Текст книги "Мопра. Орас"
Автор книги: Жорж Санд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)
Посещение господина де ла Марша усилило мое отчаяние и сумятицу в голове. Он выказал большое ко мне расположение: то и дело пожимая руку, предлагал свою дружбу, раз десять воскликнул, что готов пожертвовать за меня жизнью, и повторял еще бог весть какие заверения, которых я не слушал, ибо от его слов в висках у меня стучало, и, будь при мне охотничий нож, я бы наверняка набросился на гостя. Его немало удивили моя дикость и сумрачные взгляды, которые я на него кидал, но, услышав от аббата, что рассудок мой потрясен роковыми событиями, погубившими моих родичей, он снова рассыпался в уверениях и распрощался со мною как нельзя более учтиво и доброжелательно.
Хотя вежливость, какую проявляли все, начиная с хозяина дома и кончая последним слугой, меня и восхищала, я неслыханно ею тяготился; она внушена была искренним ко мне благоволением, но даже будь это и не так, я все равно не в состоянии был отличить простую вежливость от доброты. Поведение окружающих так непохоже было на хвастливое и насмешливое зубоскальство Мопра, что воспринималось мною словно какой-то неведомый мне язык, который я все же понимал, хотя и не научился им владеть.
Я обрел, впрочем, дар речи, когда аббат сообщил, что ему поручено заняться моим образованием; желая выяснить уровень моих знаний, он стал задавать мне вопросы. Мне было стыдно обнаружить свое невежество, которое далеко превосходило все, что он мог бы вообразить. Обуреваемый дикой гордыней, я объявил аббату, что, будучи дворянином, не имею ни малейшей охоты сделаться канцелярской крысой. Он расхохотался в ответ, чем я был весьма обижен. Дружески похлопав меня по плечу, аббат заметил, что я чудак, но со временем, конечно, изменю свои взгляды. Я побагровел от гнева, но тут вошел господин Юбер. Аббат изложил ему нашу беседу и сослался на мой ответ; дядюшка подавил улыбку.
– Дитя мое, – ласково сказал он, – я отнюдь не желаю докучать вам, хотя бы мной и руководили самые лучшие побуждения; не будем сегодня говорить о занятиях. Для того чтобы почувствовать к ним вкус, вы сперва должны понять их необходимость. У вас благородная душа, стало быть, вы рассудите по справедливости, и желание учиться придет к вам само собой. Поужинаем. Хотите есть? Хорошее вино вы любите?
– Куда больше латыни, – ответил я.
– Так вот, аббат, в наказание за то, что вы разыграли из себя такого педанта, – весело продолжал господин Юбер, – вы будете с нами пить вино. Эдме вне всякой опасности, а Бернару доктор разрешил подняться и посидеть в кресле. Мы поужинаем у него в комнате.
Ужин и вина были действительно так хороши, что, по обычаю обитателей Рош-Мопра, я не преминул напиться допьяна. Возможно, мне в этом помогли, желая, чтоб я разговорился и сразу же обнаружил, какой я невежа. Невоспитанность моя превзошла всякие ожидания; но, без сомнения, о задатках моих судили благосклонно, ибо от меня не отступились и принялись за обработку неотесанной глыбы, то есть моей особы, с рвением, свидетельствовавшим о возлагаемых на меня надеждах.
Уныние мое рассеялось, когда я стал выходить из комнаты. В первый день моим неотступным спутником был аббат. Томительность второго дня умерялась надеждой, что на третий мне разрешено будет видеть Эдме, а также дружелюбным отношением окружающих, прелесть которого я начинал ценить, по мере того как переставал ему удивляться. Присущая кавалеру доброта была самым верным средством преодолеть мою дикость; господин Юбер быстро завоевал мое сердце. То была первая в моей жизни привязанность. Она заняла место в моей душе наравне со страстной любовью к кузине, и мне даже в голову не приходило, что одно из этих чувств может противоречить другому. Я был весь стремление, весь порыв, весь желание. В душе подростка кипели страсти взрослого мужчины.
