Текст книги "Гиблая слобода"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДЕСЯТЬ ЛИТРОВ КРАСНОГО ВИНА

Рождество в этом году какое‑то кисло – сладкое, как неперебродившее вино.

Оно решительно и властно вторгается в самый разгар зимы. Для детей это радостный праздник, и люди говорят:

«Ребятишки ни в чем не виноваты, и несправедливо, чтобы они страдали из‑за наших неурядиц. Это уж нам надо как‑то выкручиваться. Что бы там ни было, а для детей праздник должен быть праздником».

Вот почему положить в камин какую‑нибудь нехитрую игрушку почти так же важно, как положить что‑нибудь варить в кастрюлю.

Люди выворачивают карманы, берут деньги из неприкосновенною запаса, покупают в рассрочку, покупают в кредит, просят взаймы у знакомых и заранее предвкушают радость ребятишек.

Праздник длится день или два и тоже оставляет после себя кисло – сладкий привкус.

А там, не успеешь оглянуться, как наступает Новый год. Надо и его как‑то отметить, потому что «если ждать для этого лучших времен, то можешь прождать очень долго, ну, а если праздничные дни будут такими же, как и все остальные, то к чему тогда вообще жить на белом свете?»

* * *

Их собралось в столовой больше сотни, и жара была невыносимая. Впрочем, барак этот не так уж плохо сколочен, а большая печь, набитая опилками, до того раскалена, что кажется, ее бока вот – вот лопнут. Рабочие разместились на

7 Жан – Пьер Шаброль

177

скамьях вокруг пустых столов, все глаза были устремлены в глубину зала.

Почти все курили дешевый табак, свертывая тоненькие сигареты. Собрание длилось уже более часа, воздух был тяжелый, дымный, от него першило в горле. Порой кто‑нибудь из присутствующих надолго закашливался, однако плевать никто не решался.

Ребята из Гиблой слободы – Клод, Виктор, Жюльен, Октав, Рири и Мимиль – уселись вместе с Жако за один стол, справа от докладчика. Длинный Шарбен собрал вокруг себя парней из Шанклозона на другой стороне барака, слева от докладчика. Рабочие по привычке заняли те места, где они обычно обедают. За столом, служившим трибуной, сидели лицом к собравшимся оба делегата – Ла Суре и Баро. Они перебирали какие‑то бумаги: бланки, голубые листки налогообложения, материалы, размноженные на ротаторе.

Снаружи холодно светило солнце. Налетавший ветер вздымал песок и цементную пыль. Порой ветер усиливался, и тогда весь барак содрогался под его порывами.

Баро только что закончил обзор положения на Новостройке. Говорил он спокойно, отчетливо, выдерживая паузу после каждого малознакомого слова. Часто начинал фразу с наиболее важного слова предыдущей фразы. Если он думал, что его мысль не всем понятна, то повторял ее еще раз в более простых выражениях.

Около года назад Акционерное общество жилищного строительства взялось возвести четыре здания на опытной площадке, названной «Новостройка». Между Акционерным обществом и Министерством реконструкции и городского строительства был заключен соответствующий договор. Квартиры в этих домах предназначались жителям парижского района, пострадавшим от войны и нуждавшимся в жилье. Но вот уже несколько месяцев Акционерное общество пытается перезаключить с министерством сделку на более выгодных условиях, ссылаясь при этом на трудности, с которыми ему пришлось столкнуться в течение этого года: вздорожание строительных материалов, увеличение заработной платы и различные льготы, которых добились занятые на стройке рабочие. Последние три месяца правление Акционерного общества постоянно грозит делегатам, которые настаивают на выполнении требований рабочих: «Министерство отпускает нам слишком мало денег. Мы объ явим себя несостоятельными должниками». Этот вопрос обсуждался также на собраниях комитета предприятия в присутствии представителей рабочих. Две недели тому назад, когда делегаты вручили правлению новый список требований, Акционерное общество еще более откровенно спряталось за спину министерства. Председатель правления заявил:

– Министерство не желает пересматривать заключенный с нами договор. Нам было сказано – не прибавлять заработной платы рабочим, а платить им столько же, сколько год назад, когда договор был заключен. Вам, конечно, известно, что министерство продолжает оплачивать расходы на заработную плату по официальному тарифу. В настоящее время этот тариф сильно устарел. И разницу приходится покрывать Обществу. Прибавьте к этому и другие расходы, значительно возросшие за год… Мы больше не в состоянии продолжать работу. Мы объявим себя несостоятельными должниками.

