Текст книги "Загадка улицы Блан-Манто"

Автор книги: Жан-Франсуа Паро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

II
ГЕРАНД

В пятницу заболел,

В субботу помер,

В воскресенье отпели, —

Значит, ему прямая дорожка в рай.

Нижнебретонская поговорка

Среда, 22 января 1761 года

Несмотря на беспрерывный дождь со снегом, почти до самого Анжера Луара была снисходительна к путешественникам. За ночь, проведенную в Туре, уровень воды в реке изрядно поднялся. Утром, воспользовавшись просветом, поплыли дальше; время от времени в разрывах туманной пелены возникали серые призрачные селения. На подступах к Анжеру шаланда попала в водоворот и, стукнувшись об опору моста, закружилась, потеряла управление и с размаху врезалась в песчаную отмель. Команде и пассажирам пришлось добираться до берега на плоскодонке.

В прибрежной таверне Николя, подкрепившись горячим вином, стал расспрашивать, как ему добраться до Нанта. Со дня его отъезда в Геранд прошло уже несколько дней. Успеет ли он застать в живых своего опекуна? С тревогой он прикидывал, какой долгой может оказаться очередная задержка. Река окончательно разбушевалась. В такую погоду ни один корабельщик не отважится повести судно вниз по течению. Размытые дороги не способствовали путешествию в карете, и он не видел смысла дожидаться почтового дилижанса.

Считая себя неплохим наездником, Николя решил нанять лошадь и продолжить путь верхом. Из жалованья, выдаваемого ему Ларденом, он сумел скопить небольшую сумму. От цели сейчас его отделяло всего сорок лье. Он выберет самую короткую дорогу, соединяющую Анжер и Геранд. Разбойников Николя не боялся, как не боялся и волков, голодные стаи которых рыскали в поисках добычи. Он знал, что в это время года звери нередко нападали на одиноких путников, но никакие соображения не могли поколебать его решимость как можно скорее добраться до места. За выбранную им лошадь ему пришлось заплатить поистине баснословную цену, ибо при такой погоде хозяин почтовой станции не желал задаром рисковать обитателями своей конюшни. Выехав из города, Николя пришпорил коня.

К вечеру он добрался до Ансени, заночевал в тамошней гостинице, а утром по проселочной дороге беспрепятственно добрался до аббатства Сен-Жильда-де-Марэ. Под стенами монастыря стая волков яростно раздирала падаль; поглощенные своим занятием, звери не обратили на всадника никакого внимания. Монахи приняли Николя с распростертыми объятиями: к ним так редко наведывались гости, что они радовались любому проезжающему.

На рассвете Николя подъехал к лесу Бретеш, принадлежавшему знатному роду Буажелен. Вдалеке, над кронами деревьев, высились башни замка Буажелен. Его крестный, состоявший в дружбе с владельцем замка, каждую осень приезжал сюда охотиться на кабанов. Молодой бретонец, наконец, добрался до знакомых мест.

Вечером подул сильный ветер, а следом, как часто бывает в этих краях, разразилась гроза. Лошадь с трудом переставляла ноги. От оглушительного рева урагана Николя совершенно оглох. Дорога, пролегавшая вдоль торфяников, размокла и покрылась слоем сломанных веток. Тучи плыли так низко, что, казалось, вот-вот порвутся о верхушки высоких сосен.

Временами стихия смирялась, и воцарялась тишина, нарушаемая только резкими криками огромных морских чаек. Изгнанные бурей с берега, они тревожно кружились над торфяными болотами.

Вздыбленные грозой океанские волны оставляли на песке груды белесой пены. Отдохнувшая гроза, яростно завывая, подхватывала их и, словно чаек, гнала прочь от воды, усеивая землю мокрыми белыми клоками. Налетая друг на друга, ошметки пены разбивались и вновь собирались в грязные валы. Поднятая на воздух очередным порывом ветра, пена застревала среди веток, забивалась в щели прогнивших пней и белела там, словно снег. По замерзшей равнине болот скользили пенные барашки, очень похожие на белые курчавые навершия волн, бившихся о берег в нескольких лье отсюда. Гроза налетала на них, разрывала на части и, подхватив пенные лоскуты, расшвыривала их по земле. Николя ощутил на губах соленый вкус океана.