IXКак-то утром, после завтрака, господин Юбер повел меня наконец к дочери. Дверь ее комнаты отворилась, и мне в лицо пахнуло таким благоуханным теплом, что у меня едва не закружилась голова. Незатейливая, но прелестная комната, обитая, как и вся мебель в ней, светлой узорчатой тканью, дышала ароматом цветов, наполнявших большие китайские вазы. Резвясь в золоченой клетке, нежно и сладостно пели африканские птицы. Нога утопала в коврах, более мягких, чем лесной мох в марте. Я был взволнован, глаза мои застилала пелена, ноги заплетались; я неуклюже спотыкался о мебель и все никак не мог подойти к Эдме. Кузина лежала на кушетке и небрежно вертела в руках перламутровый веер. Она показалась мне еще прекрасней, нежели раньше, но была так непохожа на ту, прежнюю, что, даже горя восторгом, я леденел от робости. Эдме протянула мне руку; я не знал, что правила вежливости дозволяют мне поцеловать ей руку в присутствии дяди. Я не слышал, о чем говорила мне кузина; вероятно, она сказала что-нибудь ласковое. Потом, как бы надломленная усталостью, она откинула голову на подушку и закрыла глаза.
– Мне нужно поработать, – сказал господин Юбер. – Побудьте с нею, но не давайте ей много разговаривать: она еще совсем слаба.
Поистине, это наставление походило на издевку; Эдме притворилась спящей, вероятно, для того, чтобы скрыть свое замешательство, а я не способен был побороть ее настороженность, и напоминать мне о необходимости молчания было, право же, слишком жестоко.
Господин Юбер открыл дверь в глубине комнаты и, выйдя, притворил ее за собой; по временам откуда-то доносился его кашель; я догадывался, что кабинет его отделяется от спальни Эдме лишь перегородкой. И все-таки я провел несколько блаженных минут с нею наедине, пока она притворялась спящей. Я мог украдкой вволю на нее наглядеться; в лице ее не было ни кровинки, оно было белее ее белого муслинового пеньюара и атласных домашних туфелек, отделанных лебяжьим пухом. Ее тонкая, прозрачная рука показалась мне доселе невиданной драгоценностью. Я представления не имел о том, что такое женщина; до сей поры красоту олицетворяли для меня молодость и здоровье в сочетании с мужественной отвагой. Представ передо мною впервые в образе амазонки, Эдме, хотя и в слабой степени, обладала этими чертами, и в этом обличье она была доступней моему пониманию; теперь же она казалась мне незнакомкой, и я не мог поверить, что вижу ту самую женщину, которую в Рош-Мопра держал в своих объятиях. Новизна обстановки, обстоятельства встречи, перелом в моем сознании, в которое начал проникать извне слабый луч света, – все это делало наше второе свидание с глазу на глаз совсем не похожим на первое.
Но странную, тревожную отраду, какую испытывал я, любуясь Эдме, смутил приход дуэньи, мадемуазель Леблан. В спальне она исполняла обязанности горничной, в гостиной же – компаньонки. Возможно, мадемуазель Леблан получила от своей госпожи приказание не оставлять нас одних; как бы то ни было, она уселась перед кушеткой, предоставив мне вместо прекрасного облика Эдме разочарованно созерцать ее собственную длинную и тощую спину; затем она вынула из кармана вязанье и спокойно принялась за работу. Птицы щебетали, господин Юбер покашливал, Эдме спала или притворялась, что спит, а я сидел в противоположном конце комнаты, делая вид, что разглядываю книгу с картинками, которую держал вверх ногами.
Спустя некоторое время я заметил, что Эдме не спит, а тихонько беседует с компаньонкой; мне показалось, что та украдкой то и дело на меня поглядывает. Желая избежать ее докучливых взглядов, я невольно пустился на хитрость, что было мне далеко не чуждо: я уткнулся глазами в книгу, которую пристроил на столике у стены, да так и застыл, словно погрузившись в дремоту или чтение. Тогда мало-помалу дамы заговорили погромче, и я услышал, что они толкуют обо мне:
– Как хотите, сударыня, а пажа вы нашли себе забавного.
