Текст книги "Гиблая слобода"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Надо бы навестить Полэна. Ведь у него жена, ребег нок, знаешь… – вздохнул Милу.

– Ну, если с каждым столько возиться, далеко не уедешь… – устало протянул Жако.

– Знаешь… ты говоришь в точности, как Мунин, – сказал Ритон необычным для него злым голосом.

Жако прикусил язык. Почесав руку, он промолчал.

Было решено зайти всей компанией к Морису, и все снова погрузились в дремоту, пока Шантелуб не заговорил о сборе средств для бастующих. По его мнению, не следует ограничиваться Гиблой слободой, нужно обойти и соседние кварталы, где люди побогаче. Все с ним согласились. Завтра же надо будет переговорить с длинным Шарбеном и разделить поле деятельности с ребятами из Шанклозона. Шантелуб думал, что хорошо бы также организовать сбор средств в кинотеатре в следующую субботу. С разрешения владельца кинотеатра можно будет выступить с коротенькой речью в антракте…

Но ребят эта идея не слишком увлекла. Никто из них не чувствовал в себе ораторских талантов. Тогда Шантелуб предложил свои услуги.

Ребята опять было задремали, но вдруг, непонятно почему, Жако, все время молчавший после своего препирательства с Ритоном, вскочил на ноги, бледный от злости, и принялся ругать их всех скопом и себя в том числе. Да, надо признать, немногого они стоят. Спрашивается, кто больше всего хлопочет ради их же забастовки? Да те, кто даже не работает на стройке: Союз молодежи – Шантелуб, компартия – Мартен. Мартен распространяет листовки о Новостройке, которые размножили на ротаторе в его же ячейке. Кроме того, он побывал у мэра и у священника, добиваясь создания комитета помощи семьям бастующих. На днях в «Канкане» как раз состоится организационное собрание этого комитета. Им следует, пожалуй, побеспокоиться и хотя бы сходить на это собрание. А что делают они сами, они, парни со стройки? Потратив всего четверть часа на сбор пожертвований, отправляются греть бока у печурки мамаши Мани в ожидании, пока за ними явятся с просьбой заменить на ринге Сердана или заткнуть за пояс Ива Монтана. Жако срал, а ребята сидели, разинув рты и раскрыв глаза. Но что же они могут сделать? Провести собрание? Выпустить листовку? Нет, Жако хотел, чтобы они организовали что‑нибудь свое, молодежное. Он как следует и сам не знал, что, ну, бал, например…

Эта мысль привела всех в восторг: бал в их пользу, вот это да! Уж этот бал удастся на славу, можете не сомневаться. Они сами будут за всем следить в баре.

Мимиль привстал, да так и замер, словно повис над стулом: ему никак не удавалось разогнуть спину.

Ребята стали облачаться в пальто и плащи. Один Рири остался дремать среди пустых стульев.

На улице холод живо пробрал их. Каждый бегом бросился к своему дому. Прижав локти к бокам, Жако крикнул Шантелубу:

– Бежим, что ли, оратор!

* * *

Жюльен насвистывал вальс. Впереди, стараясь не отставать друг от друга, катили Жако и длинный Шарбен; Клод, Жюльен, Виктор, Октав, Мимиль, парашютист и Рыжий ехали все вместе, целым отрядом. Позади всех одиноко тащился Рири Удон, вяло нажимая на педали. Он склонил голову на левое плечо, и она подпрыгивала при каждом толчке.

Было еще совсем темно, й ребята старались спрятать в середине отряда тех, у кого фонари на велосипедах были в неисправности. Иногда кто‑нибудь отпускал руль и начинал шумно потирать руки, замерзшие, несмотря на перчатки, другой наклонялся над рамой велосипеда и похлопывал себя по икрам, словно его кусали комары. Кое – где шоссе на несколько сот метров тянулось вдоль полотна железной дороги. Когда велосипедистов обгонял поезд, они посылали ему вдогонку ругательства, стараясь всячески показать, что прекрасно обходятся и без его услуг. Жюльен насвистывал вальс «Королева Мюзетт».

– Сегодня утром мать прямо за волосы вытащила меня из кровати, – рассказывал Жако, потирая себе поясницу, – никак не мог продрать глаза.

– Хочешь я сегодня заменю тебя у лебедки? – предложил Шарбен.