– Короче говоря, – заявил в заключение Баро, – эти господа желают одного – уменьшить заработную плату. Урезать ее на восемьдесят франков в час для неквалифицированных рабочих, только и всего…

Удар был нанесен тотчас же после Нового года. Акционерное общество объявило рабочим: «Вы все будете уволены сразу. В понедельник утром вас снова примут на работу, но уже по новому тарифу».

– Не соглашайтесь! Не подписывайте никаких бумаг! – потребовала от рабочих профсоюзная организация.

В понедельник утром для рабочих в кассе уже были заготовлены увольнительные и расчет. Все как один отказались взять их и отправились вслед за делегатами в столовую, где тут же было открыто собрание.

– Вот какие дела, – говорит Баро, разводя руками, – вопрос этот обсуждается не первый день. Профсоюз поднял тревогу, как только ему стало известно, что нам грозит опасность.

Баро делает паузу. Он приводит в порядок бумаги, вздыхает и, не сводя глаз с Ла Сурса, говорит:

– Вот так‑то. За последние дни мы с товарищем Ла Сурсом немало совещались и выработали одну резолюцию. После долгих размышлений профсоюзная организация приняла эту резолюцию, и мы сейчас предложим ее вам на обсуждение, на одобрение. Я предоставляю слово нашему делегату Ла Сурсу, который и зачитает вам текст резолюции.

Баро приходится слегка отодвинуть стол, чтобы сесть. Рабочие внимательно рассматривают свои загрубевшие руки, свертывают сигареты, потирают лоб. Ла Суре встает. Он опирается ладонями о стол, наклоняется вперед, как‑то странно улыбаясь, щуря свои хитрые глаза.

– Все это уже давно носится в воздухе, не так ли, ребята? – Он постукивает пальцем по кончику своего огромного носа. – Ведь верно? Мы уже давно чуем недоброе. Попахивает малость паленым!

Громкий смех прокатывается по залу. Наступает разрядка. Рабочие хлопают друг друга по плечу, стучат по столам, шутливо кричат делегату:

– Еще бы тебе не чуять с таким‑то паяльником!

– Валяй, Носач, зачитывай! Мы тебя слушаем!

Ла Суре мгновенно становится серьезным. Он ждет, чтобы смех умолк, чтобы в зале наступила полная тишина, и говорит совсем тихо, полузакрыв глаза:

– «Крышу для каждого француза» – вот что обещал министр реконструкции в своем последнем выступлении, – «крышу для каждого француза».

Он останавливается, пристально всматриваясь в липа, оглядывает слева направо первый ряд, затем второй, третий.

– Целые семьи, – продолжает он, – ютятся в палатках, в хибарах, в дощатых бараках. Мы готовим для них двести квартир, но нашу стройку замораживают. «Крышу для каждого француза», – вот что сказал министр.

Ла Суре опять умолкает. Он уже осматривает пятый ряд. Затем продолжает, как и начал, без шпаргалки, по временам останавливаясь, чтобы собраться с мыслями. Пальцы слушателей судорожно сжимают подбородки, впиваются в край стола. Слышно даже, как трещат суставы.

– Год начался прекрасно. Правительство и Акционерное общество приготовили нам приятный сюрприз к рождеству. Они не случайно ждали сегодняшнего дня, чтобы положить такой подарочек в наши башмаки… Они знают, что уголь дорог, они знают, что нам приходится туго: болеют дети, заработок сократился из‑за плохой погоды; они знают, что мы в лепешку расшиблись, но купили игрушку ребятенку на Новый год да и себя побаловали. Они знают, что у нас не осталось ни гроша. Вот на чем они думают сыграть.

Голос Ла Сурса постепенно крепнет. Он заканчивает очень громко:

– Они думают, что мы сдрейфим и согласимся на их условия.