– Не смеши меня, Леблан. Какие могут быть нынче пажи? Ты что, считаешь, что мы живем во времена наших бабушек? Говорю тебе: отец его усыновил.
– Хорошо, конечно, что господин кавалер взяли себе приемного сына; но где, скажите на милость, откопали они это пугало?
Я метнул взгляд в сторону кушетки и заметил, что Эдме рассмеялась, прикрывшись веером. Ее забавляла болтовня этой старой девы, которую считали неглупой и которой позволяли говорить все, что придет ей на ум. Я был больно уязвлен тем, что кузина смеется надо мной.
– Да на кого он похож? Медведь какой-то или барсук, волк, коршун – все что хотите, только не человек! – продолжала Леблан. – Что за ручищи… А ножищи-то!.. Теперь еще ничего, когда немного соскоблили с него грязь; а поглядели бы вы на него, когда он явился в своей блузе и кожаных гетрах! Дрожь берет, как вспомнишь!..
– Неужели? – возразила Эдме. – А мне он в одежде браконьера больше нравился: она под стать его наружности и росту.
– Еще бы! Настоящий разбойник. Да вы, барышня, хоть его разглядели?
– О, конечно!
Я вздрогнул, услыхав, каким тоном Эдме произнесла это «о, конечно!», и, не знаю почему, снова ощутил на губах вкус поцелуя, которым она подарила меня в Рош-Мопра.
– Хоть бы причесался! – продолжала дуэнья. – Да ведь так и не удалось уговорить его напудрить волосы! Сен-Жан сказывал мне, что едва поднес пуховку к его гриве, а он в ярости как вскочит да как завопит: «Ни за что! Не дам пачкать себя мукой! А то и головой не пошевелить: все будешь чихать да кашлять…» Господи, ну и дикарь!
– Да ведь он прав! Если бы мода не поощряла такой нелепый обычай, все бы увидели, до чего это уродливо и неудобно. Длинные черные волосы куда красивее!
– Вот этакие? Ну и грива! Просто страх берет!
– Ведь не пудрят же волосы детям, а он еще дитя, совсем мальчик.
– Мальчик?.. Вот так малютка, боже правый! Да он сам любого ребенка проглотит и облизнется! Настоящий людоед! И откуда только взялся этот мужлан? Верно, господин кавалер его прямо от плуга оторвали. Да как бишь его… Как же его зовут?..
– Вот любопытная! Я уже сказала: Бернар.
– Бернар? И только?
– Пока да. Что ты на него так смотришь?
– Спит, как сурок! Вот так увалень!.. Смотрю, не похож ли он на господина Юбера: могла ведь быть этакая минутная оплошность; предположим, господин кавалер забылись с какой-нибудь пастушкой.
– Однако, Леблан, вы слишком много себе позволяете!..
– Ах, боже мой, барышня! Разве господин Юбер не были тоже молоды? И разве оно мешает с летами стать добродетельным?
– Это тебе, конечно, известно по опыту? Но слушай: не вздумай дразнить этого юношу! Возможно, что ты и угадала: отец требует, чтобы с ним обращались как с членом семьи.
– Ну что ж, ежели вам так хочется!.. А мне-то что? Мне до него и дела нет!
– Ну, была бы ты лет на тридцать моложе…
– Надо думать, господин Юбер спросил у вас разрешения привести к вам этого разбойника?
– А ты сомневаешься? Есть ли на свете лучший отец, чем мой?
– Вы тоже, барышня, так добры… Другой бы это не слишком понравилось…
– Почему же? Мальчик он премилый; если дать ему хорошее воспитание…
– Он все равно останется таким же пугалом и уродом…
– Никакой он не урод, милая моя Леблан, но тебе по старости лет в этом не разобраться.
Разговор был прерван приходом господина Юбера, которому понадобилась какая-то книга.
– А, здесь мадемуазель Леблан? – спокойно заметил он. – Я полагал, Эдме, что вы беседуете с моим сыном наедине. Ну что ж, потолковали вы с ним? Сказали, что будете ему сестрой? Доволен ли ты ею, Бернар?
