Текст книги "Большая Засада"

Автор книги: Жоржи Амаду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Капитан положил поводья на луку седла, позволив мулу бежать в свое удовольствие по знакомой тропе, а сам в это время шел другими дорогами – дорогами прошлого, которые подчас были совсем непроходимыми:

– Полковник Боавентура был самым храбрым и самым порядочным человеком, какого я знал, и я не задумываясь отдал бы за него жизнь. Именно поэтому, став землевладельцем и посеяв какао, я не перестал служить ему и продолжил заниматься Аталайей. Я много раз говорил ему: «Пока вы живы и пока я нужен, я буду служить вам». Касательно того, что будет после его смерти… я обещал ему только одну вещь, которую и выполняю. Но это не имеет отношения к плантациям какао и работе управляющего.

– Мне сказали, будто Вентуринья предложил вам любые деньги – какие только захотите.

– Полковник, я думаю, что каждый мужчина хочет быть хозяином своей судьбы. Когда я только начал зарабатывать на жизнь на сельских праздниках там, на реке Сан-Франсиску, то услыхал, что народ говорит, будто наша судьба начертана на небесах и никто не может изменить ее. Но я думал, что это не так. Я считаю, что каждая тварь Божья в ответе за себя, и мне всегда хотелось быть хозяином самому себе. Я служил полковнику более двадцати лет: мне было семнадцать, когда я сюда приехал. Теперь мне уже стукнуло сорок два. Я никогда не обещал служить вдове или сыну. И он меня об этом никогда не просил.

Натариу поглядел на полковника Робуштиану де Араужу и продолжил:

– Незадолго до смерти мы ехали с ним и разговаривали – вот так, как сейчас с вами, – и он сказал, что хочет попросить меня кое о чем, чтобы я выполнил это после его смерти. Я испугался, что он попросит меня быть управляющим Аталайи, потому что мне бы пришлось ему отказать. Хозяином для меня мог быть только он и никто другой. К счастью, он просил о другом, и я сказал «да». Вентуринья подумал, что я буду продолжать заниматься фазендой, и удивился, когда я ему ответил, что ни за какие деньги. Ни за деньги, ни по долгу дружбы. Долг закончился со смертью полковника.

Он снова взял в руки поводья. Всадники покинули плантации какао и свернули на дорогу, ведущую к дому, который Натариу недавно построил. Полковник Робуштиану еще не видел его. Голос Натариу смягчился:

– Я люблю Вентуринью. Он был еще совсем маленьким мальчонкой, когда я приехал на фазенду. Но это совсем другое. Полковник протянул мне руку помощи, когда я был всего лишь юнцом, скрывавшимся от правосудия. А сейчас единственный, кто может мне приказывать, – это я сам.

– А Вентуринья понял вашу точку зрения? Он согласился с ней? Я слышал, что нет.

– А я не спрашивал, мне это неинтересно. Он полезет в политику, займет место отца. Я сказал ему, что если когда-нибудь он будет нуждаться во мне для защиты от врагов, то достаточно лишь сказать. Я все еще метко стреляю. Но служить – и пусть уж он меня простит – не буду ни ему, ни кому другому.

Прежде чем они спешились перед домом, полковник Робуштиану де Араужу, удовлетворив свое любопытство, завершил разговор:

– Если хотите знать мое мнение, Натариу, то вот оно: вы поступили правильно, как служа столько лет Боавентуре, так и отказав Вентуринье. Не вам ему подчиняться, и не ему вами командовать. – Он сменил тему: – Какой прекрасный дом! Поздравляю!

– Дом? Да это просто домишко, чтобы Зилда могла остановиться здесь с детьми. Она каждый месяц приезжает на плантацию.

