Текст книги "Столетняя война"

Автор книги: Жан Фавье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 50 страниц)

Не все могли позволить себе гасконское или онисское, бонское или оксерское, словом, лучшие сорта, перевозка которых стоила дорого. Но парижане высоко ценили вино из Шайо и Аржантёйя, любители ланского встречались до самого Эно, ванвское и кламарское вполне устраивало нормандцев. Как на берегах Роны и Мозеля, так и в долине Луары росли отборные виноградники, продукция которых плохо переносила перевозки, но радовала окрестных жителей. Короче говоря, когда француз пьет только воду, значит, и вправду дела плохи.

Что касается ячменного пива, которое варили в самых северных районах, до английского ему еще было далеко. Но в Лилле или Валансьене цену гасконского и бургундского вина удваивали дорога на судах, телегах, прибыль разных посредников и купцов. Здесь пиво играло ту же роль, что в других местах вино: его пили за неимением лучшего.

Однако все это было очень ненадежно: если есть досыта, если пить сколько влезет, не останется никаких запасов. Ячменю постоянно отдавали предпочтение перед пшеницей из-за того, что на лучших землях ячменное зерно давало урожай от сам-шести до сам-десяти. Но это был уже предел развития. В большинстве случаев урожайность не превышала сам-три – сам-четыре. Рациональные приемы, которые позволили бы получать максимальный урожай с каждой парцеллы пахотной земли, например, севооборот, еще только зарождались. Лишь постепенно в северной Франции распространялось трехполье, сокращая площадь непродуктивных залежных земель. На бедных землях, особенно на Юге, двухгодичное чередование культур еще не сопровождалось разделом пашни на систематически чередуемые участки. Каждый поступал по своему усмотрению. Множились подъездные пути, которых было уже не меньше, чем пашен. А инвентарь зависел от размера клочков земли, которые постоянно дробились при наследовании.

Поэтому никто не был уверен в завтрашнем дне. Тем более выживанию крестьянина и снабжению горожанина грозил неурожай. Запасов не было. Чтобы разразилась катастрофа, хватало одного неурожайного сезона.

Последние иллюзии пришлись на 1300-е гг. Тогда есть досыта считалось нормальным. О голоде успели забыть. Три поколения по-настоящему не познакомились с ним – с детства Людовика Святого до детства Филиппа VI голод в королевстве не свирепствовал. Поэтому гнилое лето 1315 г. было воспринято как кара небесная: дурное обращение с папой, сожжение тамплиеров, повешение министра – все это взывало к возмездию. Моле, Климента V, Филиппа Красивого и Мариньи объединила смерть. Нескончаемый дождь летом, когда урожай гнил на корню, хорошо вписывался в картину катаклизма, легко объяснимого вмешательством высшего суда. Зимой цена на зерно утроилась. Следующим летом от апелляций к сверхъестественному отказались. Нужно было признать очевидное: хорошая погода – не постоянная данность, как считали прежде. Вторая зима была еще суровей первой: иссякли последние запасы. В некоторых городах на Севере уже умирали от голода, когда третье дождливое лето 1317 г. окончательно повергло всех в уныние.

Люди пришли в себя, но обрели новые привычки. Тенденция к общему похолоданию, растущая влажность – все это стало очевидным сколько-нибудь опытному наблюдателю. Больше не было речи о расширении полян, освоении земель, умножении доходов. Нужно было просто-напросто защищать культуры, обеспечивать посев, распределять то немногое, что сохранилось на самых плодородных землях. Прошло время пахать как придется. Пришло время выбора.

Промышленные кризисы

Если французская деревня была неоднородна, тем более это можно было сказать о городах. Большие сукнодельческие города Фландрии и Артуа уже поразил кризис, но маленькие еще жили в состоянии, при котором неуверенность сочеталась с эйфорией из-за успехов по мелочам. Уже там и сям замечались предзнаменования депрессии. От монетных кризисов – 1303 г., 1340 г. – страдали рантье, кредиторы, розничные торговцы, арендаторы. Рост, которого не сознают, сразу же становится заметным, когда прекращается. Демографический подъем кончился, и города начали пустеть: с 1330 по 1345 гг. Перигё потерял больше жителей, чем утратит в 1348 г. вследствие чумы.

