшим на корточках рядом. Фауд Каран, частый гость, восторженно говорил о гареме полковника Демоштинью, а Алвару Фариа, оторвавшись от портовых баров, провел на фазенде неделю, опустошая бутылки с португальским вином и французским коньяком. По мнению образованного жителя Ильеуса, полковник Бербер был единственным по-настоящему цивилизованным существом во вселенной грапиуна.

За утренним кофе – они выехали из Итабуны на рассвете, желая прибыть в Аталайю к закату, – полковник кормил их местными лакомствами: кускусом, мингау, [114]114
  Сладкая каша из пшеничной и маниоковой муки.


[Закрыть]творогом, простоквашей, жареным бананом, плодами хлебного дерева, ямсом, аипим, сладким бататом и густым шоколадом. Людмила все по чуть-чуть попробовала и похвалила: голосом томным, таинственным – она любила хорошо поесть.

Они побывали на плантациях в самый разгар сбора – работа батраков начиналась в пять утра, – посетили загон для молочных коров, где, воспользовавшись рассеянностью Вентуриньи, заинтересовавшимся телкой Суламифью, Демоштинью провел рукой по благородной заднице Людмилы Григорьевны и прошептал, щекоча дыханием ее затылок:

– Этот дом ваш, стоит вам только захотеть, как и другой, в Ильеусе, прямо на берегу моря. – Он произнес это на своем великолепном французском под шелест утреннего ветерка.

Людмила ответила улыбкой и взглядом – загадочными, какими обычно бывают улыбки и взгляды русских героинь. Отважный полковник, прежде чем убрать руку, которая измеряла элегантный зад, слегка ущипнул его, будто на память о своем предложении, чтобы закрепить договор.

Для взора Людмилы Григорьевны Ситкинбаум это было незабываемое путешествие. По краям дороги простирались плантации какао: желтые плоды сверкали в утреннем свете – нет ничего прекраснее, с ними не сравнятся даже степные поля спелой пшеницы. Время от времени они останавливались на фазендах, чтобы утолить жажду глотком воды, выпить чашку кофе, попробовать десерт из банана в кружочках или земляного апельсина, насладиться стаканом сока с медом и зернами какао – это уж точно изобретение богов.

Чтобы познакомиться с русской певицей, которая, как известно, была содержанкой доктора Вентуриньи, жены полковников оставляли кухни и предрассудки и побыстрее втискивались в нарядные воскресные платья. Людмила протягивала кончики пальцев для поцелуя фазендейру, обворожительно и скромно улыбалась их супругам, говорила «merci» и «vous êtes très gentille, madame». [115]115
  Вы очень любезны, мадам (фр.).


[Закрыть]Очаровательная русская певица.

Все эти пылающие, безумные тропики, полковники-миллионеры и нищие батраки, богатые особняки и глинобитные лачуги и были полной противоположностью и вместе с тем так похоже на равнины России, где были дворяне, кулаки и слуги. Болтая с братом Петром, Людмила выражала надежду, что когда-нибудь получит из щедрых рук батюшки Боавентуры или другого претендента, столь же богатого, в подарок землю и деревеньку с черными слугами. Она переживала восторг первооткрывателя: все казалось ей нежным и романтичным, с налетом опасности – змеями и бандитами.

Святая миссия очаровала ее, и именно она провела интеллектуальную историческую параллель со святой инквизицией, еще раз продемонстрировав Вентуринье, который и так уже на задних лапках ходил от сжигавшей его страсти, что была не просто самкой, ослепительной и неудержимой – неудержимой только лишь в постели. К красоте ее прибавлялись такие дарования, как ум и культура: ей было чему поучить бакалавров из Итабуны.

Покоренная Большой Засадой, она отправилась на пустырь, прошла по улочкам, перебралась через мост, пересекла Жабью отмель и задержалась в кузнице, наблюдая за кузнецом: с обнаженным торсом, блестящей кожей, со шкурой, прикрывавшей срам, он ковал железо на наковальне – делал металлический браслет. Она захотела купить вещицу, но негр преподнес ее в подарок – скромный, но совершенно бесподобный сувенир сверкал на солнце.

