Текст книги "Гиблая слобода"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Человек в сером костюме остановился, обернулся и в упор посмотрел на рабочих.

– Что им нужно?

– Ну как же, господин комиссар, ведь ваше посещение именно их касается. Вот они и пришли, хотят посмотреть, что и как…

Лицо комиссара приняло сокрушенное выражение. Он вздохнул:

– Ничего не поделаешь, я обязан охранять свободу труда.

В толпе послышался было смех, но тут же, словно по команде, прекратился.

– Над чем это они? – спросил комиссар с некоторым беспокойством.

Он обращался к Баро, как будто не мог понять без посредника толпу рабочих – это странное стоногое чудовище.

– Когда вы приехали, они как раз работали, – пояснил Баро.

– И борются именно за то, чтобы иметь возможность свободно работать, – усмехнулся Ла Суре.

Негромкий смешок, как эхо, пробежал по толпе.

– Идемте звонить по телефону! – нетерпеливо сказал комиссар.

Четверо мужчин направились вдоль цехов к конторе; за ними на расстоянии двух метр^ з следовало человек сто забастовщиков с полицейскими г бокам. Маленький реактивный самолет пронесся, чихая, по небу. Никто даже не поднял головы.

Комиссар открыл дверь, но Баро вошел в помещение первым и тут же вернулся с телефонным аппаратом в руках, провод извивался у него под ногами. Зажав аппарат между наличником и дверью, Баро набрал номер и стал ждать.

– Давайте лучше войдем в контору, – предложил комиссар.

– Не стоит! – возразил Баро.

Рабочие засмеялись. Они стояли полукругом, позади них – кайма из полицейских мундиров.

– Алло! – проговорил Баро. – Попросите, пожалуйста, мсье Паланки. Да. Это со стройки Акционерного общества. Кто? Да, можно сказать, вся стройка ждет его у телефона.

Рабочие захохотали еще громче, словно хотели подтвердить свое присутствие.

– …А вы ему все‑таки скажите, – продолжал Баро. – Посмотрим, окажется он на месте или нет!

Он протянул трубку Ла Сурсу:

– На, возьми, поговори с ним лучше сам, ведь ты был у него в тот день, когда он дал вам обещание…

Ла Суре встал на пороге конторы, прислонившись плечом к косяку двери. Баро придерживал обеими руками аппарат, прижав его к животу.

– Алло! Мсье Паланки? Говорит Ла Суре, делегат со стройки Акционерного общества… Да ничего, спасибо… словом, я хочу вам сказать… сегодня утром на стройку прибыли полицейские, а вы поклялись нам всеми святыми… Как кто?.. Комиссар и грузовичок с… Имеется ли у них письменный приказ? Нет, у них не имеется письменного приказа. —

Ла Суре сокрушенно посмотрел на комиссара и воздел руку к небу.

– Вам же говорили! – укоризненно сказал Баро.

Комиссар схватил шляпу и стал ею обмахиваться.

– Но скажите же господину… господину депутату, у нас есть устное предписание префекта.

– Заткнись, паршивый пес! – крикнул чей‑то раздраженный голос.

Комиссар быстро обернулся и заметил шелудивую собаку, с визгом убегавшую прочь, хвост у нее был поджат под самое брюхо, можно было подумать, что его вообще нет.

– Проклятый Ланьель! – вздохнул Панталон, стоявший в первом ряду, и вынул из кармана пачку курительной бумаги.

Комиссар пытливо посмотрел на его безучастное лицо и снова повернулся к телефону.

– Как, вы ничего не понимаете, мсье Паланки?.. Министр вам обещал… Ах, так! Вопрос находится на рассмотрении… Хорошо! Хорошо!

Толпа удовлетворенно посмеивалась. Комиссар не мог стоять на месте от волнения.

– Но скажите же ему, что рядом со мной находится представитель министерства мсье Корталь.

– Алло, алло!.. Он говорит, что прибыл вместе с мсье… мсье…

Ла Суре наклонился к комиссару:

– Как его зовут?

– Корталь! Уполномоченный министра!

– Алло, алло! Он говорит, Корталь, уполномоченный министра… Что? Как?.. Вам на него наплевать?.. Что? У него нет никаких полномочий!