Промышленность испытала первый по-настоящему серьезный кризис. От него пострадало в основном производство XIII в. – шерстяного сукна, разделенное на два вида, иерархия которых была четкой: роскошное сукно выпускали хорошо организованные мастерские в нескольких больших городах, как Брюгге, Ипр, Гент, Аррас, Руан или Париж, а обыкновенное в мастерских с худшей организацией производили многочисленные городки и даже села. Первое представляло собой толстое сукно, ложащееся широкими складками, которые придавали элегантность длинному мужскому и женскому платью, сукно, которое окрашивали ценнейшими красителями Востока. Второе было тонким, не таким теплым и не таким приятным на ощупь, более тусклых цветов. Женщины и мужчины в 1300 г. носили пурпурное и буро-черное сукно.

Но развитию городских ремесел мешали чрезмерная (регламентация, близорукий протекционизм, неизменность ассортимента из-за упорного следования традициям. Одно и то же сукно, один и тот же цвет – вот что в глазах самых преуспевающих мастеров было символом и залогом поддержания качества. Себестоимость была высокой, но стоило ли беспокоиться об этом, если конкуренции ставили жесткие пределы? Проще было валять сукно ногами, чем на водяной мельнице, а прялка считалась вредным новшеством, опасным для прочности нитей. Тем самым в зародыше пресекались любая инициатива и попыгки нововведений. Об ориентации производства на потребности рынка в этих условиях не приходилось и думать. Как добрые обычаи были только у древних, хорошая монета – при Людовике Святом, хорошие рыцари – во времена крестовых походов, так и хорошее сукно значило традиционное. По крайней мере, в этом были убеждены мастера больших сукнодельческих городов.

Тем не менее на этом пути экстенсивного развития было два камня преткновения. Один – это препятствия, которые капиталистической промышленности ставила цеховая система. Богатые купцы, шерстянщики и суконщики, которые одни только были способны полностью финансировать производственную цепочку, вкладывали все организационные способности и денежные средства в мастерские маленьких городков и деревень. Они знали, что об интеграции жестко независимых ремесел нечего и мечтать. Поэтому они осуществляли ее в другом месте. Раз регламент затруднял деньгам идти в промышленность, промышленность шла к деньгам.

Другим камнем преткновения были быстрые перемены в моде. Только что носили тяжелые платья, и вот уже предпочитают легкие и облегающие одежды. Это было время первых пурпуанов [14]14
  Узкий мужской камзол, вошедший в моду в середине XIV в. (прим. ред.).


[Закрыть], время узких штанов и курточек с короткими басками. Отказавшись от широких платьев, женщины надели облегающие котты и cюркo. [15]15
  Виды мужских и женских платьев, узких или широких в разные периоды; сюрко надевалось поверх котты (surcotte) (прим. ред.).


[Закрыть]В результате новых вкусов хорошее шерстяное сукно перестало быть «писком моды». Новая иерархия модных ценностей выше обычного сукна ставила шелк, в основном импортируемый из Тосканы. Ремесленники Ареццо, Сиены, Лукки и Флоренции состязались в том, кто удачней сочетает восточные шелка с кипрской золотой нитью. Хитроумные ткачи добавляли к этому вышивку. Затканный золотом пурпуан Карла Блуаского, сшитый в середине века и хранящийся ныне в Лионе, расшит восьмиугольными медальонами со львами и орлами.

Для тех, чье процветание основывалось на производстве самого престижного сукна, это стало тяжелым ударом. Брюгге, Ипр, Гент, Дуэ, Сент-Омер, Руан пережили спад. Аррас перешел на выпуск гобеленовых тканей на станке с вертикальной основой, широкий сбыт для которых обеспечивало производство изысканной мебели. Парижское сукноделие просто-напросто исчезло: последние столичные ткачи перебрались в соседние бурги, за ворота города, своего главного рынка сбыта, но за пределы досягаемости двух главных зол, бремя которых они уже начали ощущать: налогов в городскую казну и цеховой регламентации.

