Текст книги "Торжество похорон"

Автор книги: Жан Жене

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Единственный образ Жана, который я храню в себе, – тот, что являет его в гробу, где он все еще только приговоренный к смерти, поскольку его тело обладало чудовищной энергией присутствия, более страшной, чем состояние мальчишки, который перестал дышать, услышав вердикт. Даже зная, что он мертв, я видел в нем лишь приговоренного, который пока что неуничтожим и поплевывает на весь этот мир, упорствуя в своей ифе в сон. Я наблюдал его высокомерное презрение, коим он обливал и меня, а его истинная смерть наступила только после церковной церемонии.

Эрик, разодетый как принц, целых два года был любовником палача. Они встречались в маленькой квартирке, которую душегуб приобрел на Кронпринценуфер. Как из какого-нибудь венецианского палаццо, окна выходили на канал. За цветными стеклами можно было различить поднимавшийся от реки густой туман, который был бы способен стронуть с основания дом, если бы тот не удерживался на прочном якоре благодаря присутствию палача. Оно оказывалось более надежным, чем обвеваемый бурями маяк. Душегуб преспокойно располагался там, занимаясь любовными делишками, аморальными, но вполне мирными. Лицо палача постепенно вновь обрело гармонию. Понимаю, что это было исковерканное лицо Жана. В моих воспоминаниях я, словно за стеклом, видел физиономию глядящего на меня парнишки. Пока я говорил о палаче, писал о нем, я, как мне казалось, удалялся от лица Жана, приближался к самому себе, выбирал угол действия и зрения. Найдя его наконец, я мог уже неотрывно глядеть на Жана. На изгиб (со впадинкой) его носа. Прикидывать высоту лба, оценивать выпуклость подбородка – все это подсказало мне, как должен выглядеть палач. Я делал более рельефными все эти свойства внешности, вдобавок мысленно несколько сминая черты снизу вверх. Мое воображение, недоброе, как у всякого творца, еще более расплющивало полученный образец. Основание переносицы почти утонуло между глазниц, да и глаза постепенно вдавливались внутрь, а подбородок почти горизонтально выдался вперед. Я получил довольно глупое лицо с выражением человека себе на уме, но в нем оставалась какая-то мягкость и несказанная грусть.

Обе комнаты квартирки оставались темноватыми из-за цветных витражей в окнах. Обставлены они были просто, вполне буржуазно, дубовой мебелью, с радиоприемником и кроватью. Стены украшали фотографии самого палача и Эрика. Оба вели там семейную жизнь, что позволяло одному продолжать свою службу в гитлерюгенде, а другому отправлять по утрам на тот свет осужденных. Эрик играл на губной гармонике. Иногда он заставлял пересказывать подробности какой-нибудь смертной казни, требовал, чтобы палач припомнил последние слова обреченных, их крики, гримасы. Он загрубевал. Палач же, потихоньку выворачивая себя наизнанку в уши влюбленного в него мальчишки, мягчел, нежнел. Он подолгу дремал на подушках. Ласкал старую собаку, ибо ее гноящиеся глаза трогали его до слез, равно как детские сопли, равно как и смола вишен, белый сок на стебле сорванного одуванчика, выделения при гонорее.

За два года и Эрик физически изменился. Он не так коротко стриг волосы, все, что в его лице было очень нежным, отвердело. Щеки обтянули череп. У него появилась борода, и он каждый день брился. Мышцы еще более окрепли от маршировки, гимнастики и физкультуры. Только глаза сохранили все тот же светлый, отрешенный взгляд, и на губах, невероятно извилистых, остался налет грусти. Наконец, в его голосе, благодаря присутствию палача, возобладала уверенность. Исчезли высокие нотки и сопровождавшее их подрагивание. Эти нотки вернутся, когда он станет заключенным в квартире матери Жана.

О его красоте палач впервые заговорил с Эриком в постели. Вполне естественно, что в накале любовного возбуждения он принялся перечислять все высокие достоинства его внешности:

– Ты прекрасен. Я люблю тебя. Милый мой.

Когда же к нему вернулось хладнокровие, палач уже с меньшей экзальтацией поглаживал вытянувшееся на кровати тело дружка и все же не мог не восхищаться тяжеловесностью мышц, суровой отрешенностью рта и глаз, мягкостью кудрей – всем, что составляет очарование подростка, утомленного любовью. Рука задержалась на лежащем спокойно пенисе, палач приподнялся на локте и, созерцая это чудо, изрек:

– Малыш, а ты действительно красив!

Иногда он принуждал мальчика вставать:

– Принеси-ка мне попить.

И когда парнишка натягивал штаны, еще согнувшись и подняв их чуть выше колен, кричал:

– Замри! Постой-ка.

