Текст книги "Большая Засада"

Автор книги: Жоржи Амаду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Зилда повторила громче – ей хотелось получить ответ:

– Она распространилась.

Капитан мял в руках шарик из муки и фасоли:

– Говорят, что слег еще один родич сеньоры Леокадии. Мужчина или женщина? Ты не знаешь? – Клан из Эштансии в пятницу похоронил юного Танкреду.

– Мальчик, Мариозинью. Десять лет ему было, не больше. Он отсюда не вылезал – они с Пебой были неразлейвода.

– Ты так говоришь, будто он уже умер.

– Боже меня упаси! Не хочу ничего пророчить, но ты видел, чтобы кто-нибудь выжил? Я о таком не слыхала.

Она уставилась на оловянное блюдо и перемешала еду ложкой:

– Я о детях думаю. Как тебе кажется – может, мне лучше уехать с ними на плантацию? Пока тут все не пройдет.

Капитан обвел взглядом ребятню: дети, не вникая в разговор, с аппетитом ели – одни за столом, другие на полу, потом он посмотрел на жену:

– Ты уже заметила, сколько закрытых домов? Сколько народу уже ушло? Если мы уедем, если ты с детьми спрячешься на плантации, на следующий день в Большой Засаде никого не останется. Мы не можем так поступить.

Зилда положила ложку и подняла на него глаза:

– Я чужих детей на воспитание взяла.

– Здесь их дом, и мы отсюда никуда не уйдем. Никто. – Он отряхнул от еды руки – одну об другую. – Разве только на кладбище.

Зилда кивнула в знак согласия: они не спорили, они разговаривали. Она знала мужа, знала, что он думает: у кого власть и право, у того и обязанности. Спорить или, того хуже: противиться было ни к чему. Она сделала то, что должна была: высказала свои опасения, – а теперь он будет решать, она же – подчиняться.

10

Позже, в постели с Бернардой, капитан сказал ей:

– Некоторые уходят отсюда. Тебе бы тоже надо. Здесь очень опасно.

Он смотрел на деревянный потолок, голос был бесстрастный, спокойный – он не приказывал, а советовал.

– Уйти? Куда?

– Есть одно место в Такараше, где ты можешь остаться.

– А крестный тоже уедет?

– Я не могу отсюда двинуться.

– А крестная?

– Она остается здесь, со мной. Она и дети.

– Ни вы, ни крестная, ни дети. А почему я должна ехать? Почему вы хотите отдалить меня? Я ничего не сделала, чтобы заслужить привилегии или презрение. Здесь даже если и верная смерть, я рядом с вами и рядом с Надинью.

Она положила голову на грудь крестному, как делала с самого детства, обвив руками и ногами его обнаженное тело:

– Я вам надоела?

– Я не хочу, чтобы ты уезжала, это просто мысль.

Он сделал то, что должен был, как и Зилда за завтраком. Капитан Натариу да Фонсека коснулся пальцами лица крестницы – своей многолетней зазнобы. Когда он заговорил с ней об этом, то уже знал ответ.

11

Печальной была смерть Меренсии. Если б ее подкосила какая-нибудь другая болезнь или укус змеи, то она бы заслуживала пышных поминок, даже с большим на то правом, нежели дурочка или скупщик какао. Сколько всего можно было бы вспомнить – тут были и забавные случаи, и поступки, достойные хвалы.

Замужняя женщина, она держала проституток на расстоянии, но это не помешало ей защищать их, когда погонщики быков попытались применить к ним насилие. Мозолистыми руками гончарных дел мастера она без устали работала, чтобы возвести стены и поставить крыши в разоренной наводнением Большой Засаде. Нежными искусными руками в свободные часы она мастерила из бумаги и стрел бумажных змеев и дарила детям, чтобы они запускали их в небо над селением. Она приходила, чтобы оценить мастерство своих любимцев, и аплодировала высокому полету и маневрам. Она хотела ребенка, ох как хотела! Но матка ее была пустой, а яичники – сухими. В отсутствие своего ребенка она ласкала чужих детей и пригревала всякую живность. Кто не помнил ее стоявшей в воде по пояс утром того дня, когда случилось наводнение, с удавом, обвившимся вокруг груди?