Всколыхнув европейский рынок сырья, шерстяная война ускорила уже начавшиеся изменения. В условиях, когда на английскую шерсть больше не приходилось рассчитывать, а Англия начала развивать промышленность, изделия которой еще долго будут ориентированы только на местное потребление, на материке над большими городскими сукнодельнями легко взяло верх ремесло маленьких городков, не имеющих столь давнего авторитета, и деревень. Надо было обходиться шерстью фламандских, нормандских, провансальских и лангедокских баранов. Мелких сукноделов это не смущало, пусть эта шерсть действительно была хуже английской. Вскоре Франция откроет для себя достоинства шерсти кастильских мериносов: да, ее волокна были короче и жестче, чем у шерсти, к которой приучили французских фабрикантов англичане, но условия испанского скотоводства сделали из нее дешевое сырье, лучше приспособленное к новым потребностям покупателя. Изделия будут хуже качеством, но разнообразней. Ведь люди хотели именно перемен.

Этот промышленный подъем в деревнях, в мелких центрах, как Монтивилье в Нормандии или Дендермонде во Фландрии, и в районах, где не столь давняя традиция меньше сковывала инициативу фабрикантов – так было в Брабанте, а вскоре и в Голландии, – предоставил капиталистам новую сферу деятельности. Его вдохновителями стали торговцы как сырьем, так и готовой продукцией, вкладывающие деньги в технологическую цепочку, где для изготовления штуки сукна в течение шести месяцев требовался труд пятнадцати-двадцати разных ремесленников. Тканье, сукноваляние, обезжиривание, вытягивание, две стадии стрижки, окраска и операции по окончательной отделке – все это предполагало наличие координатора. Распоряжаясь запасами, разбираясь в далеких рынках и зная о колебаниях спроса, купец-фабрикант привносил в сферу промышленности непременную гибкость торгового предприятия.

Тогда, в середине XIV в., о фламандском сукне уже почти не было речи. Сукно из Ипра пока некоторое время сохраняло престиж, особенно «большое синее» (grand bleu), которое на высшем уровне роскоши нарушало однообразие красных и коричневых тонов. Еще встречались сукна из Дуэ, шерстяные ткани из Сент-Омера. Но городская Фландрия уже не играла первую скрипку, и сукно из фламандских деревень больше не экспортировали. Отныне верх над ней взяли Брабант, Нормандия и Средняя Франция.

Самым изысканным считался брюссельский шарлах, затем шли знаменитые коричневые сукна, «морская волна» (pers), зеленые и фиолетовые сукна из Брюсселя и Мехелена, яркость которых придавала красоты затянутым пурпуанам и свободным сюрко. В моде были черно-зеленая ткань из Монтивилье, мраморная из Лувьера и «балар» (balart) из Льера. Руан, Париж, Онфлёр, Лувен, Намюр поставляли сукна, которыми не гнушались ни графы, ни советники, ни банкиры. Своей известностью обладали и менее прославленные ткани, как провенская «пестрая» (mêlé), которой, возможно, недоставало оригинальности, но которая не относилась к заурядным сукнам.

Все это не имело никакого отношения к тканям, в которые одевались средний бюргер, оруженосец с небольшим доходом, ремесленник без клиентуры. Существовало бесконечное множество сукон второго разряда – черных и коричневых, серых и полосатых. Сукна из Берне, Эврё и Пон-де-л'Арша, из Фалеза и Сен-Ло, из Бомона-на-Уазе и Бове, из Уорика и Куртре, из Динана и Синт-Трёйдена годились для обычной, ничем не примечательной теплой одежды. В новом ассортименте легких шерстяных тканей, который допускала мода, находилось место и для саржи из Байё, Валансьена или Лотарингии, и для кисеи из Реймса или Оверни, и для грубой шерстяной ткани (bure) из Ле-Веле.