– Ну, нет! Этого еще не хватало!

Октав заметил, что у Клода Берже затек глаз и на щеке появился огромный синяк.

– Ты, видно, получил сполна на тренировке?

Но Клод принялся объяснять, что проработать три раунда с Реем очень полезно для начинающего боксера.

8 Жан – Пьер Шаброль 209

– Еще бы, – насмешливо отозвался Мимиль, перебивая Клода, повторявшего: «бок – бок – боксера»: – Ничто так не формирует молодежь.

Клод сердито посмотрел на приятеля.

– Сегодня утром к нам на стройку должен приехать депутат, – сказал Шарбен, обращаясь к Жако.

– Ну что ж, времени у нас хоть отбавляй. Депутаты не такой народ, чтобы рано вставать с постели.

Готовясь взять крутой подъем, велосипедисты привстали на сиденьях и изо всех сил заработали ногами. Рири удивился, заметив, что не двигается с места; он поднял голову, увидел косогор и только тогда решил налечь на педали. Преодолев подъем, ребята опустились на сиденья и поехали под уклон без тормоза. Колеса стремительно вращались, педали позвякивали, и этот звук напоминал щебетанье птенчиков.

Возле стройки они были встречены восторженным лаем. Ланьель бросался под колеса велосипедов и радостно прыгал вокруг, словно принимал за ласку проклятия, которыми его осыпали.

Оказалось, что парни приехали слишком рано. Они в первый раз проделали весь путь на велосипедах и не рассчитали времени. Завтра они прибудут на стройку прямо к началу работ. Велосипеды поставили в угол сарая, продели цепь через все колеса и повесили на нее замок.

Женщина лет сорока, в серовато – голубом пальто, подошла к ним и спросила, где она может видеть «мсье Баро или мсье Ла Сурса». Парни указали ей на барак, в окне которого колебалось неверное пламя свечи. Когда женщина скрылась за дверью, они, понизив голос, принялись разбирать ее внешность.

Небольшими группами стали прибывать другие рабочие. Наконец все оказались в сборе, потолкались еще немного возле цехов, обмениваясь отрывистыми приветствиями и быстрыми рукопожатиями, и хотели уже разойтись по своим местам, когда Баро позвал их на митинг. За ним из барака вышли Ла Суре и незнакомая женщина.

Оба делегата и женщина прислонились к дощатой стене, рабочие образовали перед ними полукруг. Они осматривали женщину с ног до головы, перемигивались, перешептывались.

– Должно быть, все здесь, – сказал Ла Суре, повернувшись к Баро.

Тот поднял руку и громко проговорил:'

– Прошу соблюдать тишину. В ответ на приглашение нашей профсоюзной организации депутат – коммунист от департамента Сена и Уаза, Эжени Дюверже, приехала на Новостройку. Она хочет выступить перед нами. Предоставляю ей слово.

Баро прислонился к стене барака, женщина шагнула вперед. Теперь, когда рабочие знали, кто эта женщина, они еще раз внимательно оглядели ее. Осмотрели начищенные до блеска, но забрызганные грязью туфли на низком каблуке с квадратными носами, габардиновое пальто, туго стянутое широким поясом, чуть видневшийся белый воротничок кофточки, косынку на голове, желтую кожаную сумочку на ремне, перекинутую через плечо, и мягкую улыбку. И стали ждать, как женщина – депутат справится со своей задачей.

– Товарищи… – сказала Эжени Дюверже. Сделала паузу и повторила громче: – Товарищи!

Рабочие сразу почувствовали себя непринужденно. Одни улыбались, другие смотрели себе под ноги, третьи счищали носком грязь с ботинка. Они с удивлением заметили, что, несмотря на улыбку, голос депутата звучит властно, почти резко. В нескольких словах она дала им понять, что прекрасно осведомлена о забастовке, знает ее особенности, читала все материалы и листовки, переданные ей делегатами, и считает, что главная цель рабочих – добиться уступки от министерства. Попутно женщина – депутат напомнила о позиции своей партии в отношении правительства, о том, как партия непрестанно разоблачает шумиху и демагогию правительства в жилищном вопросе. Эжени Дюверже заверила, что компартия не только всецело поддержит в Национальном собрании замечательное выступление строителей, но обратится также ко всем рабочим с призывом к единению и призовет все население к единству действий и солидарности.