Длинный субъект потряс портфелем.

– Но позвольте, позвольте!

– Погодите минутку! – прервал его Баро.

– Алло, алло… да… да… только вот комиссар говорит, что он затребовал в Версале шесть грузовиков с отрядами республиканской безопасности и они уже находятся в пути…

Стоявшая в молчании толпа вздрогнула. Одни становились на цыпочки, другие чесали затылок под фуражкой, третьи облизывали пересохшие губы.

– Да, уже в дороге. Он так сказал… Что? Ах, так… Он ничего не понял… Вы сейчас же позвоните министру внутренних дел… вашему другу… Хорошо. Но комиссар все еще здесь… Что? Он кто?

Взгляд Ла Сурса выразил глубокое сожаление.

– …Послушайте, мьсе Паланки, скажите это лучше ему сами… Ах… вы… да, хорошо… Ну, конечно. Передаю ему трубку.

Ла Суре с неизъяснимой улыбкой протянул трубку комиссару.

– Алло… Господин депутат… да, господин деп… да, господин… да…

Комиссар замер на миг с телефонной трубкой в руке, словно не понимая, что разговор окончен. Наконец он решительно положил трубку, бросил на Ла Сурса негодующий взгляд, обернулся и проворчал:

– Послали меня сюда чуть ли не насильно, а теперь, изволите ли видеть, я получаю за это нагоняй.

Комиссар все еще держал шляпу в руке. Обратйвшись к уполномоченному министра, он беспомощно развел руками:

– Ну, милейший…

И, нахлобучив шляпу, сошел с приступки и направился прямо в толпу рабочих, которые тут же расступились. Он продолжал бормотать:

– Ничего не понимаю… решительно ничего.

Уполномоченный министра все никак не решался уйти.

– Но, господин комиссар…

Комиссар сердито бросил через плечо:

– Оставьте меня в покое, и так все достаточно скверно получилось.

Он зашагал к шоссе между двумя рядами рабочих.

Уполномоченный министра нагнал его, быстро семеня ногами.

Шофер грузовичка сразу включил мотор. И, казалось, этим высвободил долго сдерживаемые чувства рабочих. Они принялись хохотать, ударяя себя по ляжкам, подталкивая локтем соседей. Грузовичок выехал со стройки, сопровождаемый взрывами смеха – какого‑то странного, горького смеха.

– Счастливого пути! – крикнул кто‑то.

– …мсье Дюмоле! – добавил другой.

Закрывая дверь барака, Баро заметил:

– Гляди‑ка, он забыл ключ.

– Спрячь его, теперь и мы сможем пользоваться телефоном, – сказал Ла Суре.

Он сидел на пороге и тер обеими руками лоб, словно вдруг почувствовал себя очень усталым.

Рабочие, разделившись на группы в три – четыре человека, вполголоса обсуждали происшествие. Жако присел на корточки возле Ла Сурса, прислонившись спиной к стене барака. Он вытащил папиросную бумагу, взял щепотку табака, скрутил сигарету и передал пачку делегату.

– Скажи, Ла Суре, ведь Паланки все‑таки молодец! – Жако провел языком по сигарете. – Все‑таки не дрейфит!

Ла Суре протянул ему свою зажигалку и, глядя, как парень закуривает, проговорил с глубокой нежностью:

– Славный ты малыш, Жако!

– Что? – переспросил Жако сердито.

– Паланки поступает так потому, что иначе поступить не может. Его со всех сторон подталкивают в задницу, и идти назад ему уже никак невозможно. Своему другу, министру шпиков, он дал хороший совет. Ежели тот натравит на нас полицию, выйдет целая история, и это им обойдется еще дороже, чем заплатить рабочим сполна. А главное, нам всех удалось привлечь на свою сторону, и Паланки, как он там ни вертись, ничего поделать не может.