Смотрел на него секунд десять, потом оставлял в покое. Эрик окаменевал так в доброй сотне поз, обаянием которых его любовник желал насладиться вполне.

– Ах, до чего ты все-таки хорош!

Ни разу Эрик не выказал нетерпения. Напротив, ежесекундно он ожидал этого крика, настигавшего его на лету, доказывая, что он сумел достичь хватающего за живоеградуса красоты.

Не думайте, что он специально подыскивал, придумывал позы. Напротив, он двигался совершенно свободно, но, привыкнув осознавать свое тело очень красивым, постепенно стал сам для себя существом, способным двигаться, полагаясь только на красоту жеста. Но столь обильно изливаемое на него восхищение мешало ему испытывать подобное же чувство к его источнику.

Ему, впрочем, случалось желать превратиться в палача, чтобы самому полюбоваться собой и насладиться внешними свойствами той красоты, что он испускал: вобрать ее в себя. Что до меня, я бы хотел воспроизвести хотя бы один из этих жестов, чтобы быть застигнутым – пусть самым мимолетным образом – в миг явления красоты. Конечно, когда на полном ходу поезд позволяет мне разглядеть среди влажной листвы, палых веток, в туманной дымке мальчика, на чье плечо опирается здоровенный парень, мешая свое дыхание с мальчишеским, я завидую совершенству, этой лишенной всех внешних прикрас грациозности и возможности подарить минуту счастья. Меня успокаивает только то, что он сам не может насладиться этим мгновением, очарование коего ему неведомо, и ждет только, когда оно прекратится (красота этого мига составляется из усталости мокрого личика ребенка, его лохмотьев, его желания, чтобы приятель поскорее убрал руку с плеча, легкого подрагивания, иначе говоря, некомфортности, от которой ему бы хотелось избавиться). Но и здесь я ошибался, поскольку, если мы желаем иметь полное представление о самих себе, мы вынуждены совершать некоторые действия, вносящие коррективы в нашу судьбу. Так вот и Поло, зная, что на него смотрят, когда он оседлывает свой велик, несколько утрировал кое-какие жесты, полные естественной грации, он изобрел и пару-тройку новых, обрисовывающих с большой точностью – для моего и для его глаза, – что передо мной – жиголо.

Палач не уставал любить, но, если Эрик и привыкал к подобному восхищению, его все же нервировало, что он чувствовал себя слабейшим. И вот после сцены по поводу денег держался и не приходил целых две недели.

«Все кончено. Я больше его не увижу».

Он хотел избавиться от этой липучей зависимости. Ненависть ничего не стоит, но любить значит ненавидеть причину раздражения. Поцеловать палача или дать ему себя поцеловать не было для него чем-то чудовищным, но вот того, что у него вставал хвост и кончал после этих полученных и возвращенных поцелуев, он не мог стерпеть. На следующий же день после решения никогда больше не видеть палача он вышел прогуляться с приятелями. Они без затей походили по улицам и вернулись в казарму. Еще день спустя Эрик вышел один. И так потом десять дней подряд, влача за собой свою скуку; он не имел права ни держать руки в карманах из-за уставных требований, ни свистеть: берлинские бродяги этого не умели. Заговаривать с девицами он не осмеливался. На десятый день, запасшись деньгами с полученного жалованья, он зашел в кабаре. Едва он сел, как местная платная партнерша для танцев направилась к его столику:

– Можно присесть?

Преувеличенно равнодушным тоном он разрешил:

– Да.

Музыка наигрывала героические марши и джазовые мелодии. Уже давно он не бывал в таких заведениях в одиночку, совершенно свободным. Он попивал пивко. Девица попросила стакан ликера.

– Меня зовут Марта.

«Что она думает обо мне? Она даже неплоха, вот только… Только что? Да нет, она недурна. Ей, должно быть, понятно, что я не привык к женскому обществу, но видно ли ей, что я?..»

– А ты молоденький.

– Да? В этом заведении не привыкли к клиентам моего возраста?

– Война.

Эрик окинул взглядом ее белые руки, тяжелую копну волос.

«У нее вид порядочной девушки. Это порядочная шлюха». Он с живостью отодвинул колено, ненароком задевшее под столом ляжку девицы.

– Надо выпить.

Они пили долго, и к нему подкралось опьянение.

– Незачем тут торчать, пойдем отсюда!

– Да нет, детка, оставайся. Давай еще выпьем.

– Тогда ты не сможешь встать со стула. Если подойдут офицеры…

При слове «офицеры» он приподнялся, но почти тотчас плюхнулся обратно. Девица взяла его под руку, и они вышли. На улице она его слегка поддерживала.

– Держись молодцом. Сделай над собой усилие.

Он икнул и прошел метров десять, вытянувшись, походкой автомата.

– Ну, все в порядке? Послушай, мне надо возвращаться, хорошо? Мне надо назад, а тебе – вон туда.

