Текст книги "Одиссея авианосца «Энтерпрайз» (Война в океанах)"

Автор книги: Жорж Блон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

А потом люди начали страдать от последствий долгого пребывания в мазуте. Они были перепачканы им с ног до головы. От мазута разъедало и жгло глаза, так что их уже невозможно было открыть. «Скоро мы все ослепнем!» – завопил кто-то, и все остальные принялись скулить, точно малые дети. И тут одному матросу пришла в голову блестящая мысль. Вокруг плотов всюду плавали рулоны туалетной бумаги. В середине она была сухая и чистая. Ее-то матросы и пустили в ход, чтобы протирать глаза. Потом у некоторых начались нестерпимые рези в животе, оттого что они наглотались мазута. От  этой проклятой дряни не было никакого спасу. Мазутная пелена оказалась настолько толстой и плотной, что от нее с трудом можно было оторвать спасательный пояс, – они плавали в жиже вместе с другими предметами. Матросы думали, что непременно умрут, если не выберутся из мазутного плена. И тогда было решено толкать плоты, работая ногами, как они это делали вчера, а в каком направлении двигаться, им было все равно – лишь бы поскорее выплыть на чистую воду.

– Да вы спятили! – крикнул кто-то. – В чистой воде полно акул!

* * *

А ведь никто об этом и не подумал. При слове «акулы» все так и оцепенели от ужаса, и в наступившей тишине слышались только стоны раненых. Наконец стало светать. Море было пустынно.

На одном из плотов находился офицер – он объявил, что готов принять на себя командование, поскольку надо любой ценой добраться до земли. Она маячила на горизонте как раз перед тем, как корабль начал тонуть (это был остров Сан-Кристобаль – он лежал в 20 милях от места крушения «Джуно»), значит, до нее было совсем рукой подать. Тогда ему снова напомнили про акул.

– Акулы никогда не нападают на живых людей. Тем более, если их много, в смысле – людей, и все держатся вместе. Из плотов соорудим одну связку. Те, кто покрепче, переберутся в головной плот и возьмут на буксир два других – там надо разместить раненых. Остальные поплывут рядом, а когда устанут, смогут в любое время ухватиться за плот и передохнуть.

Так и порешили. На то, чтобы связать плоты между собой, ушло Бог весть сколько времени, потому что люди были измотаны и у них все валилось из рук. И лишь благодаря удивительным организаторским способностям того самого офицера (это был лейтенант Блоджетт) связка в конце концов была готова. И вот самые сильные и здоровые принялись толкать плотики прямо перед собой. Вперед продвигались чертовски медленно, но все же продвигались. Наконец – чистая вода. Но где же акулы? Их не было и в помине. Так они плыли весь день и всю ночь, толкая плотики перед собой и попеременно меняя друг друга. Офицер указывал направление, ориентируясь по звездам. На море, на беду, поднялось волнение. К тому же у потерпевших кораблекрушение моряков, с тех пор как затонул «Джуно», во рту, понятно, не было ни маковой росинки.