Ответ мой никому не мог бы повредить: охваченный смущением, я бессвязно пролепетал что-то невнятное. Господин Мопра снова ушел к себе в кабинет, я же опять уселся на стул, надеясь, что теперь-то кузина отошлет свою дуэнью и побеседует со мной. Но они пошептались немного, и дуэнья осталась; протекло еще два убийственных часа, а я все так же сидел на стуле, не решаясь пошевельнуться. Думаю, что Эдме и в самом деле заснула. Но вот позвонили к обеду, дядя зашел за мной и, выходя из комнаты, опять спросил:
– Ну что, поговорили?
– Да, папенька, – ответила Эдме с уверенностью, которая меня озадачила.
Такое поведение кузины свидетельствовало, на мой взгляд, о том, что прежде она надо мной потешалась, теперь же боится моих упреков. Но, вспомнив, как она говорила обо мне с мадемуазель Леблан, я снова обрел надежду. Мне даже пришло в голову, что, опасаясь отцовских подозрений, она прикидывается совершенно ко мне равнодушной лишь затем, чтобы, когда настанет час, ей легче было заключить меня в объятья. Я ждал в нерешительности. Но дни и ночи тянулись чередой, не принося разгадки; тщетно я надеялся, что тайным посланием меня предупредят о необходимости запастись терпением. По утрам Эдме выходила на часок в гостиную, по вечерам – к обеду, потом играла с отцом в пикет или в шашки. И все время ее охраняли так тщательно, что мне не удавалось даже обменяться с нею взглядом. В остальные часы она сидела взаперти у себя в комнате и была для меня недоступна. Видя, что я скучаю и чувствую себя пленником, господин Юбер говорил:
– Ступай к Эдме, поболтай с ней; она у себя в комнате, скажешь, что это я тебя послал.
Но тщетно я стучался к Эдме: заслышав шаги, она, конечно, узнавала мою тяжелую, нерешительную походку. Дверь ее комнаты ни разу не раскрылась передо мной; я был в отчаянии, в ярости.
Тут следует прервать рассказ о моих собственных испытаниях и поведать о том, что происходило тем временем в злополучном семействе Мопра. И Жан и Антуан действительно бежали, и, невзирая на самые тщательные розыски, схватить их не удавалось. На все их имущество был наложен арест, а Рош-Мопра, их родовое поместье, судебные власти назначили к продаже с торгов; однако до торгов дело не дошло. Господин Юбер де Мопра позаботился о том, чтобы покрыть исковые обязательства. Он приобрел поместье, оплатил векселя, и право собственности на Рош-Мопра перешло к нему.
Крохотный гарнизон Рош-Мопра, состоявший из самых низкопробных авантюристов, постигла та же участь, что и владельцев замка. Гарнизон этот, как вам известно, давно уже был сокращен до нескольких человек. Два-три были убиты, остальные бежали, и только один угодил в тюрьму. Его судили, и он поплатился за всех. Антуана и Жана Мопра тоже предполагали судить заочно. Им, очевидно, удалось бежать, ибо, когда осушили пруд у Студеных ключей, где раньше всплыло тело Гоше, их трупов не обнаружили. Господин Юбер опасался, однако, что позорный приговор запятнает его честное имя, словно приговор этот мог что-нибудь прибавить к тому омерзению, какое внушало всем имя Мопра. Господин Юбер пустил в ход все то влияние, каким пользовался в провинции господин де ла Марш, да и он сам (в особенности по причине своих высоких нравственных качеств), чтобы замять дело, и это ему удалось. Что до меня, само собою разумеется, я не раз участвовал с моими дядюшками в грабежах и поборах; однако никто и не думал обвинять меня хотя бы перед судом общественного мнения. И если дяди мои вызывали всеобщую ненависть, на меня смотрели только как на жертву дурного воспитания, как на юного узника Рош-Мопра, одаренного счастливыми задатками. В силу своего великодушия и благоволения ко мне, равно как и желания восстановить честь семьи, господин Юбер, конечно, до чрезвычайности преувеличивал мои достоинства, пустив слух, будто я образец кротости и ума.