Ла Суре открыл зажигалку и с первого же раза высек огонь, это доставило ему явное удовольствие. Он посмотрел на длинный язычок пламени, поднес его к сигарете, затянулся и, выдохнув дым, осторожно задул огонек. Медленно потер зажигалку о свой вязаный жилет и тихо сказал:

– Бескорыстию этих людей, Жако, нельзя доверять. Ежели они поступают так, а не иначе, то лишь потому, что вынуждены это делать. Они поступают так потому, чго их вынудили к этому. В их бескорыстие… в их доброту, если хочешь, я не верю…

Жако подобрал какую‑то палочку и теперь, прижав подбородок к коленям, обводил в пыли очертания своих подошв.

– Во что же ты тогда веришь? – спросил он.

Ла Суре сидел, уперев локти в колени; он протянул вперед руки и прошептал:

– Вот в это.

И показал на рабочих!

– Во что? – переспросил Жако.

Но Ла Суре не ответил. Он привстал, опершись ладонями о колени, и смотрел на дорогу. Два грузовика – самосвала остановились у строительной площадки. С них спрыгнуло человек десять рабочих. Один из рабочих бросился бегом к бараку и еще издали крикнул:

– Мы со стройки «Великий поворот». Говорят, у вас тут полиция…

После обеда состоялось собрание профсоюзной организации. Баро и Ла Суре считали, что утренняя тревога должна послужить для всех уроком: ведь она еще раз доказала, что нельзя удовлетворяться заверениями, полученными по телефону. Делегаты позвонили Эжени Дюверже, и та подтвердила, что вопрос об Акционерном обществе как раз сейчас решается в министерстве. И Баро и Ла Суре заявили, что пришло время усилить борьбу; да, теперь или никогда. Женщина – депутат была с этим согласна. Она обещала добиться для них аудиенции у министра. Но перед аудиенцией делегаты должны будут заехать за ней, они захватят депутата МРП и депутата РПФ и все вместе явятся к министру. Необходимо, чтобы эта делегация была самой представительной, самой внушительной из всех, которые они когда‑либо посылали.

Профсоюзная организация решила послать делегацию из шестидесяти рабочих.

Тут встал вопрос о транспорте. Все, что осталось от собранных денег, было распределено еще накануне среди рабочих, иначе они со своими семьями не могли бы прокормиться. О том, чтобы делегаты тратились на поезд, нечего было и думать.

В конце концов удалось организовать поездку на двух грузовиках – самосвалах со стройки «Великий поворот».

Это были первоклассные дизельные машины, издававшие довольное урчание, как бегемоты, когда брюхо у них полощется в воде, а спину пригревает солнце. У грузовиков были огромные толстые колеса, а их металлический кузов дрожал, как лошадь, пущенная галопом.

В каждой машине разместилось по тридцать человек. Они выехали стоя, но как только грузовики набрали скорость, ветер сразу усилился и стал таким холодным, что пришлось присесть на корточки. Рабочие нагнули головы, съежились и прижались друг к другу. Только Жако, Милу и Шарбен, влезшие в машину самыми первыми, не захотели признать себя побежденными: они продолжали гордо стоять, прислонившись к кабине шофера, словно изваяния на носу корабля.

Парни подскакивали вместе с грузовиком при каждом нажиме на акселератор и цеплялись за верх кабины при каждом нажиме на тормоз. Они дрожали от холода, зубы у них выбивали дробь.

Орлеанский проспект был в разноцветных брызгах световых реклам. Два потока пешеходов встречались, смешивались на тротуарах, образуя пробки у магазинов и повозок разносчиков. Велосипедисты ехали, уцепившись за борта грузовой машины, отпустив педали. Неоновые вывески окрашивали их лица попеременно в зеленый, желтый и красный цвет.

Люди толпились возле витрины, за стеклом которой шла телевизионная передача. Входы в метро жадно поглощали устремлявшиеся в них вереницы людей.

В кинотеатре на проспекте Алезиа шел фильм «Влюбленные одни на свете».

У Жако глаза были полны слез.

– Что с тобой? – спросил Шарбен.

– Это из‑за ветра, – невнятно пробормотал главарь Гиблой слободы.

– Оставь его, – заметил Милу.

