Текст книги "Весенние ласточки"

Автор книги: Жан Лаффит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Я собираюсь жениться…

– На Анриэтте?

– Откуда ты знаешь?

– Мне говорили, да я и сам догадывался.

– Ей всего на семь лет меньше, чем было бы сейчас твоей матери.

– Она на пятнадцать лет моложе тебя.

– Ты должен меня понять… В моем положении очень трудно одному. Она умеет вести дело, трудолюбива…

В этом он был прав. Анриэтта поступила работать продавщицей, но очень скоро заняла первое место среди служащих. Она была любезна с клиентами, строга с остальными продавщицами, холодна с рабочими – словом, обладала всеми качествами настоящей хозяйки. Ей исполнилось тридцать два года, она была довольно хорошенькая, в самом расцвете сил и любила одеваться. Ко всему этому, она бесподобно упаковывала конфеты и завязывала большие банты на шоколадных и сахарных зверях, которыми искусно украшала витрину.

Женитьба отца нарушила планы Жака. Как только ему исполнилось шестнадцать лет, он решил уйти из коллежа и стать кондитером. Он входил в положение отца, не осуждал его, но ему неприятно было видеть, что женщина, которая, как он и предчувствовал, не признает его, так скоро водворилась в доме, где он в течение шести лет жил вдвоем с матерью и, как маленький мужчина, был хозяином. К тому же Анриэтта полностью оправдала его предчувствия. Она сразу же стала ему говорить «ты», обращалась с ним как с ребенком и не упускала случая сделать замечание: «Жак, ничего не меняй в витрине!», «Жак, ты же видишь, что ты мешаешь…» Отец на все смотрел ее глазами и беспрерывно твердил:

– Сынок, слушайся тетю, она тебе хочет добра.

Так продолжалось до ухода Жака в армию. Юноша все больше восставал против нестерпимой для него опеки. Он научился ремеслу от отца, а также от многочисленных служащих, которые из-за трудного характера хозяйки редко выдерживали больше полугода в этой «дыре», как они называли кондитерскую.

После возвращения Жака из армии отношения с мачехой еще более обострились. Анриэтта расширила сферу своего господства. Теперь она по любому поводу позволяла себе врываться в кухню, требуя ускорить выполнение заказа, отдавая распоряжение или делая замечание.

– Марципан пересушили, – возмущенно заявила она однажды и бросила на стол хорошо подрумяненный торт. – Я отказываюсь это продавать.

– Ну так жрите сами! – и Жак в бешенстве запустил тортом в мачеху, к великой радости учеников. Отец дал ему пощечину. Бледный как смерть, Жак снял халат. – Раз так, я уезжаю.

Анриэтта ледяным голосом требовала, чтобы Жак извинился. Он твердо решил расстаться с отцом, и Филипп Одебер, раздираемый противоречивыми чувствами, пытался образумить сына.

– Я погорячился, но и ты не должен был так поступать.

– Ты тоже.

– Даже если она была неправа, этого нельзя было делать.

– Я ей противен. Она меня ненавидит и все время старается унизить.

– Ты ошибаешься, поверь мне. Она тебя очень любит.

– И ты в это веришь!

И Жак, не выдержав, расплакался. Отец был потрясен до глубины души, хоть и пытался это скрыть. Он понял, что сын очень несчастен. Он сам подыскал для него место, проводил на вокзал и, прощаясь, сказал:

– Не забывай, что у тебя есть отец, мой дом в твоем распоряжении.

Мачеха подставила пасынку щеку, но сама его не поцеловала…

– Она надолго в Аркашоне? – спросил Пораваль.

– До будущей недели. Ее привезет обратно ее брат, зубной врач. Ей надо было отдохнуть.

Филиппу Одеберу было больше пятидесяти. Он приехал в Палисак договориться о вырубке леса на принадлежавшем ему участке.

– Поедем на вашей машине или вывести мою? – спросил Пораваль.

– Если вам не тесно, поедем в моей.

Вскоре они выехали на проселок. На подступах к лесу дорогу окаймляли зеленеющие дубы и кусты терновника, усыпанные желтыми цветочками.

– Десять лет назад немцы не осмеливались сюда захаживать, – проронил Пораваль.