Он поднимает кулак над головой.

– Но они просчитались, и мы им это докажем!

Кулак гулко ударяет по столу. Зал разражается аплодисментами. Тогда обстоятельно, не спеша Ла Суре излагает мысль, которая созрела за последнее время на стройке: все останутся на своих местах как ни в чем не бывало. Строительство будет продолжаться, с хозяевами или без хозяев, с благословением или без благословения министерства, с помощью или без помощи Акционерного общества. Мы сами продолжим работу и заставим разморозить стройку. Мы заставим правительство нам платить. Мы будем работать для трудящихся, для самих себя.

На этот раз молчание длится очень долго. Рабочие много раз говорили об этом, но никогда еще вопрос не поднимался, так сказать, официально. И вот теперь надо ответить «да» или «нет».

Ла Суре садится и говорит что‑то на ухо Баро. Затем обращается к собранию:

– Приступим к обсуждению, товарищи.

Зал постепенно оживает. Рабочие переговариваются, понизив голос. Вокруг столов образуются небольшие группы. Ла Суре встает с места и заявляет:

– Не обсуждайте вопроса втихомолку. То, что вы говорите, интересует всех нас. Прошу выступать по очереди.

Опять становится тихо. Поднимается папаша Удон. Со всех сторон раздаются насмешливые возгласы. Резким движением он сдвигает фуражку на затылок и кладет руки на живот, который ему никак не удается стянуть поясом.

– Вот уже тридцать лет, как я работаю строителем. Когда я в первый раз пришел на стройку, я был вот этакий, от горшка два вершка.

– И брюха у тебя еще не было, – кричит чей‑то голос.

– Дай ему говорить! – протестуют другие.

Удон пожимает широченными плечами. Он привык, что все подшучивают над его толщиной.

– Я немало знавал строек на своем веку, за тридцать лет, – продолжает он. – И немало видал забастовок. Но такой забастовки никогда не видал. Для меня забастовка – это когда бросаешь работу. А ты хочешь, чтобы мы еще больше гнули спину. К чему это?

Гул прокатывается по залу, слышатся голоса:

– Ты не понял…

– Это правительство не хочет, чтобы ты работал…

Удон с достоинством опускается на свое место. Не оборачиваясь, он машет руками сидящим сзади рабочим, всем своим видом показывая, что прекрасно все понимает.

Ла Суре требует тишины.

– Погодите, мы ответим после на все вопросы. Кто еще просит слова?

Но тут встает Баро. Он говорит, обращаясь к Ла Сурсу:

– На мой взгляд, лучше сразу отвечать на каждый вопрос. Таким путем мы сможем кое‑что уточнить и, пожалуй, предупредим новые вопросы, а это внесет ясность в дискуссию. – Потом поворачивается к Удону: – Ты сказал, что никогда не видел такой забастовки? Видишь ли, дело в том, что мы никогда и не попадали в такое положение. Я говорю не только о международном положении, не только о внутреннем положении Франции. Но если мы рассмотрим особое положение Новостройки в рамках общего положения…

Он вкратце напоминает о страданиях, о несчастьях, которые принесла с собой зима. Жилищная проблема находится в центре внимания всего населения.

– Мы обратимся к депутатам и к другим избранникам народа; неужели хоть один из них откажет нам в поддержке? Мы всюду найдем союзников…

Все смотрят на Удона, который продолжает недоверчиво качать головой.

– Все – таки я никогда не видал такой забастовки, – говорит он, – как же это так, вместо того чтобы сидеть сложа руки, придется гнуть спину, не получая за это ни гроша? Но я вовсе не хочу сказать, что это плохо, заметь…

Тогда встает Марио, рабочий – иммигрант.

– У нас, в Италии, это часто делали. Так делали на верфях Ансальдо в Генуе, на Ильва Бользането. На верфи Империя патроне закрыли ворота. Рабочие были внутри. Они построили грузовое судно совсем одни. Тогда патроне вернулись и приняли заказ от Советского Союза на три судна…

В зале слышится гул голосов, рабочие опять начинают переговариваться. Внезапно наступает тишина: папаша Гобар встает из‑за стола. Он почти касается лампы носом, и в ярком свете хорошо виден его лиловатый старческий румянец.