6

На фазенде Аталайа жилища работников – глинобитные или деревянные лачуги – теснились между господским домом и речушкой, протекавшей вдоль дороги. Лишь немногие стояли отдельно, разбросанные по отдаленным плантациям. Натариу дал себе труд объехать все, чтобы сообщить новость и попрощаться, предложив свою помощь. С батраками и погонщиками у него были хорошие отношения, любезные, а некоторые приходились ему кумовьями. Ночь опустилась на посадки какао и на заросли. Хотя и была зима, но дождь не шел. Той ночью воздух был теплым и нежным. Капитана охватили противоречивые чувства: облегчение и удовлетворение, – поскольку наконец-то он стал сам себе хозяином, а с другой стороны – сожаление и тоска: ведь он оставлял землю, на которой жил и работал более двадцати лет.

Блуждая среди домов, он заметил свет фонаря в хибаре покойного Тибурсинью и удивился: он только что повстречал сию Эфижению, которая ухаживала за Идалисиу – молодым сборщиком какао, укушенного в тот день змеей. Будучи опытной знахаркой, старуха пришла на помощь. Она наполнила беззубый рот, будто банку, табачным дымом и присосалась к укусу на щиколотке страдальца: ворожея вытягивала и сплевывала яд, бормоча молитвы:

Господь наш благословенный,

Избавь нас от змеи,

Убей эту змею,

Ведь змея та – от нечистого.

Избавь меня от яда

И от искушения.

Идалисиу горел в лихорадке, но держался. Старухе удалось оттянуть яд и смягчить его действие, почти всегда смертельное. Капитан встретил ее у изголовья больного и побеседовал с ней, прежде чем покинуть фазенду Аталайа. Он пожелал Идалисиу выздоровления – может, он и выживет благодаря заступничеству Благословенного и народной мудрости целительницы. Они поговорили о Сакраменту, и сиа Эфижения пожаловалась, что тоскует по дочери. Ее задержка в Ильеусе, где она присматривала за вдовой полковника, мешала реализации планов, которые мать вынашивала, с тех пор как узнала, что является владелицей доходного дома в Итабуне, – это был подарок полковника Боавентуры Андраде, благодарного и великодушного.

О доме, который фазендейру приобрел и записал на имя любовницы со всеми надлежащими бумагами из нотариальной конторы и со всеми формальностями, сиа Эфижения и Сакраменту узнали от Натариу. Он был единственным, кто все знал об этом деле, державшемся в строжайшем секрете, – половник не хотел, чтобы новость распространилась. Сдача в аренду давала хороший ежемесячный доход – достаточный для беззаботной жизни матери и дочери. С этого момента сиа Эфижения только и думала о том, чтобы оставить работу на фазенде и открыть в Итабуне или в Такараше зеленную лавку, – там она торговала бы бананами, плодами хлебного дерева, перцем, жило и всем остальным, что можно употреблять в пищу и готовить.

Но пока полковник был в добром здравии и влюблен в девушку, ведунья оставила эти прожекты. Всем известно, какова любовь богачей: скоротечна, в любой момент может пройти, может – ночью, а может – днем. Но полковник заскучать не успел, умерев прежде: смерть пришла кровоизлиянием в затылке, и он упал, одеревенев, с перекошенным ртом. Продавая тыкву и машише в зеленной лавке всяким шишкам в Итабуне, Сакраменту вскорости нашла бы себе нового богача, который поставил бы ей дом и открыл бы счет в магазинах тканей и обуви. Такие планы вынашивала амбициозная и практичная сиа Эфижения.

Но дело в том, что дона Эрнештина унаследовала Сакраменту вместе со всей своей сельской и городской недвижимостью: латифундией, целыми улицами доходных домов в Ильеусе и в Итабуне и деньгами, вложенными под проценты, – несметным богатством. Мечты сии Эфижении о зеленной лавке откладывались бог знает до каких пор.

Наследство полковника Боавентуры Андраде – главная тема разговоров и пересудов на углах и в кафе, на улицах и в кабаках – не было предметом для описи и дележа. Днем раньше, днем позже, но все будет принадлежать ему – так решила вдова, заказывая службы падре Афонсу. Она вела речь о сыне. «Как только Господь призовет меня к себе!» Раз так, то зачем делить дома и плантации, большие и малые имения, капитал и проценты? Как только Вентуринья приехал из Европы с пересадками в Рио и Баие, мать передала ему бразды правления и предоставила право распоряжаться состоянием. А для себя, в своей личной собственности, дона Эрнештина оставила только одно – служанку Сакраменту.

