Текст книги "Людовик XI. Ремесло короля"

Автор книги: Жак Эрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Глава третья УНИЖЕННЫЕ И ОСУЖДЕННЫЕ

1. Комиссары, чрезвычайный суд

Расстроить заговоры и призвать к порядку злопыхателей было насущной необходимостью, нерушимым правилом. Историки в этом плане не ошиблись, создав образ подозрительного, несговорчивого короля, неспособного прощать – не из-за особенностей своего характера, а из государственных соображений. Сам он в «Наставлениях», данных своему сыну, и в сочинении «Розовый куст войн» оправдывает себя, утверждая, что нельзя «никому прощать его злодеяний», что «самое большое благо, какое король может совершить в своем королевстве, это истребить в нем злодеев», что «нельзя допустить, чтобы хоть один злодей избегнул наказания», и что «недостаточно не вредить другим, нужно также противостоять тем, кто захочет навредить всем прочим».

В судебных процессах – сплошь политических, сплошь по обвинению в измене и оскорблении величия – не допускалось никакой неуверенности. Их целью было уничтожить попавшего в опалу, поразить его род, отнять у него имущество и лишить возможности действовать. Людовик хотел, чтобы процессы велись быстро и без длительного присутствия защиты. Заранее осужденный за злодеяния и коварство, за бунт против королевской власти виновный должен был быстро понести наказание в назидание другим и без пересмотра вынесенного решения.

Доверить ведение следствия и вынесение приговора обычным судебным инстанциям, в частности Парламенту, было слишком рискованно. Не все председатели и советники были у Людовика в кулаке и не все повиновались его приказам. Некоторые старались соблюдать закон и правила судебной процедуры, требуя по меньшей мере формальной независимости. Поэтому некоторые дела, и далеко не самые незначительные, у них забрали и произвольным образом передали на рассмотрение комиссаров, назначаемых для каждого конкретного случая, – на рассмотрение людей, которые хотели только выслужиться.

Конечно, королю не удалось отстранить Парламент от всех дел, но он всеми силами к этому стремился, с завидным упорством используя давление всякого рода, громко объявляя свою волю, засыпая упорствующих советами и угрозами. 7 июля 1467 года он строго запретил Парижскому парламенту вести процесс над Жаном де Бово. Сын сеньора де Пресиньи, избранный епископом Анжереким благодаря вмешательству Карла VII, он был отлучен от Церкви архиепископом Турским, обвинившим его в отравлении одного из каноников кафедрального собора. Папа подтвердил приговор и лишил его епископства и всех бенефициев за «проступки и прегрешения» и за «срам его сословию, жизни и славе». Король, которому поручили исполнить приговор, не заставил себя упрашивать: де Бово вовсе не принадлежал к числу его друзей и верных слуг. Избавиться от него и назначить на его место другого – это вполне устраивало короля. Он громко заявил, что, как добрый сын Церкви, лишь исполняет волю Святого престола. Пусть советники Парламента и не думают заниматься этим делом; оно не входит в сферу их компетенции. Дело было в его руках, и он постоянно вмешивался, чтобы все решить самому. 12 августа 1467 года он сообщил канцлеру, что необходимо привлечь к следствию слуг Жана де Бово, также изобличенных как злодеи. Король настаивал: «Вам ведомо, что дело касается нас, нашей особы и нашего государства; велите же вершить его со всею поспешностью».

Виновные в мятежах, захваченные с оружием в руках или недвусмысленно обличенные усердными доносчиками, очерненные в глазах общественности и обвиненные в ходе скоротечного следствия конечно же не могли рассчитывать на настоящий судебный процесс: наказание настигало их прямо на месте преступления. Ни Большой совет, ни Парламент о них даже не знали. Так стало с рыцарем, сыном испанца Салазара, долгое время служившего графу д'Арманьяку, который поднял восстание в городах Берри против налога на соль и бросил в тюрьму всех королевских чиновников; король велел повесить его самого и его сообщников: «И не скрывайте ничего и никого не бойтесь, ибо я предпочел бы потерять десять тысяч экю, чем чинить над ним суд».