На третий день утром в небе показался самолет. Это был Б-17 («летающая крепость») – летел он довольно низко. Рокот его моторов даже заглушал крики несчастных, махавших ему руками и не сводивших с него глаз. Б-17 описал над ними несколько кругов и сбросил в море какой-то предмет, с виду похожий на мешок с надувной резиновой лодкой. И моряки наконец воспряли духом. Раз Б-17 сбросил им  лодку, значит, до земли и впрямь рукой подать. Во всяком случае, уж теперь-то их точно заметили. Но как добраться до лодки? Она была ярко-желтая и мерно покачивалась на волнах. Пуститься вплавь – опасно: растреклятые акулы, хотя пока их не видать, наверняка рыщут где-то поблизости. В общем, решили так: освободить один плотик, переправив раненых на другой, и послать в нем троих за лодкой. Время на все про все ушло очень много, но после появления Б-17 у людей появился азарт, терпение и надежда. Двух матросов из троих, что отправились за лодкой, звали Харди и Фитцджеральд. Третьим был мексиканец – как его звали, Хейн не знал. Они надули лодку с помощью специальных химических газонаполнительных трубок, подцепили ее на буксир и вернулись обратно. Да, но что же теперь с нею делать? Первое, что пришло в голову, – перетащить в лодку всех тяжелораненых: по крайней мере, там их не будет заливать водой, если волнение усилится. Сначала переправили лейтенанта Уонга. Кто-то обнаружил в лодке пару гребков – маленьких лопатообразных весел. Таким образом, если в лодку с ранеными посадить еще двух гребцов, из нее получилось бы некое подобие буксира, который смог бы тащить за собой плотики. Эта мысль пришлась всем по душе – и лодка с плотиками на буксире двинулась дальше. Только, к великому сожалению, очень-очень медленно. Между тем волнение на море заметно усилилось. Небо расчистилось от облаков и палящее вовсю солнце нещадно жгло тех, кому нечем было прикрыться. Эти бедняги больше других страдали от жажды; многие из них умерли в тот же день от солнечного удара. Остальные же, на ком была одежда, ощущали себя много лучше, хотя бы потому, что робы, пропитавшиеся мазутом насквозь, теперь надежно защищали тело от испепеляющего солнечного жара. Караван из плотиков продвигался до того медленно, что многие решили попробовать добраться до земли вплавь, уцепившись за доски и обломки рангоутного дерева, благо этого добра вокруг плавало сколько угодно. Самых нетерпеливых не останавливал даже страх перед акулами, хотя, впрочем, пока эти твари никак себя не обнаружили. Вскоре весельчаки скрылись из виду. Однако через час один из них вернулся и сказал, что это была безумная затея. Остальных же с тех пор никто больше не видел. Так что теперь их осталось пятьдесят человек: одни сидели в плотиках, другие плыли рядом, – а в первый вечер – ровно в три раза больше. В конце дня Харди и Фитцджеральд, которые гребли в лодке, уложив между собой раненого лейтенанта Уонга, заявили, что будет лучше, если отцепят плоты и постараются поскорее догрести до земли, чтобы прислать подмогу. Они сказали, что это им вполне под силу. И действительно, это было много лучше, чем тащиться черепашьим ходом по морю, которое того и гляди заштормит. С этими словами они уплыли вперед, а их товарищам ничего не оставалось, как постараться удержать плоты вместе. Днем  было сущее пекло, а ночью зуб на зуб не попадал от холода, и чтобы вконец не окоченеть, приходилось опускаться в воду и плыть рядом с плотиками: в море было куда теплее.

На четвертый день утром поднялся сильный шторм – и плотики разметало в разные стороны. На плоту, где находился Хейп, было двенадцать человек, включая его самого. Среди них был поляк из штата Пенсильвания. Он вдруг сделался необычайно говорливым и знай себе трещал без умолку – все рассказывал про то, что до войны он был шахтером, и про то, как оно там несладко, глубоко под землей. Чуть погодя самые сильные решили попробовать догнать другие плотики – однако у них ничего не вышло. Вид двух плотиков, то вздымающихся на гребень волны, то низвергающихся в провалы между волнами, производил угнетающее впечатление. И тогда несчастные решили больше ничего не предпринимать, а просто сидеть и ждать, когда к ним придут на помощь. Между тем над ними несколько раз пролетали самолеты, и некоторые – довольно низко, но потом они улетали прочь. Люди были в отчаянии и проклинали все и вся за то, что их бросили на верную смерть. А Хейн, в отличие от своих товарищей, думал, что бой, наверное, еще не закончился и что надо набраться терпения и немного подождать. Позднее он вспоминал:

«Один из наших плыл, ухватившись за плот, и все глотал морскую воду. Опустит голову – и ну хлестать как сумасшедший. Скоро ему стало совсем плохо, он уже не мог даже держаться за плот. Я нагнулся к нему, чтобы как-то помочь – хотя бы поддержать голову над водой. И держал так весь день. А вечером у него изо рта пошла желтая пена. Тогда я сказал остальным: «Подержите его немного, у меня больше нет сил». А они мне в ответ: ничего, мол, не поделаешь, сил, дескать, ни у кого нет. Потом они заспорили чуть ли не до драки. Тогда я им говорю: «У него сердце не бьется, и пульса нет. Он, наверно, умер. Я отпущу его». А старшина мне и говорит: «Даже думать забудь. Это не по уставу. Ты не смеешь утопить труп без официального приказа командира или военного министра, или кого-то еще из высшего командования». Я решил, что он бредит. Но остальные говорили то же самое – нет, мол, у меня такого права. И все время, пока мы спорили, я поддерживал беднягу на руках. И вдруг откуда ни возьмись акула. Она подплыла совсем близко и укусила его за ногу. Она прихватила ее чуть ниже колена, дернула и оторвала. Бедный малый даже не вскрикнул. Было ясно – ему конец. И я решил его отпустить. Какой смысл держать труп? Мы сняли с него именной браслет, один из наших прочитал молитву, и я разжал руки». Следующая ночь была холоднее предыдущей. И все прыгнули в теплую воду. Те, кто был нагишом, тесно жались друг к дружке. А вскоре появились и акулы – их было много, и вели они себя все более дерзко. Одно дело днем: хлопнешь по воде рукой, брыкнешь ногой – глядишь, и прогнал  их прочь. Ночью же людей одолевала дремота. Так твари одного и сожрали. Акула подплыла к нему и сначала укусила, оторвав кусок плоти. Бедняга закричал. Тут на него накинулись другие акулы – и утащили под воду. Те, кто был рядом, в ужасе принялись орать и молотить по воде руками. Потом кто-то сказал, что попробует добраться до земли вплавь. Но не успел он проплыть и трех десятков метров, как на него набросилась акула. А еще кто-то вдруг заговорил про «Джуно»: крейсер, дескать, лежит себе спокойно на дне прямо под ними – так что можно нырнуть хоть сейчас и достать что-нибудь поесть. И большинство с ним согласились: прекрасная мысль – почему бы в самом деле не нырнуть за едой на «Джуно», раз корабль у них под ногами? «Я тоже в это поверил, – вспоминал Хейн. – Да и как тут не поверить, если все твердят одно и то же. Затем кто-то сказал, что видит на дне моря свет. И все снова заговорили про еду. Я попросил того малого показать, где он разглядел свет. Он, не сказав ни слова, нырнул, я – за ним. И, конечно, ничего не увидел. Тогда я встряхнулся и понял, что творю. Я решил больше никому не верить».

На рассвете призрачные видения исчезли. Волнение на море улеглось, небо прояснилось. Когда солнце чуть поднялось над горизонтом, мучения начались снова. Больше всего у людей страдали спина и плечи. Некоторые твердили без умолку, что уж лучше утопиться, чем выносить нескончаемые муки. Люди сделались чересчур раздражительными: стоило кому-то случайно задеть соседа, будь то на плоту или в воде, как тут же вспыхивала ссора, а подчас дело доходило даже до рукоприкладства. Когда же драки прекращались, все вдруг разом ударялись в воспоминания и рассказывали друг другу про свою жизнь до войны и про то, чем займутся, когда все это закончится и они вернутся домой. А кто-то клялся и божился, что если плот в конце концов прибьет к какому-нибудь острову, они останутся там навсегда и больше ни за какие блага на свете не ступят на палубу корабля. Ночью старшина, плывший рядом с плотиком, как ни в чем не бывало заявил, что «желает принять ванну». С этими словами он снял с себя спасательный пояс, всю одежду и отплыл было в сторону. Но тут появилась акула – она набросилась на него и утащила под воду. В ту ночь акулы сожрали еще двоих.