Но вот на европейском горизонте появился новый опасный конкурент – флорентийское сукно. Тосканская, прежде всего флорентийская промышленность, работающая на английской шерсти благодаря укреплению морских связей между Италией и странами Северного моря, опирающаяся на могучую финансовую и торговую инфраструктуру флорентийских компаний, очень быстро преобразила всю экономическую карту Европы. Франция не сможет не принять это в расчет. Тосканские сукна ворвались на уже взбаламученный рынок как раз, когда для французских сукон итальянский рынок закрылся. Из-за итальянского рынка под угрозой оказался восточный. Это будет сильно беспокоить Жака Кёра. Но в ближайшее время этот дисбаланс в торговле с Востоком мог сказаться лишь на поступлениях благородного металла, которыми питались большие торговые потоки.

Торговые пути

Эти большие потоки по большей части определялись дорогами, то есть средствами передвижения. А дорожная карта за два-три поколения успела сильно измениться. Моста, построенного на реке Ройс в 1237 г., было достаточно, чтобы началось регулярное движение через ущелье Сен-Готард, до этого труднодоступное. Теперь Милан был напрямую связан с Базелем. В то же время открылся путь через Симплон, соединивший Ломбардию с долинами Соны и Мозеля. Наконец, через перевал Бреннер появилась новая дорога между Ломбардией и Венецией, с одной стороны, и Австрией и Баварией – с другой, отныне магистральная дорога, соединившая Верону с Аугсбургом.

Путь из Италии в Германию, соединяющий Восток с Северным морем, теперь проходил по Средней Германии и по Рейну. Благодаря фактической монополии больших западных ущелий, таких, как Большой Сен-Бернар и Мон-Сени, до сих пор он шел через долину Роны, Бургундию и Шампань, через Фландрию. Большой торговый путь, еще в 1310 г. вдыхавший жизнь в Вале и Морьенн, за тридцать лет потерял три четверти значимости.

Все перевозки, еще происходившие по южному пути через долины Роны и Соны, который оживляло присутствие в Авиньоне папской курии, почти не касались внутренних дорог Французского королевства. В то время как торговая активность шампанских ярмарок снижалась, росла активность двух ежегодных ярмарок в Шалоне-на-Соне – «теплой» в конце августа и «холодной» в период поста, поощряемых ловкой политикой герцога Бургундского Эда IV.

Большой западный путь, превращавший шампанские ярмарки в средоточие европейской торговли, в другое время можно бы защитить, сыграв на постоянстве людских привычек. Ведь столько купцов уже два века бывали на шести ярмарках в Труа, Провене, Ланьи и Бар-сюр-Об! Сколько договоров «о защите ярмарок» было гарантировано сначала графскими, а затем королевскими судами! А сколько было произведено обменов! Но времена изменились. На дорогах Франции стало небезопасно, а гарантия Валуа пока не стоила гарантии Капетингов. Ограбят вас на берегах Роны, и кто будет с вами разбираться…

Деловые люди уходили отсюда в поисках другого дела, которое в конечном счете больше подходило для них, чем шампанские ярмарки с их цикличностью. Главным финансовым центром королевства они сделали Париж. Он же был и крупнейшим потребительским рынком, а также лучшим центром перераспределения. Сиенцы и флорентийцы поняли это при Филиппе Красивом, лукканцы с трудом внедрились туда при первых Валуа. За ними последовали миланцы, генуэзцы и жители Асти.

С 1320-х гг. возникла и другая конкуренция. Ее создал морской путь в обход французских дорог с запада. Свою выгоду от него получат итальянцы и англичане. Все эти торговые пути могли как минимум оживить экономику Французского королевства.

Ведь развитие мореходства сделало теперь морскую торговлю атлантической реальностью. Размеры и прочность судов выросли, карты и компас избавили их от привязанности к берегу, руль и совершенствование парусов повысили маневренность. Рост тоннажа сократил расходы: перевозка из Хиоса в Брюгге столь тяжелого груза, как, например, квасцы, составляла всего 16 % от его розничной стоимости.

Зима больше почти не принималась в расчет. Так, практически не прекращалось судоходство между Венецией и Северным морем. Торговля зависела от сезонного характера грузов – соль, рыба, зерно, – а не от непогоды, как раньше.