7

Кому же принадлежала тень, которую капитан увидел в отблесках света от фонаря в доме покойного Тибурсинью? И что незнакомец делал в лачуге в отсутствие хозяев? Ничего хорошего – это уж точно. Левой рукой Натариу толкнул дверь, в правой сжимая револьвер. Лицом к лицу он столкнулся с Сакраменту, покрытой пылью. Увидев его, девушка легонько вскрикнула, но не от страха, а от удивления и радости:

– Ай, капитан! Как хорошо, что это вы! Мне сказали, что вы уже уехали.

– А ты? Что ты здесь делаешь? Дона Эрнештина рассчитала тебя?

Сакраменту опустила глаза и уставилась в пол:

– Из-за доны Эрнештины я бы никогда оттуда не уехала. Бедняжка, должно быть, думает обо мне плохо, считает меня негодяйкой. Я убежала, не сказав ей ни слова, но как я могла сказать?

– Ты сбежала из дома полковника? Какая муха тебя укусила?

– Доктор. Он хотел овладеть мною.

Капитан не казался удивленным. На губах заиграла пугающая, едва заметная улыбка.

– Вентуринья?

– Все так, как я вам говорю. Он ворвался в мою комнату – возбужденный, слюной брызжет, изо рта несет выпивкой. Это меня и спасло. Я его толкнула, и он повалился на пол как подкошенный. У него даже не было сил подняться. Он только повторял, что доберется до меня. Я так испугалась, что даже вещи не собрала. Так, похватала что-то наугад, пока не нашла платок, в котором хранила кое-какие деньжата, и побежала на станцию ждать поезда. А из Такараша я пошла пешком, чтобы повидать мать и поговорить с вами.

Капитан ничего не сказал, только глаза его прищурились, стали такими же, как улыбка. Сакраменту подняла взгляд и в упор посмотрела на него:

– Он схватил меня, повалил, побил и укусил. Если вы сомневаетесь, то взгляните. – Она показала руки в красных подтеках, а на шее были следы засосов и укусов.

Натариу молчал долго. Кто знает, подумала Сакраменту, может, эти следы не показались ему достаточным поводом для бегства. Она задрала юбку до бедер и продемонстрировала черные пятна в тех местах, где колени высокого и тучного Вентуриньи навалились на ее смуглую аппетитную плоть. Глаза капитана задержались, разглядывая. Сакраменту опустила юбку, но не взгляд:

– Как я могла захотеть лечь с его сыном? Боже меня спаси и сохрани! Когда он вошел, то предложил мне деньги, сказал, что я красивая и все такое. Я попросила, чтобы он оставил меня в покое, а он заговорил о полковнике, сказал, что знал обо всем и тоже хотел. Я снова взмолилась, ради блага его матери, ради души полковника. Но он уже стянул пиджак и брюки и схватил меня. Но он был таким пьяным, что на ногах едва держался. Это меня и спасло.

Капитан Натариу да Фонсека не произнес ни единого слова, лишь коснулся кончиками пальцев напряженного лица девушки и смахнул со щеки слезу. Сакраменту схватила ласкавшую ее руку и поцеловала:

– В поезде я думала о вас. Кроме матери, которая ничего не может сделать, у меня в этой жизни только вы и есть.

Она снова уставилась в пол:

– И еще однажды я о вас вспомнила. Так ясно вспомнила – будто увидала вас рядом и вы говорили мне, что я должна ответить доне Мизете.

Имя показалось капитану знакомым:

– Я знаю одну Мизете. Это хозяйка борделя на Змеином острове.

– Она мне отправила послание, приглашала пойти промышлять к ней в заведение. И вот тогда я вспомнила вас, и вы мне говорили, что полковнику бы не пришлось по нраву, если бы я занялась проституцией. Лучше уж быть служанкой в доме доны Эрнештины. Только это невозможно, раз доктор там живет. Я села на поезд, вышла в Такараше и направилась сюда. Я только-только пришла, даже не знаю, где мать. Но я увидела вас, и этого мне довольно.