На следующее утро небо заволокло тучами, закрапал дождь, по морю пошли волны. Сейчас на плоту их было уже четверо. Около полудня прилетела чайка и, усевшись на краешек плота, уставилась на людей неподвижным взглядом. Моряки тоже смотрели на нее, приоткрыв рты от удивления. Затем двое из них осторожно подкрались к ней и, молниеносно кинувшись вперед, схватили руками. От радости они подняли такой крик, что птица перепугалась и неистово забилась у них в руках. Эти двое так тряслись, что чайка в конце концов вырвалась и упорхнула прочь. Незадачливые птицеловы посылали ей вслед  проклятия, выслушивая при этом брань своих товарищей – уже в свой адрес. Однако чуть погодя чайка опять вернулась и опять села на край плота. Похоже, она выбилась из сил, а может, была подранена. Они снова поймали ее – и уже не выпустили. «Мы свернули ей шею, – рассказывал потом Хейн, – и тут же съели. Каждому досталось по маленькому кусочку, но в конце концов это была хоть какая, а все же еда». Потом над плотом пролетел самолет – низко-низко. Он тоже сбросил какой-то мешок – может, с надувной лодкой, а может, со съестными припасами и лекарствами, – но тот упал слишком далеко. А между ним и плотом были акулы.

Миновала еще одна ночь. Потом наступил новый день. Теперь на плоту их осталось только трое: Хейн, мексиканец и еще один матрос. Внезапно тот, третий, закричал, что видит большое белое госпитальное судно и до него, мол, совсем недалеко – около мили. Он сказал, что надо бросить плот и скорее плыть к тому кораблю. Хейн с мексиканцем выслушали его, поглядели в ту сторону, куда он указывал, и поняли, что покинуть плот было бы чистейшим безумием. И тогда Хейн сказал: единственное, что он знает наверняка, так это то, что стоит им бросить плот, пиши пропало. Теперь-то уж он был в этом уверен, как никогда прежде. И третий матрос умолк.

В тот день не случилось ничего необычного, а ночью их опять одолевал собачий холод. Третий матрос (товарищ Хейна и мексиканца) был почти голый: свою робу он скинул в первый же день, потому что она пропиталась мазутом. И теперь он требовал, чтобы Хейн отдал ему свою. «И не надейся», – ответил ему Хейн. «Ну ладно, – сказал тот, – тогда я возьму и нырну на «Джуно», ведь он все еще там, под нами, и достану одежду. У меня в рундуке полно чистой одежды». Хейн с мексиканцем с трудом удержали его на плоту. Они стиснули беднягу с обеих сторон и держали изо всех сил, к тому же так оно было теплее. Но через некоторое время они устали и ослабили хватку – и тот, третий, вырвался у них из рук. Он тотчас же сиганул за борт и пустился вплавь. Вслед за тем Хейн с мексиканцем увидели, как его со всех сторон окружили акулы. Матрос молотил по черной воде кулаками, стараясь их отогнать, а потом продолжал плыть дальше. Внезапно он обернулся и крикнул Хейну с мексиканцем, чтобы они подгребали к нему на плотике, а потом вдруг снова пустился вплавь. Через миг-другой послышался его истошный вопль – и он исчез.