– Только бы не повторилось все снова. Говорят, они собираются вооружаться.

– Тогда мы опять уйдем в макИ, – сказал Пораваль.

– Вы считаете, что будет война?

– Очень возможно, что рано или поздно все равно придется воевать. Все дело испортила политика.

Пораваль был активным участником движения Сопротивления в Перигорском районе^[3]. В армии, оставленной по условиям перемирия, он служил лейтенантом и одним из первых ушел в макИ. Пораваль был командиром в Тайной армии и в ФТП^[4], принимал участие во многих операциях и к концу войны получил звание майора ФФИ^[5]. После Освобождения он снова занялся своим лесопильным заводом и женился. Сейчас у него было двое детей. Современное оборудование завода, новый прекрасный грузовик, трактор и красивый дом, который он недавно построил у въезда в городок Палисак, свидетельствовали о том, что предприятие Пораваля процветало.

Правда, хозяин лесопилки был очень трудолюбив. Он почти никогда не расставался со своим рабочим костюмом и трудился в поте лица вместе с тремя рабочими. Пораваля много раз просили баллотироваться в члены муниципального совета, но он упорно отказывался. Он поддерживал дружескую связь с депутатом Анри Вильнуаром и был в хороших отношениях со всеми.

Пораваль и Одебер въехали в лес и остановились у холма, по которому стекали ручьи.

– Дальше, пожалуй, не проедем, – сказал Одебер. Он боялся застрять в какой-нибудь выбоине.

– Попробуем дотащиться хотя бы до фермы.

Они выехали на обсаженную яблонями аллею и увидели внизу перед собой крышу фермы. Какой-то крестьянин пахал вместе с парнем лет двадцати. Он остановил волов, вытер пот со лба и окликнул проезжающих:

– Вы кого-нибудь ищете? Ах, это вы!

Крестьянин подошел к машине и протянул руку Поравалю.

– Как поживаете, господин майор? Я вас не узнал.

– Рожэ Беро, бывший боец моего батальона, – представил крестьянина Пораваль.

– Мы знакомы, – сказал крестьянин. – Он у меня покупал вино. Пожалуйста, заходите.

Беро пошел в погреб налить бутылку вина, а его жена, крепкая, полная крестьянка, развернула пачку печенья и ополоснула большие стаканы.

– Вы по-прежнему торгуете монбазияком? – спросил Одебер.

– Да, но теперь вино ничего не стоит.

– Неужели?

– В прошлом году я продавал бочку за сорок две тысячи франков, словом, за литр я получал меньше пятидесяти франков. А в Париже, оказывается, монбазияк перепродается по триста франков бутылка и даже дороже.

– К тому же он хуже этого, – заметил Пораваль, попивая вино маленькими глотками.

– Вдобавок ко всему государство заставляет нас уничтожать лозы, – сказал крестьянин. – Теперь нам разрешено давить красное вино только для собственного потребления. Если так будет продолжаться, то лично я начну разводить спаржу.

– Вы думаете, это выгодно?

– Послушайте, на один купорос у меня уходит около ста тысяч в год; к этому прибавьте серу, известь, удобрение, а уж труда я не считаю. В среднем у меня получается восемь-десять бочек вина. А когда от града погибает половина урожая, сами понимаете, что у меня остается. Спаржа почти не дает потерь, ее хорошо покупают, и я по крайней мере оправдаю свой труд.

Крестьянин проводил приезжих до сосняка, принадлежащего Одеберу, и, как бы между прочим, спросил:

– Вы не продадите мне ваш участок? У вас здесь меньше гектара.

– Вам он нужен?

– После того как вы вырубите деревья, вам эта земля уже ни к чему, а я мог бы ее обработать, и она прилегает к моему винограднику.

– Подумаю, – ответил Одебер. – Этот участок принадлежал еще моему деду, у него здесь был когда-то виноградник. Вон видите, одичавшие лозы вьются по стволам деревьев…

– Да, виноград живуч, – проговорил крестьянин.

Пораваль обследовал лесок во всех направлениях, оценил качество деревьев, исследовал подъездные пути и нацарапал в записной книжке какие-то данные.

– О цене поговорим дома, – сказал он, – но рабочую силу я должен достать на месте. Вы не знаете, Беро, кто бы согласился?

