Текст книги "Весенние ласточки"

Автор книги: Жан Лаффит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Ты не знаешь, что это за ЕОС?

– Я читал в газетах. Это что-то вроде соглашения с немцами.

Жак не забыл своего детства. Грязно-зеленые мундиры на улицах Бержерака. Каждый раз, когда солдаты заходили в магазин, мать подзывала Жака к себе, словно ограждая его от опасности…

– Хочешь пойти на собрание, где об этом будут говорить? – предложил Жак товарищу.

– Когда?

– Сегодня вечером.

– Не могу, старина. У меня свидание с Сюзанной. И вообще я политикой не занимаюсь.

Жак не стал настаивать, равнодушие товарища отбило и у него охоту идти, но вечером, когда он вернулся домой, консьержка спросила:

– Так вы идете на собрание?

– А откуда вы о нем знаете?

– Я получила такой же конверт, как и вы.

– Не знаю, я еще подумаю.

Теперь он все обдумал и решил, что не пойдет. Во-первых, он может там задержаться и пропустить Жаклину. А кроме того – и это основное, – ему было страшно оказаться среди совсем незнакомых людей. И вот он твердой походкой вернулся назад, проходя мимо кафе, он заглянул в дверь и чуть не сбил с ног консьержку Томасен.

– Правильно, мсье Жак, сюда.

Он растерялся и, словно бросаясь в воду, решительно вошел вслед за нею…

У стойки прилично одетый господин допивал чашку кофе и хозяин наливал стакан красного вина пареньку в рабочем костюме.

Жак чувствовал себя так, будто попал в западню. Он попытался оттянуть время:

– Я вас угощаю, мадам Томасен.

– Потом, мы и так, наверное, опоздали.

Они прошли в заднюю комнату. За столиками сидело человек двадцать. Томасен заняла место, явно оставленное ей, рядом с пожилой женщиной. Жак, смущенный устремленными на него взглядами, поклонился и облегченно вздохнул, когда ему предложили стул. Прилично одетый господин и паренек в рабочем костюме вскоре сели за один с ним столик.

– Какая тяжелая утрата, – сказал паренек, пожимая руки некоторым из собравшихся.

– Какое несчастье, – произнесла какая-то женщина, утирая слезы.

Видимо, собрание еще не началось, все продолжали перешептываться, и Жак, воспользовавшись этим, снял плащ, закурил и стал разглядывать окружающих…

Его внимание привлекла молодая женщина, одиноко сидевшая в глубине комнаты. Он вспомнил, что видел ее на улице с портфелем под мышкой. Она улыбнулась Жаку, и он ответил ей, слегка покраснев. Женщина разбирала какие-то бумаги, и Жак догадался, что это и есть секретарь комитета, та самая Ирэн Фурнье, которая подписала приглашение.

Кроме Ирэн Фурнье, здесь были и другие хорошенькие женщины. Жак с удовольствием обнаружил как раз напротив себя двух девушек, которые негромко болтали между собой. Он смутился при мысли, что они могут шушукаться по его адресу, и перевел взгляд на соседку Томасен – пожилую женщину, одетую во все черное. Ее красивые седые волосы и изборожденное морщинами лицо выражали одновременно благородство и доброту матери семейства. Среди собравшихся были очень разные люди: преобладали женщины почтенного возраста, но было также несколько мужчин, четверо молодых людей – один из них, высокий юноша в очках, нервничая, просматривал газеты. Какой-то человек лет сорока, с несколькими орденскими ленточками в петлице, уселся рядом с секретарем комитета и принялся вместе с ней изучать листки с выписками.

Судя по выражению лиц и по разговорам, все были чем-то опечалены.

Вошли еще четверо, и среди них опять хорошенькая женщина; присутствующие потеснились и освободили им место. Последним появился смуглый человек, по-видимому алжирец, в потрепанном костюме; он примостился у самой двери. Было уже четверть десятого. Многие стали поглядывать на часы…

– Профессор Ренгэ не сможет прийти, поэтому мы предлагаем, чтобы вел собрание аббат Дюбрей, – сказала Ирэн Фурнье.

– Хорошо, – раздались голоса.