Она снова посмотрела на него и сказала голосом твердым и спокойным:

– Никто меня не возьмет ни деньгами, ни силой. – Она улыбнулась сквозь слезы, посмотрела на свои руки, покрытые дорожной пылью, дотронулась до волос, затвердевших от грязи, и произнесла тихонько:

– Мне нужно помыться. Я просто ужасная. Когда мать придет, пойду на реку.

Натариу рассказал ей, где была и что делала Эфижения. Голосом, в котором смешались смущение и дерзость, Сакраменту заявила:

– Тогда я пойду мыться прямо сейчас, пока она не пришла. Я ужас какая грязная, такая страшная, что вы меня даже не замечаете.

– Грязная или чистая, ты все равное хороша, как никто. Если бы полковник глаз на тебя не положил, то именно я сделал бы тебя женщиной.

– Может, и так. Как бы я могла отказать, если только о вас и думала?

Она направилась к двери, прошла мимо него, пышные груди коснулись груди капитана.

– С вашего позволения, полковник! – И он проследовал за ней к берегу.

8

Фауд Каран, сидя за столиком в баре и наслаждаясь ароматным араком – своим любимым напитком, – улыбнулся Большому Турку, своему другу Фадулу Абдале, и заявил напыщенно:

– Над Итабуной, друг Фадул, разразился сексуальный катаклизм, и мы живем теперь под его знаком. Катаклизм этот откликается на поэтичное и загадочное обращение «Людмила Григорьевна Ситкинбаум» – ну просто стихи, так ведь? – Он повторил хорошо поставленным, округлым голосом, подкрепив свои слова высокопарным жестом: – Она пришла из сибирской тайги – Людмила Григорьевна Ситкинбаум!

На секунду Фауд Каран замолчал, слушая чистое эхо возвышенного имени и явно восхищаясь собственным голосом:

– Ты слышал о роковых женщинах, друг Фадул? Так вот, Людмила Григорьевна – это великолепный экземпляр, прототип, парадигма роковой женщины. Мы все покорились ее совершенствам, она обратила нас в рабов, счастливых в своем рабстве.

Фауд Каран отпил глоток арака, чтобы смягчить горло. Лицо его светилось от глубокого интеллектуального наслаждения. Фадул последовал его примеру. Он восторженно внимал лодырю – одному из двух своих корифеев; вторым был Алвару Фариа, живший в Ильеусе.

– Это пожирательница мужчин, о мой Большой Турок! И чем чернее, тем лучше. Чем больше в них африканской крови, тем глубже они западают ей в душу и тем сильнее у нее намокает между ног. По праву, но не фактически, она принадлежит нашему новому повелителю, доктору Боавентуре Андраде-младшему, наследнику Объединенного королевства Итабуны и Ильеуса. Мы теперь живем в царствование Боавентуры Второго Веселого, преемника Боавентуры Первого Вожака.

Фадула добрый Бог маронитов сослал на край света – в Большую Засаду. Оказываясь на оживленных улицах городов, куда он приезжал, чтобы пополнить запас товаров, погасить счета, подлежавшие оплате, и подписать новые, пройтись по барам, кабаре и борделям и увидеть, как пенные волны накатывают на берег, трактирщик пользовался случаем, чтобы побеседовать с двумя просвещенными эрудитами – Алвару Фариа в порту Ильеуса и Фаудом Караном в сертане Итабуны. У них было определенное сходство – оба презирали любую деятельность, кроме чисто интеллектуальной – такой как беседа, игра в покер или обсуждение местных происшествий. По мнению Фадула, Фауда Каран обладал скромным преимуществом перед партнером – он был арабом и говорил на языке пророка: ах, это мед и финики, анис и сахар! Будучи в курсе всех событий и сплетен, Фауд повествовал о них и подвергал их анализу с изяществом и знанием дела. Фадул восторженно слушал.

– Она красивая? – спросил он, и в голосе сквозило алчное желание.