Король и верные исполнители его воли утверждали, что Шарль д'Альбре, приговоренный к смерти в 1473 году, был судим «в Парламенте». Это в большей степени было игрой в слова, чем попыткой успокоить чью-то совесть и унять ропот. Следствие Парламенту не поручали, и только первый председатель и малое число советников состояли в коллегии комиссаров, сплошь назначенцев. Трое из них, которые, несмотря ни на что, отказались поддержать обвинительное заключение, считая Альбре невиновным во всех преступлениях, лишились своей должности. Правда в том, что большая часть имущества осужденного была обещана следователям, в частности сиру де Боже, зятю короля, который председательствовал на суде, Бофилю де Жюжу, главному обвинителю, и Жану де Дайону, которому часто поручали подобные дела. Допросы вел канцлер Пьер Дориоль, безраздельно преданный королю, уже неоднократно испытанный при подобных обстоятельствах; он окружил себя высокопоставленными чиновниками, назначенными и созванными по приказу короля.

Процесс Рене Алансонского велся не только без участия Парламента, но и без помощи совета комиссаров. Король не постеснялся применить свою власть, застращать судей, держать их под колпаком, диктовать им, что нужно делать и как вести допрос: «Вы позволяете себя обманывать! Рене говорит вам, что в тот день, когда его арестовали, он ехал в Бретань, и вы ему верите. Но это ложь: он направлялся в Англию, чтобы совершить измену».

Расследования, проводившиеся твердой рукой, не раз задействовали всех агентов, которые должны были установить свидетелей или соучастников, предотвратить их отъезд, выявить тех, кто скрывался. Этому преследованию, направляемому непосредственно королем, его приказами, подвергались прежде всего друзья и слуги, априори виновные в тех же проступках, или, по меньшей мере, хранители секретов, а потому способные заговорить, свидетельствовать против обвиняемого и обличить другие преступления или интриги. Требовалось помешать им сговориться, оказать помощь своему господину и подготовить побег. Охота за слугами и оруженосцами часто походила на полицейские облавы, которые не давали роздыху ни подозреваемым, ни ищейкам. Жан де Бово был уличен благодаря королю Рене, который велел схватить и допросить одного из его близких, но и другие явно могли многое порассказать, и Людовик все настойчивее напоминал о своем приказе захватить некоторых слуг Бово, дабы «выведать правду». Он велел немедленно отправить комиссара, чтобы найти этих людей.

Жак де Немур должен был быть заточен в Бастилию, но прежде чем он туда прибудет, Пьеру Дориолю было приказано захватить его слуг, находящихся в Париже, и держать их под замком, а также усилить обычную охрану Бастилии отрядом из двенадцати лучников. Сир дю Бушаж, которому в 1474 году поручили наказать «изменников, виноделов и прочих ремесленников и простолюдинов, избивших и изувечивших почтенного и мудрого Филиппа Буэра, товарища королевского прокурора», целых два месяца получал по этому поводу письма, из которых на него сыпались упреки: разведайте и постарайтесь разыскать тех, кто стоял за этими волнениями, узнайте, кто из богачей поддерживал беспорядки, ибо бедняки не могли учинить их сами. Никого не щадите. Дознайтесь, были ли у тех пятерых, что вы уже захватили, соучастники, ибо я считаю, что были. Покарайте этих узников так, чтобы другим было неповадно. Вы поместили их в большую башню в Бурже и в Мене; там они находятся слишком близко от своих друзей, нужно разлучить их и отвезти в Венсенский замок. Напрасно вы включили в следственную комиссию Тома Трибона, ведь он один из главных зачинщиков бунта в Сансе; немедленно исключите его. Наместник губернатора Берри сообщает, что после восстания черни в Бурже отправился поговорить с судейскими, чтобы те действовали поскорее, они же ответили, что не смогут, и торопиться не стали. Это недопустимо; отправьте их всех ко мне, и если будут упрямиться, то принудьте. Пришлите ко мне также того человека, который сказал, что не сумевшие избежать ареста были дураками, и дознайтесь, кто он таков, от донесшего на него.