Она показала направление.

– Да… Хорошо, детка…

Он произнес «детка» и одновременно сунул правую руку в карман привычным жестом палача: выставив наружу только большой палец, зацепив его за край кармана. Глубоко вздохнул. Его грудь раздалась вширь, и внезапно он почувствовал, что она наполнилась какой-то новой субстанцией, каким-то очень легким, чистым газом, вроде горного воздуха.

«Да, это то самое. Это чувство».

Он вновь увидел лицо своего дружка, его руки, ноги. Он услышал, как тот произносит: «Эрик!»…

«Я положительно пьян. Я…»

Женщины рядом с ним уже не было. Он шел вдоль берега Шпрее. Держался очень прямо, но глаза были опущены: он прислушивался к тому, что творилось в его душе.

«Любовь… Странная это штука».

Он еще раз вздохнул. Все тот же необычный газ наполнил грудь, и все его тело стало легким, заколебалось, словно приобщаясь некой «идее пошатывания».

«Если я упаду, то куда?»

«В его объятья!» Он даже не сформулировал эту фразу: просто отчетливо увидел себя падающим в объятья, которые палач раскрыл ему, чтобы предотвратить его падение. Когда же поднял глаза, по нечеткости предметов вокруг понял, что плачет.

«Приходится напиться, чтобы понять, что я его люблю. Не надо мне его любить…»

Он обернулся к стене и посмотрел на нее с нежностью. Девицы рядом уже не было.

«Она ушла…»

Ноги стали вялыми. Его внезапно затошнило.

«Сейчас выблюю мою любовь…»

Он прислонился к стене, пригнулся, и его вырвало на тротуар.

«Его не надо любить… Надо ненавидеть… Да, так».

Глаза, вроде бы сперва застывшие, тут закатились и ушли за веки. Снова подкатила тошнота, его вырвало, а затем пришло некоторое успокоение.

«Надо его ненавидеть…»

«Марта. Белокурая. Сильная. Должна была меня поддержать… Ох эти женщины… Она ушла… Нет, у меня ноги правда ватные…»

Эрик улыбнулся, потом разразился смехом. Но внезапно вспомнил, что он – юный германец. И оборвал смех.

«Мы – спелые колосья будущей жатвы…»

Его ноги сделались такими вялыми, что он вспомнил о ляжках палача, между которыми можно было усесться, положив на них руки, прямо как на подлокотники кожаного кресла.

«Ненавидеть его…»

Но у него уже недоставало никаких физических сил, и он почувствовал, что погрязает в своей любови точно так же, как и в опьянении, которое ему эту любовь открыло. На следующий день во время маршей, маневров, шагистики по улицам Берлина он с блуждающим взором все спрашивал себя:

«Ведь я не могу любить никого, кроме девушки. А с ним у меня, наверное, дружба?.. Но какой девушки? Я ни одной не знаю».

Часто какая-нибудь юная берлинка улыбалась ему; он отвечал улыбкой на улыбку, но не замедлял шаг. Он боялся, что позабыл слова и жесты нормальной любви.

«Ну, и что дальше? Вот он – моя любовница…»

Он вернулся к палачу. Обычно очень красивый, на сей раз палач встретился Эрику на Курфюрстендам: он бежал, держа в каждой руке по перчатке, которые мотались у боков, как два плавничка. Эрик на мгновение задержал на нем взгляд. Палач бежал, отклячив зад, неожиданно показавшийся Эрику каким-то очень уж раздавшимся. Бежал он плохо. Вероятно, торопился на назначенную встречу и боялся опоздать. Наконец Эрик увидел, что палач вошел в кафе. Самым естественным образом он последовал за ним. В кафе не было никого, кроме палача. Эрик подошел к его столику и ладонью взъерошил ему волосы:

– Видел, как ты вошел.

Я поднялся, чтобы не смотреть на него снизу вверх. Помедлив секунду-другую, я протянул руку:

– Присядешь?

– О нет, не хочу тебя беспокоить.

Пока он произносил последнюю фразу, к ним приблизилась женщина. Эрик узнал ее в зеркале. Она оказалась далеко не так красива, как при вечернем освещении, и если первым его импульсом было радостное предвкушение того, как он даст понять своему дружку, что имеет любовниц, то почти тотчас он застыдился этой девицы. Она же подошла к нему.

– Привет. Все в порядке? Ты добрался тогда без неприятностей?

– Да, все было очень хорошо.

– Ты не сердишься, что я ушла, правда? Я не могла тебя проводить. У меня больная мать.

Говоря, она куталась в широковатое пальто, из которого вдруг показалась слишком полная грудь. Я с улыбкой взглянул на эту грудь и немало позабавился.

– Ты не очень хорошо себя чувствуешь?

– Да, не очень.