* * *

Ехать обратно делегаты решили с последним поездом. Они сидели на станции Люксембург и молча ждали. У них не осталось больше ни табака, ни сил. Мимиль пытался рассказать Ритону, которого они встретили тут же на перроне, об их хождениях в парламент и министерство. Кресла там всюду такие глубокие, что, когда опускаешься в них, колени касаются подбородка. Ребят уже кое – где встречают как знакомых, ведь они давно участвуют в делегациях. На набережной Пасси, в доме, где живет Паланки, они всегда говорят привратнику: «Здравствуй, папаша!» В палате депутатов «физиономист», – да, там есть такой служащий, на обязанности которого лежит узнавать завсегдатаев и отваживать остальных, – приветствует их: «Здравствуйте, ребята!»

Но Ритон кашлял, Рири похрапывал, а остальные парни сидели, уронив головы на грудь и полузакрыв глаза.

– Да, сегодня с вами не очень‑то весело, – не выдержал Мимиль.

Одно лишь сонное бормотание было ему ответом.

– Хоть бы кончилась скорее эта забастовка! Отдохнуть бы немного! – не унимался Мимиль.

Подошел поезд. Рассевшись по углам, ребята начали подремывать. Но неожиданно на следующей станции в вагон вошел Рей. Все бросились ему навстречу, усадили его.

Глаза у боксера заплыли, новый пластырь появился над бровью, губы вздулись и стали лиловыми, нос удвоился в размере, на левой стороне лба виднелся огромный кровоподтек… Лицо Рея было до того изуродовано, что парня трудно было узнать.

– Мартелли победил меня на четвертом раунде, – прошептал боксер.

Ребята как‑то совсем позабыли, что в этот вечер должен был состояться решающий бой, и принялись ругать себя за это. Они пытались ободрить приятеля, говорили ему о реванше, но Рей только качал головой и просил их замолчать. Жако прижался лбом к стеклу и закрыл глаза. Милу подсел к нему. Он положил руку на плечо друга и стал что‑то тихо говорить ему на ухо. Вот только что на станции Люксембург им всем было грустно, хотя они еще не знали о серьезном поражении Рея. Дела на стройке как будто идут на лад, а ребята ходят мрачные. И это не только от усталости.

Жако прижался носом к окну, и вокруг его рта стекло запотело, стало матовым. Он, казалось, не хотел слушать того, что шептал ему Милу.

А Милу говорил, что если ребятам грустно, так это потому, что грустно ему, Жако. Но он не должен так изводить себя, ведь все еще может уладиться. И Милу сказал со вздохом:

– Знаешь… Жако, ты должен был бы с ней увидеться.

– С кем это? – сердито спросил Жако, не отрывая глаз от возникавших словно из‑под земли и так же внезапно исчезавших черных зданий Бур – ла – Рена. Резким движением он сбросил руку Милу со своего плеча.

Когда они шли в этот вечер по улице Сороки – Воровки, Ритон чуть не упал, так сильно у него закружилась голова. Пришлось его и Рея проводить до дому.

* * *

На следующее утро Жако встал с левой ноги. Уже по одному тому, как он опустил голову в таз с водой, как швырнул через всю кухню полотенце, вместо того чтобы спокойно повесить его на гвоздь, как резко придвинул стул и сел за стол перед тарелкой с яичницей – глазуньей, можно было догадаться о его мрачном настроении.

Мать рассказывала во всех подробностях о здоровье

Лулу. Кашель наконец прошел. У мальчика появился аппетит, но это служило лишь новым поводом для жалоб:

– Лулу должен скоро выйти из больницы. Но его не выпишут до тех пор, пока я не уплачу за лечение, а ведь за каждый лишний день, что он там пробудет, придется платить сполна. Сколько у нас неприятностей!

Она отнесла сковороду на кухню и вернулась с коробкой камамбера в руках.

– …сколько неприятностей!

Мужчины ели, стараясь производить при этом как можно больше шума, чтобы заглушить ее слова.