Антуан де Бурбон, сначала служивший герцогу Бургундскому, а потом примкнувший к Людовику XI, в 1477 году вернулся к своему прежнему господину. В общем, совершил предательство. Поползли слухи о том, что некоторые его слуги все еще проживают в Сен-Кантене. Людовик озабочен: пусть мэр, эшевены, мещане, крестьяне и жители города постараются их разыскать, «а ежели вы их отыщете, то немедля пришлите их к нам, где бы мы ни находились, под доброй охраной, дабы не сбежали». Король беспрестанно призывал своих агентов к бдительности, чтобы они были готовы разоблачить подозрительных. Франсуа де Жена, председателю Счетной палаты Дофине, он писал: Понсе де ла Ривьер, которого мы хотим предать суду, намерен бежать, нарядившись монахом-кордельером; установите дозоры на всех дорогах страны и назначьте в них людей, которые его знают, чтобы ему не удалось скрыться.

Парламенту было доверено весьма немного дел. Они велись с необыкновенным тщанием: старались допросить большое число свидетелей, все узнать и в конце концов распутать весь клубок заговоров и интриг. Суды заседали долго: тридцать семь заседаний по делу Рене Алансонского, с 21 сентября 1481-го по 18 января. Список издержек на один из судебных процессов над Жаком де Немуром включает в себя восемьдесят два пункта, в частности дорожные расходы конных приставов, советников или прокуроров, посланных из Парижа отыскать и привезти свидетелей или подозрительных из Труа, Провена, Ножана-сюр-Сен и даже Монлюсона; затраты на доставку писем в Анжу и Турень; на проведение расследования и привод некоторых узников из Руэрга и Бордо. Мишель Понс, королевский прокурор, отправился в Амьен и другие города Пикардии «к Антуану д'Изому, королевскому нотариусу, дабы получить от него некоторые указания»; с ним было три человека.

Главных свидетелей брали под стражу самым грубым образом, подвергая неудобствам и даже унижениям, однако обычно им возмещали ущерб: некто Пердирак из свиты герцога де Немура получил пятнадцать ливров за «понесенные расходы и прокорм коня в Париже, куда его привезли и держали под стражей, дабы он дал показания по некоторым тайным делам, относящимся до оного процесса»; Гаспар де Новиан, мещанин из Кламси, получил десять ливров в возмещение простоя за время, пока он находился узником в этом городе. Уклониться и отказаться отвечать было нелегко. Жан, бастард д'Арманьяк, епископ Ошский, сказался больным. Приказ дворецкому, сиру дю Бушажу: «Призовите мэтра Айгерана и прочих парижских врачей и осмотрите его... ибо дошло до меня, что болезнь его есть одно притворство».

2. Железные клетки и повозки

Чтобы рассказывать о страданиях узников, запертых в железных клетках, где они едва могли пошевелиться, подвергаемые нестерпимым насмешкам и оскорблениям своего тирана, не нужно перерыть гору документов. Это не требует долгих и кропотливых изысканий. Все авторы того времени, как недоброжелательные, затаившие большую обиду, так и более благорасположенные к государю, например Филипп де Коммин, говорили о них без экивоков, подчеркивая ужас подобного заточения. Гораздо позже в «исторических» романах разными оттенками черного цвета расписали знаменитые темницы, в которые любил наведываться король в шляпе с изображениями святых, медленно обходя их и радуясь жалкой судьбе этих людей, низвергнутых с высоты и обращенных в ничто. Авторы школьных учебников не упускали случая напомнить о бедственном положении несчастного осужденного: утративший доверие короля, он проводил мрачные и долгие годы в железной клетке, выставленный для обозрения, словно хищник, редкий и опасный зверь.