Она потребовала в заключение, чтобы бастующие посылали делегации и петиции в министерства, и выразила уверенность в их единстве – верном залоге победы.

Выступление Эжени Дюверже вдохновило рабочих на борьбу, мысли о которой всецело занимали их. Вспыхнула овация. А когда аплодисменты утихли, рабочие увидели, что перед ними стоит совсем простая, обыкновенная женщина, и зааплодировали еще громче, улыбаясь с той ласковой иро нией, с которой обычно мужчина смотрит на женщину, с честью справившуюся с мужским делом.

Огромный Панталон, который был на целую голову выше других, крикнул во всю глотку:

– Эй, Носач, нельзя же отпустить ее так, надо поднести стаканчик!

Оглушительный хохот поддержал его. Ла Суре вошел в барак и принес оттуда литр красного вина и пивную кружку. Когда он вручил кружку Эжени Дюверже, глаза ее округлились от удивления.

– Это наша самая маленькая модель, – проговорил в виде извинения Ла Суре. – Посудой мы не богаты.

Брызнула струя красного вина, такого густого, что при бледном свете зари оно казалось совсем черным и вязким, как деготь. Вина было налито еще только на донышке, когда женщина – депутат отстранила кружкой горлышко бутылки.

– Да ты не жадничай, Ла Суре, – крикнул папаша Удон.

– Ведь я только что пила кофе с молоком, – прошептала Эжени Дюверже.

Но ее замечание потонуло в безжалостном смехе и гуле голосов. Ла Суре с сокрушенным видом наполнил кружку до краев. Женщина – депутат посмотрела на вино взглядом мученицы, зажмурилась, выпила залпом все до дна, открыла подернутые влагой глаза, судорожно глотнула воздух, словно у нее комок застрял в горле, и среди всеобщего ликования потрясла над головой пустой кружкой.

* * *

С самого утра работа началась в том же напряженном темпе, что и накануне. Как только первые замесы бетона были готовы, лебедки застрекотали наперебой. К тому же почти каждый час вводилось какое‑нибудь усовершенствование. Если раньше бетон приготовляли на полпути между цехами и зданием, то теперь все его производство сосредоточили в цехах. Рабочие работали под крышей, к тому же под рукой у них всегда были песок, вода и цемент. Правда, подносчикам приходилось проделывать путь вдвое длиннее, но зато сам процесс производства сильно упростился.

Во время обеда папаша Удон предложил делегатам по* ставить третью лебедку.

– Тогда мы тут же начнем подымать кронштейны и балки для установки карниза.

Подумав, Баро ответил:

– Трудновато будет. Придется снять людей со второго объекта, с покрытия или с бетона.

Жако закрыл свой котелок.

– Вот что, – сказал он, – мы уже пообедали и можем сейчас заняться лебедкой.

Он замолчал, ожидая ответа. Все рабочие смотрели на него. Жако опустил голову, но сразу же поднял ее, услышав протяжный свист. Ла Суре сидел с неподвижным лицом, положив на стол сжатый кулак. Потом, отставив большой палец, он пронес кулак мимо своего рта, глаз, лба, указывая пальцем прямо на потолок. Это движение сопровождалось монотонным свистом.

– Идем, что ли, Клод? – бросил Жако, вставая.

– Идем, что ли? – бросил Шарбен Рыжему, вставая.

Жюльен, Октав, Мимиль и парашютист отправились за ними. Рири лениво потянулся, протер глаза и тоже вышел из столовой.

Лебедку притащили к подножию здания. Решено было установить ее не внутри, а снаружи. Блок можно будет прикрепить к балке, торчащей из окна пятнадцатого этажа. Пока рабочие суетились вокруг лебедки, Жако и Клод, взявшись за концы балки, стали подниматься с ней по лестнице без перил. Балка была длинная и тяжелая. При поворотах приходилось держаться у самого края лестницы. Через каждые два этажа парни опускали балку, чтобы передохнуть.

Наклонившись над пролетом с высоты одиннадцатого этажа, Клод заметил, что, если сорваться при повороте, пожалуй, и костей не соберешь.

– Факт! А главное, теперь и по социальному обеспечению ни шиша не получишь! – ответил Жако.