– Мой сын не прочь подработать.

– Высокий молодой человек, который пахал вместе с вами?

– Конечно, а кто же это еще мог быть? Дядя ушел от нас, а на рабочего у меня нет денег.

– До чего же время летит! Мне казалось, что ваш Милу все еще бегает в коротких штанишках.

– В этом году он уходит в армию. Хоть бы его не услали в Индокитай!

– Кстати, о детях, – сказал Одебер на обратном пути. – Мой сын доставляет мне немало хлопот.

– Балуется? – спросил Пораваль.

– Мне сообщили, что он ударился в политику. Это мне передали по просьбе заведующего винным погребом в «Лютеции». Говорят, будто он вступил в какой-то комитет, куда входят коммунисты.

– Не стоит расстраиваться, это пройдет. Да и среди них есть неплохие люди…

* * *

– Кто эта женщина? – спросила Жаклина.

– Какая женщина?

– Которая тебя поджидала вчера вечером.

Жак знал, о чем его спрашивает Жаклина. Вчера, когда он возвращался с работы, он встретил на улице хорошо одетую молодую женщину, она ему улыбнулась.

– Кого я вижу! Добрый вечер, мсье!

Жак неловко протянул ей руку и покраснел. На Ирэн Фурнье была серая плиссированная юбка, плотная желтая куртка с поднятым воротником и широкий белый пояс, подчеркивающий ее тонкую талию. Она носила довольно длинные волосы на прямой пробор. Ее милое лицо обращало на себя внимание. По-видимому, ей еще не было тридцати.

– Очень рада, что встретила вас. Мы подготовляем еще одно собрание, значит, мне не надо будет посылать вам приглашение.

– В прошлый раз я не смог прийти. Каждую вторую неделю я кончаю работу в четверть десятого, – оправдывался Жак.

– Мы понимаем. Но если в следующий раз вы опоздаете, не смущайтесь, вам никто ничего не скажет. А вам понравилось?

– Да. Особенно ваше выступление. Вы хорошо говорили.

Теперь слегка покраснела Ирэн. Но Жак этого не заметил.

– Я уже начал собирать подписи.

– Великолепно!

На самом же деле его не за что было хвалить – прошло уже три недели, а количество подписей у Жака не увеличилось. Но на следующий день после встречи с Ирэн главный мойщик Анатоль подозвал в гардеробе Жака и спросил его:

– Скажи-ка, у тебя с собой воззвание, которое ты нам давал на подпись?

– Да.

– А на кухне ты его показывал?

– Нет еще.

– Дай мне, я знаю, кому можно предложить.

Вскоре Анатоль вернул Жаку лист с таким количеством подписей, что старик Жюль едва нашел место, где расписаться. Но он все равно попробовал сопротивляться. В тот день Жак с ним дежурил.

– Знаете, он заполнен, – проговорил Жак.

– Кто? – спросил старик.

– Лист с воззванием.

– Потом дашь его мне.

– Вот он.

– Не здесь, ты с ума сошел! Разве ты не видел Бекера? Он же бродит вокруг буфетной.

Старик Жюль отправился выяснять, что делает надзиратель; для этого он продел тряпку в ручку огромной кастрюли и, волоча ее за собой, прошел по коридору, обогнув раздаточный стол, пересек кухню, повертелся у кладовой и таким, обычным для поваров, способом, дотащил тяжелый котел до мойки.

– Бекер поднялся наверх, – сообщил он Жаку, – покажи твою бумажку.

Нацепив очки, старик вчитывался в каждую фамилию и всякий раз покачивал головой, словно приговаривая: так и знал. Дойдя до последней подписи он подскочил:

– Как, он тоже подписал?

– Кто именно?

– Шеф-мясник.

– Как видите.

– Ну, под его фамилией я свою не поставлю!

– Почему?

– Непутевый человек. Он целуется со всеми девушками, не пропускает ни одной юбки и всем предлагает с ним переспать.

– Жозеф такой же. А вы против него ничего не сказали.

– Это другое дело. Жозеф не женат. А у того пятнадцатилетняя дочь… Просто позор.

– Можно любить женщин и быть против войны.

– Кто неискренен в чувствах, не может быть честным в своих убеждениях. Подожди-ка, ты мне раньше показывал другой лист?

