Текст книги "Повседневная жизнь этрусков"

Автор книги: Жак Эргон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Свидетельства археологии

Традиции, отраженные в словах Тита Ливия, не были пустыми баснями: расцвечивая красками вымысла подлинные события и образы людей, они соответствовали уровню цивилизации, когда женщина обладала широкими привилегиями, которых лишилась позже, о чем явственно свидетельствуют археологические находки. И речь не только о росписях, на которых этрусские женщины изображены участвующими в общественной жизни наравне с мужчинами, не только об эпитафиях, в которых обязательно упоминаются матронимы, но и о некоторых свидетельствах, до сих пор ускользавших от внимания, о сведениях, которые можно извлечь из содержимого и расположения гробниц.

Некоторые из них, самые пышные и древние, открывшие потрясенному XIX веку сокровища этрусских царей, на самом деле были сооружены для цариц. Это совершенно точно можно утверждать по поводу гробницы Реголини-Галасси в Цере ^{171} , датируемой приблизительно 650 годом до н. э.: подземная гробница представляла собой склеп в конце длинного коридора, в стенах которого были прорублены две ниши: в правой, вместе с оружием и парадной колесницей, хранилась урна с прахом воина, с лошадью на крышке; в передней части был погребен еще один мужчина, посреди богатой утвари, серебряных и бронзовых сосудов, часть которых занимала левую нишу; но собственно в склепе, на полу, усыпанном золотом, серебром и пластинками слоновой кости, рядом с троном, лежал скелет, покрытый женскими украшениями. Именно для этой женщины была предназначена гробница, и ее имя – Larthia– выгравировано на серебряных бокалах и кубках.

Можно только строить предположения о том, что связывало между собой троих усопших. Во всяком случае, главенствующее положение принадлежит Ларсии. Эта царица, к которой после смерти присоединились, заняв нижестоящее положение, представитель царского рода, похороненный в преддверии, и воин, прах которого покоится в правой нише, просто создана для того, чтобы стать героиней романов. Смешение разных погребальных обрядов – захоронения в землю и кремации, – различие в образе жизни между воином и придворным, о чем говорит оружие одного и драгоценная утварь другого, взбудоражат чье угодно воображение. Один из крупнейших ученых поддался искушению предположить, что воин – это поверженный враг или раб, принесенный в жертву духам предков царя, захороненного в преддверии, а сама Ларсия – почему бы нет? – его вдова, вынужденная, подобно индусским женам, последовать за мужем в могилу. Луиджи Парети, совсем недавно исследовавший гробницу Реголини-Галасси, высказывается более осторожно: «Предположительные свидетельства матриархата в этрусском обществе, несомненно, преувеличены. Тем не менее в древности женщина царского рода в Цере могла играть такую же независимую роль, какую римская историческая традиция приписывает Танаквили, супруге Тарквиния Старшего, способствовавшей восшествию на римский престол сначала своего мужа, а потом своего протеже Сервия Туллия» ^{172} .

Более того, Ларсия, возможно, не была исключением. Гробница Бернардини из Пренесте, вероятно, относящаяся к тому же периоду, что и гробница Реголини-Галасси из Цере, и заключающая в себе не меньше чудес, перестала быть безымянной. Расчистив один из больших серебряных кубков, которые там хранились, археологи обнаружили на нем гравировку с именем Vetusia ^{173} .Это латинское имя, которое в результате фонетического искажения – ротацизма – после IV века до н. э. закрепилось в форме «Ветурия». В начале V века до н. э. среди римских консулов еще встречались Ветузии. Латинское имя не было чем-то из ряда вон выходящим в Пренесте, латинском городке. Но для нас важно то, что единственное имя владельца, до сих пор обнаруженное в гробнице Бернардини, это имя женщины – Ветузии.

Возникает вопрос: почему и в Цере, и в Пренесте Ларсия и Ветузия заявляют о своих правах владения только на серебряной посуде? В гробнице Бернардини найдена единственная надпись, но в гробнице Реголини-Галасси имя Ларсии повторяется на пяти кубках, шести чашах и небольшой серебряной амфоре, тогда как имени ее спутника из коридора нет ни на одном из принадлежавших ему серебряных кубков, да и на фибулах, браслетах и золотых пластинах, украшавших царицу, нет никаких надписей. В то время, в середине VII века до н. э., в Греции, Афинах, Эгине и Коринфе начинают чеканить серебряную монету. Может быть, серебро могло соблазнить воров, думавших его переплавить? Исчислялось ли приданое этрусской принцессы в серебряных сосудах? Судить об этом мы пока не можем.