– Я за эту форму борьбы. Но одного желания мало, надо иметь еще и материальные средства. Кто будет нам поставлять цемент, железо, доски? Без строительных материалов все это – пустая затея. А вряд ли торговцы отдадут нам даром свое барахло, так просто, ради наших прекрасных глаз.

Ла Суре встает, чтобы ответить.

– Тут, ребята, мы заранее себя оградили. Когда стало ясно, что нас ждет, мы приняли меры и сделали массовые заказы. Сегодня же утром получим немало строительных материалов, которые позволят нам продержаться, и довольно долго. – Он понижает голос. – Удалось договориться с начальником строительства. Бурвиль, как и мы, находится под ударом, вот почему он готов оказать нам подмогу, если понадобится.

Гул голосов становится громче. Разговоры оживленнее.

Встает с места грузный Пантон. О себе он говорил так: «Двадцать шесть лет, сто двадцать шесть кило, купить готовую рубашку невозможно. Приходится шить на заказ по три тысячи монет за штуку. Пантон, или иначе Панталон, потому что так легче запомнить».

– Ладно, согласен. Будем вкалывать без хозяина. Будем вкалывать без заработной платы. Но что же мы станем жевать в таком случае?

Он садится, скамья под ним трещит. Ла Суре бросается в бой:

– Ты ведь участвовал в забастовках, Панталон? Знаешь, как это бывает? Существует солидарность, сборы в пользу бастующих, ребята с других строек работают для них сверхурочно, торговцы бесплатно дают им продукты. Тебе нужно это разжевывать, что ли? Тут наша забастовка ничем не отличается от других. Разница только в том, что мы будем работать. Да, попотеть придется. Не просто отработать свою смену, как обычно, но лучше, чем обычно, и, кроме того, немало потопать туда – сюда: участвовать во всяких делегациях, выступать на других стройках, на рынках, добывать средства, продавать железный лом, старую бумагу, считать гроши, оплачивать проезд наших делегаций в Национальное собрание, в Министерство реконструкции и городского строительства. Придется вкалывать и во время смены и после смены, сделать за день вдвое, втрое больше, чем положено. Но надо знать, согласны вы или нет поднатужиться, черт возьми!

– Да!

Собравшиеся с напряженным вниманием слушали горячую речь делегата, и чей‑то голос, только один голос, выкрикнул только одно слово, но все его услышали:

– Да!

Ла Суре сразу умолк, затаил дыхание. Он смотрит на того, кто крикнул. Это Жако. Он смотрит на тех, кто сидит за столом вместе с Жако, – одни молодые лица. Тогда делегат широко улыбается и протягивает руки в сторону Жако.

– Вы слышали? Он ответил не задумываясь, не колеблясь. – вот она какова, наша молодежь!

Все взоры устремляются на Жако, он опускает глаза, передергивает плечами, чрезвычайно смущенный.

– Когда потребуется, мы будем на месте.

Все присутствующие, как один человек, поворачивают головы в ту сторону, откуда раздался этот новый возглас. Длинный Шарбен стоит, преисполненный серьезности, и не спускает глаз с Жако.

– Все наши ребята… Можете на нас рассчитывать… – Он делает паузу и уточняет: – На ребят из Шанклозона.

Жако, Клод, Виктор, Жюльен, Октав, Рири и Мимиль сразу вскакивают и вызывающе смотрят на группу Шарбена.

Громкий смех прокатывается по залу. Только молодежь не смеется. Баро не без труда восстановил тишину, прежде чем приступить к голосованию. Решение начать эту необычную забастовку принимается единогласно.

Когда все уже собрались уходить, Баро крикнул:

– Одно только слово, товарищи! Мы сейчас начнем работать по – новому, без хозяев. Но будьте очень осторожны, отныне мы уже не пользуемся социальным страхованием. Итак, будьте осторожны, главное, остерегайтесь несчастных случаев. Будьте осторожны, товарищи!

– Ты что думаешь, обычно мы не осторожны?.. – проворчал кто‑то.

Баро услышал.

– В таком случае будьте вдвойне осторожны.