Утром того дня, когда господин Юбер приобрел права на замок Рош-Мопра, он зашел ко мне в комнату в сопровождении дочери и аббата и, показав купчую, которой увенчалась его благородная жертва (покупка Рош-Мопра обошлась почти в двести тысяч ливров), объявил, что я буду немедля введен не только во владение моей частью наследства, в общем незначительного, но и половины доходов с имения. Одновременно кавалер по завещанию передавал в мою собственность все имение в целом – основной капитал и проценты с него – при одном условии: что я согласен получить «приличествующее моему положению образование».
Все эти распоряжения, сделанные с такою простотой и добротой, были подсказаны Юберу как признательностью за мое отношение к Эдме, так и требованиям фамильной чести. Но он не ждал, что, заведя речь о моем образовании, натолкнется на такое сопротивление с моей стороны. Трудно передать, как раздосадовали меня эти слова – «при одном условии». Я готов был видеть в них следствие каких-то уловок, с помощью которых Эдме пыталась освободиться от данного мне обещания.
– Дядюшка, – ответил я, выслушав его великодушное предложение в полном молчании, – благодарю вас за все, что вы желаете для меня сделать. Но я не могу принять ваших милостей. В богатстве я не нуждаюсь: человеку моего склада не надобно ничего, кроме ломтя хлеба, ружья, охотничьей собаки да первой же харчевни у лесной опушки. Раз уж вы соблаговолили стать моим опекуном, выплачивайте мне лучше ренту в счет причитающейся восьмой доли поместья и не требуйте, чтобы я изучал латинскую дребедень. Дворянин достаточно образован, когда умеет подстрелить чирка да подписать свое имя. Сделаться сеньором Рош-Мопра я не собираюсь, с меня довольно того, что я был его узником. Вы хороший человек, и, клянусь честью, я люблю вас, но я не люблю, когда мне ставят условия. Никогда я не делал ничего ради выгоды и предпочитаю остаться круглым дураком, нежели сделаться умником за счет ближнего. Никогда не соглашусь я также нанести подобный ущерб состоянию кузины. Я прекрасно знаю, что она охотно пожертвовала бы частью своего приданого, чтобы отделаться…
Эдме, которая до того была очень бледна и казалась рассеянной, решительно прервала мою речь, устремив на меня сверкающий взор.
– Чтобы отделаться от чего? Как вы сказали, Бернар?
Я видел, что, несмотря на все свое самообладание, она очень взволнована; она захлопнула веер с такой силой, что он сломался. Я ответил, бросив на нее взгляд, в котором сквозило, вероятно, простодушное лукавство деревенщины:
– Чтобы отделаться от необходимости сдержать слово, данное мне в Рош-Мопра, кузина.
Она побледнела еще больше; ужас, который не могла скрыть презрительная усмешка, отразился на ее лице.
– Какое же обещание вы ему дали, Эдме? – простодушно спросил господин Юбер, обернувшись к ней.
В ту же минуту священник украдкой стиснул мне руку, и я понял, что исповедник моей кузины был посвящен в нашу тайну.
Я пожал плечами: опасения моих собеседников были оскорбительны и жалки.
– Она обещала, – продолжал я, улыбаясь, – всегда считать меня своим другом и братом. Разве вы этого не говорили, Эдме? И разве дружбу доказывают с помощью денег?
Она с живостью вскочила и, протянув мне руку, растроганно сказала:
– Вы правы, Бернар; у вас благородное сердце, и я бы себе не простила, если бы хоть на минуту в этом усомнилась.
Я заметил слезу, повисшую у нее на реснице, и крепко пожал ей руку, должно быть, слишком крепко, потому что она слегка вскрикнула, хоть и наградила меня прелестной улыбкой. Кавалер обнял меня, аббат же, подскакивая на стуле, приговаривал:
– Вот и прекрасно! Как это благородно! Как прекрасно!.. Этого по книгам не выучить, – добавил он, обращаясь к кавалеру. – В сердцах детей запечатлены дух и слово божье…
– Вот увидите, – сказал глубоко растроганный господин Юбер, – этот Мопра восстановит честь нашего рода. Отныне, дорогой Бернар, я больше не буду толковать с тобой о делах. Я сам знаю, как мне поступать, и ты не помешаешь мне делать то, что я найду нужным, чтобы с твоею помощью восстановить честь моего доброго имени. Твои благородные чувства – залог того, что мне удастся осуществить мое намерение, но есть и еще кое-что: способности, образование, и ты не откажешься испробовать эти средства. Надеюсь, если ты нас любишь, ты не станешь ими пренебрегать; но говорить об этом еще рано. Щадя твою гордость, я готов обеспечить твое существование, не ставя никаких условий. Идемте, аббат, вы поедете со мной в город к моему поверенному. Карета ждет. Вы, дети, позавтракаете вдвоем. Ну-ка, Бернар, предложи руку кузине, или, скажем лучше, твоей сестре. Учись вежливому обращению, ибо оно выражает движения сердца.