Парни вытерли лоб и поудобнее уложили балку на плече. Добравшись до пятнадцатого этажа, они сбросили свою ношу на пол, подошли к оконному проему и стали вести переговоры с товарищами, оставшимися внизу. После шумных споров и криков пришли к соглашению, что третье окно лучше всего подходит для установки балки.

– Примерьте… высуньте ее в окно… посмотрим расстояние… – орал Шарбен.

Жако и Клод приподняли балку и положили ее на подоконник.

– Назад. Нем… го! – надрывался Шарбен.

– Берись за задний конец! – сказал Жако.

Клод положил правую ладонь на торец балки, взял ее снизу левой рукой и, поднатужившись, поднял тяжесть в восемьдесят килограммов. Жако со своей стороны обхватил конец балки обеими руками.

– Раз, два… взяли!

Жако и Клод вместе потянули балку на себя, но она своей тяжестью увлекла их за собой, и они упали на спину. Клод испустил пронзительный вопль. Жако, высвободив из-под балки ноги, вскочил, отряхнул штаны и подбежал к товарищу. Клод стоял на коленях, прижавшись лбом к балке, и тряс сзади себя левой рукой, судорожно прищелкивая пальцами.

К наличнику двери была приставлена длинная доска. О нее, словно таран, ударилась балка, на торце которой лежала правая рука Клода. И вот все полетело на пол: доска, балка и Клод. Правая рука Клода оказалась вытянутой вдоль доски, по необъяснимой причине лежавшей теперь перпендикулярно к балке.

– Вытаскивай руку, черт возьми, и вставай! – крикнул? Како.

– Оставь меня! Не трогай, мне больно! Пошевелиться не могу! – простонал Клод.

Он уже не заикался. Жако даже вздрогнул от неожиданности.

В доске, приставленной к наличнику двери, торчал длинный гвоздь. На его конец и напоролся рукой Клод, когда балка, как таран, ударилась о доску.

Теперь правая рука Клода была одновременно пригвождена и к балке и к доске. Жако все еще никак не мог понять, что произошло.

– Я рукой шевельнуть не могу, – жаловался Клод. – Ее зажало между балкой и доской. Ой! Больно, не трогай балку, ты тащишь с ней мою руку, раздираешь ее, кости ломаешь. Брось, Жако! Брось, оставь меня!

Жако встал на колени, ощупал доску, заглянул под нее и наконец заметил шляпку гвоздя. Он встал и провел рукой по лбу. А Клод все продолжал говорить, говорить без умолку, ничуть не заикаясь:

– …У меня больше нет руки. Но как же это случилось?

Ничего не понимаю, черт возьми, зачем только я сюда пришел, черт подери!

Жако наклонился к его уху:

– Послушай меня, Клод.

– Нет!

– Послушай же меня, Клод, ты соберешься…

– Нет, говорят тебе!

– Послушай меня. Ты соберешься с духом. Стиснешь зубы на одну только минутку. Это пустяки.

– Нет, говорят тебе! Ты ведь не глухой! Я подыхаю, понимаешь ты или нет?

– Послушай, Клод, подумай о стройке…

– Что ты там мелешь…

– Говорят тебе, сейчас не время затевать истории. Не время будоражить людей. Подумай о забастовке, подумай о строительстве… подумай о ребятах, черт возьми!

Клод наконец замолчал.

– Клод, ты стиснешь на минутку зубы и закроешь глаза.

– Ладно, только поскорей, делай поскорей!

Жако выпрямился и заговорил спокойно, словно рассказывал занимательную историю. Вспомнил об утреннем выступлении женщины – депутата. Не переставая говорить, схватил руками доску в том месте, где была шляпка гвоздя, и потянул сперва тихонько, потом все сильнее и сильнее. Но тут все пришло в движение: доска, балка и рука Клода. Несчастный взвыл.

– …и потом она сказала – это я про депутата, – что все парни с других строек следят за нашей борьбой…

Жако встал, обошел вокруг балки и, подойдя к окну, взглянул на стоявшего на коленях Клода: рука его была зажата между балкой и доской, образовавшими букву «Т».

Вдруг он услышал снизу крики ребят, которые устанавливали лебедку.

Жако взглянул в окно и сердито заорал:, – Уж и подождать не можете!

И опять зашагал вдоль балки по другую сторону от Клода.