Она все стояла у столика и не уходила. Я наблюдал за Эриком, который не смел пошевелиться, стоя лицом к ней и обеими руками опираясь на мой столик. Он взглянул на меня, заметил мою улыбку и улыбнулся в ответ. Я знал, что он мне вскоре протянет руку противэтой женщины. Она пришла вовремя, чтобы нас повязать, объединив против нее. И в тот же вечер среди моих беспорядочных поцелуев я в удивлении почувствовал, как губы Эрика прикоснулись к моему веку, быть может, он это сделал по ошибке, спровоцированной мною, но здесь сказалось чуткое благоволение ко мне господина случая, и дружеский и спокойный его поцелуй стал предзнаменованием примирения.

Эрик следовал своей судьбе с той же кипучей неумолимостью, с какой Жан Д. – своей. И со сходным стремлением переплыть зло. Их жизнь прихотливо извивалась, обтекая препятствия, просачиваясь сквозь плотины. Однажды, когда я пришел повидать Жана в надежде провести у него вечер, я обнаружил его одетым, в галстуке, что с ним случалось не часто, и готовым уходить. Мой приход явно его стеснил.

– Ты уходишь?

– Прошвырнусь с друзьями. Там будут девицы…

Эти слова, добавленные после паузы, заставили меня призадуматься.

– Неправда. Ты идешь к каким-нибудь сальным типам!

– Ну, ты, видно, свихнулся…

Он знал, что я терплю его встречи с девицами, то, что у него могли быть с ними шашни или даже серьезные истории, но ревность доводила меня до бешенства, стоило лишь вообразить, что он якшается не только с парнями его возраста, но и со взрослыми мужчинами.

– Ты останешься со мной.

– Ты с ума сошел, я же обещал. Это будет маленькая пирушка с девочками…

– Останься.

– Нет.

– Останься.

Мы даже немножко подрались, но я добился, чтобы он не ходил на эту вечеринку. Он обещал, хотя я оставался весьма не уверен, сдержит ли он слово. Я предположил:

– Ты, конечно, поклялся, но кто помешает тебе улизнуть по-тихому…

– Говорю же, что нет.

– Да все равно пойдешь…

– Нет, уверяю тебя. Я уже сказал: нет.

– Поклянись.

– Хорошо.

– Скажи: «Я клянусь».

– Ну, клянусь.

– Могилой отца.

– Да.

– Повтори. Скажи это вслух.

Он помедлил. Наконец, под моим пристальным взглядом, произнес:

– Клянусь могилой отца…

Я тотчас отметил про себя, что он произнес «могилой отца» нарочито бессвязно, быстро, скомканно, делая сказанное почти неразличимым. Мои умственные привычки и ушлость не позволили пропустить это мимо ушей. Я еще к этому вернусь.

……….

Выше я уже говорил, что Пьеро был волевым и нежным. Вот насчет его воли. Ребенком он проводил лето в деревне. Он часто ловил на удочку рыбу в ручье, цепляя на крючок очень длинных червяков, которых там звали «пупками». Он разыскивал их на пашне и клал прямо в карман своих коротеньких штанишек. Мания грызть ногти часто соседствует с привычкой совать в рот все, что попадается под руку. Так машинально он подбирал в кармане крошки сухого хлеба от полдника и ел их. Однажды вечером он нащупал в кармане что-то твердое и сухое и сунул в рот. Теплота и влажность тотчас вернули свернувшемуся червяку, засохшему в кармане, его мягкость. Мальчику оставалось либо упасть в обморок от тошноты, либо проявить волю. Он проявил. Он заставил язык и нёбо испытать контакт с отвратительным червяком терпеливо, осознанно. Это проявление воли было первой заявкой на судьбу поэта, движимого честолюбием. Ему было тогда десять лет.

Это решение Пьеро было продиктовано не только честолюбием, но особой глубинной нежностью ко всему сущему. Никогда бы он не осмелился задержать червяка во рту, если бы, конечно неосмысленно, не озирал весь мир успокоенным взглядом, одинаково любя вперемешку предметы и живые существа, хотя такую любовь можно приравнять к равнодушию, из коего временами выныривали редкие сугубые предпочтения. Как-то в солнечный и пыльный парижский день на улице чинили мостовую. Один из работяг держал в руках отбойный молоток, неотличимый от света и пыли. Каждый мускул в его дерзком теле – буквально каждый – сотрясался от вибрации отбойника. У парня были засучены рукава, и крепкие руки отливали бронзовым загаром. Из-под его ног брызгали искры и кремневая крошка. Каждая прядь волос подрагивала. Вокруг него образовался кружок любопытных, среди них оказался и Пьеро, наблюдавший, как рабочий держит свой молоток и управляется с ним. Он ни о чем не думал, но, выйдя из той кучки людей, надолго сохранил в памяти образ – это видение потом часто его посещало – силача, вооруженного отбойным молотком.