Возвратившись с прогулки с сияющими глазами, перламутровым от пота лицом и голосом, сдавленным от прилива чувств, Людмила спросила у Вентуриньи, все еще валявшегося в гамаке, наслаждаясь сиестой:

– А это твоя деревня, батюшка? И это все твои слуги? – Она склонилась над гамаком, грудь ее призывно вздымалась: – Если бы ты действительно меня любил, то подарил бы мне деревню и слуг в залог своей любви.

20

В своей воодушевленной, полной милосердия проповеди, прозвучавшей во время утренней мессы, брат Теун да Санта Эукариштиа сетовал на состояние упадка и безнравственности, в котором припеваючи жило население Большой Засады. Но он уповал на милосердие Господа, на его высшую доброту, говорил о его сердце, истекающем кровью от боли за заблудших овечек из его стада, призывал к раскаянию и слезам.

Если бы жители Большой Засады не были бесчувственными словно камень, то послышались бы бурные, громкие рыдания, руки бы принялись колотить по грешным грудям, – а грешниками являлись все, без всякого исключения, обитатели селения. Было бы поучительно и благочестиво включить в хронику событий Большой Засады этот торжественный миг покаяния небольшой толпы, сгрудившейся перед Святым Крестом, слушавшей в относительной тишине слова проповедника. Но как сделать это, если не было ни малейших признаков сожаления или раскаяния? На одной мысли слушатели, однако, сошлись: преподобный говорил красиво, горячо и пылко. И сам он считался красивым юношей, по авторитетному мнению проституток.

Не было ни плача утром, ни скрежета зубовного, ни панического ужаса вечером, во время проповеди брата Зигмунта фон Готтесхаммера – Молота Господнего, который молотил по ушам своим лающим произношением. Брат Теун добился успеха у проституток. Надев поверх поношенной сутаны белоснежную ризу, он ходил туда-сюда по импровизированному алтарю и сопереживал судьбе созданий, спасение которых казалось ему столь сомнительным, а в это время проститутки обменивались скабрезными комментариями и бесстыдными предположениями о том, что бы они сделали, если бы им перепало удовольствие сжать в объятиях этого кругленького падре с лицом плаксивого ребенка. Напротив, брат Зигмунт своей огненной проповедью, полной угроз и оскорблений, впечатлил в основном мужчин – экий сердитый монах!

Плакали только некоторые младенцы, когда их тащили в крестильную купель – новенький эмалированный таз, предоставленный Турком Фадулом, дорогая вещица из запасов его магазина. Впрочем, сам Фадул в церемонии коллективного крещения сыграл видную роль. Справа от него стояла Корока, державшая на руках малыша Наду, а слева – Бернарда, взволнованная мать, прекрасная в своей широкой юбке и кофте из бумазеи, с зажженной свечой в руках.

Когда были собраны вместе все язычники селения, среди которых нашлись достаточно рослые мальчишки с соседних фазенд, брат Теун принял их в лоно Святой Матери Церкви и сделал христианами, одного за другим, давая им соль и елей и опуская их головы в тазик, наполненный святой водой. Он декламировал слова Символа веры: «Верую в Бога Отца всемогущего». Родители и крестные повторяли за ним, и получался нестройный шум, беспорядочная, неясная галиматья.

Выполняя данное обещание, полковник Робуштиауну де Араужу и его супруга дона Изабел приехали с утра пораньше в Большую Засаду, чтобы присутствовать при крещении Тову, сына покойной Дивы и Каштора Абдуима, и были здесь в час помазания. Негритянка Эпифания вышила покров для церемонии и завернула в него беспокойного Тову, объявив себя помощницей крестной согласно обычаю. Гонимый Дух зарычал на монаха и попытался укусить, когда малыш расплакался, почувствовав во рту освященную соль. Этот забавный случай вызвал всеобщий смех.

По дороге на железнодорожную станцию в Такараше, возвращаясь после крещения в сопровождении наемника Назарену, полковник и дона Изабел столкнулись со свитой Вентуриньи и несколько минут обменивались любезностями посреди дорожной грязи. Сидя в седле на муле Мансидау, дона Изабел разглядывала особу, иностранку, которую привез сын покойного полковника Боавентуры, их доброго друга. Редкая красавица – ничего не скажешь, похожа на гравюру Девы Марии во время бегства в Египет, скромная и чистая. «Вот эти, которые на святых походят, они-то как раз хуже всех», – сказала дона Изабел мужу, когда они поехали дальше. Что до тучного бакалавра, то он, по ее мнению, был просто обычным щеголем – и ничего больше!