Впереди, за небольшой рощицей, в окружении подернутых белым черных полей, показался обнесенный крепостной стеной средневековый город. Издалека он напоминал остров, вознесшийся из глубин обступавших его со всех сторон болот. Пришпорив коня, Николя галопом поскакал к городским воротам.

Он въехал в Геранд через ворота Сент-Анн. Звонкий стук копыт по старинной брусчатке эхом отражался от стен молчаливых домов; казалось, город обезлюдел.

Добравшись до Рыночной площади, он остановился перед каменным домом, спешился, привязал коня к торчащему из стены кольцу и, робко толкнув дверь, вошел внутрь. И тотчас наткнулся на Фину; услышав шум, она немедленно бросилась вниз.

– Ну наконец-то, господин Николя! Благодарю Тебя, Господи!

И, плача, она обняла его. Ее старческое лицо, обрамленное складками белоснежного чепчика, с морщинистыми, покрасневшими от слез щеками, к которым он когда-то прижимался, пытаясь скрыть свое детское горе, казалось, стало еще меньше.

– Ох, Иисус, Мария, Иосиф, какое несчастье! Накануне Рождества, прямо во время мессы наш господин почувствовал себя неважно. Через два дня он пошел в церковь, чтобы зажечь святую лампаду, и сильно простыл. Ему стало совсем плохо, да еще добавилась подагра; доктор сказал, что она вверх пошла. Он и нас уже не всегда узнает. Словом, вчера он причастился.

Взгляд Николя упал на сундук, где лежали плащ, шляпа и трость его опекуна. При виде знакомых предметов к горлу подступил горький комок.

– Пойдем, Фина, отведи меня к нему, – сдавленным голосом произнес он.

Худенькая, маленького роста, Фина поднималась по лестнице, обняв своего высокого кавалера за талию. Отблески огня, разведенного в камине, скудно освещали комнату. Каноник лежал, выпростав руки и вцепившись скрюченными пальцами в одеяло; из груди его вырывалось сдавленное, свистящее дыхание. Николя опустился на колени и прошептал:

– Отец мой, я приехал. Вы меня слышите? Я приехал.

Он всегда называл опекуна отцом. А тот всегда относился к нему как к сыну. Но сейчас он умирал. Уходил из жизни человек, который когда-то нашел Николя, взял к себе, постоянно о нем заботился и всегда, что бы ни случилось, относился к нему с нежностью и любовью.

Только сейчас, в отчаянии преклонив колени перед ложем умирающего, Николя понял, как дорог ему каноник. Он никогда не говорил ему о своей любви, ибо она всегда казалась ему само собой разумеющейся. А теперь у него уже не будет возможности сказать ему об этом. И тут он услышал – или ему показалось? – как лежавший на смертном одре каноник с невыразимой нежностью прошептал: «Сударь мой воспитанник»; старик всегда с нежностью обращался к Николя.

Взяв руку старца, Николя поцеловал ее и остался стоять, держа в руках сморщенную руку своего дорогого опекуна.

Пробило четыре; неожиданно больной открыл глаза. Из уголка глаза выкатилась слеза и медленно сползла по запавшей щеке. Губы дернулись, словно хотели что-то произнести. Каноник глубоко вздохнул и умер. Обняв ладонью руку Николя, Фина рукой воспитанника закрыла канонику глаза. На лице старика застыло выражение безмятежности.

Не позволив себе поддаться горю, верная домоправительница немедленно взяла дело в свои руки. Как требовал обычай ее родной земли Корнуай, откуда был родом и каноник, она сотворила крестное знамение над головой покойного, а потом широко распахнула окно, чтобы помочь душе вылететь из тела. Она поставила в изголовье свечу, зажгла ее и послала служанку предупредить капитул и жену хоругвеносца, слывшую знатоком погребальной церемонии. Когда сия многомудрая особа прибыла, с колокольни собора полился погребальный звон. Две женщины обрядили усопшего, сложили ему руки, ладонь к ладони, и обвязали кисти четками. В ногах кровати поставили стул и на него поместили тарелку со святой водой и веточку самшита.