Мать уперла руки в бока, посмотрела на мужа и сына, подумала и сказала со вздохом:

– Хотя нам‑то еще грех жаловаться. Многим в Гиблой слободе живется куда хуже! Взять хотя бы Лампенов. На то, что приносит со стройки Морис, не больно разгуляешься. Ума не приложу, что они варят себе на обед. – Мать прикрыла глаза, перебирая в уме все семьи Гиблой слободы. – А Жибоны, а Вольпельеры? Их ребятишки стали такие бледненькие, прямо прозрачные. Она помолчала и добавила: – А бедняжка Бэбэ! Подумать только, что с ней приключилось! Говорят, не в деньгах счастье, но девушка вступает в жизнь с такой обузой на руках. Если бы вы видели ее мать – волосы у нее совсем побелели. Сколько горя на свете! А сама Бэбэ? На нее жалко смотреть. Так она извелась. Ах, жизнь проклятая!

Амбруаз прошептал, глядя в тарелку:

– Бедная девушка! Ей бы надо было найти хорошего парня, который…

Жако вскинул голову:'

– Какой дурак ее возьмет!

– Не говори так, Жако! – с живостью возразил Амбруаз.

Жако резко вскочил с места, и стул полетел на пол. Опершись руками на стол, он крикнул:

– Ты мне не указ!

Мать положила ему руку на плечо:

– Жако, не смей грубить отцу!

Жако стряхнул ее руку и заорал:

– Он мне не отец!

Парень выбежал на улицу, схватив по дороге пальто и громко хлопнув дверью.

Амбруаз посмотрел на жену: она словно стала выше ростом; застыла в напряженной позе, протянув вперед руки.

– Он страдает! Я знала это, – пробормотала она сдавленным голосом.

Она скомкала фартук, зарылась в него лицом и разразилась беззвучными рыданиями.

Амбруаз обнял жену и обеими руками стал ласково похлопывать ее по спине.

– Полно, мать, полно! Пока мы живем на этом свете, вечно будут случаться такие истории. До тех пор, пока не… словом…

* * *

Юность сжигает, как чахотка. Томительно ноет грудь. Юность пожирает легкие, смерть подступает к сердцу.

Юность притягивает смерть, как липовый мед – черных мух.

Юность – это чахотка, от нее надо лечить. Но даже, если удается выздороветь, шрамы сохраняются на всю жизнь.

Юность – это болезнь, от нее горячка в крови, в груди полыхает огонь и в глазах появляется лихорадочный блеск. Взгляд устремляется куда‑то вдаль, туда, откуда встают чудесные видения: юг, Гаити, солнце, пальмы, тайфуны, и море, и небо, и все купается в этой голубизне и манит к отдыху и неге.

Юноша – это больной, интересный и трудный больной. Он всему на свете удивляется. Его изумляет и приводит в восхищение, когда от поворота ключа открывается дверь, ему чудится, что под фюзеляжем реактивного самолета прячутся феи, но он никогда не признается в этом. Победа, которую он только что одержал, вдруг удручает его, ибо всякая победа является чьим‑то поражением, кому‑то приносит горе. Юноша вечно сбивает вас с толку: вам кажется, что его удалось заинтересовать, увлечь, а он в действительности холоден как лед и над вами же смеется.

Юноша рожден для мира цельного, без противоречий, для истин с большой буквы, выплавленных из чистого металла. Горькое открытие сплавов, смесей, ложки дегтя в бочке меда приводит его в отчаяние, вызывает желание уйти из этого мира, вернуться в небытие.

Он хочет всего или ничего.

Каждый раз, осознав, что он совершил ошибку, юноша испытывает желание начать жизнь сначала. Он хотел бы заново рождаться каждое утро.

Все его существо восстает против привычного порядка вещей.

Трудно быть прямолинейным, непримиримым, но как это прекрасно: заглянуть себе в душу и остаться довольным!

Есть цвета, краски, которые ударяют ему в голову, как вино. Зеленый цвет на лугу, золотой – в волосах и красный – на полотнище флага. Красный цвет может привести его либо в восторг, либо в ярость, все зависит от того, кто сформировал его мозг.

Для юноши самое важное – любовь. Жизнь у него на втором плане. И тут сразу же перед ним вырастают препятствия. Сердце преодолевает их, а тело остается в ловушке. И он чувствует себя раздвоенным.

Он смертельно страдает от этого, гораздо сильнее, чем думают.