За дверью парни собрались двумя кучками: Шанклозон и Гиблая слобода с любопытством наблюдали друг за другом.

Жако свистнул. Ланьель подбежал и стал обнюхивать его подошвы. Ребята из Шанклозона насмешливо указывали друг другу на шелудивую собаку.

* * *

Толстые шины грузовиков уминали гравий с таким треском, словно перемалывали кофе. Под тяжестью строительных материалов борта и рессоры отчаянно скрипели. Канаву и насыпь между дорогой и стройкой удалось лишь немного выровнять, и грузовики брали препятствие с разбега; они яростно храпели и, задрав передние колеса, тяжело взбирались на откос. Желтоватые зубчатые колеи изрезали верхушку насыпи. Порой перегруженный грузовик, пятясь, сползал вниз. Мотор ревел, машина делала два – три рывка и сразу взлетала наверх, как кошка на ограду.

Это были военные американские грузовики, нескладные, старые, забрызганные грязью. Старые грузовики, предназначавшиеся для колониальных войн. Вместо кабины – от ветрового стекла до спинки сиденья был натянут зеленый в заплатах брезент. Внутри гулял ледяной ветер, шоферы были в теплых куртках с поднятым воротником, шапках-ушанках и толстых кожаных рукавицах.

Сквозь рев мотора и лязг металлических частей шофер первого грузовика услышал чей‑то громкий возглас. Тотчас же молодой рабочий прыгнул на подножку и схватился рукой за ветровое стекло. Шофер рукавицей смахнул с глаз набежавшие от холода слезы.

– Добро пожаловать, вовремя приехали, факт! – крикнул парень, вставляя сигарету в рот шофера. Он чиркнул спичкой и приблизил ее к носу водителя. Тот затянулся, откашлялся, сплюнул и спросил:

– Что это на вас сегодня нашло?

Не отвечая, парень ухватил шофера за плечи и проревел кому‑то через его голову:

– Слезай оттуда, не то тебя закачает! Эй, Шарбен!

Шофер оглянулся и заметил другого парня, вскарабкавшегося на правую подножку. Водители следующих грузовиков с изумлением наблюдали, как на насыпи появлялись все новые и новые рабочие, шумно приветствовавшие каждую подъезжающую машину.

– А вот еще песок!

– А вот грузовик с бутом!

– А вот грузовик с железом, ура! ура! ура!

– Ур – ра!

Вереница грузовиков в сопровождении рабочих медленно направилась к цехам. На первой машине открывали процессию Жако и длинный Шарбен: оба стояли на подножках, выпрямившись во весь рост, подставив лица порывам холодного ветра.

Прижавшись лбом к стеклянной двери своего «кабинета», Бурвиль, улыбаясь, смотрел на них. Он сунул в рот сигарету, пошарил в карманах, взглянул на еще нетопленную печку и решился выйти на улицу попросить огонька.

Кладовщик велел выстроить машины для разгрузки; он ходил вокруг, прихрамывая, и постукивал палкой по их бортам и шинам, словно перед ним были не грузовики, а скот.

– Сюда, сюда с арматурой! С песком становитесь вон туда, подальше! Подальше, говорят вам! Сгружайте полегоньку… сейчас не время разбазаривать строительные материалы, черт возьми!

Баро сказал Ла Сурсу:

– Надо будет собрать шоферов и объяснить им положение, пусть расскажут об этом у себя в гараже.

– Все материалы привезли?

– Да, я пересчитал грузовики. Всё здесь.

– Ладно. Тогда, пожалуй, можно начать… Я сбегаю за шоферами. На, возьми ключ.

Ла Суре вышел из столовой. Баро открыл ключом стенной шкаф, вытащил оттуда четыре литра красного вина и стаканы, поставил все это на стол, помешал в печке и подбросил в нее топлива.

Длинный Шарбен подошел к Жако.