Эти клетки действительно существовали и использовались. Возможно, не так часто, как пишут, и не таким образом, но достаточно, чтобы о них упоминалось в подлинных документах – не только в литературных, но и юридических и бухгалтерских текстах. Без сомнения, такие строгости были продиктованы заботой об охране узника, ведь, судя по количеству подозреваемых или осужденных, которым удалось бежать из самых высоких башен замков, эти тюрьмы очень плохо охранялись. Тюремщиков, малочисленных и ненадежных, не хватало, чтобы сорвать планы людей, которые сохранили верных друзей и слуг, могли переписываться с ними и рассчитывать на помощь сообщников с воли. В наших документах часто говорится о беглых узниках, которых так и не поймали и которые без особого труда сумели пересечь все королевство и укрыться далеко от своей темницы – во Фландрии, Бургундии, Бретани или даже в Провансе. При Карле VII Гильом Марьетт, королевский нотариус, обвиненный в сговоре с дофином Людовиком, сбежал из королевской тюрьмы в Лионе, укрылся в соборе, был пойман, но снова сумел бежать. И никто не забыл побег Жака Кёра, который, заточенный в замок Пуатье, выбрался оттуда благодаря помощи своего сына и своих близких, сначала спрятался в монастыре якобинцев в Лиможе, потом, несмотря на приставов, брошенных за ним в погоню, и на вы-ставленные сторожевые посты, беспрепятственно добрался до Бокера, а оттуда был вывезен ночью своими марсельскими приказчиками и переправлен через Рону. Король Людовик XI не мог не знать, как два этих узника, Марьетт и Жак Кёр, которые в свое время принадлежали к его лагерю, сумели стряхнуть с себя плохо подогнанные цепи. Нельзя сказать, чтобы при нем сторожа лучше приглядывали за своими узниками, а тюрьмы стали надежнее. Слишком многое говорит об обратном.

Антуан де Шабанн, заключенный в Сент-Антуанскую крепость, сбежал оттуда среди ночи благодаря помощи своей жены и нескольких слуг, которые доставили ему веревки и подготовили побег. У подножия башни его ждали лошади. Они поскакали к мосту Шарантон, но, не найдя там лодочника, проехали дальше до Корбейля, куда проникли через небольшие ворота, оставшиеся открытыми по недосмотру. Оттуда на следующий день Шабанн приехал в Лере – первый городок в Берри, и тотчас отправил письма графам д'Арманьяку, де Немуру и де Шароле, сыну герцога Бургундского. Самый знаменитый, возможно, лучше всех охраняемый из узников смог не только выбраться из крепости и покинуть Париж, но и с легкостью проделал длинный путь через всю страну, оставшись незамеченным.

Некоторые утверждали, что узников сажали в клетки только на ночь, когда надзор за ними слабел. У нас нет тому доказательств. Зато совершенно точно, что король часто проявлял крайнюю суровость, как для принятия чрезвычайных предосторожностей, так и для наказания нерадивых. Господину де Сен-Пьеру, везшему герцога де Немура в Париж, он писал: «Я недоволен вашим сообщением о том, что ему сняли железа с ног... и что его вынули из клетки, и что его водят слушать мессу, куда приходят женщины, и что ему оставили стражей, кои жалуются на оплату». Сделайте так, чтобы он безвылазно сидел в своей клетке и выходил из нее только на пытку и чтобы его пытали в его комнате.

Антуан де Кастельно, сеньор дю Ло, главный кравчий Франции, сенешаль Гиени и камергер короля, заподозренный в измене, обратился в бегство и был арестован 10 мая 1467 года под Орлеаном: «И понеже он и люди его были замечены в чужом платье, был пленен и препровожден к королю, который отправил его с его людьми узниками в замок под Меном». Тристан Лермит отвез его в замок Юссон в Оверни, откуда ему удалось бежать, чтобы примкнуть к бургундцам в Перонне. Комендант замка Юссон, который отвечал жизнью за охрану узника, был арестован, заключен в замок Лош и обезглавлен. В Туре казнили несовершеннолетнего сына жены этого коменданта, а в Mo – и королевского прокурора в Юссоне.

