Текст книги "Столетняя война"
Автор книги: Жан Фавье
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 50 страниц)
XV век привыкнет к чуме, но с большим трудом. Почти не было года, когда бы ее где-нибудь не отмечали. В 1399–1400 гг. она потрясла Париж, в 1400–1401 гг. опустошила Перигор, в 1402 г. Лимузен, в 1405 г. графство Ниццское. В 1420, 1440, 1450 гг. она обрушивалась на Лангедок и Прованс. Прованс она поражала еще в 1456–1457 гг., в 1464 и 1467 гг. Почти не было города или деревни, которые за век не перенесли бы с десяток эпидемий.
Как некогда коклюш и дизентерия, чума вошла в быт. Капитулы Тулузы с течением времени приняли ее за данность: она разила уже тридцать лет, каждые три года. Эти числа казались символическими. Чума стала составной частью божественного замысла. В ней видели одного из всадников-губителей, предвещающих Апокалипсис.
Побоища и врачи
Первый удар, 1348 г., всех ошеломил даже больше, чем голод 1315–1317 гг. Стали искать виновных и нашли: это маргиналы. Где нищие, где евреи. Они, бесспорно, и отравили источники, колодцы, водоемы. Это была гипотеза анонимного и бессмысленного заговора, к которой так часто прибегают веками для объяснения того, чего человек не хочет признавать. Правда, некоторые замечали, что катаклизм по масштабу выходит за рамки заговора, но громко этого не высказывали.
В каких-то городах казнили нищих, например в Нарбонне. Они не сознались? Неизвестные люди заплатили им, чтобы они бросили в воду порошок. «Смертоносный». За неимением лучшего общественное мнение довольствовалось таким объяснением.
Но чаще толпа набрасывалась на евреев. Тщетно отдельные христиане указывали, что чума поражает еврейские общины столь же жестоко, как и соседние приходы. Везде, где нашли убежище евреи, изгнанные из Французского королевства, начиналась охота. Эта волна безнаказанного насилия была выражением одновременно ненависти и страха. Евреи – зловещие ростовщики и труженики-ремесленники, богатые кредиторы и скромные старьевщики – несколько недель жили в атмосфере террора. Иногда переходившего в резню.
4 июля 1348 г. Климент VI провозгласил отлученным всякого, кто обидит еврея. Еврейское население, особенно многочисленное в Авиньоне и в Конта-Венессен, следовало спасти от худшей доли. Во Франш-Конте евреев арестовывали. В Провансе, Савойе, Дофине насилий становилось все больше. Тем евреям, которые нашли убежище в Конта-Венессен, повезло.
В эльзасских городах истребление стало системой. Эльзасцы даже не ждали прихода чумы. В Бенфельде, где собрались представители имперских городов, было официально принято решение уничтожить еврейские общины. Города один за другим посылали своих евреев на костер. Страсбургские патриции какое-то время пытались остановить геноцид, но простой люд сверг их. Едва придя к власти, ремесленники свели счеты: евреев, не сумевших бежать из города через соседние деревни, 14 февраля 1349 г. казнили. К тому времени в Эльзасе еще никто не болел чумой. Приближение бедствия стало просто предлогом.
Эти побоища, разумеется, не мешали распространению недуга. Запирая ворота, города в то же время вносили больше организации в свою жизнь. Искали врачей, переманивая их у соседей. Нанимали их на полгода, на год. Некоторые добивались исключительных договоров – по крайней мере для тех, кто выживет.
Филиппа VI беспокоили разногласия между профессионалами. В разгар эпидемии в Париже он поручил медицинскому факультету провести систематическое исследование. Эту работу закончили в октябре 1348 г. Причины сверхъестественные, причины материальные, диагностика, профилактика, уход – речь шла обо всем, но гарантий излечения никто не давал. В конце концов парижские магистры были людьми осторожными.