К удивлению Жака, за стол сел молодой человек в очках.

– Мы просим также мадам Флери занять место в президиуме.

В ответ на это приглашение встала пожилая женщина, сидевшая рядом с Томасен. Молодой человек в очках посоветовался о чем-то со своими соседями, торопливо записал что-то и не спеша поднялся с места. «Он скорее похож на пастора», – подумал Жак.

– Господа, – сказал аббат, – вы уже знаете о постигшем нас страшном несчастье. Погиб наш друг Ив Фарж. Предлагаю, прежде чем открыть собрание…

Собравшиеся встали и молчанием почтили память Фаржа. Жак последовал общему примеру, не понимая толком, что происходит. Он слышал, как эту фамилию называли сегодня в связи с автомобильной катастрофой. По-видимому, об этой тяжелой утрате и говорил паренек, который показался Жаку забавным. Сейчас он стоял с убитым видом. Среди полной тишины доносился отдаленный шум улицы, слышно было, как хлещет дождь, проехала машина…

– Благодарю вас, сказал аббат, жестом предлагая всем сесть.

Жак взволнованно, с большим вниманием слушал рассказ о заслугах человека, о котором он еще несколько минут назад ничего не знал.

– Он был основатель объединяющего нас с вами движения за мир… председатель Национального комитета мира… горячий патриот, выдающийся французский деятель…

В Жаке проснулось неведомое до сих пор чувство. Его взволновало не столько то, что здесь говорилось, сколько скорбное выражение лиц окружающих. Мадам Флери сидела бледная как полотно, а девушки-подружки даже не пытались скрыть слезы.

Да, если, вспоминая об Иве Фарже, люди так искренне горюют, значит, он и в самом деле был очень хороший человек. Аббат говорил о нем как о своем друге, но большинство присутствующих, наверное, никогда не видели его и все же горевали о нем, как о близком человеке. Есть же на свете такие люди! Ведь о существовании Ива Фаржа Жак даже не подозревал, его гибель еще совсем недавно была ему безразлична, а теперь он вошел в жизнь Жака… Вот это человек!

Аббат передал слово господину с орденскими ленточками и сказал, что тот сделает сообщение о ЕОС.

Докладчик достал какие-то листки и начал… Вскоре его голос зазвучал уверенно и даже слишком громко для такого маленького зала, как показалось Жаку, но ему понравился перигорский акцент оратора, и он тихонько спросил у сидевшего рядом паренька:

– Откуда он?

– Из АРАС^[1].

Жак решил больше не задавать вопросов. Первая часть доклада была понятна, в ней говорилось о двух последних войнах, но когда оратор перешел, как он выразился, к анализу ЕОС, все стало очень туманным; по словам оратора, ЕОС было сообществом так называемой европейской защиты и оно же являлось результатом соглашений, подписанных в Бонне и Париже… Жак упрекнул себя в невежестве, из-за которого он не мог понять то, что остальным было совершенно ясно. Но он заметил, что подружки и консьержка тоже с трудом следят за объяснениями. Жак перестал слушать, тем более что стрелки часов неумолимо двигались, а он все еще не мог придумать, как выйти отсюда, чтобы успеть зайти за Жаклиной. К счастью, докладчик перешел к более конкретным данным. Он назвал количество вооружения, которое по условиям ЕОС получит Германия. Эти цифры произвели на Жака тяжелое впечатление, и он обрадовался, что ЕОС вступит в силу только после того, как подписанные соглашения будут ратифицированы французским парламентом… «Сорвать ратификацию в нашей власти», – сказал в заключение оратор. Ему зааплодировали. Было уже двадцать пять минут одиннадцатого.

Аббат спросил, нет ли вопросов, но все молчали, и он предоставил слово Ирэн Фурнье.

Жак испугался, что сейчас начнется еще один доклад, но тут же успокоился. Молодая женщина, казалось, говорила специально для него. Ссылаясь на сказанное докладчиком, она изложила все гораздо понятнее и предложила выпустить воззвание против перевооружения Германии… «Каждый из вас сможет собрать подписи среди окружающих, хотя бы под одним экземпляром воззвания. И мы поможем тем самым сорвать ЕОС… Это лучшее, что мы можем сделать в память о нашем дорогом Иве Фарже».

