Текст книги "Повседневная жизнь этрусков"

Автор книги: Жак Эргон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Свита

Подобных примеров существует множество, и все они наглядно демонстрируют работу государственной машины этрусков. Она станет еще более понятной, если добавить к текстам иллюстрации с барельефов и надгробных росписей ^{94} . Есть множество саркофагов, на крышке которых возлежит скульптурное изображение покойного, а под эпитафией, напоминающей о его величии, высечен траурный кортеж, сопровождающий его в загробный мир. Но эти зилаты, мару, пурсы не желали предстать перед богами подземного мира в простой повозке. Их последний путь, запечатленный в камне в назидание потомкам, был триумфальным шествием, они вступали в мир иной, облачившись в парадные одежды, в окружении свиты, подобающей их сану. На саркофагах из Тарквиний, на алебастровых урнах из Волатерры и на некоторых фресках они изображены на парадной колеснице, запряженной двумя – четырьмя лошадьми в богатой сбруе, облачены в тунику или подобие тоги, на головах их – венцы с остатками позолоты. За колесницей идут слуги, нагруженные вещами – не только с дорожной котомкой, но и с большим свитком, с табличками для письма, цилиндрическими футлярами для хранения свитков, – знаками их административных должностей, и непременно с курульным креслом, на котором восседал покойный вельможа и на котором – кто знает? – он будет сидеть среди судей преисподней.

Авангард кортежа представляет собой еще более впечатляющее зрелище. Впереди обычно идет оркестр из музыкантов, трубящих в огромные рога и длинные прямые или изогнутые трубы, порой их сопровождает кифарист или флейтист. За ними, расчищая путь повозке магистрата, следуют: сначала страж, на латыни viator, Держащий в правой руке копье, один из символов власти, или же выставивший вперед палку, чтобы отгонять толпу, затем – ликторы, количество которых может быть различным, чаще двое, но иногда трое и даже четверо. Пока не удалось установить связь, существовавшую, возможно, между их числом и рангом усопшего. Но эти ликторы и в этрусских республиках, и в Риме были прямыми наследниками тех, что открывали шествие царя. Вот только в фасциях, которые они несли на левом плече – традиционном атрибуте власти, – уже не было секиры.

Возможно, причина в том, что римское завоевание урезало полномочия этрусских магистратов и отняло у них право распоряжаться жизнью и смертью людей. Кстати, и в самом Риме консулу П. Валерию Публиколе приписывали, наряду с законом от 509 года до н. э., позволяющим любому римлянину, приговоренному к смертной казни, апеллировать к народному собранию, инициативу изъять из фасций топорики: secures de fascibus demi iussit ^{95} . На самом деле закон de provocationeбыл принят не ранее 300 года до н. э.: с этих пор римские ликторы внутри городских стен, где прекращались суверенные права магистратов, носили только фасции без топорика. Интересно отметить, что ликторы из Тускании поступали так же с III века до н. э.

Кроме того, на некоторых барельефах из Волатерры, высеченных в алебастре, который позволяет точнее передавать мелкие детали, ликторы, помимо фасций, несут еще тонкий жезл, возможно, дротик, удерживая его в равновесии либо свободной правой рукой, либо той же левой прямо перед собой, как свечу. Однако этот атрибут, значение которого нам пока не ясно, но, вероятно, должно было компенсировать неудобство в обращении с ним, присутствует на римских денариях, где изображена сцена обращения к народу: вестовой магистрата, с двумя прутами на левом плече, держит вертикально в левой руке дротик – эмблему суверенной власти. Все это показывает, что этруски даже в эпоху упадка оставались верны – по меньшей мере, в надгробной иконографии – древним символам своего могущества.

Эти кортежи сообщают нам ценные сведения не только о церемониале зилатов, но и о том, что существовал у римских магистратов. Этрусская символика imperium, частично перенятая римлянами, была необыкновенно разнообразна: назначение многих атрибутов оказалось римлянам неизвестно. На фресках из гробниц Тифона в Тарквиниях и Гескана в Орвьето ^{96} в толпе музыкантов и ликторов стоят глашатаи, несущие на левом плече подобие кадуцея, концы которого закручены в спираль: подобного предмета нет ни на одном изображении из Рима.

Класс слуг

Ниже господ в Этрурии стояли только рабы, однако мы увидим, что они также подразделялись на подклассы. Дворцы в городах, усадьбы в сельской местности, шахты и мастерские в промышленных зонах кишели рабами, и порой кто-то из этой огромной челяди выступал из тени и появлялся на изображениях и в рассказах историков.