– Тот еще почти чистый.

– Тем лучше.

Старик уже взял карандаш, чтобы подписать.

– А ты и этот еще будешь давать подписывать?

– Да, я хочу предложить шефу.

– Веберу? Ладно, я подпишу после него.

Жак потерял терпение.

– Ну и ладно, обойдусь без вашей подписи, раз вы боитесь.

– Ты думаешь, я трус?

И старик решительно, крупными и четкими буквами написал под фамилией мясника: «Жюль Легран, воевавший добровольцем во время первой мировой войны».

– Если бы здесь было больше места, я бы тебе показал, какой я трус. Я воевал, понял?

– Ты чего кипятишься? – спросил старика шеф-кондитер.

Он пришел на работу раньше времени и на ходу завязывал фартук.

– Сопляки… еще учат нас… Никакого уважения к старикам… В мое время все было по-другому…

Вебер был добродушный человек и с давних пор привык к ворчливому характеру Жюля. В ответ он только пожал плечами. Жак решил воспользоваться случаем.

– Я попросил его подписать протест против перевооружения Германии, а он меня ругает.

– Дай-ка твое воззвание.

Вебер подписал без всяких рассуждений, добавив только:

– Надо, чтобы другие тоже подписали.

В конце этого дня у Жака состоялось объяснение с Жаклиной, начало которого польстило его мужскому самолюбию. Собственно говоря, это было их первое объяснение. До сих пор, после вечера, проведенного в кафе с Сюзанной, они два раза были в кино. В первый раз Жак, попросив прощения за то, что не смог прийти на свидание, назначенное на мосту, спросил:

– Тебе было весело на танцах?

– Безумно. У меня был очаровательный кавалер.

Ему очень захотелось дать ей пощечину.

– Сегодня ты снова пойдешь танцевать?

– Возможно.

– А я иду в кино. Ты не хочешь?

– Подумаю.

Она задержалась на работе, и они сели в метро, чтобы не опоздать в кино «Рекс», где шла новая цветная картина, которая оказалась довольно скучной. Когда они вышли из кино, лил дождь. Жаклина устала, и Жак предложил отвезти ее домой на такси. У гостиницы она мило поблагодарила его и побежала в подъезд, спасаясь от дождя.

– А меня везите на улицу Ассас, – сказал Жак шоферу.

Второй вечер начался более удачно. Жаклина, не задумываясь, взяла Жака под руку, и они сами не заметили, как оказались у маленького кино.

– Чудесно, идет картина с Жераром Филиппом!

Как только погас свет, Жак поцеловал Жаклину.

– Это еще что за номер?

Прошло немного времени и она сама прижалась к Жаку и положила голову ему на плечо. Оба потеряли представление о времени…

* * *

– О какой женщине ты говоришь? – снова переспросил Жак, делая вид, будто старается припомнить.

– Не прикидывайся дурачком.

– Сядем, я тебе все объясню.

Они вошли в скверик, где у них было назначено свидание, и сели на свободную скамейку.

– Это длинная история.

Жак рассказал о собрании комитета и о том, как он туда попал… Жаклина слушала его внимательно, улыбаясь некоторым подробностям.

– Тебе скучно слушать?

– Наоборот, меня это гораздо больше интересует, чем ты думаешь. Продолжай.

Когда он кончил, она ласково посмотрела на него и, видя его нерешительность, поцеловала его в губы.

– Жаклина…

– Скажи, а когда назначено следующее собрание? – спросила она, отстраняя его.

– Какое собрание?

– То, на которое тебя пригласили.

– Собрание комитета? Кажется, на завтра.

– Я тоже пойду.

– Ты?

– Да, я.

– Ты не веришь тому, что я тебе рассказал?

– Наоборот, начинаю верить.

– А тебя не отпугивают такие вещи?

– Мне это знакомо. Мой отец тоже сражается…

«По-видимому, она ничего не поняла; ее отец – военный, – пришло в голову Жаку, когда он расстался с Жаклиной, но он не стал над этим раздумывать и, шагая по темной улице, тихо напевал песенку Ива Монтана:

Я тебя люблю, люблю, люблю,

Безумно я тебя люблю…

* * *

– Ребята, послушайте меня. Потрясающее событие!