Только она кончила говорить, как кто-то поднял руку.

– Слово имеет Огюст Пибаль, – объявил аббат.

Паренек в рабочем костюме предложил составить бригаду для сбора подписей по домам.

– Было бы великолепно, между прочим, если бы вон те две девушки согласились ходить со мной, – добавил он, рассмешив подружек.

Жак вместе со всеми подошел к столу, ради приличия взял два экземпляра воззвания и заодно сказал, что вынужден уйти.

Ирэн Фурнье поблагодарила его за то, что он пришел, мило улыбнулась и пожала ему руку.

* * *

Жаклина, как всегда, несколько раз появлялась в кондитерском цехе, но была величественно равнодушна и как будто нарочно, в пику Жаку, благосклоннее обычного выслушивала комплименты официанта Жозефа. При этом она была удивительно хороша. Вьющиеся черные волосы блестели так, словно она только что от парикмахера; губы точно спелые вишни. Поддразнивает она его или же в самом деле ей льстит грубое ухаживание Жозефа? Все девушки таковы! Жак, задетый за живое, из кожи вон лез, чтобы угодить Жаклине, и наконец добился от нее улыбки.

Накануне, когда он вышел с собрания, было уже поздно, у него мелькнула мысль сесть в такси, чтобы поспеть к тому времени, когда Жаклина выходит из ресторана, но он побоялся быть слишком назойливым. Вот почему он решил встретить ее сегодня и предупредить об этом заранее.

Завтра, насколько он знал, у нее выходной, значит, она не будет, как обычно, торопиться домой.

Жак издалека повел разговор с МейерА:

– Ну, как у вас с Сюзанной?

– На мази.

– Она была одна?

– Нет, со своей подружкой из кафе, но та сразу же ушла.

– Ее кто-нибудь ждал?

– Не знаю, я никого не видел.

Значит, надежда еще не потеряна. Все дело в смелости и предприимчивости. Но Жаку не удалось их проявить. Брисак, заведующий погребом, вызвал его к себе в кабинет.

– Послушай, сынок, почему ты перестал бывать у нас?

– Но я же недавно приходил.

– Да, да, три недели тому назад. Я же тебя приглашал бывать по субботам. Может быть, у тебя завелась интрижка?

– Нет, ничего похожего.

– Имеешь полное право, и нечего краснеть. Значит, ты свободен сегодня?

– В котором часу?

– Как всегда. Я вернусь домой в половине десятого, а ты можешь прийти и раньше. Сегодня как раз день рождения Лоры. Договорились? Ладно?

– Хм… Хорошо.

Жак рвал и метал, все его планы срывались из-за этого проклятого приглашения, от которого он не сумел отказаться сразу и не мог придумать предлога, чтобы отговориться. Помимо всего, ему начинало казаться подозрительным внимание этой семьи к нему.

Полгода назад Жак приехал из провинции в Париж и явился к Брисаку с письмом от своего отца. Заведующий погребом, добродушный на вид человек, принял его гостеприимно, как земляка. Посыпались расспросы о семье, о Бержераке, об общих знакомых, все это сопровождалось традиционной дегустацией хорошего вина, и при этом заведующий погребом небрежно говорил: «Бутылка такого шато-икэма стоит здесь тысячу франков». Брисак вспомнил, как они с Филиппом Одебером проводили время в молодости, поздравил Жака с похвальным решением перебраться в Париж: только здесь он сможет познать все тонкости ремесла, а они существуют в каждой профессии.

– Итак, сынок, ты, конечно, хочешь устроиться на работу в нашем ресторане?

– Да, если это возможно.

– Для парня из хорошей семьи нет ничего невозможного. Сейчас я тебя познакомлю с одним из крупнейших дельцов Парижа.

Брисак снял телефонную трубку.

– Алло… говорит Брисак. Вы бы не могли заскочить на минутку ко мне… Кстати, вас ждет бутылочка сотерна.

Клюзо был небольшого роста, но задирал голову с таким надменным видом и обливал вас таким презрением, что Жак почувствовал себя совсем маленьким.