……….

Другие занятия и намерения, которым он последовал с большей настойчивостью, повели Эрика дальше в поисках собственной судьбы. Кража часов предала этого спесивого грубияна в руки палача, а честолюбие повлекло его в Россию, где он еще долго страдал от воспоминания о двух годах унижения. Стыд убеждал его, что у него не осталось никаких человеческих привязанностей, он был готов на все. Наконец, поскольку обстоятельства – в то время он считал их стечение несчастным – побудили его отказаться от дороги чести, он воспользовался ими, чтобы перестроить жизнь, исходя из своего чудовищного изъяна, и не возвеличивать его в порицаниях, но позволить самой этой недостойности привести его к власти.

Я еще не знаю, почему здесь так необходимо, чтобы Эрик совершил убийство. Объяснения, которые я приведу, первоначально не покажутся стоящими. Между тем если убийство ребенка не находится на своем месте, то есть не подчинено жестокой взаимосвязи причин и следствий, оправдывающей его наличие в романе, я принужден указать, что это деяние Эрика помещено сюда, именно в это место потому, что сие представляется необходимым мне самому. Быть может, оно послужит прояснению дальнейшего повествования.

Если единственный грех – зло, по суждениям этого мира, – предавать кого-либо смерти, нет ничего необыкновенного в том, что убийство становится символическим актом во славу зла, и мы инстинктивно перед ним отступаем. Так что не удивляйтесь, если мне потребуется помощь в моем первом убийстве. Объявление войны привело меня в восторг. Мой час настал. Я мог безопасно убить человека, узнать, что испытываешь, убивая, что требуется для этого убить в себе и какое растение вырастает на освобожденной почве: каковы угрызения совести после убийства. Говоря «безопасно», я имею в виду – не опасаясь социального порицания, без того, чтобы тебя отбросили на обочину и повредили твоей жизни… В конечном счете я собирался отважиться на первый решительный шаг во имя собственной свободы.

Я с нетерпением ожидал часа, когда встану в строй, чтобы получить чаемую возможность. Однажды, когда я прогуливался на задворках недавно захваченной французской деревушки, мою штанину задел брошенный камень. Мне в этом почудилось нападение или оскорбление – тотчас схватившись за револьвер, быстро встав в стойку, то есть присогнув колено, я обернулся. Я стоял на маленькой дюне среди пустынных полей. Метрах в двадцати я увидел паренька лет пятнадцати; он развлекался, бросая камни, которые его собака приносила ему назад. Один из этих камней по его неловкости и задел меня. Сначала страх, а потом ярость оттого, что испугался, здесь, под ясным взглядом ребенка, а к тому же послужил мишенью для француза, вкупе с нервозностью, отмечавшей каждый мой жест, – все это побудило меня выхватить из кобуры револьвер, рукоятку которого уже сжимала ладонь. В любых иных обстоятельствах я бы пришел в себя. И здесь я бы снова вложил оружие в кобуру, но я был один и как следует осознал это. Тотчас, глядя на тонкое и ироничное, уже в силу нежности черт, лицо мальчика, я понял: пришел момент познать, что есть убийство. Стремительные безбрежные реки черно-зеленой ярости потекли во мне с севера на юг, от одной руки к другой, реки то с кипящими водоворотами, то с плавным ровным течением. Мой взгляд сделался неподвижным на застывшем, мрачном, но при всем том сияющем лице, ибо все черты собрались расходящимися от основания переносицы лучами. Крик мог бы выпустить на волю молчаливый предсмертный хрип, поднимавшийся, не находя выхода, снизу живота ко рту. Мальчик в сумерках наклонился, чтобы взять из пасти собаки обляпанный ее слюной камень. Он со смехом выпрямился. Шел снег. Перед моими глазами на безысходный этот пейзаж пала пелена такой нежности, способной смягчить острые сочленения вещей, углы жестов, терновые шипы камней, снег был так легок, что рука с револьвером чуть опустилась. Маленькая черная собачка дважды тявкнула, прыгая вокруг ребенка. Сумерки умиротворяли Европу в крови. Видя полуоткрытый рот мальчика, я точно так же полуоткрыл и свой, но без смеха: на меня снизошло откровение не из воздуха, но из усилившейся ненависти. В молчании собачка прыгала вокруг своего голоногого хозяина. И тут черно-зеленые реки, на мгновение умерившие свой бег, потекли во мне еще быстрее, сильнее, напористей. Водопады приводили в действия электромоторы, турбины, еще не знаю что, может, динамо-машины, откуда пошел ужасного напряжения ток, вырвавшийся наружу взглядом, прорезавшим снежный полог, разрывавший его муслиновые ткани – тот нежный молочный сумрак, что струился от лица ребенка и ложился на пустынную землю, устрашенную яростью оскорбленного солдата.