Если Зе Луиш переходил границу в выпивке или с проститутками, пьяный или втрескавшийся, Меренсия злилась и колотила его что было мочи, а он и ухом не вел. Она шла искать его, пьяного, на Жабью отмель и препровождала к семейному очагу с бранью и оплеухами. На похоронах она обычно читала заупокойную молитву. Ах, на этих поминках было бы над чем посмеяться и о чем погоревать!

Ее похоронили в спешке, как и остальных жертв лихорадки, чтобы миазмы не распространились в воздухе, не проникли в кровь живых. Набожной Меренсии – она знала толк в катехизисе и молитвах – пришлись бы по нраву похороны с литаниями и восхвалениями. Она заслуживала этого как нельзя более, но в скорбный час ничего не было – ни поминок, ни плакальщиц, ни молитв. Не было даже хора из проституток, говорящих «аминь». Лихорадка убивала быстро, но еще быстрее постыдный страх отправлял покойного на кладбище. Второпях и суете Фадулу едва хватило времени, чтобы пробормотать «Отче наш» на арабском.

12

С похорон Меренсии прошло три дня, и с того момента не случилось новых смертей и никто не заболел в селении, лишенном радости и веселья. Педру Цыган появился в кузнице Каштора Абдуима, неся с собой радость жизни. Он хотел обсудить идею новой пирушки: нужно забыть черные дни, сдержать плач, стереть память о лихорадке, положить конец воспоминаниям о смерти – мертвые воскреснут только в пору Страшного суда.

Сразу после праздника в честь нового сарая Педру Цыган исчез из Большой Засады. Некоторые людишки с длинными языками воспользовались случаем, чтобы наговорить о нем гадостей. Он смылся настолько быстро в страхе откинуть копыта, что даже забыл гармонь в магазине Турка. В час праздника он всегда на месте, рука всегда готова, чтобы получить какую-нибудь ерунду в оплату за музыку, рот всегда распахнут, чтобы выпить за чужой счет. Его обвиняли те, кто завидовал его дару менестреля, свободе, постоянным зазнобам. И эти подлости сразу удалось разоблачить: Педру Цыган вернулся с тем же попутным ветром и притащил с собой хинин и другие лекарства, раздобытые в Такараше, среди запасов на станции, предназначенные для борьбы с перемежающейся лихорадкой и бесполезные в случае лихорадки безымянной и неизлечимой. Он не просто вернулся, он задержался, раздавая жителям профилактические дозы хинина, так что в Большой Засаде все начали мочиться синим.

Дело ясное: проклятие подошло к концу, – и он пошел искать поддержку своей идее закатить пирушку что надо, способную уничтожить хворь и вернуть смех. В кузнице он сдержал свой энтузиазм, вспомнив, что старый Амброзиу, отец Дивы, начал пиршество чумы, но Дива не обиделась, а согласилась с гармонистом: нет ничего лучше хороших танцулек, чтобы развеять пепел и вновь обрести вкус к жизни. «Согласен», – сказал Тисау. Педру Цыган пошел дальше в поисках других сторонников.

13

Дива умерла на рассвете, чистая и безмятежная, распростертая в гамаке, чувствуя горящим телом свежесть тела Тисау, обнявшись с ним, слушая, как он шепчет: «Ай, моя негритянка, моя черная, ах!» Рокот нежных вод, волны на пляже, далекий звук раковин. Она сказал: «Мой белый», – и умерла.

Она подхватила лихорадку, когда уже хотели праздновать окончание эпидемии и назначали дату гулянья. На следующее утро после визита Педру Цыгана Дива пожаловалась на слабость в ногах, жар в лице и боль в кишках. Она промучилась один день и одну ночь.

Лия и Ванже пришли проведать ее и помочь. Ребенка унесли к Диноре, подальше от заразы. Тисау бодрствовал подле циновки, где Дива с каждой минутой уходила все дальше и дальше: ласковые руки, отрывистые слова, он пытался улыбаться, но безуспешно. Он принес в жертву Омолу свинью, зная, впрочем, что это бесполезно, как и два подношения на прошлой неделе. Лихорадка закрыла дорогу духам, открыла дверь эгунам, душам мертвых, и всякое создание, на чей лоб они клали руку, принадлежало им. Тисау знал об этом, но решил, что проклятая одну Диву с собой не унесет. Если он не сляжет с ней на той же циновке, перепачканной рвотой и поносом, то в таком случае он знал, что делать. Сидя тут на корточках, он все обдумал и решил.