Отметим, однако, что даже позднее, к концу VI – началу V века до н. э., когда Цере находился на вершине своего могущества, женщины-аристократки не отказались если не от права на трон, то, по меньшей мере, от владения дорогой утварью. Это подтверждается находками, сделанными в начале XX века в некрополе на холме Бандитачча археологом Раньеро Менгарелли, в частности, в так называемой гробнице Греческих ваз ^{174} . Мы еще вернемся к этой гробнице, когда речь пойдет об этрусском доме, точно воспроизводимом в архитектуре погребальных сооружений. Планировка и убранство этой гробницы говорят о классическом вкусе тех, для кого она была вырублена, а поверх насыпан высокий курган, поглотивший три соседние могилы их предков. Полторы сотни краснофигурных и чернофигурных аттических ваз строгого стиля и зачастую среднего качества, скопившиеся здесь за два-три поколения, показывают, с каким рвением начиная с 550 года до н. э., когда Тарквинии правили в Риме, знатная семья из Цере собирала керамические изделия и вообще самые утонченные предметы эллинской цивилизации.

Культура этрусских женщин

Среди находок, обнаруженных в гробнице Греческих ваз, имеются три изделия, подписанные именем гончара Никосфена, две чернофигурные амфоры и одна краснофигурная пиксида (коробочка для хранения косметики). На двух амфорах Никосфена изображены различные сюжеты: на одной – шествие животных, на другой – танец силенов и менад. Обе они, словно нарочно, одинаковой высоты – 31 сантиметр, – и на обеих внизу написано имя владельца: «mi culnaial» – «я принадлежу Culni». Эта Кульни – женщина. Кстати, Кульни сочла нужным написать свое имя и на двух чернофигурных кувшинах, называемых ольпами, датируемых, как и амфоры Никосфена, приблизительно 530 годом до н. э. В поисках других надписей была обнаружена только одна, на подножии третьей ольпы: «mi atiial» – «я принадлежу Ати». Таким образом две женщины, Кульни и Ати, согревают холодную гробницу теплом живых людей. И делают они это, особенно Кульни, в весьма выразительной манере. Кульни нравились аттические вазы, она отдавала предпочтение авторским изделиям и питала особую любовь к изгибам амфор Никосфена. Однако одна амфора от Никосфена – хорошо, а две, да еще обе высотой 31 сантиметр, – это уже эстетика. Эти амфоры-близнецы должны были составлять пару, стоя по обе стороны от двери. Кульни обладала чувством симметрии, согласующимся с архитектурным стилем гробницы, в которой она похоронена. Этрусские женщины второй половины VI века до н. э., в то время как их мужья бороздили моря, сражались у Алерии и побивали камнями пленных фокейцев, играли активную роль в эллинизации своей страны.

Разумеется, на метках, сделанных на личных вещах, находили и мужские имена, хотя в Цере они встречаются очень редко. Зато в Греции, насколько можно судить по надписям на керамических изделиях с агоры Афин или Ольвии, мы не найдем пометок, сделанных женщиной. Конечно, в «Экономике» Ксенофонта Исхомах поручает своей супруге заботу о домашнем хозяйстве: «Как приятно видеть, что сандалии выстроены в рад, что бронзовые вазы, посуда и котелки так аккуратно расставлены по местам! Кухонная утварь подобрана тщательно, как участники хора, и повсюду такой порядок!» ^{175} Но если бы добросовестная хозяйка, имя которой Ксенофонт, кстати, забывает нам сообщить, вздумала поставить свою метку на посуде, вышел бы скандал. Не делая далекоидущих выводов, заключим из этого, что этрусские женщины золотого века имели право лично владеть амфорами Никосфена и были порой весьма образованными. Разве такое не повторялось в другие эпохи? Например, в период поздней Римской империи христианство нашло самых лучших последователей, а святой Иероним самых отзывчивых слушателей именно среди римских аристократок, чьи мужья-полуварвары пропадали где-то на границе.

Но исследование захоронений в Цере позволяет сделать и другие выводы. В эпоху, последовавшую за годами расцвета Кульни и Ати, у входа в гробницы повсеместно встречаются бесчисленные колонны, врезанные в плиты пола, рядом с каменными сундуками в форме саркофагов или домиков с двухскатной крышей. На этих надгробиях имеются выгравированные или нанесенные краской надписи на этрусском языке и на латыни, сообщающие прохожему о том, что рядом находится могила, и называющие имя покойного. Однако колонны – несомненный фаллический символ – отводились мужчинам, а домики – женщинам, возможно, потому, что именно в доме они проводили бóльшую часть своей жизни ^{176} . «В Риме, – утверждает один историк, – главным в доме был pater familias; в Этрурии – женщина» ^{177} .