Сначала он спрашивает себя, хватит ли у него денег, будет ли крыша над головой, сможет ли он содержать семью, и только после этого отваживается дать определение своей любви! Он не против брака, но тело его податливее сердца, и то, что нарастает у него в душе, зачастую опрокидывает обычаи и ниспровергает условности.

Он родился в век, когда вместо слова «любовь» с языка невольно срывается слово «смерть».

Он недостаточно счастлив, чтобы чувствовать себя по настоящему влюбленным.

Над ним столько насмехались, его так презирали и так часто обманывали, что он всегда бывает настороже: глаза смотрят недружелюбно, брови сердито насуплены, шея вытянута, а в груди бушует огонь, готовый вот – вот вырваться наружу.

Юноша – враг всяких махинаций и сделок. Он встает на дыбы от пустых и громких фраз, от снисходительного похлопывания по спине.

Он жаждет идеала.

Атомный век ослепляет его своими чудесами: кино, телевидение, реактивный самолет, радар, газовая зажигалка, мусоропровод. «Все это твое» – говорят молодежи и в то же время отказывают ей в куске насущного хлеба.

Прислуга склоняет голову, угодливо сгибается до земли; лижег пятки хозяину, благодарит и улыбается.

Машинистка разрешает патрону разглядывать свои ноги. У нее накрашены губы, значит, она доступна.

Старики говорят молодежи: «Поживите с наше, многое поймете. Теперь вы думаете лишь о том, чтобы повеселиться, взять от жизни все, что можно. Состаритесь раньше срока – вот и все. В наше время люди умели работать и любили труд. У теперешней молодежи нет идеала!»

Молодежи прожужжали все уши такими рассуждениями. Нервы у нее обнажены.

Когда юноша снимает рубаху, видно, что спина у него исполосована до крови. Это удары бича благожелательности, милосердия, жалости и снисходительности. Теперь вам понятно, почему юноша болезненно содрогается, когда его дружески похлопывают по плечу.

Голод желудка переносится легче, чем голод сердца.

Молодежь жаждет поэзии. Юноша готов целыми днями опьяняться ею Он набрасывается на любые стихи,' как алкоголик на денатурат, когда нет чистого спирта.

Франция – страна, где все учителя писали или пишут стихи и где все дети восхищаются своими учителями.

Молодежь всюду видит поэзию, она смотрит на мир сквозь призму поэзии, точно сквозь цветные очки. У юношей и девушек свой язык, свои рифмы, свои правила и свои поэтические вольности. Они чувствуют под стертыми обычными словами, вроде «метро», смысл, который сами вложили в них. Они пользуются своими словами и выражениями, обмениваясь сведениями о каком‑нибудь человеке, о предприятиях, набирающих рабочую силу, и о том, как надо держать себя, когда приходишь наниматься.

Однако недостаточно знать слова этого неписаного языка, чтобы говорить на нем и чувствовать все его очарование.

Под будничными фразами таятся целые драмы, глубокие и безболезненные, как порезы бритвой. «Ясное дело, я не мог заскочить на танцы, вот ты меня и не видел в воскресенье. Ясное дело, все из‑за обувки». «Поштопала чулки, приготовила обед да завалилась спать».

На выражение их глаз не обращают внимания, а между тем оно говорит: «Когда вы увидите, что небо наших трагедий нависло над асфальтом, вы начнете нас понимать».

Они ищут друг друга, находят, жмутся друг к другу. Так хорошо быть вместе, работать и веселиться вместе! Но они настороже. Каждый раз, когда они оказываются вместе, их труд, счастье ускользают от них. Кто‑то прикарманивает все без разбору, смотрит и насмехается.

От гнева у них вздуваются жилы, от гнева сердца бьются с перебоями, от гнева болезнь юности обостряется. У юношей и девушек слабая конституция. И немудрено: с пятилетнего возраста их кормилицей была война. Не было ни хлеба, ни сахара, ни молока, ни угля. И вот они непомерно вытянулись, спинные хребты искривились в тщетных поисках. солнца, черепа стали острыми и твердыми, как поганки. Животы чудовищно распухли от голода, и мышцы на них ослабели, – так бывает всегда, когда они бездействуют. Но, чтобы наполнить животы, у них есть только ярость – и от нее все трещит по швам.