Дива тихонько застонала, и снова мать и невестка вытерли ей нечистоты, в то время как Тисау поддерживал ее за грудь. Но от тряпок мало толку, она чувствовала себя грязной и вонючей. Она попросила, чтобы подогрели воду для купания. Лия и Ванже воспротивились: какое купание, когда все тело горит, это абсурдное желание, горячечный бред. «Но ради всего святого», – взмолилась Дива, теряя силы. Тисау приказал послушать ее – пусть это абсурд, бред, фантазии умирающей, но она имеет право на все, что захочет. Он пошел за лоханью.

С нее сняли грязную сорочку, посадили в теплую воду. Ванже и Лия ушли в кузницу, оставив ее наедине с Тисау. Голая, чистая, пахнущая мылом, она захотела, чтобы он лег с ней в гамак, хотела быть с ним рядом.

Под гамаком, неподвижный, уткнувшись мордой в лапы, лежал Гонимый Дух.

14

Смертный вопль, крик Тисау взрезал белое утро, в нем были страх и горе. Он разбудил народ – то же самое случилось, когда летом разлив реки вскипел у истоков и опустошил все вокруг. Какое новое испытание им грядет? Что же, мало им несчастья и страданий?

Занималась заря, и те, кто прибежал, увидели, как лихорадка стремительно ухватилась за ветер – Бог даст, она уже насытилась смертью. Девять покойников, десять с Глорией Марией, – изрядная часть населения этого захолустного местечка. Сложив и вычтя, сбросив со счетов всех, кто умер или унес ноги, они выяснили, что постоянных жителей осталось совсем немного. Они не стали ждать. Безымянная лихорадка, та, что не щадит даже обезьян, рыскала по капитании какао. Выйдя на охоту, она бродила из селения в селение, давала передышку, но никогда не прощалась навсегда.

Впереди показалась Лия, она бежала изо всех сил, кричала, молила о подмоге, звала на помощь Фадула. Быстро образовалась группа из погонщиков, проституток, жителей, которые хотели узнать, что творится. Медленно будто призрак, душа из другого мира, Тисау шел через пустырь по направлению к реке, а за ним бежал пес Гонимый Дух. На вытянутых руках он нес тело Дивы, окутанное утренним светом. Он не отпустит ее одну: там, в глубоких водах, на дне реки простираются земли Аиоки. Святотатство! Мертвых хоронят на кладбище, а живым надлежит плакать и помнить.

Ванже сбил с ног порыв ветра, и она упала в грязь, не догнав Каштора. Она умоляла его уважать смерть, чтить ее неизбежность. Появилась Бернарда и помогла ей подняться. Вихрем, будто дьявольские копыта были у нее на ногах, бежала Корока. На небе видения растворялись в обрывках облаков. Сначала несчастье – потом позор.

Фадул, едва успев натянуть брюки, побежал, чтобы обогнать кузнеца и помешать ему. Он кричал:

– Тисау, ты что, с ума сошел?

Каштор Абдуим не остановился, но и не ускорил шаг: продолжал идти как и шел. Это не был кузнец Тисау, хороший парень, которого все уважают. Это была душа из другого мира. Он прорычал бесцветным, страшным голосом:

– Прочь!

Вокруг него сжимался круг – народ хотел помешать святотатству. Турок подошел ближе всех, круг замкнулся.

– Пойдем оденем ее, положим в гамак, похороним.

– Прочь!

В глазах нефа была смертная пустота – Тисау попытался вырваться, но наткнулся на Фадула. А вокруг стоял народ, готовый вмешаться: бессильный против лихорадки, он не мог позволить свершиться позору.

Фадул поднял огромную руку, сжал кулак и запустил деревянным башмаком, прежде чем народ побежит вперед и станет поздно. Ванже, Бернарда и Лия подняли тело. Тисау встал, чтобы убить и умереть, но прямо перед ним выросла Корока – мать жизни:

– Несчастный, ты забыл, что у тебя есть сын, которого нужно растить?