– «Красивая» – это для Людмилы Григорьевны определение неподходящее. Она прекрасна – именно так. Я хочу верить, что она евразийка, что в ней смешалась славянская и семитская кровь. Если так, то она является нашей дальней родственницей и мы должны этим гордиться. Кроме того, что она прекрасна, она еще и полна мистицизма – потому что русская, драматизма – потому что еврейка; романтизма и чувственности, – за что стоит благодарить арабскую кровь. И если удача, Большой Турок, все еще сопутствует тебе, ты сможешь увидеть, как днем она проходит по улице, направляясь в магазины, чтобы выказать презрение к выставленному в них ассортименту, или как в сопровождении нашего молодого монарха царит ночами в кабаре со своим длинным нефритовым мундштуком и зелеными глазами. – Свои чувства он подытожил по-арабски: ia hôhi!

– Как же она здесь оказалась?

– Вентуринья ее притащил – как же еще?

– А почему же она поехала с докторишкой? – Фадул все еще не был удовлетворен полученной информацией.

– Потому что она проститутка, профессия у нее такая, и прикрывается тем, что распевает русские романсы. Она просто неподражаемо горланит «Песню волжских бурлаков». А брат – стоит упомянуть о нем мимоходом – довольно хорошо играет на балалайке, это нужно признать истины ради.

– Это действительно брат?

– Я навел справки и пришел к выводу, что Людмилу Григорьевну и Петра Сергеевича связывают действительно узы крови, а не постели. Они единоутробные брат и сестра. Она, конечно, шлюха, но зачем же напраслину возводить! За деньги она отдается только нашему распрекрасному Вентуринье, а всем остальным – даром, из чистой любви к разврату. Уж мы-то с тобой знаем, друг Фадул, что ничто в этом мире не сравнится с наслаждением, которое дает разврат.

– Воистину ничто.

Гиперболы и риторика Фауда Карана полностью отвечали тому потрясенному состоянию, которое охватило город из-за пьянящего присутствия Людмилы Григорьевны Ситкинбаум. Везде: в кабаре, и на главной площади, и даже в полных народу часовнях, – где бы ни появлялась, повиснув на руке Вентуриньи, сотканная из снега и огня, Людмила везде производила сенсацию и вызывала всеобщее смятение. Все хотели увидеть ее, погреться в лучах ее улыбки, погибнуть в бездне, таившейся в глазах. В кабаре затихал пьяный разгул, в церкви благочестивое молчание разрушалось ахами и охами – возгласами желания и восторга. Огонь страсти окружал ее подобно божественному ореолу, подобно сверкающему хвосту кометы.

9

Известие о кончине полковника Боавентуры Андраде прервало восхитительную учебу Вентуриньи в Сорбонне, что на плас Пигаль, заставив спешно вернуться в Бразилию. Той ночью бакалавр утопил в водке горе и угрызения совести – выпил столько, сколько никогда в жизни не пил.

Людмила Григорьевна, узнав о трагедии, обрушившейся на его батюшку, разразилась безудержными рыданиями. Не просто всплакнула, выдавив пару скупых слезинок, – это был истинный плач славянки с обмороком, безумствами и молитвами на русском. Все существо Вентуриньи до самой мошонки горело страстью, и новоиспеченный европеец решил увезти Людмилу с собой в Бразилию – это наилучший способ импортировать европейскую культуру в лице самого яркого ее представителя. За ней последовал брат – Петр Сергеевич, а любовник, Константин Иванович Сурков, остался в Париже грызть крышку от ночного горшка – так по-народному выразился ликующий Вентуринья.

Граф и полковник императорской гвардии, Константин Иванович Сурков состоял в родстве с венценосным, однако с царем у него возникли разногласия. Он поведал барону Боавентуре Боавентуровичу – под таким именем тот стал известен в кругах русской эмиграции – государственную тайну: Людмила Григорьевна тоже была благородных кровей, хотя и не заявляла об этом во всеуслышание из-за постигшего ее несчастья, которое заставило бедняжку распевать меланхолические романсы в парижских кабаре. Она покинула двор, спасаясь бегством от гнусного преследования со стороны grand-duc [108]108
  Великого князя (фр.).