– Во-первых, что тебе заказать?

– Как обычно, кока-колу.

Хозяин кабачка налил Пибалю стакан божоле и поставил его на стойку.

– Товарищу то же самое.

– Нет, нет, я не пью вина, – отказался алжирец.

– Ну, так закажи что-нибудь другое.

– Сколько стоит фруктовый сок?

– Пусть цена тебя не заботит, я угощаю.

Огюст Пибаль с сияющим лицом обернулся к собравшимся:

– Сногсшибательно, уверяю вас…

Это происходило после собрания комитета. Человек десять остались поболтать и, чтобы вознаградить хозяина за предоставленное им помещение, заказали себе вина. Жаклина разговаривала с Ирэн Фурнье, и Жак, гордясь своей любимой девушкой, не сводил с нее глаз. Мадам Томасен и мадам Флери сели за столик, им принесли по стакану кофе.

– В общем невероятная история, – продолжал Пибаль. – Я ведь водопроводчик и хожу по разным квартирам, бываю у бедняков и у богачей, но, пожалуй, чаще у богачей – ясно, рабочие редко имеют ванну, но все же случается, что меня и туда вызывают. На днях вот я ремонтировал канализацию в одном доме в пятнадцатом районе, так там за водой спускаются во двор, даже нет крана на площадке каждого этажа…

– Огюст, ближе к делу, – прервал его молодой человек, которого, как слышал Жак, звали Леоном.

– Так на чем я остановился? – спросил Пибаль. – Ах да, я говорил, что водопроводчик бывает в самых различных местах. Позавчера, сразу же после начала работы, хозяин влетает в мастерскую и говорит: «Скорее, хватай сумку с инструментами и мчись в такси по этому адресу». Такие случаи у нас частенько бывают. Приехал я в богатый дом, рядом с Люксембургским садом, по лестнице навстречу мне бежит обалдевшая от ужаса консьержка и вопит: «Наконец-то вы пришли, садитесь в лифт, поднимайтесь на пятый, первая дверь направо, – уже протекло в нижние этажи». Я спокойненько попросил ее показать, где у них подвал. Прежде всего перекрыл воду – в таких вот больших домах они всегда забывают это сделать, – после чего со всем своим барахлом поднялся в квартиру. Мне открыла дверь девушка, похожая на кинозвезду. Она была в шелковом халате, под которым, по-видимому, ничего больше не было. Она мне сказала, что все произошло, когда она купалась…

– Огюст, поменьше подробностей, – сказала с улыбкой Ирэн Фурнье. – Не забывай, что здесь дамы.

– Она тоже оказалась дамой, настоящей дамой, сами сейчас увидите. Сперва-то я ее принял за актрису, потому что она очень красивая, а главное, из-за длинных светлых волос, которые покрывали ее плечи. Она ввела меня в комнату. Вы бы посмотрели – сплошные ковры, подушки. Постель была не застелена… А ванная! Я много их повидал на своем веку, но такие встречал очень редко – вся из мрамора! «Странно, больше не течет», – удивленно сказала девушка. А я ответил: «Ясно, ведь я перекрыл воду». Ну, я разложил свои инструменты и принялся за работу. Пустяковый ремонт, просто надо было сменить прокладку. Ну а пока я работал, мы поболтали…

– Ты, кажется, завираешься, – заметил Леон.

– Ни капельки, представь себе. Она начала первая. Спросила, нравится ли мне моя профессия и много ли я зарабатываю. Понимаешь? Ну, а так как она держалась просто, то я осмелел и перед уходом выкладываю ей: «Мадам, меня вызвали к вам в качестве рабочего. Свое дело я сделал, и теперь вы можете быть спокойны. Разрешите обратиться к вам с просьбой?» – «Говорите, в чем дело?» – «У меня с собой воззвание, которое касается всех французов. Эту петицию собираются представить депутатам и предложить им воспротивиться перевооружению Германии. Не можете ли вы поставить под ней свою подпись?» – «А много вас?» – «Миллионы, мадам». – «Впервые об этом слышу, покажите-ка вашу петицию…» – Тут уж я не мог отступить, – сказал Пибаль. – И выложил все свои доводы. «В течение последних семидесяти пяти лет во Францию три раза вторгались вражеские войска… Наши правители забыли времена оккупации… эсэсовцы могут возродиться…» Так вот, вы можете мне не верить, но дамочка, не моргнув, подписала. Должен вам сказать, что ее подпись чего-нибудь да стоит. Эти люди дают подпись, только когда убеждены, что дело правильное. А ее муж или любовник, кем он там ей приходится, не знаю, – депутат.