– Так вы кондитер, молодой человек?

– Да, мсье.

– В ресторане работали?

– Нет еще.

– У печи вы справитесь?

– Мне кажется, что справлюсь.

– Хорошо. Приступите в понедельник: двадцать три тысячи пятьсот франков в месяц со столом.

– Как видишь, все это оказалось легче легкого, – сказал Брисак Жаку, когда директор ушел. – А теперь я тебе дам совет: если ты в самом деле хочешь здесь удержаться и пробить себе дорогу, не хорохорься. Вот видишь, чего я достиг, а ведь, когда начинал, у меня не было ни су и у отца не было собственного магазина…

Тогда будущее представлялось Жаку в радужном свете. Его взяли в крупный парижский ресторан, ему назначили жалованье, он будет сам себе хозяином… Беспокоило его только, справится ли он с работой, на которую его наняли.

– Где ты живешь? – спросил Брисак.

– В гостинице.

– Надо тебе подыскать комнату, я этим займусь, а пока что приходи завтра к нам ужинать.

С тех пор так и повелось. Во время ужина Жак познакомился с женой Брисака, незаметным существом, жившим жизнью мужа и дочери Лоры. Болезненная и худощавая девушка была избалована отцом, который поощрял все ее капризы. В тот вечер она надоедала отцу до тех пор, пока он не согласился подарить ей новое пианино. Своими лукавыми вопросами и живыми репликами Лора несколько сгладила первое дурное впечатление, которое она произвела на Жака, но все же, хотя она и оказалась остроумной и смех у нее был приятный, Жак, глядя на ее красивые, большие черные глаза, не мог отвлечься от ее уродливого плоского носа, унаследованного от отца.

Через несколько дней Жак переселился в соседний дом, на седьмой этаж, в комнатку для прислуги, которую он получил благодаря Брисаку. Это была крошечная мансарда, почти без мебели, но оклеенная новыми обоями. Окно выходило на крышу, и это придавало комнатке парижскую поэтичность. И Жак, совсем как герой Бальзака, любуясь открывшимся перед ним уголком огромного города, воскликнул: «Теперь мы с тобой потягаемся!»

Жак провел еще несколько довольно скучных вечеров в семье Брисака, и его пригласили бывать у них каждую неделю. Все развлечения сводились к телевизору и питью чая с печеньем. Бывало, что Брисак приходил домой в дурном настроении, которое не способна была рассеять даже дочь. Он ложился в гостиной на диван и читал газеты. Его жена, отдав необходимые распоряжения прислуге, садилась с вязаньем за маленький круглый столик. Жаку предоставлялся выбор: либо рассматривать коллекцию почтовых марок Лоры, либо слушать фугу Баха в ее скверном исполнении. В такие вечера Жак был освобожден от телевизора, но ему не всегда удавалось избежать второй чашки чая, который он ненавидел. Лора становилась все любезнее с Жаком, это заронило в нем серьезные опасения, и он старался под любым предлогом как можно реже бывать в этой семье.

Но, оказывается, старик Брисак отнесся к этому неодобрительно, значит, его зазывали, чтобы он ухаживал за Лорой. Теперь Жак в этом окончательно убедился и не на шутку перепугался. Правда, он с нею подружился, но она совсем не казалась ему привлекательной. Да и вообще размеренная семейная жизнь ничуть не соблазняла Жака.

Ему не хотелось бывать у Брисаков еще и по другой причине. У себя дома Брисак был очень приветлив и поражал Жака трогательной заботой о дочери. В ресторане же он вел себя очень странно и недоброжелательно. Весь персонал его боялся, и он ни с кем не разговаривал. Когда Жак здоровался с ним, Брисак буркал что-то невразумительное. Один из товарищей по работе в первый же день, не стесняясь в выражениях, многое разъяснил Жаку.

– Так ты здесь по блату бульдога? – спросил он Жака.

– Какого бульдога?

– Я говорю о Брисаке. Ведь это он тебя устроил сюда?

– Он.

– Да, некрасиво получилось. Он отказался принять на работу одного товарища, чтобы устроить тебя… А тот – член профсоюза и женился всего два месяца назад.