Из писем короля можно узнать все о его тревогах, о стремлении предотвратить попытки побега и заботах о строгом содержании узников. Казначеи и счетоводы королевского двора в мельчайших подробностях описывали меры, которые он принимал, чтобы держать некоторых узников при себе, где бы он ни был. Просто из предосторожности? Чтобы ему было вольнее их допрашивать? Или ради удовольствия наблюдать день за днем за их угасанием? Трудно сказать, но очень многие были вынуждены следовать за ним в его передвижениях по стране, в цепях и под строгой охраной. «А еще король ввел страшные ножные кандалы, сделанные немцами, очень тяжелые и изнуряющие: на каждую ногу надевалось кольцо вроде ошейника, с трудом открывающееся, а к нему массивная и тяжелая цепь, на конце которой было железное ядро жуткого веса. И называли их „королевскими дочками“». Здесь Коммин ничего не выдумывает: в октябре 1479 года, после бургундских походов, королевский пушкарь Лоран велел выковать «большие закаленные оковы с двойным замком и большую цепь с бубенцом на конце» для Ланселота де Берна; затем еще двое кандалов для двух недавно плененных жандармов и, наконец, несколько наручников и других кандалов, тоже с цепью, бубенцом и наручниками. Один возчик получил плату за труды, когда доставил к королю в Питивье бастарда де Шуази в повозке, охраняемой пятью конными стражами; чуть позже он же привез двадцать немцев из Плесси во Вьевиль под Орлеаном, а еще одного пленника, на сей раз бретонца, сопровождаемого шестью конниками, – из Мотг-д'Эгри в Орлеан. Король хотел, чтобы они находились рядом, под хорошей охраной и полностью в его власти, и такие возчики сопровождали его, во всяком случае в некоторые годы, во всех передвижениях: «за перевозку в ладье из Орлеана в Плесси слуги фурьера и узника в большой клетке»; за доставку и охрану узника в повозке «через все места, где государь находился в месяцы июль, август и сентябрь»; за сопровождение некоего Пьера Кормери в повозке, запряженной тремя лошадьми, повсюду, куда только направлялся король с 18 августа по 2 сентября.

Эти повозки не оставались незамеченными, и то, как обходились с узниками – вельможами-изменниками и прочими, обреченными на допросы с пристрастием, – становилось известно, естественно, не только судебным приставам и охране, но также городской знати и простонародью, которым сообщалось обо всех этих строгостях. Ни король, ни его ищейки не действовали под покровом тайны. Эти полицейские и судебные приемы совершенно не сравнимы с грязной работенкой, о которой никто не должен был знать; напротив, судебный процесс, заключение в тюрьму, изгнание или казнь широко рекламировались. «Злодея карают не за совершенное им злодеяние, а в назидание другим; да убоятся они творить зло», – написано в «Розовом кусте войн».

3. В назидание: бесчестье и позор

Чтобы обесчестить осужденного и его родню, запугать его друзей и преподать всем урок, не надо ничего скрывать и плодить тайны, напротив, пусть все видят, зарубят себе на носу и сделают выводы! Возмутительно ли это? Необычно? Или же надо полагать, что все вершители политической игры, победители в жестоких столкновениях, стремящиеся покрыть позором поверженного врага, всегда поступали так же? Железные клетки и повозки 1470—1480-х годов, несомненно, следует уподобить тем, в которые посадили в 1214 году, после сражения при Бувине, графа Фландрского, изменника и мятежника, ставшего мишенью для оскорблений черни, согнанной посмотреть, как его везут в Париж в столь жалком экипаже.

Людовик конечно же старался указать на виновных широкой общественности. По примеру своего отца, который за «неповиновение и бунтарство» велел приговорить Жана де ла Роша к разрушению его замка, он приказал стереть с лица земли все дома, замки, крепости и постройки двух дворян, принявших сторону герцога Бретонского. И сурово отчитал своих чиновников, которые решили сохранить один замок: он был получен одним из приговоренных в приданое, и в нем жила жена приговоренного, храня свою долю наследства. Пусть уничтожат всё, до последнего камня, потребовал Людовик, а жена вместе с детьми пусть убирается в Бретань.

Осужденных казнили среди бела дня и на людном месте. Одних – лакеев и слуг, простолюдинов – топили в реке без всяких церемоний; другим отрубали голову перед ратушей. Сбегалась толпа: «Удивительно видеть, насколько все жители возненавидели осужденного, и дабы удовлетворить это чувство, и дабы казнь послужила примером и поразила их ужасом, король пожелал придать ей столько блеска». Удовлетворить «это чувство»? Или же вызвать его выкриками глашатаев?