– Откуда ты взял?

– Так сказала консьержка. Кстати, я воспользовался случаем и у нее тоже получил подпись.

– Герой, – рассмеялась Ирэн Фурнье.

– Ну, как ты к этому относишься?

– Ты предъяви доказательства, – ответил Леон.

Пибаль гордо показал воззвание.

– Вот ее подпись, да еще какая четкая! И свой адрес написала. Сколько ей лет, я, конечно, не осмелился спросить. Да, чуть не забыл: когда я уходил, она мне еще сунула двести франков на чай. Я их внес в фонд «Юма»^[6].

Жак расщедрился и оплатил половину общего счета в кафе.

– Симпатичные товарищи, – сказала Жаклина, когда они с Жаком вышли на улицу.

Они до поздней ночи гуляли по улицам, потом вышли на мост Ар и долго целовались, не решаясь еще произнести слова, которые у них готовы были сорваться, а может быть, им и не хотелось ничего говорить…

VI

– Мадемуазель, зажгите свет, ничего не видно.

Профессор Ренгэ сидел за своим письменным столом, заваленным папками. Он сунул вечерние газеты под кусок порфира, заменявший пресс-папье, достал из ящика несколько рукописных листков и взял почту, которую ему протянула секретарша. Кабинет до самого потолка был заставлен книжными полками. Большое окно выходило на узкий двор, и сюда никогда не проникало солнце. Вся мебель состояла из массивного дубового стола, десятка разрозненных стульев, двух огромных потертых кресел и грифельной доски, исписанной алгебраическими формулами. Профессор Ренгэ руководил лабораторией в Коллеж де Франс. Его владения занимали целый флигель, включая подвал. Это был довольно плотный человек с большой головой и седыми густыми волосами, спадавшими на виски. Первое письмо он подписал не читая, но тут же заметил:

– Мадемуазель, «академия» пишется через одно «к», не мешало бы это запомнить.

Девушка закусила губу.

– Простите, профессор, я перепишу письмо.

– Незачем, я уже его подписал, но ошибку исправьте.

От Ренгэ ничего не ускользало. Он был невероятно трудоспособен, аккуратен и педантичен в работе. Он наскоро просмотрел штук пятнадцать-двадцать писем, которые ему подала секретарша, и только на последнем задержался.

– Опять ошибка, профессор?

– Не ваша, а моя… Возьмите блокнот.

Он продиктовал, не задумываясь, довольно сложное письмо, которое посылал одному профессору в Кембридж. Откинувшись на спинку стула, он потер руки и сказал:

– Заполненный день, как всегда.

– А дама все еще в приемной.

– Боже! Я совершенно о ней забыл. Немедленно попросите ее ко мне.

Он встал навстречу посетительнице, предложил ей кресло и сел рядом. Ирэн Фурнье впервые была в кабинете Ренгэ и чувствовала себя неловко, но профессор очень скоро сумел рассеять ее смущение.

– Прежде всего, профессор, я должна у вас попросить прощения за беспокойство.

– Ну что вы, дорогая, это я должен перед вами извиниться. Я ответил на ваше письмо с запозданием и сейчас заставил вас ждать – так с дамами нельзя себя вести… Понимаете, когда вы пришли, я беседовал с учеником и не заметил, как прошло время. Кстати, разговор интересный; толковый парень, он многого добьется…

Профессор рассказал о споре с учеником, о выводах, которые он лично сделал в связи с этим спором по поводу одного своего опыта. Говорил он очень быстро, перескакивая с одного предмета на другой, и Ирэн сперва с трудом следила за его мыслями, но скоро приспособилась к его манере рассуждать.