В Большую Засаду приходит рейзаду [99]99
  Драматический танец португальского происхождения, который танцуют накануне дня Богоявления шестого января.


[Закрыть]сии Леокадии и просит у народа разрешения танцевать: «Киларио! Килариа!» [100]100
  Возглас, которым сопровождаются танцы рейзаду.


[Закрыть]

1

Каштор Абдуим был погружен в работу – ставил новую подкову кобыле Имперафице, любимой верховой лошади полковника Робуштиану де Араужу. Это дело тонкое, поскольку у Императрицы, помимо пугливого нрава, были еще и хрупкие копыта. И в это время радостный и неожиданный лай Гонимого Духа привлек его внимание. Собака навострила уши, встала, помахивая хвостом, и быстро побежала навстречу пришедшему. Привязанный к хозяину, пес все свои нежности оставлял для него, он не привык бегать и скакать вокруг незнакомцев. Летним вечером красно-желтое мерцание, подобное языкам пламени, обжигало небо над Большой Засадой.

Вручив Эду ногу животного, чтобы парнишка закончил дело долотом, Тисау пригляделся и различил человеческий силуэт, стоявший против света, оттененный заходящим солнцем. В сознании кузнеца пронеслась мгновенная, абсурдная мысль: наконец прояснится тайна, окружавшая появление Гонимого Духа в Большой Засаде. По прошествии стольких лет кто-то пожаловал за ним – может быть, хотел забрать его обратно.

Неясный женский профиль, окутанный светом и пылью. Фигура склонилась, бросила на пол дорожный узелок, чтобы ответить на ласку пса. В этот самый момент, не глядя на ее черты и на контуры тела, негр понял, кто пришел, – это могла быть только она и больше никто. С тех пор как она оставила Большую Засаду, от нее не было никаких вестей. Тисау остановился в ожидании, не выказывая никакой реакции – он был мертвым внутри, живым только внешне. По крайней мере так говорили в селении: настоящей несчастной душой в кузнице был он, а вовсе не пес.

Легкий шаг, стройное тело, покачивающиеся бедра – Эпифания подошла, лицо ее было серьезно. Повадки ее стали скромнее, она уже не создавала вокруг себя суматоху, не скалила зубы, не кокетничала направо и налево. Ничего общего с той капризной и скандальной нахалкой, которая кружила головы мужчинам и смущала покой. Она остановилась перед Тисау с узелком в руках, вокруг нее прыгала собака:

– Я пришла, чтобы присматривать за ребенком. Я исчезла, потому что жила с мужчиной. Три дня назад мне повстречался Кожме и обо всем рассказал. Меня охватила тоска.

Голос ясный и твердый:

– Где он, мой ребенок? Я не уйду, даже если ты прикажешь.

Не ожидая ответа, она прошла в кузницу и дальше, в глубь дома, в сопровождении Гонимого Духа. Обливаясь кровью, солнце тонуло в реке.

2

Вместе с внучкой Аракати, чье пятнадцатилетие они не праздновали из-за лихорадки, свирепствовавшей зимой, сиа Леокадия прошла пол-лиги, которые отделяли плантации выходцев из Эштансии от посадок семьи Ванже. Она была хорошим ходоком, несмотря на бремя возраста, согнувшее ее спину, и девочка должна была поторапливаться, чтобы поспевать за ней.

Они разговаривали о вещах, необычных в этих краях: обсуждали костюмы пастушек – звездных пастушек, как становилось ясно из разговора, – говорили о персонажах, чьи имена и титулы звучали странно и притягательно: Госпожа Богиня, Дикий Зверь, Кабоклу Гоштозинью. [101]101
  Веселый кабоклу.


[Закрыть]Эти и другие удивительные существа, помимо прекрасных пастушек из вертепа, скоро пройдут среди зарослей Большой Засады, как того хочет сиа Леокадия. Началось лето, ливни очистили небо, прополоскали солнце, настали дни хорошие и жаркие, и сердца возрадовались. Сиа Леокадия пошла к соседям скорее из вежливости: хотела спросить их мнение, – но решение было принято и никто не мог заставить ее отступить.

Так она сказала своему клану:

– В этом году мы точно устроим рейзаду на улице!