– Послушай‑ка, – сказал он, – мне пришла в голову неплохая мыслишка… Что, если мы все будем приезжать на работу на велосипедах, ведь так мы сэкономим деньги, которые тратим на проезд. Ясное дело, сейчас не слишком‑то жарко, чтобы раскатывать по дорогам на велосипеде, но до стройки не так уж далеко, и стоит нам отправиться всей компанией… Те, у кого нет машины, возьмут ее у знакомых. А кроме того, мы сможем и здесь помочь, съездить, например, куда‑нибудь по – быстрому. Мы будем вроде как моторизованы.

Жако подумал с минуту и заявил:.

– Идет, по рукам!

* * *

Пятнадцатый этаж господствует над равниной. Он царит над пригородом, поглощающим избыток населения Парижа.

Густая сеть шоссейных и железных дорог опутала дома и поля. Вначале все внизу кажется застывшим, неподвижным, но когда глаз привыкает смотреть с высоты, все сразу оживает. Различаешь грузовики, возвращающиеся с Центрального рынка: они бегут по дороге на Орлеан, по дороге на Шартр и дальше на Круа‑де – Берни и на Версальское шоссе. Гигантский город разрастается и за пределы Орлеанских, Ванвских и Версальских ворот, но дома постепенно редеют, исчезают, уступая натиску обработанных земель. От Монружа, Малакова, Аркёйя, Кашана, Банье и до Бур – ла – Рена здания идут сомкнутыми рядами. Однако в Со и Круа‑де – Берни, во Френ и Антони луга, сады, поля, скверы и рощи одерживают над ними верх, и дальше уже тянутся отдаленные пригороды, где дома в поселках не лепятся тесно друг к другу, а затерялись, как островки среди полей, или соединены усаженной деревьями дорогой, по краям которой торчат похожие на вехи жалкие хибарки. Запутанная сеть рельсов, газовых и водопроводных труб, электрических проводов и телефонных кабелей, скрытая в городе благодаря целой системе подземных ходов, лежит здесь у всех на виду. Кажется, что Париж закинул эту сеть, чтобы удержать дома ближних и дальних предместий, разбегающиеся от него врассыпную. Муравьиная суета столицы заражает и предместья вплоть до самых отдаленных окраин. Огромные грузовики важно ползут с Центрального рынка, увлекая за собой рой мелких машин.

Пятнадцатый этаж господствует над равниной, поглощающей избыток населения Парижа.

Отсюда все видно как на ладони: свекловичные поля, пашни, сады, цветочные плантации, оранжереи и владения богатых садоводов Антони, Кашана, Бур – ла – Рена; Верьерский лес с крошечным озером, которое уже не скрывают обнаженные ветви деревьев; холмы Жуи – ан – Жоза и Бьевра, сплошь усыпанные виллами; долина Иветты с каймой тополей и телеграфных столбов; возвышенность Вилебон, ощетинившаяся антеннами радиостанции; пустыри, строительные площадки, серые, черные, коричневые или выжженные квадраты земли. И всюду длинные корпуса предприятий: зернохранилища Вильморена, литейные заводы Масси, два кирпичных завода, мастерские СФИМ, железнодорожные депо, атомный городок на плато Саклей, белый и просторный, точно египетский храм. Мосты, туннели, радиомачты, газометры, водонапорные башни, виадуки, ветряные мель – ницы. На перекрестках или вдоль дорог мастерские дорожного управления, длинные рвы с проложенными в них трубами, а чуть подальше – леса строек, фундаменты, площадки и насыпи.

Электропоезда несутся по путям. Огромные грузовики останавливаются у шлагбаумов, словно хотят полюбоваться проходящими составами, а небольшие машины, кажется, с трудом могут устоять на месте от нетерпения.

Чашечки изоляторов на столбах похожи на стайки воробьев, которые никак не могут улететь, – электрический ток держит их, точно на привязи.

Миллиарды изготовленных и привинченных болтов, миллиарды вынутых, перевезенных и уложенных кубометров земли, миллиарды строительных камней, миллиарды метров проводов, проволоки, труб, миллиарды колес, миллиарды шатунов, миллиарды поршней, миллиарды ключей, кирок, миллиарды гвоздей, пил, отвесов, миллиарды лопаточек каменщиков, миллиарды часов работы, миллиарды жизней…

Снизу доносится отдаленный гул…

Металл и камень, дерево и источники энергии одухотворены мыслью и волей человека. С этой высоты людей не видно, но их присутствие чувствуется всюду, за каждым бугорком земли. Люди, тысячи людей мыслят и трудятся. Тяжелые транспортные самолеты поднимаются с аэродрома Орли и проносятся над пятнадцатым этажом, выставляя напоказ свое белое брюхо. Маленькие самолетики взлетают, жужжа, как осы, с аэродрома Вилакублей и исчезают в небе.