– До чего же здорово работать вот так, без хозяина! Похоже, что мы работаем на себя. Да, и в тот день, когда мы сможем работать только на себя..

Жако незаметно подбирался к доске.

– …Благодаря этой забастовке я понял, как можно работать, когда работаешь не на хозяев, а на себя.

Он сразу умолк, нацелился и изо всех сил ударил ногой по доске. Клод испустил протяжный стон. Доска отъехала от балки на добрый сантиметр.

– Валяй, Жако, не дрейфь! Валяй дальше! – крикнул Клод.

Тогда Жако сжал кулаки, стиснул зубы и, задержав дыхание, принялся колотить ногой по доске. После пятого удара она оторвалась от балки.

Клод был отброшен назад. Он лежал теперь на спине, раскинув руки, как распятый, ноги его нервно подергивались.

Доска валялась на цементном полу. Рука Клода была вытянута и по – прежнему пригвождена к ней. Пальцы были растопырены, И посередине ладони, точно, острие кинжала, блестел конец гвоздя.

Жако упал на колени. С бесконечными предосторожностями он взял Клода одной рукой за запястье, а другой за указательный палец и потянул.

– Нет, Жако, не трогай! – крикнул Клод. – Оставь меня! Понял? Я сам.

Жако отодвинулся. Клод по – прежнему не открывал глаз. Нос его блестел от пота. Парень шумно выдохнул воздух, как это делают боксеры, сжимая зубами назубник. Около ушей выступили, заходили желваки. Нижняя губа выпятилась и закрыла верхнюю. Пальцы на пригвожденной руке стали по очереди сгибаться, не переставая дрожать: сперва большой палец, за ним указательный, средний, безымянный и мизинец. Вдруг Клод сразу все их разжал, и рука продвинулась на сантиметр вдоль гвоздя. Клод с полминуты лежал в полной неподвижности, вытянув растопыренные пальцы. Потом большой палец задрожал и начал сгибаться, за ним остальные: указательный, средний, безымянный и мизинец. Кончик среднего пальца дотронулся до гвоздя и тихонько ощупал его, словно лаская. Клод вздохнул. Жако посмотрел на его лицо. Оно все было покрыто потом, но не обычным потом, равномерно растекающимся по коже… У каждой поры висела капелька, и казалось, все лицо усеяно прозрачными бородавками. Клод опять шумно задышал носом. Зубы скрипнули. Мышцы шеи напряглись, словно натянутые канаты.

Тут Клод сделал всего лишь одно движение.

Всего лишь одно движение, но в нем участвовали пальцы, вся кисть, рука и даже плечо. Одним движением он освободил руку, и доска ударилась о цементный пол. И тем же движением, вернее, продолжая его, он вскочил на ноги без помощи левой руки. Одним лишь движением мускулов шеи и спины.

Встав, он перегнулся пополам, положил правую руку с растопыренными пальцами на левую и открыл глаза.

Как раз посередине ладони правой руки виднелась маленькая красная дырочка. Совсем круглая. Совсем сухая. Клод пристально посмотрел на свою правую руку и увидел, как на ней выступила капля крови. Тут он побледнел.

Жако схватил его под мышки.

– Идем, старина! Живо, в аптеку. Все будет в порядке, ты и не вспомнишь об этом. Факт!

– Скажи, Жако, как, по – твоему, рука у меня не сломана? Говорят, в кисти косточки такие тоненькие.

Они медленно спустились по лестнице, ступенька за ступенькой, с пятнадцатого этажа. Внизу Клоду стало плохо, ноги у него подкосились. И, чтобы сойти с помоста, Жако пришлось обхватить друга обеими руками поперек туловища и легонько подталкивать перед собой. Клод шел, с трудом передвигая ноги; он придерживал левой рукой правую и не отводил взгляда от ладони.

Шарбен, Рыжий, Жюльен, Октав, Мимиль и парашютист сопровождали их в полном молчании, не требуя объяснений. По дороге к шествию присоединялись другие рабочие, но на пороге барака Баро всех их задержал и пропустил лишь молодежь.

Ла Суре уже открыл дверцу белого стенного шкафа, где хранились лекарства. Оставив Клода на попечение Шарбена и парашютиста, Жако подошел к делегату и прошептал ему на ухо:

– Гвоздь проткнул ему руку насквозь, может, и кости повредил…

– Сейчас увидим, парень, – так же тихо отозвался Ла Суре.