Глубокими глазами – двумя впадинами на морщинистом лице – она буравила родственников и свойственников, чтобы увидеть реакцию каждого из них. Донинья, жена Вавы, опустила глаза, а Синья отвела взгляд, но никто и слова против не сказал. Зять Амансиу, конечно, не мог не встрять, считая себя остроумным:

– А где вы тут улицу увидели?

– Значит, будем танцевать на той стороне.

«На той стороне» могло обозначать любой из двух берегов – тот, где стояли дома, или тот, где простирались плантации, – в зависимости от того, где находился говоривший. Амансиу продолжал все в той же манере:

– А на той стороне есть улица? Вы думаете, что мы все еще живем в Эштансии?

– Мы жили на плантации рядом с Эштансией, а сейчас живем рядом с Большой Засадой. Я знаю, что разница есть, нет нужды мне об этом говорить. Что-то здесь лучше, что-то хуже. Улица хуже, а земля лучше. Когда мы пришли сюда, то с собой принесли не только тело. Рейзаду пришел вместе с нами, мы принесли его на своем горбу. И сейчас мы будем танцевать для здешнего народа, хочешь ты этого или нет. – Она обращалась только к зятю или ко всем родичам разом? – Если ты против, можешь не участвовать, я найду другого Жарагуа. Никто не обязан. Все по желанию.

– Да я разве против? Я и не говорил ничего. Тут вы решаете.

Решала она – матриарх. Ее решения не обсуждались, а что до Амансиу, то никто не любит рейзаду больше, чем он. В образе Жарагуа он был лучшим из лучших – страшный и ужасный Дикий Зверь. Он просто так говорил, это была пустая болтовня, – есть такие люди, что болтают, только чтобы поболтать. Сиа Леокадия закрыла тему, прежде чем кто-то из женщин – Донинья, Синья или какая-нибудь другая дура – не вспомнила про покойных: «Да тут ведь народ с ума сойдет. Ты об этом подумала?»

В прошлом году, когда они только обосновались в Большой Засаде, о рейзаду и подумать нельзя было. В Эштансии в течение более сорока лет рейзаду сии Леокадии – рейзаду с плантации – оспаривал пальму первенства у городских представлений. Он был не самым богатым, не самым многолюдным, но самым веселым и душевным. В пышности и великолепии никто бы не осмелился соревноваться с рейзаду семьи Аленкар, у которой, помимо богатства, была еще начитанность и образованность. Дона Аглаэ и сеу Аленкарзинью целый год репетировали и даже по книгам сверяли каждый шаг и каждый стих, чтобы точно следовать сюжету и танцу. И даже так, соревнуясь с богатством и знаниями, рейзаду сии Леокадии смотрелся что надо: когда они появлялись на входе в город, зажигали фонари пастушек и Госпожа Богиня брала в руки знамя, народ сбегался, приветствуя их аплодисментами и криками «ура», и так они шли до главной площади. Сиа Леокадия надевала туфли и втыкала в седые волосы гребень.

По пути бабка и внучка говорили о рейзаду. В Большой Засаде он не мог проявляться таким же образом, как в Эштансии: здесь ничего не было, даже большого барабана, который казался совершенно необходим, – придется им довольствоваться гармонью и кавакинью. Где площади, где широкие улицы, освещенные керосиновыми фонарями, особняки и дома, в которых спереди два зала – в одном стоит вертеп, а в другом – танцуют и сидят за столами, накрытые для пастушек и артистов? В Эштансии празднования начинались с ночной рождественской службы и продолжались до дня Богоявления: на подмостках оркестр играл военные марши и шоте, на каждом углу были танцы. Но когда поля, на которых они работали, оказались заняты зеленеющими посадками сахарного тростника, Эштансия осталась на другом краю света. В Большой Засаде ни керосиновых светильников, ни колониальных особняков, ни домов с двумя залами, ни вертепов. Три с половиной десятка жителей помимо проституток-бродяжек, погонщиков, ночующих в сарае, да батраков, приходящих с соседних плантаций на ярмарку и чтобы утешить «горлицу». Но от этого рейзаду сии Леокадии не будет менее причудливым и воодушевленным.