– Я об этом ничего не знал.

– Ясно. Во всяком случае, мы тебя предупреждаем: шпиков и так здесь достаточно.

Жак вскоре понял, что на кухне все ненавидят Брисака не меньше, чем надзирателя Бекера. Стоило кому-нибудь из служащих ослушаться Брисака, как тот немедленно его выгонял. Он грубо приставал к женщинам, и говорили даже, что он самыми неприглядными способами пытается добиться благосклонности у молоденьких учениц, но в это Жак не верил. Ходили еще слухи, что во время войны, когда в «Лютеции» находился штаб гестапо, Брисак с Бекером были на лучшем счету у гитлеровцев.

С Клюзо дело обстояло иначе. Его частная жизнь была безупречна, и вел он себя, как вельможа. На работу он приезжал в собственном ситроене. Говорили, что он миллионер, имеет под Парижем замок в Солоньи и состоит акционером гостиницы «Лютеция». Все перед ним дрожали, но он действовал открыто и никогда не наносил удара в спину. Он был требователен ко всем, и к себе тоже.

Обращаясь к подчиненному, Клюзо называл его «мсье», вообще же разговаривал со служащим, только отдавая приказание, делая замечание по работе или же увольняя его.

Шеф-кондитеру хотелось угодить подопечному Брисака, и он взял Жака под свое покровительство, учил его и помогал ему преодолеть трудности, связанные с новой обстановкой. Юноша был ему очень благодарен и старался работать как можно лучше. Но в течение первых недель Жак чувствовал едва скрытое недоброжелательное отношение к себе остальных сослуживцев.

Все это охладило в значительной мере то восторженное состояние, которое овладело им в первый день. Ему пришлось почувствовать свое новое положение: здесь он такой же служащий, как и все. Поэтому-то он и не решился отказаться от приглашения заведующего винным погребом…

Он вышел из ресторана в семь часов вечера и пошел домой. У входа консьержка остановила его.

– Ну как, мсье Жак, вам понравилось вчерашнее собрание?

– Да ничего. Хорошо, если бы было побольше народа.

– Знаете, я уже собрала пятнадцать подписей. Все соглашаются. Наш бакалейщик и тот подписал. А ведь он всегда отказывался дать свою подпись, даже под Стокгольмским воззванием. Он мне говорил: «Бедняжка, вы зря стараетесь, все это ни к чему».

Жак хотел было расспросить консьержку, что это за Стокгольмское воззвание, но вспомнив, что у него нет еще ни одной подписи, поспешил к себе в комнату. Он написал письмо отцу, приоделся и явился к Брисакам задолго до назначенного часа. Он надеялся уйти пораньше, чтобы встретить Жаклину; сегодня, накануне выходного, она должна задержаться позже всех.

Квартира Брисаков занимала целый этаж. Дверь открыла сама Лора. На ней было широкое шелковое платье, скрывавшее худобу, и Жак даже нашел ее красивой.

– Как мило, что вы пришли именно сегодня. По заказу папы мне прислали торт с девятнадцатью свечами.

О торте Жак уже знал. Шеф-кондитер всю вторую половину дня был занят сахарными розами, которые должны были служить подсвечниками, и превзошел себя, придав им совершенно естественный цвет, цвет платья Лоры.

– Это для дочери заведующего погребом, – сказал кондитер, показывая свое произведение.

– Надеюсь, что бульдог поставит нам хотя бы бутылочку хорошего вина, – ответил один из служащих.

Жак, увидев, как ему обрадовалась Лора, вспомнил о дне рождения и с запозданием подумал, что следовало бы приличия ради принести букет цветов. Он искупил свою вину тем, что был с нею как можно более предупредителен.

Брисак вернулся домой раньше, чем всегда. Он принес бутылку шампанского и еще один подарок дочери. Она развернула пакетик, вынула оттуда золотой браслет и радостно кинулась на шею отцу. Мать Лоры усиленно ухаживала за Жаком. Брисак против обыкновения сиял и не давал Жаку раскрыть рот.

– Ну как, сынок, ты доволен? Клюзо сказал, что у тебя неплохо получается.