Пятнадцатый этаж господствует над равниной. Тысячи людей копошатся на равнине, согнув спины, опустив головы. Но достаточно одного слова – и они встанут, разогнут свои спины. Достаточно одного слова – и они выпрямятся во весь рост, головой касаясь облаков, а их страшные руки, так много потрудившиеся над деревом, камнем, металлом, газом, электричеством, их тяжелые и ловкие руки повиснут вдоль туловища, эти руки, все умеющие делать, руки, в которые въелись металлические опилки и цемент, эти вздрагивающие руки, пустые и ненасытные.

– У меня голова кружится… – прошептал Жако, отводя взгляд от раскинувшейся внизу панорамы и устремляя его на арматуру железобетонного перекрытия.

Длинный Шарбен встал. Он машинально провел ладонями по коленям, чтобы стряхнуть с них цемент.

– Что ж тут удивительного! Вот когда начинаешь с фун дамента, подвала, первого этажа и поднимаешься, растешь вместе с домом, тогда – дело другое. Привыкаешь помаленьку к высоте, и голова у тебя не кружится.

Жако смотрел на Шарбена, словно не понимая, о чем тот говорит, затем перевел взгляд на равнину, и глаза его широко раскрылись от восхищения.

– Нет… Шарбен, голова у меня кружится не от высоты!

– Здорово, верно?

– Вот это да! – выдохнул Жако.

Он обтер руки о широкие карманы своего холщового комбинезона, затем полез в них и вытащил курительную бумагу и пачку табака. Ему пришлось подышать на пальцы, чтобы отогреть их, а то никак не удавалось свернуть сигарету. Он передал табак и бумагу Шарбену, подождал, пока тот свернет себе сигарету, и лишь тогда вытащил зажигалку. Ветер тут же задул огонек и не давал зажечь нового. Жако и Шарбен прижались лбами друг к другу и загородились руками. Потом они согнулись, ссутулились, встали на колени и даже легли на пол. Наконец, после нескольких неудачных попыток, им удалось зажечь сигареты. Сидя на корточках, оба дружно затянулись и вскоре вновь принялись за работу.

Кран подавал бадьи с бетоном, Ахмед и Али принимали их и опоражнивали, а Шарбен и Жако укладывали серую массу раствора и втрамбовывали ее между прутьями арматуры. Метрах в двух от них работал арматурщик Рири Удон. Он укутал шею в кашне до самого носа и, казалось, дремал, полузакрыв глаза, но руки его двигались быстро, ловко, словно не имели никакого отношения к застывшему, неподвижному телу. Парень орудовал щипцами и проволокой с четкостью настоящего автомата. Пальцы его соединяли прутья, не делая ни одного неверного движения, перекручивали в два приема проволоку, связывали ее узлом, ни разу не порвав, и щипцы тут же с сухим треском откусывали оба конца. Рири брался за следующие прутья, не сходя с места, он лишь слегка поворачивался на носках и сгибал колени. Всякий раз, связав узел, он вытягивал левую руку, крепко сжимал узел и дважды встряхивал его, чтобы убедиться в прочности своей работы.

По – настоящему в здании было лишь четырнадцать жилых этажей. Пятнадцатый предназначался для просторного солярия, для сушилок, механизмов лифта, отопительной установки. Оставалось сделать железобетонное покрытие для крыши с торчащими из нее трубами. Арку этого покрытия как раз и выводили рабочие. Одни вязали арматуру в деревянной опалубке, другие укладывали бетон.

Панталон перешагнул через лежавший каркас и подошел к Жако.

– Дай табачку!