– Что нужно делать?

– Лучше всего как следует продезинфицировать ранку, чтобы не было осложнений. А что, гвоздь был ржавый?

Ла Суре приготовил в одной склянке раствор спирта крепостью 90°, а в другой – раствор перекиси.

– Что ты собираешься делать? – спросил Жако.

– Продезинфицирую ранку. Надо, чтобы раствор проник всюду, где побывал гвоздь.

– Хорошенькое удовольствие предстоит Клоду!

– Да, ему придется несладко.

– Я буду около него.

Жако встал слева от Клода, обняв друга за плечи. Раненый не видел, что с ним делают. Шарбен и парашютист, стоя к нему спиной, зажали его руку у себя под мышкой и крепко держали кисть, над которой склонился Ла Суре. Делегат тщательно исследовал рану и объявил:

– Ничего не повреждено!

Вдруг все тело Клода задрожало с ног до головы. Хлопья розовой пены упали на пол. Жако тотчас же заговорил:

– Стисни зубы, старина, это пустяки. Факт! Потерпи одну только минутку – и делу конец, факт!

– Скажи, Жако, что это ты мне говорил, что когда‑нибудь мы будем работать только на себя…

– Да, непременно. Не может ведь такая жизнь продолжаться вечно.

– И у всех тогда будет работа, всегда?

– Ну да, и даже народу не хватит, чтобы всю ее переделать. Придется наделать побольше детей…

– Ах, черт возьми! И каждый сможет выбрать себе ремесло по вкусу и учиться в любой школе, сколько захочет?

– Ну да, Клод. Говорят, что все это будет…

Клод перестал дрожать. Шарбен и парашютист, улыбаясь, повернулись к нему. Клод взглянул на свою руку. Она была аккуратно забинтована. Посреди повязки на ладони выступил красный круг, и он постепенно расползался, как чернильное пятно на промокашке. Наконец Клода усадили.

Ла Суре протянул ему пивную кружку, в которую была налита какая‑то прозрачная жидкость.

– Что это?

– Водка.

– Ой, нет! Не могу пить спиртного из‑за тренировки, ведь я на режиме.

Все засмеялись.

– Не привередничай, – сказал Ла Суре, – ну, глотай, живо!

Клод залпом выпил водку и часто заморгал.

– Ладно, – сказал в заключение Ла Суре. – Мы сейчас же отведем тебя к врачу, одному из наших, он все это обследует, сделает тебе несколько уколов против столбняка, и представление будет окончено.

Клод дважды провел рукой по лбу и спросил:

– Скажи, Жак – Жак – Жако, мне это не поме – ша – ша – ша – ет зани – зани – заниматься бо – бо – боксом?

Он опять стал заикаться. Ребята прыснули со смеху.

* * *

Вечером поезда ходили с интервалом в час. В промежутке между двумя поездами на станции не было ни души. Милу вошел в зал ожидания, засунув руки под мышки и зарывшись подбородком в воротник свитера. Ногой он захлопнул за собой дверь. Задребезжали стекла; кассир, сидевший за перегородкой, встал с места и отважился высунуть нос в свое окошечко. Милу уселся на скамью. Голова кассира исчезла. Слышно было, как он мешал в печке кочергой. Милу принялся изучать серовато – зеленые стены. Взгляд его остановился на афише Национального общества железных дорог: «Посетите Прованс!» Юноша закрыл глаза и оперся затылком об автомат для пробивания билетов.

Дверь открылась, и он вскочил на ноги.

– Добрый вечер, Бэбэ.

– Добрый вечер, Милу.

Она дошла до середины зала, осматриваясь по сторонам. Голова в окошечке скрылась еще быстрее, чем в первый раз. Послышалось насмешливое посвистывание.

– Сильви мне сказала, что ты хочешь со мной поговорить.

– Да. Садись.

Она села на самый краешек скамьи, чуть ли не на метр от Милу.

– Знаешь, я назначил тебе свидание здесь потому, что на улице очень уж холодно, да и потом… ну, в общем, мне хотелось поговорить с тобой с глазу на глаз.

Она удивленно посмотрела на него и еле слышно спросила:

– Ты хотел поговорить со мной о Жако?