– Я вам очень благодарен, мне нравится эта работа.

– Тебе бы не мешало научиться и кулинарному делу.

– Теперь уже поздно.

– Как это поздно? Тебе всего двадцать два года. В двадцать пять ты бы мог стать шеф-поваром. Надо воспользоваться такими возможностями.

– Да, но отец…

– Отец в тебе не нуждается. У него есть все, что ему нужно. Он даже может и тебе помочь. Тебе надо подумать о том, чтобы года так через три-четыре завести собственное дело. Ты слышал о Ляско?

– Вы говорите о гротах под Монтиньяком?

– Вот-вот. У нас в Дордоньи это самое красивое место. Всего несколько месяцев назад там раскопали целую галерею старинных картин, которым по двадцать тысяч лет. Просто чудо. И находится это в гуще леса, пришлось проложить дорогу, но кругом ничего нет. Там можно здорово разбогатеть.

– Вероятно.

– Видишь ли, будь я помоложе, я бы там открыл гостиницу с хорошим шеф-поваром, вроде маленькой «Лютеции». Настоящий клад, поверь мне. Денежки, сынок, – только их и ценят в наше время.

– При условии, если не будет войны.

– А кто говорит о войне?

– Газеты. Возьмите хотя бы это ЕОС. Они хотят перевооружить немцев.

– А ты этим интересуешься?

– Нет, но…

И Жак рассказал все, что узнал накануне на собрании, о том, с каким уважением там вспоминали Ива Фаржа…

– Я сам несколько раз обслуживал его, когда он был министром снабжения, – заметил Брисак. – Хороший был человек, не гордый и знал толк в вине…

Брисак слушал Жака с таким вниманием, что тот, вспомнив об обязательстве, которое он взял на себя, нашел уместным предложить ему подписать воззвание.

– Вы, наверное, не откажетесь…

Брисак повертел лист с текстом и сказал:

– Слушай, сынок, когда ты поступил в ресторан, я тебе говорил, чтобы ты не хорохорился. И вот тебе мой совет: плюнь на это дело.

– Почему?

– За этим так называемым комитетом мира стоят коммунисты.

– Ну и что, ведь они против войны?

– Рассказывай! Они говорят это, чтобы надуть таких дурачков, как ты.

– Значит, вы отказываетесь дать свою подпись?

– Наотрез.

– Умоляю вас, – вмешалась Лора, – бросьте вашу политику. Посмотрите, Мелани принесла торт…

Брисак откупорил шампанское…

III

Анри Вильнуар распахнул ставни. Он полюбовался цветущими ветками каштанов, свисающими через решетку Люксембургского сада, посмотрел на воробьев, со щебетом купавшихся в утренней росе, глубоко вдохнул весенний воздух и обернулся со счастливой улыбкой.

– Маринетта! – позвал он.

Подушка слегка шелохнулась от движения хорошенькой светлой головки, и одеяло, свисавшее с кровати, обрисовало контуры перевернувшейся на бок фигуры.

Бледно-голубые стены подчеркивали простую изысканность двух репродукций Ренуара; на широкой кровати из розового дерева царил полный беспорядок; на полу лежал мягкий пушистый ковер, ступая по которому, вы словно погружались в вату; диван и два кресла, обитые голубым бархатом, казалось, специально предназначены для того, чтобы на них валялось брошенное как попало женское шелковое белье; большой пуф возвышался перед туалетом, на котором выстроились в ряд флаконы и нейлоновые щетки. Все это было залито ярким светом, за исключением портфеля, набитого папками, и мужского галстука, лежавших на стуле за маленьким секретером из красного дерева, который стоял сбоку от окна.

Белокурая женщина приподнялась, открыла глаза, сморщила носик и жалобно, как ребенок, проговорила:

– Зачем ты меня разбудил?

– Детка, уже восемь часов.

Маринетта села на постели и протерла глаза.

– Немедленно закрой окно, я замерзла.

Вильнуар, схватив Маринетту за руки, взглядом искал, куда бы поцеловать: в изящные плечи или в белую грудь, едва прикрытую кружевами.

– Пусти, я должна встать.