[Закрыть]Николая Николаевича Романова, который пожелал сделать ее своей наложницей. Дядя царя Николая II, генералиссимус русской армии, он превратил ее жизнь в ад. Когда Вентуринья удивился, что объект вожделения не отдался такой могущественной и выдающейся личности, Константин Иванович объяснил своему дорогому Боавентуре Боавентуровичу, что маленькая Людочка, тонкая и чувствительная, не переносила запах чеснока, исходившего изо рта генералиссимуса: поцелуи великого князя вызывали у нее тошноту, послужившую опорой для ее добродетели, – поэтому последовала за Константином, когда диссидентствующий полковник отправился в изгнание в Париж. Их связь была настоящей драмой – они не могли пожениться, потому что в Москве у него осталась супруга, тоже кузина царя, но поклялись друг другу в вечной любви и выполнили клятву. Вентуринья оплачивал счета, причем делал это со вполне объяснимой гордостью – не каждый день удается наставить рога родственнику императора всея Руси.

На «Даче» – московском кабаре на плас Бланш – в сопровождении брата Петра, виртуозно игравшего на балалайке («Педринью, братец! – молил Вентуринья на пике страсти и опьянения. – Сыграй на этой твоей гитаре – она у меня слезу вышибает!»), Людмила пела русские песни и плясала кавказские танцы, демонстрируя совершенные ножки. Сидя за ближайшим столиком, граф Константин древнего рода и Боавентура-младший, новоиспеченный барон, аплодировали, поглощая водку и коньяк. Когда ночь, а вместе с ней и представление, подходила к концу, Петр уводил с собой рогатого Константина, оставляя на попечение бразильца – чемпиона континента по потреблению водки – застенчивую страдалицу Людмилу. В постели она превращалась в порывистую кобылку императорской кавалерии – гордость царского двора. В момент оргазма она декламировала стихи Пушкина и читала православные молитвы.

Версия Людмилы относительно московских событий несколько отличалась от той, что предъявил граф и полковник, но в том, что касалось великого князя Николая, пожирателя чеснока, разногласий не было – он и вправду преследовал ее будто бешеный пес, вынудив отправиться в изгнание вместе с братом. Ее влюбленность в Константина – абсолютная ложь. Воспользовавшись печальной участью беглянки, эмигрировавшей в Париж, он навязал ей себя и в постели, и в карьере, добывая для нее контракты и защищая от алчной агрессии посетителей «Дачи». Из благодарности она принимала и терпела его, но между этими отношениями и любовью расстояние столь же велико, как между Красной площадью в Москве и плас Пигаль в Париже.

И в той и в другой версии были пробелы, противоречия, белые пятна, несообразности, а все потому, что герои этой истории слабо владели французским языком, хотя Людмила выказала недюжинные лингвистические дарования: с Вентуриньей она учила португальские ругательства и между поцелуями повторяла их с восхитительным произношением. В любом случае некая доля правды должна была присутствовать в этих кичливых и напыщенных россказнях, поскольку, когда Людмила Григорьевна согласилась ехать в Бразилию, граф и полковник ворвался в отель, где жил Боавентура-младший, и, угрожая скандалом и смертью, вызвал его на дуэль, потрясая кинжалом.

О Вентуринье многое можно было сказать, кроме того, что он был трусом. Он и раньше, бывало, сталкивался с разъяренными мужьями и любовниками и ни разу в грязь лицом не ударил. Он хорошенько врезал царскому родственнику, вырвал у него кинжал и сохранил в качестве трофея. В конце концов он завершил это дело с присущими ему воспитанием и благородством – при помощи французских франков и английский фунтов, раз уж рублей в его распоряжении не было. Он отправился в Рио-де-Жанейро на трансатлантическом судне «Шанжеор реюнис», в качестве багажа увозя с собой Людочку и Петра, балалайку и кинжал, – такую вот императорскую Россию.