Как большинству власть имущих, так и простым больным было уже не до того, чтобы разбираться в титулах. Лучше врач-самозванец, чем никакого врача. Власть закрывала глаза на неумелость врача в качестве практика – было очевидно, что присутствие ученого медика успокаивает, даже если он не вылечит. Рассчитывали, что он облегчит страдание, а иллюзии того, кто все-таки надеялся исцелиться заботами медицины, были недолгими: утром человек считал себя здоровым, к вечеру умирал. Было известно, что ремиссий почти не бывает.
Зато на врача полагались, чтобы избежать болезни. Чума убивает одного из двух-трех? Одно хорошее средство поможет войти в число выживших. На него указали парижские магистры: страх, худоба и, наоборот, тучность способствуют заражению. А с этим худо-бедно можно бороться.
Тогда все медицинское искусство средневековья, опираясь на Аристотеля или Галена, Гиппократа или Али Аббаса, приходило на помощь желающему выжить, если он обладал хорошим доходом. Кровопускания, слабительные, диеты очищали кровь. Отдых и воздержание позволяли не тратить сил напрасно. Кстати, это ограничивало и возможность заражения, и случайные связи, изнурительные и тайные, медицина объявила особо опасными: девушка, меняющая партнеров, может переносить болезнь, не зная, что она заражена. Что до остального, то надо жить дома, плотно закрывать окна и двери, избегать зловония городских площадей, а тем более парилен. Богачей для борьбы со зловонием убеждали жечь ладан, алоэ, орехи, мускус, камфару. Если кого-то пугают затраты, пусть жжет хотя бы сушеные фиги. Все это мало что давало, но зато отгоняло мух.
К медикам также обращались за советами насчет питания. Фруктам, почти всегда подозрительным, медицина рекомендовала предпочитать вареные овощи, приправленные неочищенным уксусом. Чем покупать воду, набранную неизвестно где, лучше самому осторожно зачерпнуть воды в источнике, не касаясь дна. Или наполнять кувшин на гальке в ручейке… Впрочем, мудрый избегает жажды, а не утоляет ее. Надо проветриваться, гуляя в прохладное время суток, а когда слишком жарко – отдыхать. Правду сказать, некоторые алхимики сами дистиллировали питьевую воду для себя в перегонном кубе. Менее притязательные прописывали себе чистое вино.
Шафран, мирра и алоэ входили и в состав пилюль, рецепт которых нашли в древних сборниках и прежде всего в Разесском трактате. Красная глина, богатая окисью железа, составляла основу «армянской глины», которую особо ценил Гален и которую уверенно прописывали. Порошков и сиропов была сотня видов, и каждый выбирал их сообразно цене и по воле случая. Те, кого пощадила эпидемия и кто смог позволить себе подобную профилактику, несомненно думали, что медицина помогла им. По крайней мере, медики учили людей остерегаться друг друга, беречься от заражения, не создавать слишком благоприятной среды для болезни. А также мыть руки и ноги. Это было основой профилактики, так же как диететика прежде всего считала, что человек не должен быть ни слишком худым, ни слишком «дородным»: доктора медицины упорно утверждали, что худой человек плохо защищен, а «дородный» уже содержит в себе «гуморы».
Но было хорошо известно, что заразившийся чумой – это мертвец. Когда появляются первые подозрительные пятна, все становится бесполезным, и врач, и что угодно. Боккаччо написал об этом без обиняков:
От этой болезни не помогали и не излечивали ни врачи, ни снадобья. То ли сама эта болезнь неизлечима, то ли виной тому невежество врачевавших […], но только никому не удалось постигнуть причину заболевания и, следственно, сыскать от нее средство [41]41
Боккаччо, Джованни.Декамерон/Пер. Н. Любимова. М.: Худ. лит., 1989. С. 6.
[Закрыть].
Для знахаря, для шарлатана, которые хуже уже не сделают, здесь была изрядная выгода, хотя их самих тоже ничто не защищало от болезни. Между иррациональным и сверхъестественным промежуточных ступеней немало, и удобно классифицировать по ним людей и поступки не удается. Разве не коллегия парижских врачей начала список причин чумы, в качестве главной из них, с соединения 20 марта 1345 г. Юпитера, Сатурна и Марса и со встречи Марса с головой Дракона 6 октября 1347 г. в знаке Льва?