Эдуар Ренгэ говорил о науке, как о любовнице. Он посвящал себя работе с рвением человека, который, достигнув расцвета своих умственных сил, стремится, пока еще есть время, сделать что-то большое. На смену росло новое многообещающее поколение исследователей. У профессора, к сожалению, не хватало необходимых средств, чтобы довести дело до конца… а время шло…

В этом человеке все резче выступал контраст между удивительно молодым умом и иссякающими физическими силами.

– Ведь нам не дают денег, – сказал профессор. – И мы-то знаем, что бОльшая часть государственного бюджета поглощается военными расходами, уходит в эту бездонную яму.

Ирэн пожалела, что не может записать слова ученого.

– Видите, все очень просто. Так естественно мы с вами подошли к занимающему нас вопросу. Теперь вы понимаете, почему я, Эдуар Ренгэ, в шестьдесят лет согласился стать председателем комитета мира?

– Мы вам за это искренне благодарны, профессор. Я к вам и пришла, чтобы сообщить о результатах нашей кампании.

– Какой кампании?

– Сбора подписей под петицией против перевооружения Германии.

– Ах да, теперь вспомнил! Мне предлагают подписать столько разных воззваний, что я запутался. Кстати, по-моему, их слишком много: против войны в Корее и в Индокитае, за освобождение Анри Мартэна… Так расскажите об этой кампании.

– Мы уже собрали больше двух тысяч подписей под текстом, который обсуждался при вашем участии.

– Покажите воззвание.

Профессор прочел текст петиции и возмущенно вскочил с места.

– Да нет, что вы, это совсем не то!

– Но, профессор… – растерянно начала Ирэн.

– Кто его составлял?

– Аббат Дюбрей и…

– Следовало прийти ко мне, как-никак я председатель!

Ирэн была озадачена.

– Конечно, ничего страшного нет, но этого можно было избежать. Повторяются одни и те же ошибки, одно слово уничтожает все, мелочь, которая придает узкий характер всему движению. «Я возражаю против перевооружения Западной Германии во всех его видах, – читаю я здесь, – и прошу французских депутатов отклонить ратификацию парижского и боннского соглашений». А я бы сказал: «Возражаю против перевооружения Германии…» – не добавляя «Западной».

– Но ведь перевооружается именно Западная Германия, а не Восточная.

– Я могу вам ответить, что об этом мне ничего не известно. Во всяком случае, написав «возражаю против перевооружения Западной Германии», вы даете право предположить, что вы восстаете против перевооружения одной только части Германии. Вероятно, некоторые ваши друзья так и считают, но, во всяком случае, не все с этим согласны. Я уверен, что именно из-за этого некоторые отказались дать свою подпись.

Профессор был прав. Хотя таких случаев было мало, но о двух из них Ирэн знала сама. И все же она не сдавалась.

– Заметьте, профессор, что дальше мы требуем сорвать ратификацию боннского и парижского соглашений. Вы сами знаете, что эти соглашения относятся к Западной Германии.

– Я все заметил. Но это не снимает моего возражения. По-моему, это его еще усиливает. Ваши друзья из Восточной Германии, если они искренни в своих намерениях, не могут считать, что требование отмены соглашений, которых они не подписывали, имеет к ним отношение. Зачем же тогда подчеркивать, что вы заинтересованы вопросом перевооружения только одной части Германии? Повторяю, это ничего не дает и сужает круг наших единомышленников.

Ирэн, убитая этим неожиданным для нее доводом, думала теперь только о том, как выйти из создавшегося положения. Профессор, заметив ее растерянность, перешел на примирительный тон.

– Поймите меня правильно, все это я говорю не из духа противоречия. Я так думаю. Раз я ставлю свое имя под воззванием, я не хочу, чтобы в нем были двусмысленности. У меня есть друзья во всех партиях, и своим авторитетом я обязан в первую очередь своим научным работам, а затем и искренности убеждений. Этим нельзя бросаться. Я уверен, что мой друг Жолио-Кюри сказал бы вам то же самое. Я примкнул к движению, которое он возглавляет, считая, что на этой почве возможно сотрудничество всех французов, но я по-прежнему не разделяю во многом его политических взглядов.

– Я не хочу от вас скрывать, профессор, что это слово прибавила я.

– Вот, детка, этого признания я от вас и добивался.

– А как теперь исправить?

– Конечно, начинать все сначала невозможно. По-моему, надо продолжать собирать подписи под новым, исправленным текстом, чтобы мог подписать его и я.