Когда они прошли мимо фермы Алтамиранду, внучка спросила:

– Бабушка, а ты не хочешь поговорить с сеньорой Кларой?

– Сначала мы поговорим с Ванже, а потом с другими. Если она захочет, это будет общий рейзаду – наш и ее.

3

Это суматошное время – ведь не прошло еще и года, с тех пор как они приехали из Эштансии в Большую Засаду, – показалось целым веком. Сиа Леокадия с высоты своей мудрости подводила итоги: они получили все лучшее, но и пострадали от самого худшего. Здесь земля свободная, девственная, плодородная, а в Эштансии – истощенная, к тому же, принадлежащая хозяину. Здесь им покровительствует богатый родственник, помогают добрые соседи – земляки из Сержипи; много здесь хорошего. Но за это короткое время на них обрушилось несчастье, к ним пришла смерть.

Несчастье принесло наводнение, уничтожив все, что было построено невероятными усилиями, в тот самый момент, когда они готовились пожинать первые плоды. Они лишились крова, а цветущие плантации превратились в грязь. Они еще не до конца пришли в себя, и вот лихорадка, то есть смерть, поселилась в Большой Засаде.

Она предпочитала в основном выходцев из Сержипи. Грапиуна оказались более устойчивыми к заразе. Были даже такие, кто похвалялся, будто неуязвим, и, пожалуй, это могло сойти за правду. Из десяти жертв лихорадки – девять были похоронены в Большой Засаде, и одна – в Такараше, – шестеро родом из Сержипи, а Клементина приехала из Алагоаса – местечка, расположенного недалеко, на другом берегу реки Сан-Франсиску. Двое из семьи Ванже – муж Амброзиу и дочь Дива, которая жила с Тисау, двое из клана сии Леокадии – парнишка Танкреду и мальчик Мариозинью. Из четырех проституток, что отдали Богу душу, одна-единственная – Динаир – родилась и выросла на плантациях какао. Каэтана была родом из Букима, Глория Мария – из Итапоранги.

Сия Леокадия привыкла жить бок о бок со смертью. Из всех своих сыновей и дочерей, зятьев и невесток, внуков и правнуков она уже помолилась за упокой четырнадцати душ. Вместе с двумя умершими в Большой Засаде их стало шестнадцать. Эти двое умирали и вправду страшно – в таком отсталом местечке, от болезни, у которой не было даже названия, – говорили только, что она даже обезьян не щадит. Юноша и мальчик – Господи ты Боже мой! – отдавали жизнь ртом и кишками – ужас брал на это смотреть.

Рейзаду не был отменен, даже когда умер Фортунату – муж сеньоры Леокадии, глава семьи. Он отошел в мир иной, работая в поле, даже ахнуть не успел, ни секунды больным не казался. Многие годы он выступал в роли Кабоклу Гоштозинью, и, по мнению жителей Эштансии, никто, даже сам сеньор Леонарду из рейзаду Аленкаров, не читал речитатив о разделе быка лучше, чем он:

 
Ай, мой бык мычащий,
Умер ты от порчи.
 

После смерти Фортунату роль Кабоклу Гоштозинью потеряла постоянного исполнителя. Каждый год сиа Леокадия выбирала одного из мужчин семейства, и он читал речитатив. Почти дойдя до дома Ванже, Аракати осмелилась спросить:

– А как вы думаете, бабушка, кто на этот раз будет танцевать Кабоклу?

Забавно – сиа Леокадия как раз размышляла над этой проблемой:

– Я сделаю все, чтобы это был сеу Тисау. А то кажется, будто он похоронил себя вместе с женой.

– А по мне, красиво – такие чувства! Вы не согласны?

– Молодой парень в таком трауре хуже, чем престарелая вдова, – ничего красивого.

Траур – это просто фигура речи. Одеться в черное с головы до ног – это привилегия богачей в городах и особняках на фазендах. Траур бедняков – это кручина и боль, жгущая сердце, он не в костюме выражается, это просто тоска, и длится она недолго. В тяготах жизни где найти время и покой для печали и рыданий?