Первая генуэзская каракка прибыла в Брюгге в 1277 г. Вторую увидели в Лондоне в следующем году. Двадцать лет спустя связи между Италией и северными портами стали стали частыми. А к 1320 г. они уже были регулярными. Тосканская промышленность работала на английской шерсти, а Брюгге выдвинулся как крупный центр распространения средиземноморских товаров по всей Северной Европе. Дорогу от Александрии в Египте до Новгорода в России обеспечили надежные порты перегрузки. Гибралтар убил шампанские ярмарки.

Французы это еще плохо понимали, поглощенные политическими дрязгами и тяжестью повседневных проблем. Бордосцы экспортировали гасконское вино, но перевозили его английские, а не бордоские караваны. То же можно было сказать и о судах, заходивших в Бургнёф за солью, чтобы снабжать северные страны. Бретонский каботаж, дьеппское рыболовство, торговля руанцев с англичанами – все это были предприятия малого масштаба. Дерзость на морях и большие океанские авантюры французы оставляли другим. Морское пространство захватывали, с одной стороны, генуэзцы и венецианцы, с другой – англичане и голландцы. На золотых путях их вскоре настигнут кастильцы и португальцы.

Маршруты изменялись, этапы перемещались. Главным был «этап» английской шерсти [16]16
  Имеется в виду единственный порт, через который английский король разрешал экспортировать шерсть из страны (прим. ред.).


[Закрыть]. Известно, что он помещался в Сент-Омере, в Брюгге, в Антверпене. В 1363 г. его учредят в Кале, используя укрепленный плацдарм, который обойдется Эдуарду III очень дорого. На таком этапе особые купцы, «степлеры» (staplers), встречали покупателей со всей промышленной Европы. Но итальянцам удалось добиться прямых поставок из Англии, что было дешевле. Им это стоило изрядных сумм в золоте, которые они безвозвратно ссудили королю Англии накануне его первых кампаний на материке.

Но крупные ярмарки новой Европы тяготели к востоку. Если на пользу шалонским ярмаркам пошел упадок шампанских торговых перекрестков, то женевские ярмарки извлекли выгоду из смещения на восток дорог через Альпы, а ярмарки в Берг-оп-Зоме, оказавшись на пересечении морских дорог и путей по Рейну, стали одним из главных рынков купеческой Европы.

Финансовым центром Западной и Северной Европы все-таки был Брюгге – одновременно средоточие экономических инициатив, место встреч и обменов, центр расчетов и компенсаций. Но Париж приобретал все новые экономические функции. Его торговый рынок охватывал бассейн Сены и соответствовал уровню потребления столицы – такой столицы, которая была также центром экономических решений и информации, равно как и политических решений. Финансовым своеобразием и размахом он во многом был обязан выкачиванию налогов, которые подпитывали уже очень централизованный административный механизм. Во многих отношениях простая перевалочная база для Брюгге, Париж имел собственную динамику благодаря чрезвычайной концентрации людей, наличных капиталов и благоприятных возможностей.

Кризис сеньории

Трещину дали не только рамки промышленной экономики, причем еще до войны. Во всех отношениях разваливались и сеньориальные рамки сельской экономики. Здесь внутренние факторы кризиса опять-таки сыграли более важную роль, чем внешняя агрессия. Последняя везде – так же как чума и грабежи бродячих компаний – нанесет роковой удар уже подорванной системе.

В первую очередь доход перестала приносить земля. Большая часть податей, которыми крестьяне были обязаны в качестве постоянной арендной платы за «держание» (tenure), не менялась уже самое меньшее два века. За что платили денье «чинша» в 1100 г., за то и в 1340 г. все еще должны были платить то же денье. Инфляцию никто не предусмотрел. А между тем с 1100 по 1340 гг. денье потерял две трети стоимости. Что с этим можно было поделать?

Но если при Людовике VI [17]17
  Французский король Людовик VI правил в 1108–1137 гг. (прим. ред.)


[Закрыть]сто ливров дохода давали сеньору возможность купить двадцать килограммов серебра, то в конце царствования Филиппа VI за них можно было приобрести менее трех килограммов этого драгоценного металла.