Жако протянул ему пачку, не отрываясь от работы. Панталон свернул сигарету, провел по ней языком, помял в пальцах; прищурив один глаз, он осмотрел дугу свода, затем встал на одно колено и наклонился к Жако, чтобы прикурить. С наслаждением сделал первую затяжку, задержал дым и выдохнул его со словами:

– Если все будет идти как полагается, завтра кончим покрытие. В прежние времена бригаде, закончившей покрытие, полагалось десять литров вина за хозяйский счет.

Он мечтательно проследил глазами за краном, подававшим бетон, – Ахмед и Али как раз подбежали, чтобы принять бадью, и повторил:

– Десять литров красного!

К ним подошел Октав.

– Дай‑ка.

Он в свою очередь завладел пачкой табака; Жако на этот раз с беспокойством оглянулся.

– Теперь можно поставить крест на этих десяти литрах, – вздохнул Панталон.

Октав послюнявил свою изуродованную кисть, критически осмотрел ее и проговорил:

– По – моему… хозяевам начхать на эту забастовку… Ведь мы работаем… Чего им еще? Гнем спину, можно сказать, задарма… Не каждый день у них бывает такая масленица.

Жако положил трамбовку, которой он уминал в каркасе бетон, согнул ногу, хрустнувшую в колене, оперся о нее локтем и повернулся к Октаву.

Густой рокот мотора обрушился с неба. Жако, Шарбен, Панталон и Октав едва успели заметить продолговатое брюхо четырехмоторного самолета, стремительно пронесшегося над ними. Все работавшие на пятнадцатом этаже следили за ним взглядом, пока он не исчез в сером небе, где‑то за Версалем.

– Счастливчики черти, отправились себе прохлаждаться туда, за океан, – проворчал Панталон.

– В Буэнос – Айрес или в Мехико… туда, где потеплее, – подтвердил Октав.

– Это ДС-6, – заметил Шарбен.

– Потрясающая машина! – задумчиво проговорил Жако, восторженно крутя головой.

Пачка дешевого табака вернулась к нему совсем тощей. Панталон, с трудом оторвав от пола тучное тело, уже собирался вернуться на свое рабочее место, как вдруг с противоположного конца покрытия донеслись громкие крики.

Ахмед и Али вылили бетон из бадей, но не отослали их обратно. Бадьи стояли на полу, а оба североафриканца скакали вокруг в исступленном танце, выбрасывая в разные стороны руки и ноги и не переставая орать.

Жако и Шарбен разом вскочили и бросились к ним, перепрыгивая через заготовленный каркас, ведра, рабочие инструменты. Октав и Панталон поспешили за ними. Ларидон, Вислимене, Хуашуш, Моктар и Салем тоже присоединились к товарищам. Рири Удон кончил завязывать проволочный узел. Дважды испробовав его прочность, он встал, заложил кусачки за пояс, потер руки и только тогда подошел к остальным.

Устав горланить, Ахмед и Али издали наконец несколько членораздельных звуков.

– Кран больше не работай! – проворчал Али; его густые усы, припудренные цементной пылью, вздрагивали всякий раз, как воздух с шумом вырывался из ноздрей.

Все перебрались на другую сторону крыши, откуда были видны цеха. Заглянули вниз.

– Мотор остановился.

– И бетономешалка.

– Другая тоже не работает.

– И пила что‑то стихла.

– Да и в окнах профсоюзной организации темно.

Они умолкли.

Двенадцать рабочих выстроились на самом краю пятнадцатого этажа, и ледяная картечь ветра била им прямо в лицо. Одни засунули руки в карманы, другие опустили их вдоль тела, третьи скрестили на груди. Рабочие были в холщовых штанах, блузах защитного цвета или поношенных куртках военного образца. Зимой они носили вместо комбинезонов костюм из толстого сукна. Покупали его по дешевке у старьевщиков, где можно было достать кое‑что из американских излишков. Иные утопали в огромных резиновых сапогах, в которые можно было надевать по две пары шерстяных носков. И сейчас, когда рабочие низко склонили над пропастью свои взлохмаченные головы, они походили яа франтиреров, застигнутых врасплох разгромом армии. Они стояли, вытянувшись цепочкой, на самом краю пятнадцатого этажа, оторванные от остального мира, подставив лицо под ледяную картечь ветра.