Потянулись часы, казавшиеся Николя бесконечными. Оцепеневший, он сидел, не осознавая, что происходит вокруг. Желающие проститься с покойным входили в комнату, что-то спрашивали у него, и он им что-то отвечал. Сменяя друг друга у изголовья умершего, священники и монахини читали заупокойные молитвы. Согласно традиции, Фина подавала пришедшим блины и сидр, и многие, попрощавшись с каноником, спускались в гостиную, где шепотом беседовали о разном.

Одним из первых прибыл маркиз де Ранрей, но прибыл без Изабеллы. Отсутствие Изабеллы омрачило радость Николя от встречи с крестным. Несмотря на свой надменный вид, маркиз с трудом скрывал горе, вызванное потерей друга, с которым его связывала почти тридцатилетняя дружба. Народу пришло много, и в толчее он только успел сказать Николя, что получил письмо от Сартина, где тот выражал удовлетворение работой юноши. Они договорились, что молодой человек приедет в Ранрей после похорон, которые состоятся в воскресенье,

Часы шли, и Николя заметил, как изменяется лицо покойного. За несколько часов восковой цвет приобрел сначала медный, а потом и вовсе черный оттенок; теперь опавшая плоть напоминала профиль свинцовой погребальной статуи. Глядя на разлагавшиеся останки, нежность, охватившая Николя, постепенно улетучивалась; лежавшее перед ним мертвое тело уже не имело ничего общего с его опекуном. Он то и дело собирал в кулак всю свою волю, стараясь изгнать навязчивое видение, но оно упорно преследовало его вплоть до утра субботы, когда тело, наконец, положили в гроб.

В воскресенье выглянуло солнце и ударил мороз. После полудня гроб на носилках доставили в церковь; там собралось много народу. Николя напрасно искал в толпе Изабеллу. Погрузившись в собственные мысли, он перестал слышать песнопения и молитвы. Витраж в высоком стрельчатом окне над главным алтарем рассказывал о чудесах, совершенных святым Обеном, покровителем этого храма. Короткий зимний день подходил к концу, витраж постепенно тускнел. Сумеречный свет тяжелым потоком лился вниз, проникая сквозь цветные стекла, среди которых преобладали прозрачные синие стеклышки. Солнце скрылось. Утром его лучи ярко озарили витраж, днем под воздействием живительных лучей он расцвел пышным цветочным букетом, а вечером начал угасать.

Вот и человек, думал Николя, так же проходит этапы своей жизни. Взгляд его упал на гроб, покрытый черным покровом с серебряными крестами, мерцавшими в неверном пламени свечей, установленных на катафалке. И он почувствовал, как его затягивает печальный омут одиночества.

В церкви совсем стемнело. Зимой гранитные стены храма источали слезы. Запахи испарений, исходивших от мрачных, сочащихся водой стен присоединялись к ароматам ладана и свечей. Не оставляя никакой надежды, прогремел «Dies irae» [4]4
  «День гнева» (лат.).


[Закрыть]. Теперь, в ожидании окончательного погребения, останки усопшего поместят в часовню, возле парного надгробия, являющего собой лежащие фигуры Тристана де Карне и его жены.

Николя вспомнил, что почти двадцать два года назад его подбросили именно к этим фигурам, и именно здесь его подобрал и взял к себе каноник Лe Флош. Мысль о том, что опекун обретет покой в том месте, где он нашел младенца Николя, совершенно неожиданно оказалась для юноши утешительной.

В понедельник небо нахмурилось, и к Николя вернулось его мрачное настроение. Чувствуя жуткую усталость, он никак не мог заставить себя отправиться с визитом к маркизу, хотя тот напомнил молодому человеку о своем желании видеть его.