Тела повешенных оставались на виселице до тех пор, пока какой-нибудь родственник не получал право их снять и предать достойному погребению, чтобы заставить забыть о бесчестье, павшем на всю семью. Лоран Гарнье, повешенный в Париже за убийство сборщика податей в Провене, болтался на виселице полтора года, пока его брат не смог забрать его останки. Его положили в гроб, который провезли по всему Парижу, а потом доставили на повозке в Провен, где тело должны были предать земле. Глашатаи призывали добрых людей молиться за душу покойного, которого, как они говорили, «только что нашли под дубом». Это была попытка стереть даже воспоминание о преступлении. Но на это требовалось время.

Король лично приказывал, чтобы тела или головы долго оставались выставлены на всеобщее обозрение. В Бурже: «Тех же, кому посчастливится быть казненными, выставите у ворот их домов, как я вам сказал». В Дижоне руки и ноги Кретьенне Виона выставили на кольях перед главными городскими воротами. Людовик XI подверг тяжелому и трагическому наказанию нотаблей Арраса, которые обратились за помощью к Марии Бургундской: они были арестованы и тотчас казнены, и он сделал все возможное, чтобы выставить их на посмешище добрым людям, и неприкрыто этим похвалялся. Мэтр Удар де Бюсси, которому я даровал владения, говорил он, подло мне изменил; я приказал его повесить, а чтобы его узнали, велел надеть ему на голову красивую отороченную мехом шляпу и выставить его на рынке Эсдена, где он председательствовал. Та же суровость и та же гласность для предания позору одного гасконского дворянина по имени Ориоль, который, отстраненный от командования отрядом в сто копий, был уличен в злых речах и заявил о своем намерении служить Максимилиану Австрийскому: его привезли в Тур, тут же обезглавили одновременно с его заместителем, а их головы и части тел привезли в Аррас и Бетюн в Пикардии и прибили к городским воротам.

Обезглавленные, изуродованные трупы еще служили свою службу: их возили по всему королевству, чтобы сообщить и о преступлении, и о всемогуществе государя. Жан Арди, который хотел отравить короля, был арестован в 1473 году, четвертован на Гревской площади, его голову насадили на пику, воткнутую перед ратушей, а четыре отрубленных члена отвезли в четыре верных города на четырех концах королевства, снабдив их «эпитафией» с объяснениями для зевак. Туловище сожгли, а пепел бросили в Сену; наконец, его дома разрушили, а «место его рождения сровняли с землей, как будто его и не было, и там поставили эпитафию, дабы знали о том, как велико его злодейство». Все, кто помог графу д'Арманьяку отбить Лектур, понесли тяжкое наказание в назидание другим, и это стремление наказать в назидание и сокрушить сообщников простерлось тогда очень далеко, приняв поразительный масштаб: «и с тем снесите, сломайте, уничтожьте и сожгите огнем... города, замки, крепости, селения, дома, амбары и прочие строения, принадлежащие споспешникам оного Арманьяка»; и проследите, чтобы об этом сообщили по всем сенешальствам, бальяжам и областям.