Приор монастыря кармелитов с площади Мобер вторит словам докторов медицинского факультета. В августе 1348 г. он собственными глазами видел взрыв огромной звезды.
Ее увидели на западе, большую и сияющую, после часа вечерни, когда солнце, еще сияющее, опускалось к горизонту. Она не была, как другие, очень далека от нашего полушария. Напротив, она казалась довольно близкой. Солнце садилось, и наступала ночь. Нам казалось, моим братьям и мне, что она не движется.
С наступлением ночи эта большая звезда рассыпалась на несколько лучей. Мы это видели, и многие люди дивились вместе с нами. Направив свои лучи над Парижем и на восток, она вовсе исчезла, вся целиком перестала существовать.
Была ли это комета или нечто другое, или некий сгусток испарений, вдруг изошедший паром? Предоставляю судить об этом астрономам. Однако возможно, что это предвещало чуму.
В то время как некоторые положились на магию и обогащали деревенских колдуний, другие – или те же люди, но в другое время – попытались умилостивить Бога. Тут главным заступником был святой Себастьян, чье тело, пронзенное стрелами, считалось олицетворением чумы. С 1350 г. его статуй в церквах становилось все больше. Люди молились, чтобы несчастье прошло стороной; дошли даже до молитв, чтобы зима была холодной.
Климент VI, стараясь соотнести голос официальной церкви с другим уровнем – народной набожности, срочно заказал мессу «Pro evitanda mortalitate»:
Избави, Господи, народ Твой от страхов, каковые внушает ему гнев Твой!
Через два года празднование юбилейного 1350 г. прошло с огромным успехом. Епископы и кюре призывали к покаянию. Кару Божию поминали где надо и не надо.
Флагелланты
Последствия этого перебора не замедлили проявиться. Обычная форма покаяния, умерщвление плоти, обернулась массовым спектаклем. Сначала во всей Германии и в княжествах империи, затем в Северо-Восточной Франции появились десятки групп бродячих фанатиков, демонстрирующих на перекрестках свою причастность к Страстям Христовым. Летом 1349 г. эти флагелланты, хлеставшие себя плетьми и гнусавившие странные молитвы, начали всерьез тревожить Европу. Это были обычные люди, не слишком культурные миряне, а редких безместных священников и нескольких беглых нищенствующих монахов среди них было слишком мало, чтобы их возглавить. Вера флагеллантов была бесспорной. А вот ее ортодоксальность – сомнительной.
Это народное движение, движение «бичующихся» (batteurs) – название «флагелланты» появится только потом, – решительно выламывалось из обычных ограничений и традиций нестрогого покаяния, какие рекомендовала и практиковала церковь. Эти люди пели по-немецки, по-фламандски, по-французски, но не на латыни. Место таинства епитимьи заняло покаяние через посредство бичевания. Даже мессу, похоже, служили после публичного бичевания.
Покаяние с помощью «бича» – не новость. Здесь, конечно, старались чересчур. Плеть, которой эти «бичующиеся» умерщвляли плоть, больше походила на инструмент для пыток, чем на принадлежность для церковного обряда.
Три ремешка, каковые связаны в узел, каковой узел имеет четыре конца, острые, как иглы, концы же пересекаются внутри оного узла и выходят наружу с четырех сторон сего узла. И стегают ими себя до крови.
Они говорили, что получили от Бога некое письмо. В истории религиозных движений и сект уже не раз фигурировало послание, полученное от неба. Таковым объяснялись многие религиозные чувства по меньшей мере с VI в. Гнев Божий, забвение воскресного отдыха, несоблюдение пятничного поста, покаяние – вот традиционные сюжеты этих писем, которые доставлял ангел и которых в конечном счете никто и никогда не видел. На самом деле непохоже, чтобы для современников Черной чумы это письмо было особо важным. Флагелланты привлекали достаточно внимания, выражая уверенность, что не умрут от чумы, и требуя, чтобы сожгли всех евреев до единого.