Позабыв о собственных горестях, Фина, как могла, старалась развеять горькие мысли Николя. Она даже приготовила любимые им в детстве блюда. Но все напрасно: он отказался даже пробовать их и довольствовался только куском хлеба. Половину дня он блуждал по болотам, устремив взор за горизонт, туда, где светлела полоска моря. Он ощущал потребность уйти, забыть и забыться. Незаметно он дошел до Баца и, как прежде они забирались с Изабеллой, поднялся на колокольню местной церквушки. Ощущая себя отрезанным от мира, он смотрел на распростершиеся внизу болота и океан, и тяжесть, давившая его, становилась легче.

Весь промокший, он вернулся и увидел в доме нотариуса, мэтра Гиара; в ожидании он обсушивался у камина. Нотариус пригласил Николя и Фину ознакомиться с завещанием каноника, впрочем, достаточно коротким. Основные распоряжения сводились к следующему: «Я умираю, не накопив богатств, ибо всегда отдавал бедным избыток, которым Господу было угодно вознаграждать меня. Дом, где я живу, принадлежит капитулу. Молю Провидение не оставлять своими заботами моего воспитанника. Ему я завещаю золотые часы с репетицией, дабы он пользовался ими вместо тех часов, что украли у него в Париже. Принадлежащее мне имущество, состоящее из одежды, мебели, серебряной посуды, картин и книг, надо собрать вместе и продать, а вырученную сумму обратить в пожизненную ренту для мадемуазель Жозефины Пельван, моей домоправительницы, прослужившей мне верой и правдой более тридцати лет».

Фина заплакала, Николя стал ее утешать. Нотариус напомнил молодому человеку о необходимости уладить вопрос с жалованием служанке, оплатить врача и аптекаря, а также драпировки, носилки и свечи на похоронах. Накопления Николя таяли на глазах.

После ухода нотариуса молодой человек почувствовал себя чужим в доме, который он прежде считал родным. В отчаянии он устремил взор на Фину, но та, не в силах взять себя в руки, сидела в прежней горестной позе. Она собиралась уехать в деревню, неподалеку от Кемпера, где у нее жила сестра. Но сердце ее было не на месте: что станет с мальчиком, которого она воспитала, с ее дорогим Николя? Прошлое, связывавшее Николя с Герандом, стремительно таяло в тумане, и он, словно отдавшее швартовы судно, метался по волнам, гонимый противоборствующими течениями.

Наконец, во вторник Николя решил ответить на приглашение крестного. Мэтр Гиар приступил к описи и оценке имущества покойного, Фина паковала вещи, и ему очень захотелось убежать из дома на улице Вье-Марше.

Он ехал медленно, пустив коня шагом. Погода прояснилась, песчаные равнины покрылись густой паутиной инея. Под копытами коня хрустел застывший в промоинах лед.

Приближаясь к Эрбиньяку, он вспомнил об излюбленной в здешних местах игре в мяч, получившей название суле. Эта грубая деревенская игра, пришедшая из глубины веков, требовала от участников физической крепости, мужества, отваги и выносливости, а также умения терпеть боль. На теле Николя до сих пор остались отметины от ударов, полученных во время игры: едва заметный шрам над правой бровью и раздробленная голень левой ноги; кость в конце концов срослась, но как только в воздухе повисала сырость и начинался дождь, нога начинала нестерпимо ныть.

Однако при воспоминании о том, как, прижав к груди набитый тряпками и опилками мочевой пузырь свиньи, он со всех ног мчался вперед, стремясь донести этот самодельный мяч до цели, он испытывал совершенно непонятный восторг. Опасность игры заключалась в том, что специального игрового поля не было, и того, кто нес мяч к условленному месту, разрешалось преследовать везде, даже если он свалится в пруд или болото, каких вокруг было множество. Удары кулаком, головой и палкой не только дозволялись, но даже поощрялись. Завершив игру, измотанные и окровавленные участники устраивали дружескую пирушку, а потом отправлялись смывать с себя глину, тину и ил, покрывавший их с ног до головы. Случалось, в пылу погони преследователи добирались до берегов Вилена.