4

Сеу Карлиньюш Силва изменил склад какао снаружи и внутри и даже добавил к нему две новые постройки. Одна служила ему домом и конторой, а в другой расположились наемники – раньше они спали на циновках рядом с нагромождениями какао, мылись в реке и ходили по нужде в кусты. После перестройки у них появились парусиновые лежаки и нужник. Правильно говорили, что у сеу Карлиньюша было что-то от гринго, – он был человек с претензиями: построил сразу два отхожих места – для наемников и для себя, для своего личного пользования, и всегда запирал его на ключ.

Некоторые удивились, увидав его однажды на складе вместе с Лупишсиниу и Зинью. Он чертил схемы, нанимал работников, отдавал приказания. Но вскоре распространилась новость: полковник Робуштиану де Араужу уступил склад фирме «Койфман и Сиу». Мотивы такого решения полковника стоит искать в смерти Жерину, который пал жертвой лихорадки, не посчитавшейся с тем, что он был урожденным грапиуна.

Похорон за короткое время было очень много, и поэтому ничего не было сказано о том, какими могли бы стать поминки Жерину, способные оставить позади тризну по Сау и сеу Сисеру Моуре и сравниться с поминками Меренсии, – но их не было во всех четырех случаях. Жестокая лихорадка не просто убивала, она не позволяла даже помянуть покойного как следует.

Полковник построил склад, когда, рассорившись со швейцарцами из фирмы «Велтман и Шерман», которым он продавал свой урожай, перешел к немцам, «Койфману и Сиу». Последние пошли ему навстречу и предложили забирать какао в Большой Засаде, на полпути между фазендой Санта-Мариана и станцией в Такараше. Он поручил сторожить склад Жерину – проверенному наемнику, человеку серьезному и верному, который работал с ним во время усобиц, стрелял хорошо, но в земледелии и разведении скота толку от него не было никакого.

Фирмы-экспортеры были почти все немецкие или швейцарские. Только одна бразильская – самая маленькая и самая жульническая, если верить злым языкам. Экспортеры развязали настоящую войну за господство в регионе какао и с помощью различных ухищрений завоевывали и закрепляли за собой клиентов-фазендейру. Мелким производителям они платили заранее в счет будущего какао, крупным предоставляли различные преимущества и привилегии. Благодаря сеу Сисеру Моуре и в особенности сеу Карлиньюшу Силве «Койфман и Сиу» расширили зону влияния в долине Змеиной реки, застолбив за собой значительную часть продукции в этих местах. Чтобы облегчить жизнь производителям какао, в особенности мелким, освободив их от обязанности доставлять товар в главную контору в Ильеусе или в филиал в Итабуне и тем самым уменьшив движение караванов и сократив затраты, сеу Карлиньюш предложил Курту Койфману, хозяину и бывшему родственнику, устроить склад в Большой Засаде – место удобно расположено, у него есть будущее – и там принимать какао по примеру того, как они поступают с урожаем полковника Робуштиану де Араужу.

Фазендейру, потрясенный смертью незаменимого Жерину – столь же верным наемником был только его брат Назарену, не отходивший от полковника, благодарение Господу! – узнав о проекте, предложил уступить фирме собственный склад. Сделка была выгодной для обеих сторон. Так и сделали, вследствие чего сеу Карлиньюш обосновался в Большой Засаде со всеми своими пожитками. Решение удобное и практичное – он ездил в Ильеус раз в месяц, чтобы предоставить отчет.

Помимо двуспальной кровати, он привез из города письменный стол и полку с книгами – большинство было на языке гринго. Тем, кто дивился, увидев двуспальную кровать в доме холостяка, он отвечал одновременно любезно и развязно: «Я, конечно, холостяк, но не рукоблудник». Он отличался общительностью и сердечностью, и когда не бывал в разъездах, связанных с закупками какао, любил поболтать с народом, интересуясь всякого рода пустяками: рецептами зелий и отваров, заклятиями от астмы и туберкулеза, суевериями, пословицами и поговорками, мелкими и глупыми случаями. Огрызком карандаша он делал заметки в блокнотике – чего только в жизни не бывает! На все это Браулиу, один из охранников склада, говорил, что сеу Карлиньюш человек интересный. Браулиу услыхал это слово в одном из борделей в Итабуне и присовокупил к своему скудному словарному запасу, употребляя экономно, только для того, чтобы объяснить необъяснимое: интересно!