– Вы правду говорите, дядюшка, – ответил я, грубовато подхватил Эдме под руку и повел ее к лестнице.
Эдме дрожала, но щеки ее снова порозовели, а на устах заиграла нежная улыбка.
Однако, только мы очутились за столом друг против друга, наше доброе согласие почти мгновенно улетучилось. Оба мы почувствовали себя скованными; будь мы одни, я нашел бы выход из неловкого положения в какой-нибудь грубоватой шутке, чем я спасался обычно, когда становилось невмоготу от собственной застенчивости; но присутствие Сен-Жана, который нам прислуживал, заставило меня молчать о самом главном. Тогда я заговорил о Пасьянсе, намереваясь расспросить Эдме, как завязалась у них дружба и что мне думать о мнимом колдуне. Она рассказала в общих чертах историю этого деревенского философа и добавила, что в башню Газо привел ее аббат Обер. Эдме поражали смышленость и мудрость лесного стоика, а беседа с ним доставляла ей необычайное удовольствие. Пасьянс же так привязался к Эдме, что с некоторых пор, изменив своим привычкам, стал частенько, навещая аббата, наведываться в гости и к ней.
Как вы сами понимаете, Эдме нелегко было все это мне втолковать. Я был весьма удивлен ее славословиями Пасьянсу и тем сочувствием, какое она проявляла к его революционным идеям. Я впервые слышал, чтобы о крестьянине говорили как о человеке. К тому же прежде я считал колдуна из башни Газо существом еще более ничтожным, нежели обычный крестьянин, а вот Эдме ставила его выше большинства знакомых ей людей; она была за Пасьянса и против знати. Отсюда я сделал вывод, что образование не столь уже необходимо, как уверяли меня дядя Юбер и аббат.
– Читать я умею немногим лучше Пасьянса, – сказал я. – И было бы неплохо, если бы мое общество показалось вам столь же приятным, как его. Но вижу, что это далеко не так: ведь с тех пор, как я здесь…
Тут мы вышли из-за стола и направились в гостиную. Я обрадовался, что наконец-то останусь наедине с кузиной; но только я собрался блеснуть своим красноречием, как мы увидели входившего в противоположные двери господина де ла Марша. В душе я послал его ко всем чертям.
Господин де ла Марш был молод, знатен и во всем подражал модным веяниям времени. Он увлекался новой философией, слыл горячим вольтерьянцем, пылким почитателем Франклина, [23]23
ФранклинБенджамин (1706–1790) – выдающийся американский просветитель, ученый и политический деятель времен войны за независимость (1775–1783), завершившейся образованием государства Северо-Американские Соединенные Штаты.
[Закрыть]но, будучи скорее добрым малым, нежели мыслителем, постигал своих оракулов далеко не в той мере, как желал бы и как на то притязал: логика у него хромала; вот почему усвоенные им идеи показались ему гораздо менее привлекательными, а политические его чаяния – гораздо менее заманчивыми в тот день, когда французский народ вздумал их осуществить. Впрочем, преисполненный добрых чувств, господин де ла Марш воображал себя куда более увлеченным и романтичным, нежели то было на самом деле. Приверженный сословным предрассудкам сильнее, чем ему хотелось бы, он был весьма чувствителен к мнению света, хотя кичился своим свободомыслием. Таков был этот человек. Внешность его, весьма привлекательную, я находил крайне пошлой, ибо питал к нему самую нелепую вражду. Его учтивость в отношении Эдме казалась мне угодливостью; подражать ему представлялось мне постыдным, а между тем я весь был поглощен желанием перещеголять его по части небольших услуг, оказываемых кузине.