Эта постепенная эрозия ренты хорошо ощущалась уже в середине XIII в., а в начале XIV в. ее последствия усугубил застой цен на зерно. Натуральные повиннности, «шампар» (champarts), которые стали взимать за землю позже, уже предвидя риск фактического сокращения податей, зафиксированных в денежной форме, десятины (dimes), отчасти начисляемые в снопах и фруктах, конституированные ренты, выплачиваемые в буасо и сетье [18]18
  Средневековые меры емкости, т. е. сыпучих тел и жидкости; их величина сильно колебалась (прим. ред.).


[Закрыть], – всего этого не хватало на обычные расходы сеньора: на оплачиваемых слуг, на утварь, на аристократический образ жизни, на оружие и набеги.

Даже бедствия, которые одно время потрясли конъюнктуру цен, были не в состоянии переломить эту тенденцию. Из-за роста смертности – в первую очередь в 1315–1317 гг. – поднялась цена на хлеб, поскольку по мере уменьшения числа рабочих рук зерно дорожало. Но если зерно дорожало, то потому, что повышалась зарплата сельскохозяйственных рабочих и дороже стоили промышленные продукты. Сеньор, плативший работникам, и крестьянин, покупавший новые железные орудия, знали, что в конечном счете повышение цен на зерно мало что им даст. Из этого положения могли выйти лишь очень крупные сеньории – те, у кого оставался большой излишек, пригодный для продажи, и которые, таким образом, действительно могли выгадать от скачков рыночных цен, несмотря даже на рост себестоимости. У других же, чей доход и в обычное время постепенно снижался, он точно так же падал, когда кризис на несколько месяцев нарушал застой цен. Понятно, что большинство не могло выявить реальных причин беды. Упадок сеньориального режима немного задержали хлебные кризисы. Но они его не остановят.

Тем временем распадалась внутренняя связность домена. Его основой была взаимодополняемость двух частей сеньории – «господской запашки» (reserve), непосредственно принадлежащей сеньору, и «цензивы» (censive), наделов держателей. Долгое время барщины, которой были обязаны держатели, в основном хватало для обработки земель господской запашки. Теперь с барщинников было уже взять нечего, и приходилось нанимать сельскохозяйственных работников.

Барщинником (corveable) назывался человек, обязанный выполнять определенный тип работы в течение определенного времени. Она редко бывала сдельной. Два дня пахоты, а не тридцать борозд. Три дня гужевых перевозок, а не перевозка ста мешков. В результате барщинник неминуемо приходил поздно, работал мало, тратил время на еду и питье, отдыхал по всякому поводу и уходил, как только предоставится возможность. Но требовал, чтобы его кормили как следует.

Таким образом, барщина обходилась достаточно дорого сеньору, который прибегал к ней. Разве что ему удавалось договориться с крестьянами, для которых подобная система тоже не была выгодной, поскольку отрывала от собственной земли, своего держания как раз тогда, когда там была масса работы. Когда было нужно собрать урожай до дождя или созревший виноград, работа на сеньора мешала крестьянину работать на себя. И на своей земле крестьянин собрал бы другой урожай.

Поэтому держатель был готов платить, чтобы больше не быть обязанным жать на земле сеньора прежде, чем на своей. Он выкупал свои барщинные повинности. В начале XIV в. во многих деревнях все жители «отмежевались» (abornés) или «подписались» (abonnés), то есть повинностям был поставлен предел.

Но оплата за «подписку» фиксировалась в денежной форме, а деньги обесценивались. На эту удочку уже издавна попадался сам король, судя по этому документу, касающемуся его нормандских доменов:

Далее, есть пять вальвассоров [19]19
  Буквально «вассал вассала» (прим. ред.).


[Закрыть]. Служба оных оценивается в сто су. На оных вальвассоров возложена служба, каковой они обязаны, барщинная пахота и боронование, перевозка снопов в августе, каковою они обязаны, для каждого за пятьдесят су, оплачиваемых каждым из года в год…

Далее, есть три человека, каковые обязаны двумя днями перевозок, оцениваемыми в два су шесть денье.

Далее, три человека с тремя лошадьми обязаны ездить в Дьепп за сельдью раз в год.

Далее, три человека обязаны доставлять сеньору зерно, когда сеньор захочет, из Ардувиля в Павильи, и сено на поля дважды в год, и каждая служба оценивается в четыре су.