Наступил новый день. «По-моему, пошли уже седьмые сутки (на самом деле – девятые), – рассказывал потом Хейн. – Мы разговаривали часами напролет, все сокрушались по поводу того, что с нами приключилось. Помню, я тогда отдал мексиканцу свой нож, просто так, на память. Мы сидели на разных концах плота, свесив ноги за борт, и шлепали ими по воду, чтобы отогнать акул. И вот ночью,  когда мы, наверное, закемарили, одна акула подплыла совсем близко и схватила мексиканца за ногу. Мексиканец вскрикнул, и пожаловался, что ему в ногу вонзили нож. А я ему и говорю: «Кто же, интересно, мог это сделать, если нас только двое». Тогда он стал упрашивать меня, чтобы я сводил его к врачу. Тут я взбесился и начал что было сил дубасить ногами по воде, совершенно не соображая, что творю. Потом мне стало казаться, будто я и впрямь веду его к врачу. А он как заорет, и давай перебираться ко мне. Тогда я и увидел, что с ним: ясное дело – цапнула акула. Он, значит, ко мне, и тут я его хвать и держу. А акула уже тут как тут. Сцапала его снизу и давай трепать, сильно-сильно, так что мне уже было его не удержать. Тут поналетели другие акулы – видимо-невидимо и всем скопом накинулись на беднягу и утянули под воду. Мне казалось, эта кошмарная ночь никогда не закончится. А утром меня стали одолевать видения – такого со мной еще никогда не было. Мне привиделись мои товарищи: они выходили прямо из воды, и у каждого за спиной винтовка. Я звал их, и они откликались – говорили, что стоят в карауле и что вышли из люков нашего корабля. Тогда я возьми да спроси – как, мол, там у нас на борту. А они мне в ответ: «Полный порядок!» – И пригласили спуститься с ними туда, вниз. Ну я и говорю: «Хочу к вам. Я с вами». И поплыл к ним. А они вдруг куда-то пропали. Я вернулся на плот и увидел их снова. Раза два плавал я вот так к ним, а они все куда-то исчезали. Позже, когда я очнулся, внутренний голос мне сказал – потерпи, дескать, еще чуть-чуть, и тебя найдут, сегодня же и отыщут. И вот около полудня гляжу – летит гидросамолет – покружил-покружил над головой и улетел. Я был в отчаянии. И этот бросил меня, как все остальные! А потом подумал: что если летчики приняли меня за японца, ведь от мазута я был весь черный. Но немного погодя они вернулись и принялись разбрасывать вокруг плота дымовые шашки. У меня снова появилась надежда. Я снял рубаху и помахал летчикам, а они мне в ответ помахали руками. И опять улетели. Тогда я решил, что скоро за мной пошлют какое-нибудь судно: летчики непременно скажут, где я. Как же иначе! А еще через некоторое время я увидел вдалеке, на горизонте, мачту, потом – струйку дыма. И вот наконец показался корабль. Он становился все больше и больше и шел прямо на меня. Это был эсминец «Баллард». С него спустили шлюпку, она подошла к плотику, меня переправили на борт эсминца, и сразу в лазарет».

* * *

Ударная группа «Энтерпрайза» снялась из Нумеа 11 ноября. И в этот раз бригады инженеров и рабочих не стали дожидаться окончания ремонтных работ в доке и отбыли в плавание на борту авианосца, чтобы закончить ремонт прямо в море. Так что грохот пневмомолотков не смолкал на «Энтерпрайзе» в течение всего перехода  Нумеа – Гуадалканал – до тех пор, покуда его не заглушила зенитная канонада. Таким образом, удалось выиграть по крайней мере пару дней. Вместе с ремонтниками из дока трудились 59 офицеров и матросов с плавучей мастерской «Вестал», а также – целый строительный батальон из состава кораблестроительных войск, которые на американском флоте назывались «морскими пчелками».