– Подожди немножко, завтрак еще не готов.

Вильнуар кинулся в кухню, откуда доносилось подозрительное шипение. Образцовая кухонька, такая же белая, как молоко, которое в этот момент убегало на электрической плите, была прихотью Маринетты. Она ее оборудовала холодильником, маленьким универсальным моторчиком и покрытыми белой эмалью стенными шкафами.

Вильнуар не сразу решился купить эту квартиру, и не потому, что ему было не под силу заплатить за нее два миллиона, но она ему казалась слишком тесной. Правда, она помещалась в тихом доме, как раз напротив Люксембургского сада, что было очень приятно, но в ней, кроме спальни и ванной, была еще только одна крошечная комната, которую лишь с трудом можно было превратить в кабинет.

– Зачем тебе кабинет? – удивилась Маринетта.

– Где же я буду работать, заниматься делами?

– У тебя есть другая квартира. А эта будет только для нас с тобой, наше гнездышко. Из маленькой комнатки я сделаю кухню.

Вильнуар попробовал возражать, говорил о ненужных расходах. Маринетта дулась и настаивала на своем.

– Не относись к этому, как к детской затее, в случае необходимости мы сможем поесть дома. Будет очаровательно.

Вильнуар сдался и теперь был рад, что не купил большую квартиру – там бы потребовалась прислуга; здесь им было удобно, они с Маринеттой были одни, о чем оба всегда мечтали, а убирала квартиру их консьержка Журдан.

Влюбленные каждую неделю встречались в своей собственной квартире, и никто о них ничего не знал. Обычно это бывало по понедельникам. Анри Вильнуар приезжал из Перигё во второй половине дня. «Депутатские обязанности», – говорил он домашним с утомленным видом. И в самом деле, во вторник утром он отправлялся в парламент. Когда же Национальное собрание распускалось на каникулы, Вильнуар, ссылаясь на свои депутатские обязанности и заводские дела, всегда мог приехать в Париж и таким образом продолжать видеться со своей молодой возлюбленной.

Маринетта Делорм приезжала из Вандома. Она каждый вторник проводила в Париже, цепляясь за всякий удобный случай, чтобы еще продлить свое пребывание.

– Молодая обеспеченная женщина не может вынести монотонной жизни маленького провинциального города, – говорила она в свое оправдание. Ее занятия сводились к тому, что она делала покупки в универсальных магазинах. Она приезжала в понедельник вечером поездом, а чаще в своей машине и отправлялась прямо к тетке, вдове, жившей в пригороде Парижа. У тетки Маринетты было много поклонников, она сочувствовала своей племяннице и с самого начала поощряла ее связь с Вильнуаром. У Маринетты не было семейных осложнений, которые тревожили ее возлюбленного. Она давно вела независимый образ жизни, и ее муж, довольно покладистый человек, не притеснял ее. Кроме того, у нее не было детей. В случае необходимости она всегда могла сослаться на тетку. Все это давало ей возможность проводить время в Париже так, как ей нравилось. Эта двойная жизнь длилась уже два года. Маринетте теперь было двадцать семь лет…

Анри Вильнуар аккуратно поставил на поднос все, что было приготовлено к завтраку, и положил еще букетик фиалок. Он умел доставить удовольствие мелкими знаками внимания. Консьержка получила распоряжение брать по утрам у булочника горячие, прямо из печи бриоши и рогалики, а также приносить какие-нибудь цветы, в зависимости от сезона, которые она покупала у цветочницы около станции метро.

По заведенному обычаю Маринетта окончательно проснулась только в тот момент, когда появился поднос с горячим кофе. Усевшись поудобнее среди подушек, она поставила поднос к себе на колени и накинула на плечи шерстяную кофточку. Наступили лучшие минуты их совместной жизни. Анри присел на край кровати, любуясь Маринеттой, и закурил свою утреннюю сигарету.

– Какие у тебя планы?

– Мне еще раз надо примерить платье, а потом мне бы хотелось пойти в палату послушать тебя.

– Может быть, сегодня я еще не буду выступать.

– Тогда я останусь до завтра.

– Чудесно… А что скажет твой муж?