Услышав, что сиа Леокадия решила устроить рейзаду, сеу Карлиньюш с энтузиазмом поддержал эту идею и выразил готовность помочь: чем он может быть полезен? Сиа Леокадия воспользовалась случаем, чтобы поведать о серьезных проблемах с барабаном, – без барабана рейзаду уже не тот. Сеу Карлиньюш обязался подарить им инструмент от имени фирмы «Койфман и Сиу» – не волнуйтесь, не останется рейзаду без барабана, – а взамен попросил об одолжении: он хотел бы присутствовать на репетициях, это возможно? Конечно, да, нужно только приходить в сарай – там они будут репетировать три раза в неделю. В Эштансии каждая репетиция превращалась в праздник с влюбленностями, песнями и танцами. Иногда дело кончалось свадьбой.

5

Капитан Натариу да Фонсека отдал курево Эшпиридау, засунул кинжал за пояс и передал полковнику Боавентуре Андраде послание сеньоры Леокадии:

– Она ждет вас на рейзаду.

Послание было срочным:

– Не забудьте, капитан, поговорить с кузеном.

Полковник улыбнулся, вспоминая:

– Неугомонная старуха! Я помню ее рейзаду. Никогда не видел более веселого народа, чем в Эштансии.

– Она сказала, что ваш отец исполнял роль Матеуша и плясал вполне недурно.

– У старого Зе Андраде кровь была горячая! Он танцевал в рейзаду, играл на тромбоне и дурачился что было мочи. До самой смерти.

«До самой смерти». Сидя на веранде особняка, полковник Боавентура Андраде остановил взгляд на двух наемниках: Натариу – его правая рука, Эшпиридау – его сторожевой пес. И тот и другой рисковали жизнью, служа ему. Он бы здесь не сидел и не разговаривал, если бы не они. Натариу – дважды, а Эшпиридау по меньшей мере один раз стреляли раньше, чем наемные убийцы, которым враги платили золотом за их черное дело. Смерть висела над ним все эти десять лет беспощадной борьбы, когда полковники и жагунсо, держа палец на спусковом крючке, построили и упрочили богатство. В Эштансии старый Жозе Андраде, тромбонист местного оркестра, веселился до самой смерти. На веранде своего особняка полковник Боавентура Андраде, могущественный миллионер, размышлял о людских судьбах.

В Ильеусе и Итабуне множились бакалавры – подозрительный и подлый народец, заседали масонские ложи и торговые сообщества, колледж урсулинок выпускал учительниц, выходили газеты, несколько еженедельников. Они тасовали политическую колоду – занятие тошнотворное, но необходимое. В кабаре выступали танцовщицы, основывались больницы, каждый день причаливали корабли из Баии, привозившие разных докладчиков, охотившихся за деньгами. Весельчаки рассказывали анекдоты, зануды декламировали стихи. В Агуа-Прете по случаю недавнего визита сына полковника Эмилиу Медора появился даже литературный кружок. Это был тот самый поэт, товарищ Вентуриньи по юридическому факультету. Оба пропадали в Рио-де-Жанейро, тратили деньги напропалую, но писака по крайней мере давал родителям повод для гордости и приезжал испросить благословения на Сан-Жуау и Новый год, ввергая Агуа-Прету в переполох – и барышень, и эрудитов. Хороший сын, преданный родителям. Его сын даже этого не делал. А преданны ему Натариу и Эшпиридау.

Роскошь в городах, блеск и пышность в особняках и дворцах, речи, передовицы, речитативы и публичные лекции, танец семи покрывал и прочее великолепие – вся эта тщеславная суета стала возможной только потому, что Натариу, Эшпиридау и шайка злодеев жагунсо, а также Боавентура Андраде, Эмилиу Медор и прочие славные полковники, схватились за катапульты и пошли завоевывать заросли. Каждая пядь плантаций стоила жизни – можно и так сказать. Сейчас умники толкали речи и писали о цивилизации и прогрессе, о либеральных идеях, выборах, книгах и прочих глупостях, разводили пустословие и краснобайство. Если бы они – полковники и жагунсо – не вспахали и не засеяли землю, то эльдорадо какао – повод для разглагольствований и дифирамбов – не существовало бы даже во сне.