21

Майские невесты, некоторые беременные, другие в сопровождении детей, рожденных в мерзости внебрачных связей, выстроились по сторонам на помосте перед крестом, напротив алтаря. Брат Теун помог им встать в пары, и рядом с каждой были посаженный отец и посаженная мать.

Тисау Абдуим выковал деревенским невестам обручальные кольца. Радостный и оживленный утром, во время крещения, он стал серьезным и молчаливым вечером, во время свадебного хоровода, будучи посаженным отцом Баштиау да Розы и Абигайль. Эпифания стояла в гуще народа и с беспокойством глядела на него, зная, что негр думает о Диве, на которой бы женился, если бы лихорадка не забрала ее.

Говорить о том, какая невеста была самая красивая и самая счастливая – весьма сложно и неблагоразумно. Что до самой юной, то без сомнений – барышня Шика неполных четырнадцати лет, со своей нетронутой девственностью. Она оказалась единственной барышней в таких обстоятельствах, и это было известно всем, даже брату Зигмунту: «Где это ваше преподобие слыхало, что дать в зад – это то же самое, что и в щелку?» А в щелку Балбину, жених, никогда свое орудие не вставлял, Шика этого не позволила. И что же? Прямо в час святого таинства брака монах взъерепенился и потребовал, чтобы бедняжка сняла фату – такую красивую – и гирлянду, в которой дона Наталина превзошла самое себя, вышив флердоранж – этакую прелесть! Сиа Леокадия была не из тех, кто может съесть такую дерзость. Она возмутилась, решила пойти на принцип и увести свое семейство, покинув церемонию, но ограничилась угрозами брату Зигмунту: «Кабы не твоя сутана, ты бы у меня увидел!» Она вняла призывам брата Теуна, и они пришли к соглашению: фата осталась, а гирлянду пришлось снять. Шика вышла замуж, обливаясь слезами и крича на весь свет о своей поруганной девственности.

После свадеб и благословения святая миссия подошла к концу: на следующий день ранним утром два миссионера отправятся в Такараш – поселок побольше и не так погрязший в мерзости. Проповедь брата Зигмунта подвела итог религиозной части действа, которое сотрясало и волновало Большую Засаду в течение сорока восьми часов, полных бешеного оживления. В последнем аккорде празднества святые отцы уже не участвовали, он прошел под руководством и контролем Педру Цыгана, гармониста и достойного гражданина. Чтобы отметить одной гулянкой столько крестин и столько свадеб, праздник должен был длиться всю ночь, и столько он и длился. Вентуринья заставил Людмилу Григорьевну Ситкинбаум уехать на фазенду Аталайа еще до того, как пирушка подошла к концу, но не раньше чем она станцевала танец копейщиков под началом Каштора Абдуима, негра Тисау, которого в тот день терзали столь противоречивые чувства. «Эфиоп двора Негуса», – сказала Людочка Петру, своему брату и наперснику. Ей было хорошо на танцульках, которые так походили на гулянья ее бедной простонародной юности.

Проповедь брата Зигмунта фон Готтесхаммера стала достойным завершением святой миссии. Раскаленные, твердые слова если не проросли в бесплодной почве окаменевших душ Большой Засады, то прозвучали эхом в ушах некоторых слушателей, дав толчок размышлениям, приведя в действие некие процессы – все как положено и как следует согласно добрым традициям.

«Название, данное в честь преступления, уже говорит о многом», – так начал великий инквизитор свою проповедь, а в итоге обвинил Большую Засаду в том, что она стала оплотом греха, пристанищем бандитов. Земля, где нет закона – ни Божеского, ни человеческого. Территория упадка, сладострастия, жестокости, святотатства, грязных дьявольских происков – царство злобного Сатаны. Содом и Гоморра в одном лице, вызывающие на себя гнев Господень. Однажды ярость Господа изольется огнем, покарает неверных, сокрушит стены зла и скверны, обратит в пепел этот возмутительный вертеп беззакония.

В час благословения, когда агонизировали сумерки, брат Зигмунт Молот Господень поднял горящую длань и, начертав в воздухе крест отлучения, проклял это место и его жителей.