– Знаешь, он так занят своими делами! Кроме того, я убеждена, что он не будет возражать, если я задержусь, чтобы послушать тебя.

– Ему, наверное, и в голову не приходит, что у нас с тобой роман.

– А даже если он об этом и догадывается, никакой трагедии не произойдет. Он не такой, как твоя жена.

– Я уже тебе говорил, что между нами больше нет ничего общего. Дети большие. Ги в коллеже; младшему, Сержу, двенадцатый год… И если мы с женой разведемся, это никак не отразится на их будущем. Я не понимаю, почему ты так упорно не хочешь, чтобы я подал на развод.

– Еще не время.

– Мне невыносимо сознание, что ты принадлежишь этому субъекту.

– Неужели ты ревнуешь? Рауль ведь вдвое старше меня.

– Тем более ты должна от него уйти.

Маринетта расхохоталась и откусила кусок золотистой бриоши. Вильнуар, внезапно помрачнев, встал и прошелся по комнате. Ведь и он старше Маринетты на семнадцать лет.

– Глупыш ты мой…

Он засмеялся, но в его взгляде проскользнула тревога.

– Ведь я и так твоя. Мы же с тобой все равно связаны навсегда. Ты же знаешь, чего я хочу… кем я хочу чтобы ты стал, прежде чем мы поженимся.

У их романа была длинная предыстория. Впервые Маринетта влюбилась в Анри еще в 1940 году. Ей тогда было четырнадцать лет, ему тридцать один.

Он так никогда и не узнал, как сильны были первые чувства, пробужденные им в этой девочке со светлыми косичками. Мать Маринетты умерла очень молодой на следующий день после родов. Ее отец, инженер на одном из авиазаводов, уехал в 1938 году в Америку, где ему предложили хорошее место; он оставил дочь на попечение своей сестры, жившей в Нейи-Плэзанс, пригороде Парижа, на деньги, доставшиеся ей по наследству после смерти мужа… Потом разразилась война, «странная война»…

В начале сентября 1939 года в Париже проводились занятия по противовоздушной обороне, было введено затемнение, и все ждали, что город будут бомбардировать. Все, кто не был связан работой, уезжали из Парижа. Ежедневно поезда, набитые женщинами и детьми, отбывали в провинцию, а оттуда со страшным грохотом двигались по направлению к Эльзасу вагоны с солдатами в новой военной форме цвета хаки, походные кухни, платформы с противотанковыми пушками. Госпожа Вожель со своей племянницей Маринеттой переселилась в Дордонь, неподалеку от города Перигё. Тетка Маринетты, как и многие, считала, что эта часть Франции окажется далеко от поля боя, как в первую мировую войну. Правда, авиация настолько усовершенствовалась, что теперь и тыл находился под угрозой бомбардировки, но о вторжении, которое в 1914 году захватило Францию врасплох, не могло быть и речи. Ведь линия Мажино с ее железобетонными громадами неприступна. Наши солдаты уже шагают по немецкой земле. «В генеральном штабе Франция представлена Гамеленом, – твердила мадам Вожель, – и об этом не надо забывать».

Итак, мадам Вожель с племянницей и двумя прислугами, увезенными из Парижа, поселилась в загородном доме, по соседству с усадьбой Вильнуаров. Обе семьи, естественно, вскоре познакомились. Мать Вильнуара была обрадована, обнаружив, что вдова Вожель, которой еще не было тридцати, вполне приличная дама и с нею можно общаться, не роняя своего достоинства. Постепенно их знакомство вылилось в более близкие отношения.

Маринетта проходила школьную программу дома. Ее отец не подлежал призыву и остался в Детройте. Каждую неделю от него приходило письмо, он интересовался успехами дочери, советовал ей старательно изучать английский язык и развивать свои музыкальные способности. Вместе с письмом неизменно прибывал денежный перевод. Эти деньги с лихвой покрывали расходы, связанные с воспитанием Маринетты. Таким образом, тетя с племянницей могли жить, ни в чем себя не ограничивая, несмотря на необходимость содержать два дома, один в Перигё, а другой в Нейи, который был оставлен на попечение одной пожилой супружеской четы.