Пусть собрания и слова «бичующихся» были далеки от ортодоксальности – разве они не сравнивали кровь, текущую из их ран, с кровью Христа? – духовенству приходилось мириться с существованием флагеллантов. Они ходили большими группами и показывали бесплатные спектакли доброму народу, склонному пялиться на процессии и турниры и не меньше любящему смотреть на колесуемых заживо воров и на шалопаев, которых вешают. Такое любопытство было проще сдерживать, чем пресекать. Духовенство быстро поняло: если закрыть церкви для флагеллантов, там наверняка не будет и верующих. И под готическими сводами начались «бичевания» с негласного благословения скучающих клириков. Тем, кто не сдерживался, приходилось защищаться, и случались жесткие столкновения, когда францисканец или доминиканец, примкнувший к флагеллантам, набрасывался на проповедников, позволявших себе критиковать движение или слишком демонстративно игнорировать его.
Каждая группа собиралась на тридцать три дня. Намек на жизнь Христа был очевиден. Скептики и обеспокоенные люди полагали: по крайней мере есть надежда, что это скоро кончится.
Увы, очень быстро оказалось, что надежды не сбываются. Одна группа сменяла другую, как волны. Они обретали организацию, разработали устав. Их видели в Брабанте, в Эно, во Фландрии, где летом 1349 г. движение достигло пика. Флагелланты были в Касселе, в Лилле, в Валансьене, в Мобеже. Несколько групп добралось до Дуэ, Арраса, Реймса. Здесь профилактика чумы встретилась с фронтом распространения болезни.
Флагелланты уже появились в Труа, а одна маленькая группа рискнула показаться даже в Авиньоне, когда Филипп VI и Климент VI договорились наконец нанести удар, которого местные власти долго рассчитывали избежать. Жалобы шли потоком, и факультет богословия составил обвинительное досье. Осенью 1349 г. один очень активный молодой богослов из окружения кардинала Перигорского, бенедиктинец Жан дю Файт, был спешно послан из Парижа в Авиньон, чтобы уведомить папу. Дю Файт был фламандцем и лично повидал флагеллантов. Он был с ними знаком не только по досье, составленному в Париже, но и по собственному опыту. Он выступал от имени короля и его советников, магистров богословского факультета Парижа, но также как очевидец.
Реакция папы не заставила себя ждать, когда ему сообщили, что флагелланты близки к ереси, что они сравнивают свою пролитую кровь со Святой кровью, вводят новые суеверия – принимают только хлеб, отрезанный другим, или моют руки только в тазу, стоящем на земле. И потом, флагелланты спекулируют на антисемитизме, а Климент VI не для того защитил от резни евреев Конта-Венессен, чтобы допустить гибель других евреев.
Главное, что флагелланты ставят под угрозу установленный порядок и открыто обходятся без официальных структур церкви. Как попросту сказал папа – или один из его приближенных – в публичной проповеди во время, когда дело флагеллантов занимало умы, «криками Бога ни к чему не принудишь!».
Кем же на самом деле были эти «бичующиеся»? Душами, влюбленными в чистоту, заботящимися о своем спасении и о спасении мира. Они совершали одну ошибку, перевесившую все их добрые намерения: вместо того чтобы успокаивать людей, напуганных призраком Черной чумы, вместо того чтобы утешать родственников жертв и самих будущих жертв, они окончательно выводили их из душевного равновесия. Покаяние с помощью окованного ремешка провоцировало истерию.
Это течение вызвало бы меньше беспокойства, если бы не примыкало к давнему движению с анархическими тенденциями, направленному против церковной иерархии и против того, что церковь тесной связью с миром ставит под угрозу Дух. Уже больше века нищенствующие ордены – доминиканцы, францисканцы, августинцы – проповедовали возвращение к евангельской чистоте веры. «Меньшие братья» – францисканцы – часто занимали «евангельские» позиции, отстаивание которых орден или его часть постоянно противопоставляли власти Святого престола, которому не слишком нравилось, когда, посягая на его светскую власть, ставят под сомнение его роль в обществе.