А ведь у молодежи совсем простые желания: просто есть, просто жить, просто любить.

Просто прыгнуть с парашюта. Просто взобраться на вершину Аннапурны. Просто пройти двадцать тысяч лье под водой…

Только и всего.

Но времени терять нельзя.

Если я увижу, что кто‑нибудь смеется, я буду стрелять!

И все же люди смеются. Они хохочут, давятся от смеха, издеваются, весь свет держится за животики, глядя на двадцатилетних, а у молодежи нет даже плохонького револьвера.

Тогда огонь открывает глаза.

Трудно прожить годы с этой болезнью, которая подтачивает организм. Трудно выдержать испытание юности, сохранить равновесие, переходя от детства к зрелости. Не пищать, как новорожденный, не заговариваться, как старик. Надо провести свою ладью среди тревог и противоречий нашего безжалостного времени, надо найти истоки веры, искать их под землей и в небесах, прикрываясь латами иронии.

Искать. А в походном мешке только гнев, а вместо денег. только руки, как чек на предъявителя, который все же придется оплатить.

Они больны, у них бывают приступы гнева, взрывы возмущения, прекрасные, как пенистый горный поток. Придет день, и все эти потоки сольются в широкое озеро с белоснежной плотиной и небольшим заводом, чистеньким, как новенькая монетка; возможно, это будет менее живописно, чем вид необузданного горного водопада, но в тот день мир озарится светом.

Они хотят перепробовать все вина, отведать все плоды, испытать такую любовь, какой еще не было на свете, пройти все дороги, окунуться во все моря, побывать в небесах всех стран.

И они хотят каждый день есть мясо.

Они ненасытны и страшно спешат. Жизнь коротка – это они усвоили с пеленок. У них нет времени, как у молодежи прежних веков, и они не умеют ждать. Болезнь, снедающая их, делает легкие стальными и покрывает броней сердца. Взгляните, как они шагают, выставив вперед тяжелую грудь, не боящуюся ударов клинка, прислушайтесь к их вздохам, похожим на скрежет металла.

Мир принадлежит им, но они этого не знают. Они этого не знают потому, что трудно смотреть широко раскрытыми глазами на мир, когда веки смежает усталость.

* * *

В это воскресенье пробуждение Гиблой слободы было не совсем обычным.

Все началось с громовых криков «ура», словно на приступ шло целое войско, затем к ним присоединился радостный вой, проклятия и вызывающее улюлюканье; наконец весь этот гам заглушил рев машины, сопровождаемый громыханием металлических частей. Шум приближался от перекрестка улицы Сороки – Воровки по мостовой Г иблой слободы. Мамаша Жоли пронзительно взвигнула, не уступая в этом своей шавке: она трубила сбор, созывая соседей к окнам.

В мгновение ока все головы высунулись наружу.

Торжественный смотр был открыт. По улице важно катила нескладная машина, прямоугольная и длинная, как пенал. У нее был до смешного маленький двигатель, но зато великолепный кузов с остроконечным багажником. Четыре огромных тонких колеса были непомерно далеко отставлены, словно это двигалась не машина, а неведомое чудовище, пренебрежительно отбрасывавшее лапы в стороны. Пятое колесо гордо красовалось на правом борту. Длинные и плоские крылья походили на сходни. Большой руль лежал горизонтально на высоком металлическом стержне. За рулем, бледный от гордости, восседал Гьен. По обе стороны от него – Милу и Клод. На подушках заднего сиденья разва-

лился Рири. В дверцах примостились лицом друг к другу Морис и Мимиль, выставив на улицу свои зады. На левом крыле, скрестив ноги, сидел Жюльен.

На багажнике, позади всех, стоял Жако. Машину встряхивало на камнях мостовой, и, с трудом сохраняя равновесие, Жако размахивал своими длинными большими руками, неистово дирижируя этой нестройной симфонией.

Машина была выкрашена в невероятный лимонный цвет, на ее бортах ребята вывели большими буквами «Автокар Гиблой слободы» и на конце поставили огромный восклицательный знак.