«Насилие усмиряет бури. Час настал».

В правой руке я ощутил вороненую сталь. От моего полураскрытого рта до полураскрытого рта парнишки, в потоке, струя которого обрисовывалась формой губ, циркулировал столб тьмы или чистой воды, связывающий нас до кишок. Мой бесцветный взгляд разрушал формальные кажимости, искал секрета смерти. Черный полицейский берет, сдвинувшийся от резкого поворота, упал мне на плечо, а с него на землю.

«Я осыпаюсь, как дерево», – эта мысль, мгновенно пронесшаяся и ушедшая, краешком все-таки меня задела. Левая рука мелко дернулась, как бы подбирая с земли упавший берет. Над утихшими моими реками поднялась легкая зеленоватая дымка. Малая толика гуманности вернула мне возможность мыслить, пока еще замедленно, хотя между моим резким поворотом на сто восемьдесят градусов и прицеливанием не прошло и трех секунд, очеловечившись, мои глаза стали глядеть суровее, решительнее принялись растапливать теплоту, падавшую вокруг вместе со снежком от улыбки мальчонки на пустынную землю, рассевшуюся от волнения, шмякнувшуюся куда-то вниз, не решаясь даже застонать. Чтобы прицелиться, было достаточно чуть-чуть подправить направление ствола, приподнять его вверх, и его черное ехидное дуло, хотя и оскорбленное тем, что какую-то долю секунды глядело в землю, которая хихикала на него снизу, теперь наполнилось силой и уверенностью в том, что из него проистекает вечная неопровержимая истина, – и все это дали несколько миллиметров для поправки прицела. При всем том моя рука, чтобы добиться этого, описала медленный торжественный жест. Одетая в черное вооруженная рука отодвинулась от меня в неоглядную даль, в ночь, за пределы земли, где верховодил ребенок, обошла его, многократно облекла собой, отошла ко мне, повернулась вокруг меня, связав ребенка, до сих пор соединенного со мной столбом тьмы, а затем моя рука, все еще длиннее и гибче всего, что здесь было, охватила все пространство, ухватила ночь, умяла ее, замкнула и заткнула пробкой в этом медлительном, но царственном движении окружения и взятия в плен единого мига, прессования его в плотный противный кусок, пронизанный все более и более очеловеченным голубым взглядом Эрика. Рука описала еще несколько завитков, ухватывая, удушая все живое, что ей попадалось, и наконец привела ко мне и остановила на высоте пояса, чуть повыше его и слегка правее принявший решение револьвер. На невидимой колокольне часы начали бить семь, прозвучал первый удар. В небе зажглись звезды, одна, две. Я почувствовал, что револьвер превратился в мой внутренний орган из числа жизнеобразующих и его черное с блестящим ободком отверстие сделалось моей собственной глоткой, наконец имеющей что сказать. Палец. Палец на курке. Высший момент свободы достигнут. Выстрелить в Бога, ранить Бога и сделать его своим смертельным врагом. Я выстрелю. Выстрелю трижды.

«Такой красивый мальчик вполне может побудить мня выстрелить трижды».

Впрочем, хватило бы и одного. Мальчик упал, как падают в таких случаях: у него подкосились ноги и он плюхнулся лицом в землю. Я тотчас взглянул на свой револьвер и познал, что действительно убил человека из моего револьвера, такого же, как у гангстеров, у убийц, про которых я читал в иллюстрированных журналах моего детства. Миг, драматическое действие еще не прекратилось, и к счастью, ибо контакт с жизнью убил бы меня. Дымок из ствола, затуманенного пороховым нагаром, более прочего привязывал меня к драматическому действу. Не сводя с дула глаз, я опустился, не нагнувшись, но подогнув колени, чтобы подобрать мой лежавший под ногами черный берет. Я зажал его в руке и поднялся, не отрывая взгляд от ствольного дула… Я знал, что мое возвращение на землю будет чудовищным. Пробил последний удар колокола, отсчитавший семь часов. По сухости, обметавшей нёбо и губы, я понял, что рот у меня все еще полуоткрыт, и испытал ужас от того, что остался в физическом контакте с еще теплым трупом. Живой мальчик должен был бы сжать зубы, обкусить резцами тот столб темноты с пробегавшими по нему мерцающими волнами, а падение тела лицом вниз в конечном счете обломило этот столб, однако же я закрыл рот, чтобы прервать всякий контакт с ребенком. Затем мне захотелось повернуться и уйти, не видеть результата своего первого убийства. Но я несколько устыдился собственной трусости. На всех углах бдительно несли дозор немецкие войска.

«Я так хочу. А почему бы нет? Может, он только ранен? Нет. Он бы кричал. Нет, кричат не всегда». Когда-то палач рассказывал мне про казнь через отрубание головы топором.