С 1315-х гг. одна группировка в ордене перешла к открытому восстанию. Их называли фратичелли (братцами), или «спиритуалами». Пришло время Духа, время мирской церкви истекло. Они подошли к грани ереси, были близки к катаризму.
Иоанн XXII, а потом Бенедикт XII осудили «спиритуалов». Этого было недостаточно, чтобы о тех забыли. Основы веры испытали серьезное потрясение.
У богословской рефлексии «спиритуалов» и примитивной мистики флагеллантов была лишь одна общая черта: те и другие считали, что дорога к спасению идет за пределами церковных структур, вдали от авторитета папы и общепринятых литургий. Идеи добровольной бедности, умерщвления плоти были одинаковыми. Долгий богословский спор о евангельском учении явственно отозвался в тревогах, порожденных Черной чумой.
Кстати, этот отзвук был неуправляемым. Можно сказать, что религиозный кризис, подчеркнутый появлением флагеллантов, был бы меньшим, если бы не исчезло обычное оформление евангельского мистицизма. Монастыри, опустошенные чумой, приходы без священников, прерванные проповеди, торопливые отпущения грехов – все это, естественно, привело к стихийному изменению индивидуальных и коллективных форм религиозной жизни.
И тогда Климент VI решил одним ударом разгромить движение флагеллантов. Он осудил систематическое бичевание, велел государям арестовывать упорствующих, поручил инквизиции преследовать тех, кто откажется подчиниться. Инквизиция – это были доминиканцы, давние соперники францисканского ордена. Они, конечно, приняли эту задачу близко к сердцу.
Но дома святого Доминика обезлюдели после чумы. Поэтому дело шло медленно, несмотря на догматическое определение Парижского университета, осудившего флагеллантов как еретиков.
Однако в большинстве те наконец выдохлись. Одна группа достигла Авиньона, но не рискнула настаивать на своей правоте и ушла. Эпидемия кончилась, многие мечтали вернуться в лоно церкви и добраться до дома. Инквизиция сожгла нескольких из них для острастки. Для францисканцев, ничуть не похожих на флагеллантов, этот урок, возможно, стал все-таки спасительным.
Христианское население в массе не осталось равнодушным к призывам покаяться, духовно возродиться благодаря умерщвлению плоти. После того как пик был пройден, с 1350 г. необыкновенно расцвели те группы коллективного благочестия и взаимной помощи, которые в виде мирских братств возникали вокруг известных иерархий в качестве «третьих орденов» [43]43
Мирские братства при монашеских орденах («первым орденом» считался мужской, вторым – женский) (прим. ред.).
[Закрыть]. Организация молитвы и коллективного покаяния здесь очень изощренно сочеталась с организацией социальной жизни, и среди причин появления таких братств довольно трудно разделить те, которые были связаны с экономической солидарностью или со взаимопомощью – заботы о больных, молитва за умерших, – и те, которые на самом деле были выражением веры через посредство покаяния и милосердия.
Человек, который ел чаще, чем был голоден, который реже погибал на дорогах после того, как появились институты мира – Божий мир, Божье перемирие [44]44
Божий мир – провозглашаемое церковью прекращение военных действий на ограниченной территории на определенный срок. Божье перемирие предполагало прекращение военных действий в определенные дни недели, а также по большим церковным праздникам (прим. ред.).
[Закрыть], – несколько отвык от прежней близости смерти. Мир в рамках институтов, безопасность дорог, распашка нови, большие ярмарки – все это удлиняло жизнь, и вот снова пришел голод, от которого умирали. А в довершение всего чума. Смерть снова стала привычной спутницей человека. С 1350 по 1500 гг. любой город, любая деревня пережили по десять-двадцать моров.