После этого Ренгэ пустился в пространное рассуждение о германском вопросе. Он считал, что Германия должна воссоединиться, но опасался, что если ее вооружат, то она, вне зависимости от существующего там строя, рано или поздно начнет новую войну в Европе. Выхода он пока не видел… Но, во всяком случае, Франция должна сказать свое слово. Вот почему он не возражал против сбора подписей, хотя, по его мнению, больших надежд на петицию возлагать нельзя…

Ирэн посматривала на часы.

– У меня к вам еще одна просьба, профессор.

– Скоренько изложите ее, мы и так с вами заболтались.

– У нас назначено собрание комитета, и мы хотели знать, подходит ли вам день.

Он записал себе в книжечку число и проводил Ирэн до самого выхода.

– Знаете, у меня довольно ворчливый характер, есть причуды, но в общем-то я неплохой. Приходите ко мне почаще, – сказал он ей на прощание.

Ирэн сияла, предвкушая, как удивит мужа рассказом о свидании с профессором. Больше всего ее поразила простота ученого. Проходя мимо театра «Одеон», она увидела Жака Одебера. На этот раз это была непреднамеренная встреча. Он был не один, и Ирэн поздоровалась, не останавливаясь. «С ним другая девушка, – отметила Ирэн. – Жаль, та выглядела очень милой».

Жак шел с Лорой. Он не был у них со дня ее рождения, и Брисак держался с ним теперь суше, чем обычно. Проходя мимо раздаточного стола кондитерского цеха, он даже не смотрел на Жака.

– Вы что-то очень мрачный, – заметила Лора.

Они встретились совершенно случайно и, так как им было по дороге, пошли вместе.

– Почему?

– Не знаю почему, но вы молчите. И шли-то вы опустив голову, с озабоченным видом. Любовные огорчения?

Он чуть было не ответил «да», но вовремя удержался. На Лоре было весеннее платьице, которое очень ей шло. Она казалась счастливой.

– Семейные неприятности, – сказал Жак.

– Не поладили с отцом? Но все равно я уверена, что с ним легче, чем с моим. Представляете себе, на днях он разозлился из-за вас. То он вас превозносит, а уже на другой день не хочет слышать вашего имени. Знай он, что я разговариваю с вами, он бы мне устроил скандал.

– Не понимаю почему.

– Он уверяет, что вы в ресторане занимаетесь политикой.

– Во-первых, это неправда. Но если б я и занимался, то это его не касается.

– Не сердитесь, конечно, это ваше дело. Но я бы на вашем месте вела себя осторожнее.

– Не будь он вашим отцом, я бы сказал, что я о нем думаю.

– Скажите.

– Его не любят служащие, и он делает все, чтобы его не любили.

– Не может быть, ведь он такой хороший! Если б вы его узнали поближе, вы бы так не говорили. Он только кажется строгим, а на самом деле он очень отзывчивый.

– С вами.

– Нет, не только. Ну взять хотя бы, как он относится к своему заместителю, вы, наверное, его знаете. Так вот, в ресторан устроил этого парня отец, и он уже десять лет работает в «Лютеции», достиг обеспеченного положения, но папа не хочет уходить на пенсию, пока не будет уверен, что его место достанется тому.

– А в то же время на прошлой неделе по его настоянию из-за пустяка уволили человека, у которого семья.

– Я знаю – выгнали вора.

– Не будем преувеличивать. Пропала бутылка портвейна, а он не хотел выдать товарища.

– Папа несет ответственность за погреб и не может допускать, чтобы его расхищали.

Жак улыбнулся, у него было свое мнение по этому вопросу. Все великолепно знали, что Брисак распоряжался винным погребом по своему произволу. Но если он обнаруживал, что служащий выпил не то вино, которое полагалось персоналу, или обменял с поварами бутылку вина на еду, Брисак его немедленно выгонял. Клюзо поступал более честно. От него нечего было ждать защиты служащему, у которого при выходе обнаружили кусок мяса или банку консервов, но на кухне он разрешал есть сколько угодно и смотрел сквозь пальцы, когда повар или даже поваренок во время обеда поджаривал себе бифштекс или тушил свежие овощи.