В пятницу утром, 13 ноября, ремонт так и не был закончен – еще не был до конца отлажен носовой самолетоподъемник, а уже в 11 часов (как раз, когда взорвался «Джуно») контр-адмирал Кинкейд получил от вице-адмирала Хэлси приказ: «Срочно следовать курсом норд, чтобы прикрыть отход поврежденного «Джуно». Отделиться от входящих в состав группы линкоров и эсминцев, которые передаются под командование контр-адмирала Уильяма Ли для выполнения другого боевого задания. Занять позицию к востоку от Саво (то есть к северу от Гуадалканала) и в случае появления неприятельской эскадры задержать ее продвижение» (ремонтные работы следовало закончить любой ценой и в предельно сжатые сроки, поскольку чинить и латать авианосец, когда того и гляди могут начаться боевые действия, да еще когда он набит до отказа самолетами, было, мягко говоря, несподручно), он распорядился поднять в воздух девять торпедоносцев и отправить их под прикрытием шестерки истребителей на Гуадалканал – во временное распоряжение генерал-майора Вандегрифта. По пути к Гуадалканалу эскадрилья наткнулась на подбитый японский линкор, который утром обнаружил «Портленд». Линкор выжимал не больше пяти узлов и плелся в сопровождении пяти эсминцев без воздушного прикрытия. Линкор и эсминцы открыли по самолетам «Эн-терпрайза» зенитный огонь. Эскадрилья нанесла ответный удар. Однако, даже несмотря на то что линкор поразили три торпеды и взрывы были видны на большом расстоянии, тот как ни в чем не бывало продолжал движение. По прилете на Хендерсон-Филд пилоты с «Энтерпрайза» рассказали базировавшимся там летчикам о случившемся, но те, оказывается, уже знали про этот линкор. Кстати сказать, в то время на Гуадалканале были сосредоточены лучшие силы американской морской авиации и пехоты. Так вот, в то утро японский крейсер, который уже был поврежден в результате артобстрела, каким-то образом умудрился уцелеть после двух налетов пикирующих бомбардировщиков и трех торпедных атак. Его ничто не брало – он продолжал идти своим курсом дальше со скоростью не выше пяти узлов. Ближе к вечеру летчики с «Энтерпрайза» и Хендерсон-Филда снова поднялись в воздух. Непотопляемый линкор трижды атаковали пикирующие бомбардировщики и торпедоносцы, которые к тому же обстреляли его из пулеметов. И опять без толку. Неуязвимый линкор оставался на плаву и сохранял ход, хотя при этом он глубоко осел на корму и на борту у него осталось всего лишь два боеспособных орудия. Некоторое время  спустя торпедоносцы еще раз атаковали линкор – только теперь он наконец остановился и заполыхал ярким пламенем, лизавшим сгущающиеся сумерки. Это был «Хиеи». Своей неуязвимостью он был обязан японским металлургам и британским кораблестроителям. «Хиеи» спустили на воду в 1912 году в японском порту Йокосука, а построили его по проекту и под руководством именитого английского судостроителя сэра Джорджа Тэрстона. В 1930 году с линкора сняли вооружение, а перед самой войной поставили снова и, кроме того, модернизировали. 12 ноября в водах Гуадалканала в «Хиеи» угодило 86 снарядов, а на другой день – 8 крупнокалиберных бомб и 21 торпеда. Однако затонул «Хиеи» только глубокой ночью, успев напоследок обстрелять остров из двух оставшихся орудий.

Между тем далеко не вся японская южно-тихоокеанская флотилия повернула тогда обратно. Крейсеры Каллагана уничтожили лишь малую часть огромной неприятельской армады, выдвинувшейся к Гуадалканалу. «Мы были к этому готовы, – писал адмирал Кинг, – и ничуть не удивились, когда вскоре к северу от острова объявились неприятельские транспорты под мощным эскортом линкоров, крейсеров и эсминцев. Вне всяких сомнений, японцы готовились к крупнейшему вторжению. В течение всего дня 14 ноября неприятельские транспорты подвергались ожесточенным ударам нашей авиации». Впрочем, ни в одном из донесений от летчиков про линкоры не упоминалось ни словом. Похоже, неприятельские линейные корабли (они обнаружатся позднее) отделились от основных сил эскадры незадолго до налета американской авиации. По признанию летчиков, атаковать беззащитные транспорты было проще простого, хотя и ужасно неприятно. И по возвращении многие пилоты даже называли себя палачами. Действительно, японские транспорты шли практически без воздушного прикрытия (вероятно, неприятельские самолеты взлетали с авианосца, находившегося далеко позади эскадры, – впрочем, его присутствие так и не было обнаружено), а из тех немногих истребителей, что их сопровождали, восемь были сбиты, остальные же улетели прочь. Транспорты были битком набиты солдатами. Два корабля были потоплены во время первой же воздушной атаки, после чего поверхность моря площадью в целый квадратный километр сплошь усеялась телами японских солдат в хаки, которые вскоре утонули либо были сожраны акулами. Тяжелые авиационные бомбы пробивали насквозь надстройки и верхние палубы и взрывались в переполненных внутренних отсеках и помещениях транспортов, превращая людей в сплошное месиво из плоти и крови. Но даже охваченные огнем, транспорты продолжали неумолимо продвигаться к Гуадалканалу – таков был приказ высшего японского командования. А летчики тем временем возвращались на Хендерсон-Филд, быстро дозаправлялись, пополняли боекомплекты и снова поднимались в  воздух – бомбить и расстреливать непреклонного противника. В итоге в тот день американцы уничтожили 8 японских транспортов: четыре из них затонули, еще четыре сгорели, остальные выбросило на рифы Гуадалканала, а 2 неприятельских крейсера и 2 эсминца получили серьезные повреждения. Кроме того, японцы понесли огромные потери в живой силе: двадцать тысяч солдат, а то и больше, погибли в результате взрывов и пожаров либо утонули в море.