Так нужно ли удивляться появлению новых вкусов, где нашлось место для патологии? Поиск прекрасного сменился поиском трагического. Художники, меценаты, народ вдруг полюбили сюжеты, которые прежде игнорировали. «Бичевание Христа», «Крестный путь», «Положение во гроб», «Скорбящая Богоматерь» больше соответствовали чувствам людей этого жестокого времени, чем нежный «Младенец Христос» или красочный «Страшный суд». Обобщенный и назидательный образ смерти – вот чем выглядит в библиотеках и на стенах кладбищ «Пляска смерти» (Данс-макабр), в отношении которой в конечном счете забыли, что прежде она называлась «Макабре» (Macabre), потому что, несомненно, так звали какого-то художника. Пляска смерти – это напоминание о смерти и ее биче, уравнивающем всех или претендующем на это. Это прежде были живые и мертвые. А теперь – Смерть.
Это уже не естественная смерть, мирная смерть, превращающая некогда живое тело в прах. «Покойся в мире…», «Помни, человек, что ты прах…», погребальный ритуал, как и обряд покаяния в Пепельную среду, относятся к другому времени – тому, когда боялись не смерти, а только ада. Теперь смерть была ужасной, сокрушительной, все мертвецы лежали на улице, и ни один могильщик не приходил за ними. Прах – прежде это был пепел, остающийся после очистительного огня. А теперь – «разлагающееся тело, кишащее червями».
Угасала и надежда. Не то чтобы христианин 1350 или 1400 г. меньше своих отцов верил в воскрешение умерших. Он воспевал эту веру в своем «Кредо» и не думал ставить под сомнение догмат. Но к этой стороне «Кредо» он стал менее восприимчив. На изображениях «Страшного суда» прежних веков был ужасный ад, но был и рай. Тогда был открыт доступ на лоно Авраама с перспективой воскресения. «Пляска смерти» гонит всех, живых и мертвых вперемешку, в бесконечном хороводе, где явно смешиваются смерть и ад. Вера окрашивается в унылые цвета.
Некоторые избегали этого, обращаясь к следующей морали: наслаждайся мгновением. Мы ничуть не преувеличиваем. «Декамерон» – творение духа, и Боккаччо предпочитал разрабатывать эпикурейские сюжеты, чем описывать апатию современников.
С момента паралича, который вызвала эпидемия, общественная жизнь восстанавливалась плохо, хотя здесь необходимо отметить одно из непосредственных последствий Черной чумы: Столетняя война приостановилась. Но нарушилось и экономическое равновесие. Можно было бы полагать, что демографический спад повлиял одновременно на спрос и на производительность. Меньше ртов, которые надо кормить, и меньше рабочих рук. Увы, это упрощенное представление. Черная чума наносила удары неравномерно, и действие компенсаторных механизмов восстанавливало равновесие по-разному. Мир после Черной чумы – это не мир до чумы в уменьшенном виде.
От чумы к кризису
Вместе с дождем и воинами болезнь входила в число всадников Апокалипсиса, которые обрушиваются на мир. Образ из того времени. Не совсем ложный. Чума поразила сельскую экономику, уже подорванную, и промышленные структуры, где едва начались изменения. Эпидемия – как первая, так и те, которые произошли после 1348 г., – лишь добавила ряд кризисов в тот спад, который ничто не сдерживало.
Первым рухнул рынок рабочей силы. Выжившие мастера, от суконщика до каменщика, остались без подмастерьев, без слуг, без учеников. А ведь Черная чума лишь очень немного сократила спрос на роскошное сукно, на укрепления, на доспехи. Епископ Парижский умер от болезни, но в сан посвятили другого, которому были нужны посох и перстень. Компании распадались, но капитаны вербовали новых солдат. С подъемом новых слоев появлялись как новые потребители готовой продукции, так и новые производители. Через несколько месяцев в сфере обслуживании, в ремесле, в жизни правящих кругов уже было заметно мало следов болезни.