Мы спустились в обширный парк, который пересекает Эндра, представляющая здесь собою всего лишь красивый ручеек. Во время прогулки господин де ла Марш всячески старался быть приятным кузине: только заметит фиалку, непременно сорвет ее и поднесет Эдме. Мы подошли к речке, но тут оказалось, что буря, свирепствовавшая накануне, сорвала доску, переброшенную для перехода на другой берег. Тогда, не спрашивая разрешения кузины, я взял ее на руки и спокойно пустился вброд. Вода была по пояс, но я так крепко и ловко держал Эдме на вытянутых руках, что ни одна ленточка на ее платье не намокла. Господин де ла Марш, боясь показаться рядом со мною неженкой, без колебаний вошел в воду, не щадя своей нарядной одежды, и, несколько принужденно смеясь, последовал за мной; однако он то и дело спотыкался о камни, которыми было усеяно речное дно, хотя и не нес никакой тяжести; с трудом перебравшись через ручей, он присоединился к нам. Эдме было не до смеха. Полагаю, что, невольно подвергнув испытанию мою силу и отвагу, она устрашилась той неукротимой любви, какую мне внушала. Когда я осторожно опустил ее на землю, она сказала мне с возмущением:
– Бернар, прошу вас никогда не повторять подобных шуток!
– Ах, так! Вы бы не возмутились, если б это сделал кто-то другой, – возразил я.
– Другой никогда бы себе этого не позволил.
– Еще бы! Он бы поостерегся, – ответил я. – Вы поглядите только, как он спотыкается!.. А я вас сухонькой вынес! Фиалки-то рвать он умеет, но мой вам совет: в минуту опасности не отдавайте ему предпочтения.
Господин де ла Марш рассыпался в похвалах моему подвигу. Я надеялся, что он станет ревновать, но ему это словно и в голову не приходило: он весело подшучивал над жалким видом своего камзола. Было до чрезвычайности жарко, и к концу прогулки мы уже обсохли; но Эдме оставалась грустной и озабоченной. Мне казалось, что она делает над собой усилие, пытаясь выказывать мне такое же дружеское расположение, как во время завтрака. Это меня огорчило: ведь я был не только влюблен – я любил ее. Отличить одно чувство от другого я бы тогда не смог, но во мне жили и нежность и страсть.
К обеду вернулись господин Юбер и аббат. Они вполголоса переговаривались с господином де ла Маршем об упорядочении моих дел, и по тем обрывкам фраз, которые я невольно расслышал, я понял, что, как и было сказано утром, будущее мое блистательным образом обеспечено. Из ложного самолюбия я побоялся чистосердечно высказать свою признательность. Дядина щедрость меня смущала, казалась необъяснимой, я чуть ли не подозревал, что за ней кроется какая-то ловушка и меня хотят отдалить от кузины. Богатство меня не прельщало. Потребностей цивилизованного человека у меня не было, а дворянских предрассудков я придерживался, полагая это для себя делом чести, но отнюдь не из сословного тщеславия. И поскольку мне прямо ничего не говорили, я решил, хоть это было не очень красиво, притвориться, будто ничего не знаю о стараниях старого кавалера.
Эдме загрустила еще больше. Я заметил, как она в смутной тревоге устремляла свой взор то на господина де ла Марша, то на меня. Когда же я заговаривал – с ней ли или с другими, – она всякий раз вздрагивала и слегка хмурила брови, словно испытывая боль. После обеда она сразу же ушла к себе; отец в беспокойстве последовал за нею.
– Вы не замечаете, как переменилась за последнее время мадемуазель де Мопра? – спросил аббат, провожая их взглядом.
– Она похудела, – ответил де ла Марш, – но я нахожу, что ей это только к лицу.
– Это верно; боюсь, что она нездорова, хотя и не хочет в этом сознаться, – возразил аббат. – Ведь не только лицом она переменилась, но и характером: все грустит.