Во время налета зенитными орудиями японского крейсера был сбит один из пикирующих бомбардировщиков «Энтерпрайза», который пилотировал лейтенант Джеферсон Карум. Пилоту и его стрелку Хинсону удалось быстро выбраться из упавшего в море бомбардировщика и надеть спасательные пояса, а вот надуть плот у них не было времени. Полетчики не впали в отчаяние: они, как и поначалу матросы с «Джуно», надеялись, что «свои» скоро снимут их с воды. Однако они ошиблись. В здешних водах нередко случалось, что сильные ветры и течения уносили потерпевших кораблекрушение моряков и летчиков очень далеко от места крушения еще до того, как о них успевали вспомнить. А что такое человек в море? Или два? Песчинка, две песчинки – не больше. Карум с Хинсоном упали в море в шестидесяти милях к северо-западу от Гуадалканала. Во время падения Карум заприметил вдали небольшой островок. «Поплывем туда», – предложил он товарищу. И они пустились вплавь в том направлении, куда махнул рукой Карун. К счастью для летчика, поблизости не было акул: эти твари огромными стаями напали на оказавшихся в воде японских солдат с разбомбленных транспортов и, как видно, уже пресытились человеческой плотью. Но к полудню следующего дня силы у Хинсона сдали и он захлебнулся. А Карум продержался на воде в общей сложности семьдесят три часа. От соленой воды у него так распухло лицо, что глаза почти не открывались. Только на третьи сутки, утром, он подплыл к острову, где уже различал струйки дыма от костров рядом с хижинами туземцев, однако течением его неумолимо относило назад – в открытое море. Бедный летчик провел в воде еще один день, одну ночь и весь следующий день. Иногда он впадал в забытье, и тогда ему виделись леденящие кровь кошмары, от которых он, к счастью, тут же пробуждался. И вот, когда его ноги наконец нащупали твердое дно, а вода доходила ему уже до пояса, Карум вдруг понял, что не сможет выйти на берег. Но, собрав последние силы, летчик все же выбрался из воды – передвигаясь где вплавь, где на четвереньках. С трудом одолев ползком еще шестнадцать метров – уже по суше, – он наткнулся на дождевую лужицу и вмиг осушил ее до дна. Дикари обнаружили его лишь на другой день. Они перенесли несчастного в деревню в тринадцати километрах от того места, куда его прибило к берегу, обмыли, смазали ему раны целебными мазями из трав, накормили рисом и напоили  горячим травным настоем. А после устроили в его честь праздник с плясками «хупа-хупа», как в кино. Через десять дней у берегов острова приводнился американский гидросамолет, который наконец доставил Карума к «своим».

Наконец вечером 14 ноября обнаружились грозные японские линкоры. Около 23 часов с береговой радиолокационной станции Гуадалканала сообщили о том, что к острову приближается крупный корабль – линкор или тяжелый крейсер – в сопровождении двух легких крейсеров. Как раз в это время эскадра контр-адмирала Ли (она, как мы помним, отделилась от группы «Энтерпрайза» 13 ноября), в которую входили линкоры «Южная Дакота» и «Вашингтон», а также 4 эсминца, огибала остров Саво. Море было спокойным – с севера задувал легкий бриз. В небе серебрился месяц. Японские корабли были замечены сразу же после полуночи – американские линкоры тотчас же открыли огонь. Завязался бой, очень похожий на тот, что 11 ноября дали крейсеры под командованием Каллагана, – те же воды, та же скоротечность и ожесточенность, – с той лишь разницей, что теперь пальба велась крупнокалиберными снарядами. Так что довольно скоро после шквальных залпов 406-миллиметровых орудий «Вашингтона» и «Южной Дакоты» первые два японских корабля вспыхнули и задымились, как кончики сигарет, и через несколько минут затонули. Зато у американских эсминцев положение оказалось много хуже: один был потоплен, а три других получили серьезные повреждения. Словом, американские линкоры остались в полном одиночестве. Между тем в 8 милях от того места, где шел бой, появилась неприятельская эскадра во главе с линкором «Киришима». На новоприбывшем флагмане, похоже, еще не разобрались, в чем дело, и, врубив мощные прожекторы, принялись обшаривать морскую гладь дальнобойными световыми лучами. Ответная реакция «Вашингтона» и «Южной Дакоты» последовала незамедлительно: они дали одновременно шесть залпов подряд. На «Киришиму» обрушились 108 снарядов, и линкор тут же пошел ко дну, успев, однако, ответить прицельным залпом по «Южной Дакоте». Остальные же японские корабли убрались прочь.