Не имея возможности захватить изменника, чтобы казнить его прилюдно, оставить его тело на виселице на многие дни, а отрубленные члены приколотить к городским воротам, король изощрялся, чтобы подвергнуть виновного поношению, рассылая глашатаев, распространяя постыдные изображения и бесчестящие картинки. Епископ Парижский, умерший 1 мая 1472 года от скоротечной болезни в один день, был всеми любим – «святой, добрый человек и великий церковнослужитель, с великой скорбью оплакиваемый». Поэтому «чернь» толпилась в часовне епископского дворца, чтобы проститься с покойным, помолиться за него, поцеловать его руки и ступни. Но король не мог с этим смириться, зная, что епископ был другом его брату Карлу Гиеньскому. Людовик написал мещанам и купцам, что епископ при жизни «был недобр к нему и не споспешествовал его пользе»; приказал изготовить и положить на его тело дощечку с эпитафией, напоминающей о том, что он вступил в сговор с герцогом Бургундским и прочими вельможами, враждебными королю, во время войны с Лигой общественного блага (семь лет тому назад). Позднее, 7 июня 1477 года, с началом бургундских походов, на перекрестках Парижа под звуки труб выкликались именем короля злодеяния и государственная измена Жана де Шалона, принца Оранского, который, находясь во Франш-Конте, принял сторону Марии Бургундской и прогнал французов. Принц, которого король теперь называл не иначе как «Принц Тридцати Сребреников», виновный «в четырнадцати изменах, притом призывавший дьявола как еретик и совершивший великие злодеяния, как явствует из писанного его рукой, и прогневивший Бога и Церковь», был лишен ордена Святого Михаила, а его изображение было повешено на виселицах в разных городах королевства.

Объявить человека, принадлежавшего к противной партии, врагом Господа и Церкви, назвать его еретиком и обвинить в сношениях с дьяволом было обычным приемом, а ни в коей мере не нововведением. Любой, вступающий в сражение, причислял себя к силам добра, борющимся за правое дело и справедливость во имя Бога и общего блага с теми, кто, одержимые безумной гордыней, продались лукавому. На протяжении по меньшей мере двух-трех веков правители придерживались такого подхода к делу, называя свои предприятия «доброй войной». Во время гражданских войн, в частности во Франции в 1400-е годы, в результате ссор между партиями – непримиримых, поддерживаемых словесным неистовством, которое трудно себе представить, – получилось так, что конфликты уже не ограничивались политикой, но продолжались в духовном плане, в особенности через обвинения в ереси. Не так давно в Париже бургиньо-ны, с благословения епископа и Университета, устраивали длинные процессии с реликвиями, извлеченными из святилищ, прося Бога сокрушить арманьяков, – и с полным на то основанием, поскольку те были отлучены от Церкви.

Людовик XI взял это за образец и постоянно использовал такие приемы, память о которых была еще жива, дополнив их другими, более зрелищными, предназначенными для толпы. Тела казненных не только выставляли у городских ворот, но, согласно его личным и твердым указаниям, разделывали, а части отправляли в другие города, до самых границ королевства. Другие способы ославить и унизить сраженного противника явно были почерпнуты из древних времен или опыта других стран. Разрушенные дворцы, особняки и дома, возможно, напоминали разрушение римлянами Карфагена или, что более вероятно, приговор, выносимый «мятежникам» в вольных городах Италии, где партия, празднующая победу, превращала в постыдную пустошь, покрытую грязью и нечистотами, земли, где некогда возвышались дворцы вождей побежденной партии. Оскорбительные картины, карикатуры и позорящие изображения этих поверженных, изгнанных или казненных людей, сопровождаемые долгими назидательными речами с перечислением их проступков, вывешивались на виду на стенах административных зданий целыми десятилетиями, пока их потомки, долгое время служившие мишенью для насмешек и презрения толпы, не выкупали, наконец, свое прощение унизительным раскаянием... и за крупные суммы денег.

Людовик XI также широко использовал, по примеру тех же самых итальянских «коммун», политическое изгнание, изгоняя из королевства всех, кого не мог сразить, но надеялся ослабить благодаря долгому отсутствию. Возможно, эти репрессивные меры с целью унизить «изменника» и покрыть его позором, не приняли во Франции такого масштаба, как в Италии во времена войн между гвельфами и гибеллинами или, в эпоху самого Людовика, между Медичи и Пацци. До нас дошло мало образчиков позорных изображений, заказанных королем, и есть все основания полагать, что он не обращался с этой целью, подобно современным ему властителям Италии, к известным художникам, поскольку сами художники стыдились подобной работы, сравнимой с обязанностями палача. Но отношения с Миланом, Флоренцией и Венецией, постоянные обмены гонцами и посланниками поставляли ему множество сведений о способах дискредитировать своих противников, обвинить их в измене и публично провозгласить врагами общего блага. В этом состояло политическое искусство, которым он владел в совершенстве.