«Он научил меня смелости. Я хочу посмотреть».

Я перевел глаза на мальчонку, лежащего на земле, и одновременно поднял револьвер, чтобы мой взгляд скользил по еще теплому стволу, и вставил его в эту картину из охотничьего быта, где он был призван восстановить непрерывность драмы, оставляя меня на вершине напряжения нервов, спокойствия, тишины, где людской страх, крики, всплески возмущения не могли меня настигнуть. Я разглядывал распростертую жертву. Удивленная собака обнюхивала мальчика с головы до ног. Меня удивило, что собачонка не начала хитроумного траурного действа, достойного принца, тайным способом, ведомым черным собакам, что она не взывает к ангельским когортам, бегая вокруг хозяина, чтобы его воскресить или вознести на небеса. А собачка все обнюхивала и обнюхивала.

«Счастье, что она не воет, не скулит. Если бы она скулила, сбежались бы все ангелы». Я подумал об этом очень быстро, в то время, как моя левая нога делала шаг назад. Земля была мягкой, я немного проваливался, делая в ней вмятины, и тут я почувствовал, что меня поддерживает за талию палач, с которым мы скорешились в Тиргартене, потом мне на ум пришли мои сапоги, и они напомнили мне, что я – немецкий солдат.

«Я – немецкий солдат», – подумал я. Тогда, не отрывая глаз от трупа и собаки, я стал опускать левую руку, револьвер, исполнитель и символ драмы, исчез со сцены, каковая предстала передо мной в своей холодной наготе, в пошлом запустении, еще более безлюдной в этом сумраке обожаемого перемирия, как картина зверского убийства, обнаруженного на рассвете у предместий. Немного поднабравшись сил и уверенности в себе, я стал запоминать детали: круглые ягодицы мальчика, его кудрявую головку на согнутой руке, голые икры, удивленную черную собачку, неясные очертания рощицы. Я сделал еще шаг назад. Вдруг я испугался, что у меня за спиной останется это убийство и будет преследовать всю ночь. Наконец я осмелился повернуться. Держа в левой руке, неподвижно висящей вдоль тела, свою черную беретку, а в правой, вытянутой и далеко отставленной от тела, револьвер, я медленно ушел в ночь, в своих немецких сапогах и черных штанах, раздувшихся от пропитавшего их пота и спертых испарений, ушел к отвратительной и утешительной жизни всех людей, воины сопровождали меня – в касках, запыленные, осыпанные цветами, пахнущие одеколоном, смеющиеся или суровые, голые или затянутые в кожу, медь, железо, – выходящие толпой из разверстой груди убиенного ребенка. Они несли красные хоругви, помеченные черной свастикой, и вел их вперед тот самый торжественный марш, в какой превращается молчание этого мира. Попирая ногами окровавленных побежденных, устрашенный не угрызениями совести или возможными санкциями, но собственной славой, Эрик Зайлер вернулся в казарму. Он шел по тропинкам вдоль бурной речки, шумом которой полнилась ночь. Его кудри были влажны. У корней волос и на лбу блестели мелкие капельки пота. Ему казалось, что сам страх поддерживает его на ногах и, если страх прекратится, он не просто рухнет, но вообще превратится в ничто, ибо он подозревал, что состоит всего лишь их хрупкого соляного каркаса, поддерживающего оставшуюся в неприкосновенности голову с глазами, волосами и некоторой массой мозга, выделяющего тот самый страх. Вся телесная плоть растаяла. Сохранился лишь этот белый, почти невесомый каркас (знаете опыт из занимательной физики, когда колечко не падает с натянутой нити, которую подожгли? Достаточно предварительно вымочить нитку в концентрированном соляном растворе. Вы продеваете колечко, поджигаете спичкой нитку, колечко удерживается на образовавшемся тонком соляном стерженьке). Эрик чувствовал, что состоит из такого же, как этот стерженек, белого и ломкого скелета, по которому от одной частички соли к другой перекатывается мелкая дрожь, словно в нем цепочки дрожащих старичков. Любой удар или даже иссякновение страха – и он рассыплется под весом слишком тяжелой головы, а потому ему необходимо сохранить осознание собственного страха. Он шел по берегу бурного потока и слушал его рокот. Большая тень палача шагала справа от него, поддерживаемая более легкой и чуть более бледной массой фигуры Гитлера; вдвоем они составляли явственный комок тьмы на звездном небе, и в этом сгустке угадывались горные пики и, что было гораздо опаснее, пещеры, чей молчаливый скорбный зов представлял немалую опасность, ибо Эрик, хотя и не прислушиваясь к нему, охотно согласился бы растянуться там на камнях, поспать, умереть, то есть дать себя взнуздать жесткой узде угрызений и забвения