В Цере дискриминация налицо: все надгробия с колоннами помечены, например, именами A(vles) Campanes L(arthal) clanили L(ucius) Magilius L(ucii) l(ibertus) Pilemo, то есть Филемон; все надгробия в форме дома – именами Thanchvil Pustinia L(arthal) s(ec)или Magilia L(ucii) l(iberta) Celido– то есть Хелидонис – «ласточка». В то же время это правило строго соблюдалось только в Цере, потому что в Тарквиниях, где, кстати, таких надгробий гораздо меньше, Массимо Палоттино с чувством глубокого удовлетворения обнаружил надгробие в форме дома с именем мужчины ^{178} . Дело в том, что и в похоронных ритуалах, и во всем остальном каждый этрусский город следовал своим собственным традициям.

В самом Цере такие надгробия появились только в начале IV века до н. а, с развитием погребальной эпиграфики. Но традиция, на которую они опираются, наверняка имеет куда более глубокие корни, что подтверждается другим фактом – менее известным, более таинственным и более важным, отмеченным в захоронениях конца VII – середины V века до н. э.

Привилегии в загробном мире

Менгарелли уже в 1927 году ^{179} выделил в этих усыпальницах два типа похоронных лож, высеченных в туфе, на которые клали тела усопших. Одни представляли собой точное изображение этрусского или греческого ложа (клине) с четырьмя круглыми резными ножками; в изголовье было сделано полукруглое углубление под подушку. Другие, более широкие и длинные, напоминали собой греческие саркофаги без крышки, но с треугольными фронтонами на концах; внутри место для подушки часто отмечали полукругом.

Рассмотрим, к примеру, план красивой усыпальницы второй половины VI века до н. э. – гробницы Капителей ^{180} . В преддверии ее находятся только лавки для домашней прислуги. В центральном помещении вдоль стен стоят восемь клине. Но в трех камерах, упирающихся в дальнюю стену, которые соответствовали парадным комнатам в доме, покоятся останки его хозяев, и в каждой из них с левой стороны кровать, а с правой – саркофаг. Невольно возникает мысль, что перед нами – семейная усыпальница: в центре покоятся paterи mater familias, а по обе стороны от них – их дети и супруги детей, причем саркофаг-домик предназначен для женщины. Менгарелли провозгласил новый закон: в этрусских захоронениях тело мужчины лежало слева на клине, а тело женщины – всегда справа в саркофаге.

Разумеется, как случается всегда, когда гипотеза возводится в аксиому, немедленно появились возражения и нашлось множество исключений. В некоторых гробницах рядом стоят два ложа с резными ножками. Это что – двое братьев, соединившиеся после смерти?

В гробнице Таблинума стоят две кровати и восемь саркофагов: можно подумать, что в этой семье дочерей было не в пример больше, чем сыновей ^{181} . Взвесив все хорошенько, мы вместе с большинством этрускологов все же признаем правоту Менгарелли. Его наблюдение подтверждается слишком часто, в том числе раскопками, проводившимися в Цере Римским университетом в 1951 году ^{182} , чтобы замеченное им расположение могил можно было приписать случаю или истолковать иначе. Бывают даже трогательные случаи, когда в саркофаге справа вместо одного полукруга для подушки очерчены два, один побольше, другой поменьше: умершего ребенка похоронили вместе с матерью. Иногда в камере справа, рядом с материнским саркофагом, ставили маленький клине, предназначенный для мальчика ^{183} .

Отступления от основного правила легко объяснить, если понять, что заложенное в нем различение – исторический факт, который имел свое начало, расцвет и угасание. Начало? Было замечено, например, что в очень древней гробнице Нарисованных львов, относящейся к «восточному» периоду (примерно 650 год до н. э.), погребальное ложе неуклюже переделали в саркофаг, прикрепив к нему два треугольных фронтона ^{184} . Угасание? Около 450 года до н. э. – примерно в это время появилась усыпальница Таблинума – саркофаги и погребальные ложа утратили свое специфическое значение. К этому времени установился обычай заменять, хоть и не везде, ложе саркофагом – во всяком случае, если это касалось женских захоронений. В этой настойчивой тенденции угадывается какой-то неясный замысел.