Быстрое восстановление городского рынка рабочей силы стало результатом согласованной политики: повышение заработной платы было импульсивной реакцией хозяев на угрозу недопроизводства. Этот золотой век для выживших наемных работников дополнительно золотила конкуренция мастеров. Хозяин, не желавший закрывать лавку, не имел выбора. Впервые работник выдвигал требования и мог диктовать условия. Тщетно правительство Иоанна Доброго в 1351 г., а потом в 1354 г. пыталось, вводя общую регламентацию труда, сдержать этот резкий подъем зарплат, который толкал в город последних работников, чьи руки еще можно было использовать на селе. Хаос, который порождали массовые миграции, и угроза политических беспорядков, которую создавало в городах большинство пришельцев, так же побуждали короля действовать, как и его желание контролировать рынок и спасти монету.
Бродяжничество и текучесть, надбавки к зарплатам и конкуренция из-за работников – все едино:
Пусть ни один мастер-ремесленник, кем бы он ни был, не платит подручным больше другого мастера, под страхом произвольного штрафа.
Король не брезговал вникать в детали разных видов деятельности и их оплаты. Для каждой заработной платы есть максимум.
Женщины, моющие брюхо свиньи, могут брать за это только четыре денье; а ежели от них пожелают, чтобы они делали ливерные и кровяные колбасы, они получат десять денье за все.
В то же время пытались сдержать исход из провинции в Париж и ограничить доступ к самым доходным должностям. Король урезал штат нотариев Шатле до шестидесяти и сократил штат торговых посредников. Началась охота на тунеядцев. Обратились за помощью к нищенствующим орденам, чтобы работоспособным людям не подавали милостыню, поощряя их заниматься попрошайничеством.
Поелику многие лица, как мужчины, так и женщины, предадутся праздности… и не желают занять свои руки никаким делом, но одни бродяжничают, а другие проводят время в тавернах и борделях, повелено, дабы всех праздных людей такого рода, будь то игроки в кости, уличные певцы, бродяги или нищие, какого бы сословия или звания они ни были, владеют они ремеслом или нет, мужчины они или женщины, ежели они здоровы телом и членами, принудили либо заняться каким-то делом или работой, коим они могли бы заработать на жизнь, либо покинуть город…
Ничто не выполнялось. Разрываясь между желанием сохранить себестоимость изделий и нежеланием закрывать лавку, хозяин в конце концов уступал. Как во Франции, так и в Англии, как в Кастилии, так и в Тироле указы о замораживании зарплат оставались мертвой буквой при корыстном попустительстве обеих сторон. Зарплата каменщиков и кровельщиков за три года утроилась: в то время как королевский ордонанс предписывал платить им в день не более 32 денье, в реальности мастера, занятые этими ремеслами, получали от 60 до 92 денье. Подмастерье при тарифе в 20 денье зарабатывал от 32 до 42 денье. Едва возведенное заграждение сразу же рухнуло.
Тщетно и муниципальные власти подхватывали инициативу власти королевской. Города регламентировали иммиграцию и наем на работу. На зарплату устанавливали тарифы. Но ее быстрый рост прекратится только сам, когда установится новое равновесие спроса и предложения.
Подъем зарплаты, естественно, отражался и на ценах на готовую продукцию. Покупателей вполне хватало, чтобы производство имело смысл, – отчасти к ним принадлежали и те, кто сам выигрывал от роста зарплат. Хорошо известный феномен инфляции: каждый торопился покупать. Но рост цен быстро делал иллюзорным подъем зарплат. Квалифицированные работники какую-то прибыль все-таки получали. У других параллельный рост очень быстро вызывал разочарование. Холостой подмастерье еще мог компенсировать одно за счет другого, отцу семейства это удавалось трудней.
Поэтому многим выживать было очень тяжело. Мастера-ремесленника беспокоило повышение зарплат, которые он должен был платить, чтобы не пришлось закрывать мастерскую. Бурный приток приезжих был опасен для тех, кто нашел себе место, даже из самых скромных, и в качестве реакции возникло «цеховое мальтузианство», то есть стремление ограничить права на занятие ремеслом. Это мальтузианство подорвет динамику развития городского ремесла. Оно замедлит развитие технологии. Оно стимулирует традиционалистский конформизм и умственную леность. Короче говоря, оно усугубит трудности, которые были порождены структурными дефектами, отмеченными еще до Черной чумы.