10

В кабаре Фадул Абдала убедился в правоте восторженных слов Фауда Карана и повторил восклицание, исторгнутое из глубины души: ia hôhi! У него оказался даже повод и обстоятельства, благоприятствовавшие тому, чтобы коснуться белоснежной русской руки кончиками огромных пальцев, поскольку Вентуринья, увидев и узнав араба, приветствовал его радостным жестом. Так что турок осмелился приблизиться к столику бакалавра, чтобы поздороваться и разглядеть поближе роковую рыжую женщину, которая воспламеняла город Итабуну и море Ильеуса. Фауд со своим змеиным языком утверждал, что у нее слабость к черным, – идеальное лакомство для Тисау Абдуима, негра, привыкшего развлекаться с гринго.

Вернувшись в Большую Засаду, он обсудил этот случай с капитаном Натариу да Фонсекой и посетовал, что русская специализируется на неграх и миллионерах и совершенно равнодушна к арабским трактирщикам. Капитан познакомился с ней и даже побеседовал по случаю возвращения Вентуриньи. Для него Вентуринья был все тем же мальчишкой, которого он более двадцати лет назад обучал верховой езде и стрельбе. Первой женщиной, на которую взобрался парнишка, была веснушчатая Жулия Саруэ, приведенная наемником.

– У него ветер в голове – ни одной юбки пропустить не может. На эту самую русскую он тратит несколько арроб какао. И все равно он продолжает бегать за метисками – хочет все, что называется женщиной. В глубине души он просто мальчишка.

– Тратить столько денег, чтобы тебе наставляли рога…

– Рога от проститутки не считаются, Фадул, это не настоящие рога.

Турок думал возразить, но оставил это дело: капитан мог обидеться, потому что любил Вентуринью, как будто докторишка был его родственником, кем-то вроде беспутного племянника.

11

Весть о неизбежном прибытии святой миссии разлетелась со скоростью сгорания бикфордова шнура, производя сенсацию, приводя в восторг жителей Большой Засады. Это была великая новость! На обоих берегах реки началась настоящая неразбериха.

Дона Наталина без продыха крутила ручку своей швейной машинки. Заказы шли от женщин, в частности – от невест, которым предстояло выйти замуж в мае. Это была середина мая – месяца первых дождей и, как они узнали от монахов, месяца Пресвятой Девы Марии. Единственной невестой, достойной надеть фату и гирлянду, являлась барышня Шика – у нее была прочная любовная связь с Балбину. Она жила с родителями, в то время как все прочие кандидатки на получение брачного благословения сожительствовали с мужчинами, а у некоторых уже были дети.

Но даже что касаемо Шики, хотя она и была юной и жила в отчем доме, – кто бы мог отдать руку на отсечение, поручившись за ее девственность? В Большой Засаде, как и на всем пространстве земли грапиуна, девичество обычно длилось недолго. На фазендах на десять мужчин приходилась одна женщина, и цветок целомудрия срывали еще бутоном.

Шику видели в компании Балбину в укромных местечках на реке, на прогалинах в зарослях, и если она все еще сохранила целку или хотя бы половинку от нее, то либо чудом, либо потому, что у Балбину не стоял. Как бы то ни было, сиа Леокадия лично заказала свадебное платье для внучки и объяснила доне Наталине, что хочет, чтобы оно было сшито по моде Сержипи, со всеми украшениями и атрибутами невинности.

Другие столь многого не требовали, довольствуясь просто новыми нарядами, не желая выходить замуж в старых тряпках. Клейде, тоже внучка сии Леокадии, кузина Шики, была брюхатая, заказала голубое платье отряда пастушек, в котором выступала во время рейзаду. Это был голубой цвет Непорочной Девы Марии. И раз уж речь зашла о внучках сии Леокадии и о рейзаду, то среди множества невест, ожидавших приезда святой миссии, нужно упомянуть барышню Аракати, которая на карнавале представляла Госпожу Богиню. К удивлению родни, в том числе и внимательной бабушки, после триумфальной ночи Богоявления она появилась в доме, держа за руку с Гиду, и сообщила, что они будут жить вместе. В урожае рожениц выходцы из Эштансии поучаствовали тремя беременными и трех невест поставили в сезон свадеб.