Его глубинный смысл, возможно, станет понятнее, если мы обратим внимание на одну деталь, оставшуюся незамеченной Менгарелли ^{185} . Сказать, что существовало два типа погребальных лож – кровать с резными ножками и саркофаг, – было бы не совсем точно. Саркофаги, как мы уже отмечали, были шире, с высокими стенками. На зарисовках мы обычно видим мужские ложа шириной 80 сантиметров и саркофаги шириной 110 сантиметров. Толщина их соответствует толщине стенок саркофага. Внутри последнего на самом деле находилось клине и для женщины, у которого виден только закругленный край, а ножки спрятаны. Другими словами, не было альтернативы «кровать или саркофаг», выбирали между неприкрытым погребальным ложем и ложем, спрятанным внутри саркофага. В начале было ложе, которое в некоторых случаях снабжали треугольными фронтонами и заключали в саркофаг. Вполне вероятно, что цель этих добавлений или преобразований, к которой продвигались методом проб и ошибок, заключалась в том, чтобы придать сакральный характер определенной категории усопших, в особенности женщин, сохранить ее прах в неприкосновенности, оградить от посягательств ее погребальное ложе. Этот саркофаг был своего рода ракой для хранения особо ценных мощей. Такое впечатление, будто между 650 и 450 годами до н. э. этруски – по крайней мере жители Цере – считали женщин высшими существами, стоящими ближе к богам, чем мужчины.

Мы затрагиваем здесь, причем весьма поверхностно, глубочайшие вопросы, ответы на которые если и возможны при нашем уровне знаний, то потребуют долгого изучения. Отметим только, что особое использование саркофагов и надгробий в форме дома в некоторых этрусских похоронных ритуалах связано с целым комплексом традиций, распространенных во всем античном мире от Малой Азии до Западной Европы, и может изучаться только в соотнесении с использованием урн-хижин в доэтрусских некрополях Этрурии, Лациума и полабской Германии и надгробных стел в виде домов на кельтских кладбищах римской Галлии. Похоже, что этруски переняли довольно распространенную практику, наполнив ее при определенных обстоятельствах дорогим их сердцу смыслом. С другой стороны, отметим, что до сих пор неясно, символизируют ли эти саркофаги дом или храм, поскольку храм, как и гробница, строится по подобию жилища людей; возможно, здесь нельзя провести четкую грань между допустимой неточностью и намеренной двусмысленностью. Наконец, верховное божество в пантеоне этрусков – это мать-земля, почитаемая в Вейях и Цере под именем Геры или Юноны, Матер Матуты или Левкотеи. Возможно, умершая внушала оставшимся в живых чувство благоговейного почитания, поскольку должна была соединиться в загробном мире с великой богиней, и в целом женщина по природе своей считалась частью того божества, которое царило в храмах и некрополях.

Во всяком случае, некрополи дают нам основания предоставить этрусской женщине привилегированное положение в обществе, где она блистала и трудясь, и развлекаясь, осыпаемая градом стрел чужеземных завистников и наделяемая в своей земле почти суверенной властью, сведущая в искусстве, образованная, питающая особую любовь к изыскам эллинской культуры и становящаяся проводником цивилизации, наконец, почитаемая после смерти как эманация могущественною божества. Такое место, возможно, занимали Федра или Ариадна на минойском Крите, а Корнелия, мать Гракхов, никогда бы не осмелилась претендовать на него в Риме.

Глава пятая
СТРАНА ЭТРУСКОВ И СЕЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ

Плодородность земель

Выше мы уже писали о том, как поэтически вдохновенно древние прославляли плодородие этрусских земель. По их словам, все дары природы были собраны в этой стране, все земные плоды обильно вознаграждали труды земледельца, и само изобилие жатвы и винограда, в конце концов, разнежило этот народ предопределив его упадок. Но если буквально воспринимать описания Etruria Felix– «плодородной Этрурии», в том смысле, в каком говорили о Campania Felix(благодатной Кампании) или о «счастливой Аравии», можно представить себе идиллический пейзаж, где журчат ручьи, пробегая мимо виноградных лоз и молодых вязов, и как тут не подумать, что за два с половиной тысячелетия всё сильно изменилось.