Вынырнув из воспоминаний детства, молодой человек обнаружил, что он почти у цели. Когда над песчаными холмами показались верхушки произраставших на берегу озера дубов, а следом за ними башни замка Ранрей, он уже точно знал, что готов на все, лишь бы разгадать тайну исчезновения Изабеллы.

Он уехал в Париж, и ниточка, связывавшая их, оборвалась. Ни единого слова, ни строчки, ничего. Она не пришла даже на похороны каноника. Наверное, хорошо, что она его забыла. А вдруг нет? Именно неизвестность доставляла ему самые жестокие терзания. Он знал: настанет время, и, несмотря на страдания, им придется расстаться навсегда. Но что будет, если его любовь окажется разделенной? Полученный в Париже опыт внушил ему, что происхождение и богатство всегда и везде берут верх. Никому нет дела до его способностей и талантов: не имея звучного имени, он никто.

Погрузившись в печальные размышления, он не заметил, как оказался в двух шагах от старинного феодального замка, окруженного рвом, наполненным водой; по краям рва росли деревья. Деревянный мост привел его в барбакан, по бокам которого высились две сторожевые башни. Оставив лошадь в конюшне, он двинулся дальше, к узким и низким воротам замка. В Средние века такие ворота делали специально для того, чтобы ими не могли воспользоваться всадники. Просторный, выложенный камнем двор подчеркивал мощь и величие толстых каменных стен с высокими зубцами.

В часовне зазвонил колокол, извещая о наступлении полудня. Привыкнув чувствовать себя в замке как дома, Николя, никого не спрашивая, толкнул тяжелую дверь и вошел в небольшой зал. У камина за рукоделием сидела белокурая девушка, одетая в простое зеленое платье с кружевным воротничком. От шума, произведенного Николя, она встрепенулась и, не отрываясь от работы, воскликнула:

– Вы напугали меня, отец! Надеюсь, охота была удачной?

Так как ей никто не ответил, она подняла голову и встревоженно спросила:

– Кто вы? Кто вам позволил войти?

Николя отпустил дверь и снял шляпу. Девушка вскрикнула и подалась к нему навстречу, но быстро подавила свое желание.

– Похоже, Изабелла, я стал чужим в Ранрее.

– Как, сударь, это вы? Вы осмелились прийти после всего, что вы сделали?

Николя недоумевающе развел руками.

– А что я сделал, Изабелла? Я всего лишь слепо доверял вам. Пятнадцать месяцев назад, подчиняясь вашему отцу и своему опекуну, я уехал, не попрощавшись с вами. Кажется, вы тогда гостили в Нанте у тетки. По крайней мере, мне так сказали. Я уехал в Париж, и с тех пор не получил от вас ни единой весточки, ни одного ответа на свои письма.

– Сударь, это мне пристало жаловаться…

– Я думал, раз вы дали мне слово… И был глуп, что поверил коварной обманщице…

У него не хватило дыхания, и он умолк. Изабелла в изумлении смотрела на Николя. Ее глаза цвета морской воды наполнились слезами, но он не знал, слезы ли это гнева или же стыда.

– Сударь, вы ловко поставили все с ног на голову.

– Можете смеяться сколько хотите, но ведь именно вы, коварная, заставили меня уехать.

– Коварная… но почему? Я вас не понимаю. В чем вы усматриваете коварство?

Николя зашагал по комнате, потом вдруг резко остановился – прямо перед портретом Ранрея, сурово взиравшего на них из овальной рамы.

– Всегда одно и то же, испокон веков… – сквозь зубы пробормотал он.

– Что вы там такое говорите, с каких это пор вы разговариваете с портретами? Или же вы, господин-который-разговаривает-сам-с-собой, считаете, что он вам ответит? Может, даже выйдет из своей рамы?

Неожиданно Изабелла показалась ему легкомысленной и бездушной.

– Коварная – это вы. Коварная, – мрачно повторил Николя, приближаясь к девушке.