Милу нагнулся, получше натянул носки. Бэбэ поправила свой шарфик и, вскочив с места, отчеканила:

– Если так, не стоит и разговаривать.

– Послушай, не уходи!

Девушка уже приоткрыла дверь. Милу схватил ее за руку.

– Это очень важно, то, что я хочу тебе сказать… ну, знаешь, для Жако это очень серьезно.

– Нет, не стоит. Повторяю тебе! – она вырвала руку.

– Закройте дверь, черт возьми! Не могу же я натопить всю улицу! – крикнул голос из окошечка.

Бэбэ была уже на пороге.

– Ну что ж, ты, видно, нашла свое счастье с другим!

Она вернулась, закрыла дверь и прислонилась к ней.

В соседней комнате кассир яростно встряхивал ведро с углем.

– Дело не в этом, Милу.

Они снова сели на ту же скамью. Когда Милу старался быть серьезным, его лицо с круглыми, словно удивленными глазами и смеющимся ртом становилось очень забавным. Бэбэ не смогла сдержать улыбки. Это его обидело.

– Жако несчастен, знаешь.

– Я тут ничего не могу поделать.

– Он меня не посылал…

– О, в этом я не сомневаюсь! Я его слишком хорошо знаю.

– Я тоже его знаю и вижу, что ему плохо, у него это вот тут сидит…

Он постучал себя по лбу.

– Я тут ничего не могу поделать, поверь мне.

Чтобы набраться храбрости, Милу перевел взгляд на афишу, призывающую посетить Прованс, и прошептал, словно обращаясь к нарисованной там сосне:

– Но мне‑то ты можешь сказать, знаешь… ты его любишь, того, другого?

Бэбэ встала, прижалась лбом к стене и глухим голосом сказала:

– «Другого» больше нет. И я бы много дала, чтоб его никогда не было.

Милу вплотную подошел к девушке и прошептал еле слышно:

– Но тогда почему же?..

Она отрицательно покачала головой.

– Знаешь, Бэбэ, он очень изменился, наш Жако. Это совсем не тот парень, который заехал в морду мастеру и потом удрал с работы. Не знаю, как тебе это объяснить.

Он стал спокойнее, сдержаннее и в то же время злее. Но теперь уже он злится, когда дело касается других, а не только его. Стройка, жизнь людей, которые его окружают, – все это понемногу изменяет его. Да и ты тоже, сама того не подозревая… Знаешь, Бэбэ, им ведь тяжело приходится с этой забастовкой. Жако нужно собрать сейчас все силы. Нужно иметь ясную голову. Ребята из Гиблой слободы вечно вертятся около него, знаешь. Поэтому, когда ему плохо, и другим бывает плохо… А он несчастлив… на него больно смотреть.

Плечи Бэбэ дрогнули. Она пробормотала:

– Ия тоже несчастна.

– Но тогда почему же?..

Милу показалось, что он услышал рыдание.

– Почему? Я тут ничего не могу поделать. Я несчастна по той гке причине, что и он. И еще по другой причине, гораздо более важной… Извини, Милу, но я не могу тебе этого объяснить. Просто не в силах. Одно только могу тебе сказать: между мной и Жако все кончено, навсегда. Вы оба скоро узнаете, почему. А теперь, умоляю тебя, уходи.

Милу стоял с минуту, опустив руки, затем тихонько взял девушку за плечи и повернул к себе. Он поднял волосы, упавшие ей на лицо: Бэбэ взглянула на него широко открытыми, жалкими, полными слез глазами.

Тогда Милу быстро поцеловал ее в обе щеки и вышел.

Бэбэ долго стояла не двигаясь, скрестив на груди руки и опустив голову, как в церкви. Мимо сновали пассажиры, брали билеты в окошечке кассы. На станцию прибыл поезд. Наконец Бэбэ решилась ехать домой.

На улице Сороки – Воровки ее подхватил поток людей, сошедших с поезда. Все кругом спешили. Девушку толкали, обгоняли, и ей казалось, что каждый уносит с собой частицу ее грез, ее честолюбивых мечтаний, частицу ее самой. Она видела, как бегут и исчезают во тьме ее любовь и роскошная вилла, свадебное путешествие и ее красота, женственность, молодость, превратившиеся в уродливые тени, которые сгибались под тяжестью чемоданов и сумок. А Бэбэ осталась позади одна, точно лодка на мели, которую течение не подхватило, не унесло в море, – одна со своей тоской по этим безбрежным и навеки утерянным просторам.