Туристы, путешествующие из Пизы в Рим по виа Аурелиа, что-то не замечают «равнин, разделенных холмами с возделываемыми склонами» ^{186} , за болотистыми и каменистыми низменностями Мареммы, веками находившимися в запустении и лишь в последние годы частично поддавшимися окультуриванию. Ветераны Итальянской кампании, шедшие в июне 1944 года вдоль виа Клодиа, запомнили Южную Этрурию как череду жарких степей и зарослей колючего кустарника, искромсанную лабиринтами обрывистых каньонов, посреди которых возникали остатки земляных рвов, или изрезанную запесоченными руслами Фиоры, Орчии и Омброне. В наши дни это описание верно (и можно лишь удивляться его точности) лишь для Центральной Этрурии: от озера Больсены и склонов Амиаты погружаешься в сень каштановых деревьев, в мир, в котором более четкая линия горизонта, череда холмов, глубокие ручьи возвещают настоящую Тоскану. Углубляясь в долины Пальи и Кьяны, выходя к верховьям Тибра, к Кьюзи, Кортоне и Перудже, испытываешь то же ощущение, что, должно быть, чувствовали римляне конца IV века до н. э., когда, выйдя из Циминийского леса, видели расстилавшиеся перед ними «плодородные нивы Этрурии» – opulenta arva Etruriae ^{187} .

Именно современную Тоскану имели в виду авторы, расхваливая природные богатства Этрурии, в особенности ту область, которую называли Etrusci campi– «этрусскими равнинами» ^{188} , протянувшуюся между Фьезоле и Ареццо, «обильно приносящую хлеб, скот и прочие вещи».

Желаете небольшую зарисовку с натуры? Предоставим слово Плинию Младшему, выстроившему себе загородный дом в окрестностях Тифернума Тиберинума (ныне Читта ди Кастелло) ^{189} : «Общий вид местности прекрасный: представь себе огромный амфитеатр, такой, который может придумать только природа. Широко раскинувшаяся равнина опоясана горами, вершины которых покрыты высокими старыми рощами. Охота там занятие обычное, дичь разнообразная. Дальше спускаются по горе леса, откуда берут листья на корм скоту; между ними холмы с жирной почвой (если даже будешь искать здесь камни, вряд ли они попадутся), плодородием не уступающие полям на равнине; обильная жатва тут ничуть не хуже, только вызревает позднее. Ниже по всему боковому склону сплошные, широко и далеко раскинувшиеся виноградники представляют вид однообразный; по краю они как бы окаймлены деревьями, по которым вьются лозы. Дальше идут луга и поля – поля, которые могут поднять только очень крупные волы с самыми крепкими ралами; при первой вспашке из вязкой земли выворачиваются такие глыбы, что совсем их измельчить удается только при девятой. Луга в пестрых цветах с клевером и другими нежными травами, всегда мягкими, словно весенними: их питают непересыхающие источники, но даже там, где воды очень много, болот не бывает. Земля здесь со склоном, и вся вода, которую она получает, но не впитывает, стекает в Тибр. Он пересекает поля, судоходен, и по нему везут в Рим и зерно, и плоды, но только зимой и. весной; летом он мелеет, русло у него высыхает: назвать его полноводной рекой в это время нельзя, но по осени опять можно. Ты получишь большое наслаждение, если оглядишь всю эту местность с горы; тебе покажется, что ты видишь не просто земельные угодья, а картину редкой красоты: куда ни обратишь глаза, они будут отдыхать на этом разнообразии, на этой упорядоченности».

Приморская Этрурия сильно отличалась от Центральной во все времена. Еще в эпоху римского завоевания она представляла собой дикие и зловонные заросли кустарника, где водились только кабаны и змеи, которые Данте изобразил в своем «Аду» ^{190} , а путешественники XIX века наделили романтической живописностью. Такой, как мы уже говорили, предстала Этрурия взору Тиберия Гракха, которого «поразила пустынность страны, где, среди полей и пастбищ, жили только чужеземные рабы и варвары» ^{191} . На заре Римской империи Вейи заросли буйной зеленью, орошаемой водопадами, а там, где был городской форум, пастухи пасли стада ^{192} . Цере походил на собственную тень, и Страбон утверждает, что соседний курортный городок Aquae Caeretanaeбыл куда более населен, поскольку люди толпами съезжались на воды ^{193} . О Вольци, Ветулонии и Рузеллах уже и речи не было. В начале V века н. э. римский поэт Рутилий Намациан, возвращавшийся морем в родную Галлию, описал побережье Этрурии: повсюду на смену прежним городам и поселкам пришли большие поместья, а в местечке Коза близ Орбетелло он разглядел «древние развалины и величественные стены, которые никто не охранял» ^{194} .