Те, кто давно сожительствовал, тоже заказывали платья доне Наталине или шили сами. Абигайль привезла свое из Такараша, где и с Баштиау да Розой жили со времен наводнения. Святые отцы и туда собирались добраться, но Абигайль хотела выйти замуж в Большой Засаде, одновременно с Изаурой, своей сестрой, – это будет большой праздник в доме Жозе душ Сантуша и сии Клары. Много пар приходило с окрестных фазенд – не каждый день святая миссия появлялась на берегах Змеиной реки.

12

Не менее взбудоражены были родители детей, ожидавших крещения. Около десятка язычников ожидали в Большой Засаде возможности попасть в лоно католической церкви, чтобы избежать лимба, ежели они умрут во младенчестве, или ада, если к тому моменту повзрослеют. Родители оживленно выбирали крестных, выбор подчас вызывал споры и смех. Зилда послала весточку Бернарде: «Реши, кто будет крестными Наду, потому как ребенка окрестят, когда прибудет святая миссия».

Лежа в постели с Натариу, Бернарда завела об этом речь:

– У крестного уже есть кто-нибудь на примете? – Голова ее покоилась на его груди, и он теребил ее распущенные волосы.

– Если хочешь, сделаем так: я выбираю крестного, а ты – крестную.

– По мне – так крестной может быть только кума Корока. Я ей обязана больше, чем матери, бедняжке.

– Что до крестного, то я подумывал о Фаду – мы и так уже кумовьями друг друга называем. – Рука его спустилась с волос на грудь крестницы, а оттуда – на живот, и начала поигрывать с пушком, покрывавшим ее лоно.

Так выбрали крестных малышу Наду. По крови он был сыном Бернарды и капитана Натариу да Фонсеки, а по воспитанию – сыном Зилды, крестной Бернарды, жены капитана.

13

– Изыди, Сатана! – воскликнул брат Зигмунт фон Готтесхаммер в кульминационный момент исповеди юной Шики. Впрочем, не такой уж и юной – ей накануне дня Сан-Педру должно было стукнуть четырнадцать. Из всех майских невест она была единственной, кто мог надеть гирлянду и фату на церемонию бракосочетания.

Выказывая решительную склонность к обсуждению подробностей и полное невежество относительно того, что являлось грехом простительным, а что – смертным, барышня из красного карнавального шествия, не краснея – а это хорошо бы сочеталось с цветом ее отряда рейзаду, – поведала негодующему брату Зигмунту о сладостных искушениях, которым подвергал ее возлюбленный. Балбину жил когда-то в Ильеусе, где и прознал про всякие выдумки гринго – Шике они пришлись по душе.

Борьба, разразившаяся в импровизированной часовне между святым инквизитором и барышней из красного карнавального шествия, была бескровной, но от этого не менее неистовой. Ничтоже сумняшеся, она описала ему непристойные ласки, совершавшиеся при помощи пальцев и языка, содомию – ах, Содом возвратился! – после чего монах запретил ей фату и гирлянду – символы девственности. Однако невеста почтительно, но упрямо отстояла свое право на флердоранж, сделанный ловкими пальчиками доны Наталины, потому что туда, в щелку («Богом клянусь, падре!»), Балбину никогда ничего не засовывал, Шика никогда ему этого не позволяла! Все, что они делали, окромя самого главного, для того и нужно было, чтобы не дать ему порвать ей целку, – где же ваше преподобие такое слыхало, что дать в зад – это то же самое, что и в щелку? В Эштансии девушки выходили замуж девственницами, но чтобы облегчить ожидание, они позволяли и промеж ляжек, и в зад – ведь никто не железный, сеу падре!

Брат Зигмунт прогнал ее вон: «Vade retro, [109]109
  Изыди (лат.).


[Закрыть]Вельзевул!» В иные времена он воспользовался бы плетью, чтобы изгнать из нее демонов, вырвать из ее тела населявшие его злые силы, – но это в добрые времена святой инквизиции. Шика удовлетворилась, думая, что священник благословил ее и тем самым дал согласие на свадебное платье. Она три раза прочитала «Богородице, Дево, радуйся» и один раз «Отче наш», потому что добрый падре забыл назначить ей покаяние.