Битва за Гуадалканал закончилась на рассвете 15 ноября, после того как четыре подбитых японских транспорта выбросило на песчаный берег Гуадалканала, где их добили бомбардировщики с Хендерсон-Фильда. А завершили разгром орудия эсминца «Мид». Тем же утром от вице-адмирала Хэлси поступил приказ, согласно которому ударной группе «Энтерпрайза» надлежало возвращаться на базу. Итоги последнего сражения за Гуадалканал, длившегося пять дней, были таковы: японцы потеряли 2 линкора, 1 тяжелый крейсер, 4 эсминца и 12 транспортов; кроме того, получили повреждения и были выведены из строя 2 неприятельских линкора, 2 тяжелых и 2 легких крейсера и 4 эсминца, тогда как у американцев были потоплены 2 легких крейсера  и 7 эсминцев и получили повреждения 1 линкор, 1 тяжелый и 1 легкий крейсера и 7 эсминцев.

«Несмотря на понесенные нами крупные потери, битва за Гуадалканал завершилась для нас решительной победой. С тех пор нашим позициям в южной части Соломоновых островов больше ничто не угрожало», – таково было заключение адмирала Кинга. Однако между этой «решительной» победой и окончательной оккупацией острова американцами прошло почти три месяца. За это время японцы предприняли последнюю попытку высадить на Гуадалканале крупный десант. Иначе говоря, 30 ноября произошло еще одно морское сражение – при Тассарафонга. Это была так называемая крейсерская битва, причем на редкость ожесточенная; другая ее особенность заключалась в том, что все происходило в неясной обстановке, то есть ночью. Американцы потеряли тогда тяжелый крейсер «Нортхэмптон»: он был потоплен, – а три других получили различной степени повреждения. Японцы же потерпели очередное поражение – им больше никогда не удастся собраться с силами, какие были у них прежде. Словом, Гуадалканал перестал играть роль Главного театра военно-морских действий. Что же касается боя при Тассарафонга, то была своего рода предсмертная агония, предвестница скорого конца – для японцев и окончательной победы – для американцев. Дальнейший ход войны, равно как и ее исход, были предопределены чуть раньше.

А вот на суше американцы наступали медленно. Впрочем, о какой быстроте или оперативности могла идти речь, если кругом были сплошные непролазные джунгли? Да и потом, американцев уже ничто не подгоняло. Морских пехотинцев к тому времени сменили общевойсковые пехотные части. Им также пришлось хлебнуть через край – особенно во время ночных стычек, – однако это уже были далеко не те кошмары, которые выпали на долю морских пехотинцев в первые три месяца. Теперь островной контингент регулярно снабжался всеми видами довольствия и пополнялся новыми силами. Отныне в небе над Гуадалканалом слышался рокот одних только американских самолетов. Хотя «Токийский экспресс» продолжал время от времени докучать американцам, у берегов острова он, однако, подолгу не задерживался. Но в первые две недели февраля он зачастил. С чего это вдруг? Впору уже было забеспокоиться. Тем не менее все обошлось – вскоре и его след простыл: он забрал последних японских «партизан» и был таков. Так что к утру 8 февраля Гуадалканал, можно сказать, был целиком в руках у американцев.