– Грустит? Да, по-моему, она никогда еще так не веселилась, как нынче утром; не правда ли, господин Бернар? На головную боль она стала жаловаться только после прогулки.
– Говорю вам, она грустит, – повторил аббат. – Если она теперь и весела, то весела не в меру; да и веселость ее какая-то неестественная, принужденная, что вовсе ей не свойственно; а потом она вдруг впадает в задумчивость. Этого я за ней никогда не замечал до той памятной ночи в лесу. Смею заверить, она много пережила в ту ночь.
– Конечно, видеть такую мерзость, как тогда в башне Газо… – согласился господин де ла Марш. – Да к тому же лошадь понесла и умчала ее в чащу, далеко от места охоты. Могу себе представить, как устала и испугалась Эдме, хотя она необыкновенно отважна!.. Скажите, дорогой господин Бернар, когда вы встретили ее в лесу, у нее был очень испуганный вид?
– В лесу? – переспросил я. – Да я вовсе не в лесу ее встретил.
– Ну, как же, конечно, – поспешно перебил меня аббат, – вы ведь встретили ее в Варенне… Кстати, господин Бернар, разрешите с глазу на глаз сказать вам несколько слов по поводу ваших владений в этом…
И, уведя меня из гостиной, аббат добавил вполголоса:
– Я не о делах хочу с вами говорить… Умоляю вас: никто, даже господин де ла Марш, не должен подозревать, что мадемуазель Эдме хоть минуту оставалась в Рош-Мопра.
– Да почему же? – спросил я. – Разве она не была там под моей защитой? Разве благодаря мне не вышла из замка незапятнанной? И как могут люди не узнать, что она два часа провела в Рош-Мопра?
– Этого не знает никто, – возразил аббат. – Эдме покинула замок, прежде чем в него ворвались осаждающие; ни один из владельцев Рош-Мопра не встанет из могилы и не вернется из далекого изгнания сообщить, что там была Эдме. Когда вы лучше узнаете свет, вы поймете, как важно для репутации молодой особы не давать повода для подозрений, что хотя бы тень опасности угрожала ее чести. А пока что молчите – заклинаю вас во имя ее отца, во имя дружбы, которую вы к ней питаете и лишь сегодня утром доказали столь благородным и трогательным образом!..
– Ловко сказано, господин аббат, – прервал его я, – но в ваших словах есть и другой, скрытый смысл, и хоть я и неуч, но догадываюсь, в чем дело. Передайте кузине: пусть не беспокоится; уж кто-кто, а я не могу сомневаться в ее добродетели, да и мне ли помешать желанному для нее браку! Передайте, что я требую от нее лишь одного: она обещала мне в Рош-Мопра свою дружбу.
– Стало быть, это обещание имеет в ваших глазах какое-то особое значение? – спросил аббат. – Тогда почему же вы относитесь к нему с недоверием?
Я пристально взглянул на него, и так как мне показалось, что он встревожен, я не без злорадства решил помучить его и сказал, надеясь, что мои слова будут переданы Эдме:
– С недоверием? Ничуть! Просто, я вижу, кузина опасается, как бы господин де ла Марш не оставил ее, узнав о приключении в Рош-Мопра. Если этот молодчик способен подозревать Эдме и нанести ей оскорбление накануне свадьбы, есть, мне кажется, очень простой способ все исправить.
– Какой же, по-вашему?
– Вызвать его на дуэль и убить.
– Надеюсь, вы сделаете все возможное, чтобы избавить почтенного господина Юбера от этого рокового шага, чреватого страшной опасностью.
– Да, я сделаю все возможное – возьму на себя труд отомстить за кузину. Это мое право, господин аббат; я знаю, чего требует от меня долг дворянина, хотя и не изучал латынь. Так и передайте ей от моего имени. Пусть спит спокойно! Я буду молчать, а если это не поможет – буду драться.
– Но, Бернар, – мягко и вкрадчиво возразил аббат, – подумали ли вы о привязанности вашей кузины к господину де ла Маршу?
– Ну, так что ж! Тем более!.. – в бешенстве воскликнул я и круто повернулся к нему спиной.