* * *

Ла Суре умел как‑то по – особому подойти к Жако и длинному Шабрену, взять их обоих за плечи и поговорить по душам.

– До тех пор пока мы не получили ответа ни от министерства, ни от Акционерного общества, нужно быть ко всему готовым. Дела у нас идут слишком уж гладко. А ведь эти люди на все способны, чтобы сломить наше сопротивление.

Делегат задумчиво покачал головой; оба парня с интересом ждали, что он еще скажет. Наконец, словно приняв какое‑то решение, он продолжал:

– Предположим, что в одно прекрасное утро мы придем на работу и обнаружим, что строительная площадка занята отрядами республиканской безопасности и что они нас уже заметили. Как мы с вами тогда поступим?

Он предостерегающе покачал головой и добавил:

– Я сказал: «Предположим…»

Все трое прошли еще несколько шагов; вдруг Ла Суре остановился и удержал ребят за плечи.

– Предположим, что как‑нибудь ночью они подошлют своих людей с динамитом или попросту с кирками. А на следующий день часть стены свалится вам прямо на башку… Ни тебе социального обеспечения, ни страхования на случай инвалидности, вот и выпутывайся как знаешь!

Они молча двинулись дальше, затем снова остановились.

– А возможно и другое: глядишь утром – лестница или часть стены обвалилась, судебный пристав уже прибыл на место и составил протокол, а полицейские гонятся за нами по пятам. «Вредительство забастовщиков» – вот как они это назовут!

– Проклятие! А мне даже в голову все это не приходило! – вздохнул Жако.

– Заметьте, я сказал: «Предположим…» – произнес Ла Суре и вновь зашагал по строительной площадке.

– Надо бы выставить ночью охрану, – предложил Шарбен.

– Вот – вот… – задумчиво проговорил Ла Суре.

– Я мог бы остаться на эту ночь с несколькими парнями из Гиблой слободы.

– Ия тоже с Рыжим и парашютистом…

– Нет. Это будет несправедливо. Вы и так взялись за самую тяжелую работу. Вам надо отдохнуть…

– Дудки! – отрезал Жако. – А остальные разве отдыхают? К примеру, мой отец… ну, мой старикан… Сегодня вечером он отправляется в министерство или еще куда‑то как член делегации рабочих…

– А завтра вечером наступит ваш черед идти с делегацией. Кроме того, вы молоды…

– В том‑то и Дело! – положил конец пререканиям Шарбен.

* * *

Парни притащили из столярной мастерской несколько ведер опилок, и печурка, стоявшая посреди барака, накалилась докрасна.

– Ну вот, все мы в сборе, – с удовлетворением проговорил Жако, потирая шрам на правой руке.

– Не хватает вашего Виктора, – с неменьшим удовлетворением заметил длинный Шарбен.

– Виктор у нас лежебока, другого такого днем с огнем не сыщешь! – прыснул со смеху Мимиль.

– Надо его образумить, не то он плохо кончит.

– Недостает также Клода, – вздохнул Жако.

Он закрыл глаза и прошептал:

– Жанна Толстушка, должно быть, зашла его проведать, утешить, приголубить… Факт! У него все‑таки осталась одна рука, чтобы погладить ее, приласкать.

Жако открыл глаза, посмотрел на свой рубец и снова принялся его шлифовать.

– Что это у тебя? – спросил Шарбен.

– Несчастный случай у станка.

– Ты работал металлистом?

– А как же! Я токарь высшего разряда, милый мой.

– Остался без работы?

– Ясное дело!

– Постой‑ка! У меня как раз дядюшка работает в отделе кадров на заводе Лавалет в Сент – Уане.

– Невредный родственничек!

– Он мог бы принять тебя на работу. Точно.

– Смеешься!

– Да нет же, говорят тебе!

– Кроме шуток?

– Клянусь тебе. Он запросто взял к себе на завод Двух парней из Шанклозона. Можно бы вместе сходить к нему… – И, помолчав, добавил: —Только скорее решайся, а то его куда‑то переводить собираются.