их. Поток бесновался слева от него. Шум делался почти видимым. Ветер затеребил шелк синего шейного платка нашего солдата. Ему почудилось чье-то человеческое дыхание, ласка пальца из света и слоновой кости, белокурого локона. Его соляной скелет содрогнулся. Но постепенно и спокойствие, и живая плоть вернулись на свои места, ибо он понял, что то были только шелк и ветер. Ночь позволяла мне различить пучки безнадежно одиноких ветвей, заскорузлых, рисовавших на небе черный кружевной узор, чья странность так согласовывалась, даже если не брать во внимание его уродство, с самыми злобными побуждениями. Однако я продолжал идти без колебаний. В ночном пейзаже, рядом с тем аббатством, где я переписывал эту идиотическую и священную книжку, вновь оживали Эриковы тревоги, уже делая его живым даже через мое собственное беспокойство. Мне чудилось, будто я вижу опасные укромные местечки, где прятались парни из Сопротивления, и среди них, прямо вон за той скалой, готовый меня подстрелить Поло в одеянии из сумрака, молчания и ненависти. Я представлял его себе и тогда, когда издали наблюдал за похоронами служанкиной дочурки, когда похоронный кортеж под полуденным солнцем плелся по неподвижным белесым дорогам среди каменистой равнины по направлению к кладбищу. Лошаденка, запряженная в похоронные дроги, шла вяло. Два мальчика из хора – один из них помахивал кропильницей – напевали себе под нос сельские шлягеры. Священник вел про себя нескончаемый обращенный к Богу монолог. Служаночка исходила потом под своими покрывалами и черной одеждой. Какое-то время она пыталась идти так же быстро, как кортеж, но вскоре утомилась, и процессия ее обогнала. Башмаки стерли ей ноги. Один из них расшнуровался, а она не осмеливалась завязать шнурок, ибо уже не была такой гибкой, чтобы наклониться до земли, а в день похорон ее ребенка, следуя за погребальной процессией, не подобало ставить ногу на камень, поскольку кроме того, что это вас обездвиживает в очень ухарской позе весьма гордой собою дамы, поднимающейся по лестнице, но еще этот жест отвращает вас от вашей печали (или от всего, что выказывает таковую, а это гораздо серьезнее) и заставляет интересоваться суетой дольнего мира. Только некоторые жесты позволяются ритуалом, например вытирать слезы платком. (Тут можно вспомнить, что у вас имеется платок, а можно и забыть об этом, позволяя слезам течь по лицу, чем демонстрируя горе гораздо большего калибра, но служаночка была слишком измочалена, чтобы плакать.) Можно также закутаться в траурный креп. Идя от больницы к церкви, она опустила покрывало на лицо и, видя мир на просвет через черную ткань, поверила, что все опечалены, погружены в траур ее грустью, и это ее растрогало. Кроме того, эта вуаль, изолировав ее от всех прочих, сообщала ей то достоинство, коего она не ведала в обыденной жизни, ибо теперь великой героиней драмы стала она сама. Ведь это именно ее почитали умершей, торжественно в последний раз проходящей по дороге живых, являя себя всеобщему почтению, еще живой покойницей, бредущей к могиле. От больницы до церкви она и была этой покойницей, в последний раз, с полным сознанием происходящего, позволяя своей дочурке пройти этот путь, как обычно. Но, выйдя из города на проселки, ведшие к кладбищу, она передвинула вуаль на затылок, просто повернув свою, ставшую фантастически крылатой, шляпку. Тогда ходьба сделалась для нее пыткой, и она пожелала свято отбыть эту повинность, но столь тяжкие труды лишили ее сил. Ее мучила жара. Она расстегнула корсаж, сначала только на один крючок, а через метров сто и на второй. А процессия все отдалялась от нее. Ее, однако же, удивило, что на пути ей встречаются рощицы, ограды, раскаленные камни. «В конце концов, – твердила она себе, – я иду на кладбище, хотя сейчас моя дочурка так от меня далеко (она уже не надеялась когда-либо нагнать дроги с гробом), что я могла бы поискать более короткую дорогу». Но не осмелилась. А башмаки причиняли ей все большие мучения. Солдаты в этом случае, переняв словцо у блатных, говаривали: «У меня щипчики в цветах». «У меня щипчики в цветах», – подумала служаночка, но тотчас отогнала это сравнение, слишком отчетливо напоминающее о ее шашнях с пехотинцем в одном из городков Восточной Франции. Она обратила свои мысли к дочке и тотчас, подняв глаза, увидела ее так далеко, что ей захотелось ее догнать, и она убыстрила шаг: «От этакой ходьбы недолго и подохнуть!» Снова ей вспомнились солдаты, и это вновь вогнало ее в стыд. От такой внутренней работы сознания она совершенно выбилась из сил.