Кровь бросилась ему в голову, в ярости он сжал кулаки и теперь смотрел на Изабеллу сверху вниз. От испуга она разрыдалась, и он вновь увидел перед собой маленькую девочку, прибегавшую к нему выплакать свое детское горе. В то время он умел ее утешить. При этом воспоминании от ярости его не осталось и следа.

– Изабелла, что с нами происходит? – спросил он, беря ее за руку.

Девушка прижалась к нему. Он поцеловал ее в губы.

– Николя, – пролепетала она, – я люблю тебя. Но отец сказал мне, что ты едешь в Париж и там собираешься жениться. И я решила больше никогда тебя не видеть. Поэтому велела сказать тебе, что уехала в Нант к тетке. Но я не хотела верить, что ты нарушил нашу клятву. Мне было очень плохо.

– Как ты могла так думать обо мне?

Боль, терзавшая его много месяцев подряд, бесследно испарилась, а на ее место хлынула огромная волна счастья. Он нежно прижал Изабеллу к груди. Они не услышали, как открылась дверь.

– Довольно! Вы забываетесь, Николя… – раздался у него за спиной суровый голос.

С охотничьим хлыстом в руке на пороге стоял маркиз де Ранрей.

Все трое замерли, словно превратились в статуи. А может, просто время остановилось? Или над ними простерла свой покров вечность? Но живые неподвластны вечности, и дальше все пошло своим чередом. Ужасное воспоминание о том, что случилось после, долгое время преследовало Николя по ночам, не давая ему спать.

Он выпустил из объятий Изабеллу и медленно повернулся к крестному.

Оба мужчины были одного роста, и охвативший их гнев делал их до боли похожими друг на друга. Первым заговорил маркиз.

– Николя, я хочу, чтобы вы оставили Изабеллу.

– Сударь, я люблю ее, – на одном дыхании выпалил молодой человек.

И он шагнул к девушке. Она смотрела то на него, то на отца.

– Отец, вы меня обманули! – наконец воскликнула она. – Николя любит меня, и я люблю Николя.

– Прекратите, Изабелла, оставьте нас! Мне надо поговорить с этим молодым человеком.

Изабелла схватила Николя за руку и сильно сжала ее, вложив в этот жест все, что не смогла ему сказать. Он побледнел и зашатался. Она выбежала из комнаты, обеими руками поддерживая складки своей юбки.

Ранрей, вновь обретший привычное спокойствие, тихо произнес:

– Николя, ты понимаешь, что мне все это очень неприятно?

– Сударь, я ничего не понимаю.

– Я не хочу, чтобы ты продолжал встречаться с Изабеллой. Ты меня понял?

– Да, сударь, понял. Конечно, я всего лишь подкидыш, которого подобрал и воспитал святой человек, но человек этот умер, и я должен исчезнуть.

Тут голос его задрожал:

– Но знайте, сударь, я готов умереть за вас.

Поклонившись, он направился к двери, однако маркиз, положив руки ему на плечи, удержал его:

– Сейчас ты не можешь понять, мой крестник. Но поверь мне, настанет день, и ты все узнаешь. Пока я не могу тебе ничего объяснить.

Неожиданно Ранрей показался Николя усталым и согбенным. Но, не дав волю чувствам, он стряхнул с плеч руки маркиза и вышел.

В четыре часа молодой человек на всем скаку вырвался из Геранда, уверенный, что больше никогда туда не вернется. В Геранде остались еще не погребенный гроб, почтенная домоправительница, рыдавшая посреди опустевшего дома, его детские иллюзии и надежды. Твердо решив забыть об этой поездке, Николя, словно обезумев, мчался, стараясь поскорее покинуть родные места.

Словно во сне, он проносился мимо лесов и рек, городков и селений, останавливаясь только для того, чтобы сменить коня. Он смертельно устал, и в Шартре купил место в почтовой карете.

Он сел в карету в тот день, когда старуха Эмилия, сама того не желая, выследила на Монфоконе двух подозрительных субъектов.