Положение в сельской местности было не лучше. Кроме отдельных крупных собственников, которым смерть братьев и кузенов дала возможность выгодного и долгосрочного укрупнения земель, землевладельцы страдали от все большего дисбаланса между своими расходами и доходами. Старая сеньориальная система, основанная на службах внутри домена, земледельческих повинностях и всевозможных видах барщины, во многом сменилась системой эксплуатации наемного труда, а заработные платы вдруг стали расти. Конечно, застой цен на зерно, которому смерть стольких покупателей, очевидно, не могла воспрепятствовать, лишал землевладельцев возможности конкурировать с городскими предпринимателями в отношении зарплаты, которую они могли предложить.
Тогда в большинстве случаев лучше было оставлять землю под залежью, чем платить поденщикам слишком дорого по сравнению с тем, что получишь от продажи урожая на рынке. Впрочем, в 1348 г. и во время пахоты, и во время жатвы работать нередко не позволяла чума. Так что возделывать поля надо было заново, а для этой задачи оставшихся сил иногда не хватало.
Всего-навсего недопроизводство, здесь непреднамеренное, там сознательное, на время притормозило падение цен на сельскохозяйственную продукцию. Нет ничего парадоксального в утверждении, что эпидемии 1348–1349 и 1361–1363 гг. на добрую четверть века задержали обвал земельной ренты.
Но поддерживать цены – на среднем уровне – за счет сокращения производства не значит восстанавливать экономику.
Таким образом, в то время как город манил к себе бурным ростом зарплат, сельский мир пребывал в длительном застое. Сеньоры и крупные арендаторы были разочарованы, у бедных вилланов опустились руки. Что касается рабочей силы, то самые способные ушли. Что касается капиталовложений – рентабельность была такой, что отпугивала и самых смелых. Некоторые территории окончательно опустели.
Меньше всех падали духом не те, кто недавно, владея богатыми почвами, очень хорошо жил за счет зернового хозяйства с высокими доходами, а те, кто мог себе позволить иметь плуг с окованным лемехом и тягловых лошадей. Те, кто нанимал батраков. Те, кто решался применить севооборот. Страдая, как и другие, от медленного снижения обычных цен, они имели избыточный доход достаточной величины, чтобы продержаться в дождливые годы, когда самым скромным земледельцам, если они обеспечили себе кашу на каждый день и отложили семена для посева в следующем году, уже было нечего продавать. Хлебные кризисы – предвестия недорода – с 1315 г. были сравнительной удачей для зажиточного крестьянина, живущего на илистых землях. Самый высокооплачиваемый батрак, чрезмерно дорогие подковы и лемех – теперь все теряло смысл. Земледелец [45]45
Словом «земледелец» (laboureur) при Старом порядке во Франции называли сравнительно зажиточного крестьянина, имевшего собственную землю и хотя бы одну лошадь (прим. ред.).
[Закрыть]испытывал те же невзгоды, что и держатели мелких клочков земли. Через десять лет после Черной чумы Жакерия станет в основном взрывом гнева этих земледельцев, ошеломленных тем, что их тоже поразил кризис в свою очередь.
Хлебные кризисы, монетные кризисы, демографические кризисы – все это делает XIV в. чередой конфликтов, к которым мы должны присмотреться с близкого расстояния, потому что переживавшие их люди видели их вблизи. Более остро, чем застой, очевидный в масштабах века для историка, который стремится объяснять феномены, горожане или крестьяне воспринимали сезонные перемены, необычные скачки, временный дефицит. Пагубные последствия для тех и других компенсируют друг друга только в статистике и в долговременной перспективе. В повседневной жизни на уровне деревни или улицы драматические последствия суммировались.