Оные три человека, сиречь Жан Эганье, Гильом Бюрель и Гильом Баго, освобождены от служб, каковыми они обязаны, за шесть су ежегодной ренты каждый.

Но крестьяне были хитры. Многие сельские общины в изменениях, происходящих в домене, нашли способ отделаться от всего – и от барщины, и от «подписки». Легко отказаться выполнять повинности и собственноручно трудиться, когда знаешь, что сеньор роздал в наделы все земли, на которых когда-то работали барщинники. Какой смысл платить, если у сеньора больше нет обрабатываемых полей?

Таким образом, сеньория теперь зависела от батраков. В этом не было ничего страшного, когда демографическое давление вынуждало людей искать работу. Тревожной эта ситуация стала, когда зарплаты поднялись и одновременно достигли потолка цены на зерно. Земельный доход все меньше мог обеспечить вложения капитала, необходимые для содержания земель. К тому же сеньору нужно было являться и ко двору принца, и на войну, так что он забросил сеньорию и эксплуатировал ее, не заботясь о будущем. Не видя больше в земле того источника доходов, каким она по преимуществу была для предыдущих поколений, аристократия предпочитала доходы от службы. Придворная, судебная и административная, военная служба давали жалованье, пенсии, дары и даже выкупы. Круг замкнулся. Сеньор включился в систему жалований.

Земли, которые иногда продавала старая аристократия, скупали многочисленные нувориши, жаждавшие престижа. Бюргеры, ищущие надежного, а то и прибыльного вложения капитала, горожане, которым повезло таким образом обеспечить снабжение своего дома, – все они не были предпринимателями, преобразующими хозяйственную систему. Не в их силах было остановить процесс деградации сеньориальной экономики. Эти первые бюргерские приобретения, покупки чинша, ренты, прав на рынки на самом деле представляли собой лишь вложения капитала – город еще активно не включился в жизнь деревни. Деловой человек не взял пока в руки руководство ей, а у королевского советника, когда он покупал целую сеньорию, не было других амбиций, кроме как следовать примеру коллеги, уже обеспечившего себе наследство.

Был ли собственник земли потомком старинного феодального рода или только что приобрел ее, связь между землей и хозяином слабела; замок еще был резиденцией, иногда временной, но уже не центром сельского управления. По сравнению с предшественником сеньор видел меньше преимуществ в сохранении ради собственной эксплуатации той «господской запашки», которая прежде была сердцем сеньории и обеспечивала ее связность.

И он раздавал в надел оставшиеся земли. Он возобновлял процесс, начатый с появлением первых цензив франкской эпохи, процесс, прерванный на несколько веков в результате того, что в технике и в экономике установилось некое равновесие.

Выгоду от этих новых наделов получал отнюдь не средний крестьянин, уже переживавший трудности со своим держанием. Он бы не вдруг взялся обрабатывать участки, значительно превышающие его старую цензиву. Получателем новых наделов, «фермером» (fermier) или «арендатором» (metayer) бывшей господской запашки был первый парень на деревне, тот, кто больше всех приобрел в прежние времена, владелец лучшего инвентаря и самых крепких упряжек. Он мог вложить в дело достаточно денег, чтобы ввести новые арендованные земли в эксплуатацию. Богатый крестьянин укреплял свое положение. Тем хуже было для других.

В той Франции, над горизонтом которой сгущались тяжелые тучи, непрестанно углублялась пропасть между разными социальными слоями. Пропасть между процветающим бюргером, сменявшим оловянную посуду на серебряную, и работником текстильной мастерской или подручным строителя. Их объединяло только то, что они живут в городе. Пропасть между зажиточным земледельцем, собственником своих плугов и амбаров, и поденщиком, подрабатывающим на чужой земле, чтобы дополнить скудный доход со своей. Все эти люди различались умением адаптироваться, уверенностью в завтрашнем дне, способностью к развитию.

В начинающемся кризисе кое-кто увидит средство удержаться на плаву. Некоторые в этом преуспеют. Другие пойдут ко дну. Никто не знал, что война окажется Столетней, а недоедание дождливых лет будет способствовать чуме. Но все чувствовали, что легкие времена прошли.