Поначалу челядь, которую римляне позже назовут familia urbana, проживала в Тарквиниях и Вольсиниях лишь в домах богатых людей. В Этрурии эта familiaбыла столь многочисленной, что назначение атриума – двора с портиком в центре дома – заключалось в том, чтобы отделить от «людской» покои хозяев и защитить их «от шума, производимого толпою слуг» ^{97} . На фресках из склепов VI века до н. э. слуги суетятся вокруг пиршественных лож: виночерпий готов наполнять чаши, молодая служанка обмахивает опахалом хозяйку, повара месят тесто или сажают блюда в печь, один юный раб приносит стул, второй дразнит кошку под столом, а третий, сморенный сном, прикорнул в уголке. Это очень напоминает пиры римлян, и к этим картинам можно подобрать подходящий комментарий, хоть и исполненный сатирических преувеличений, в знаменитом письме Сенеки Луцилию об обращении с рабами ^{98} :

«Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом – и почему? Только потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозяина толпой стоящих рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды, чем вместить ее. А несчастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы сказать слово. Розга укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший, чихнувший, икнувший не избавлен от порки: страданием искупается малейшее нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ночами, молча и не евши… Мы возлежим за столом, а из них один подтирает плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пьяными объедки, третий разрезает дорогую птицу и уверенными движениями умелых рук членит на доли то грудку, то гузку. Несчастен живущий только ради того, чтобы по правилам резать откормленную птицу, но тот, кто обучает этому ради собственного удовольствия, более жалок, чем обучающийся по необходимости. А этот – виночерпий в женском уборе – воюет с возрастом, не имеет права выйти из отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в солдаты, он гладок, так как стирает все волоски пемзой или вовсе выщипывает их; он не спит целыми ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина, в спальне – мужчина, в столовой – мальчик. А тот несчастный, назначенный цензором над гостями, стоит и высматривает, кто лестью и невоздержанностью в речах или в еде заслужит приглашение на завтра».

Сенека показывает нам неприглядную изнанку, но в мире этрусков эта сторона жизни порой проступала в более человечном облике. Некоторых из рабов называли по именам, они обладали индивидуальностью; близкие покойного как будто хотели доставить ему удовольствие, окружив в загробном мире заботами верных слуг – «смиренных друзей», по выражению того же Сенеки.

Те люди, которые на фресках в гробницах Авгуров или Триклиния развлекают гостей или участвуют в ритуальных играх в честь усопшего – атлеты и борцы, акробаты и жонглеры, а чаще флейтисты, танцоры и плясуньи и, возможно, актеры, – тоже рабы. У каждого тосканского правителя была своя артистическая труппа. По свидетельству Посидония, артисты были одеты более роскошно, нежели подобало их рабскому положению ^{99} . Мы еще расскажем об этих великолепных платьях и накидках, яркие краски которых известны всем благодаря моде на этрусскую живопись, но тем не менее их носили рабы.

Тит Ливий рассказывает по этому поводу об одном примечательном случае. Дело было в начале IV века до н. э., незадолго до осады и разрушения Вей. В Вольсиниях, в храме Волтумны, собрался совет двенадцати городов, чтобы избрать предводителя союза и отпраздновать большой ежегодный праздник Одним из кандидатов был знатный житель Вей, который больше остальных пожертвовал на проведение игр. Тем не менее он не был избран, и досада его оказалась настолько велика, что прямо посреди спектакля он неожиданно отозвал артистов, «которые почти все были его рабами» – «artifices, quorum magna pars ipsius serui erant, ex medio ludicro repente abduxit» ^{100} . Сорвать священную церемонию – это возмутительно, этрусское благочестие такого не прощало. Но можно представить себе возвращение по виа Кассиа этих древних «Счастливцевых и Несчастливцевых» – унылую череду повозок с расстроенной труппой, спрятавшей свои яркие костюмы в сундуки.

Крестьяне

Совершенно другими, но, без сомнения, столь же многочисленными, были деревенские рабы (familia rustica).Не стоит верить на слово рассказу Плутарха о впечатлениях Тиберия Гракха, который в 137 году до н. э. проезжал через Этрурию, направляясь воевать в Испанию, к Нуманцию: «Его поразила пустынность страны, где, среди полей и пастбищ, жили только чужеземные рабы и варвары» ^{101} . Это описание прибрежной части Этрурии – а Тиберий Гракх ехал по дороге вдоль берега, виа Аурелиа, – справедливо разве что для Мареммы и наименее плодородных районов Этрурии; но самое главное – его ценность имеет временные ограничения: речь идет о демографическом положении не только в Этрурии, но и во всей Центральной Италии во II веке до н. э., когда по ряду экономических и политических причин, выявленных историками, исчезновение мелких земельных наделов и распространение латифундий привели к обезлюдению сел на всем полуострове, так что пришлось использовать рабский труд, чтобы пасти скот на убранных полях. «Чужеземные рабы и варвары» – очень точное описание, и историки полагают, что речь идет, скорее всего, не о греках, а о карфагенянах, сардах, галлах, испанцах, которых войны массово выбросили на невольничьи рынки. Но в ранней Этрурии сельское население было несколько иным.

Тот же Тит Ливий сообщает нам несколько ценных сведений по этому вопросу. В конце IV века до н. э. римский легион под командованием консула К Фабия Руллиана прошел через дремучий Циминийский лес в окрестностях Витербо и вышел к тучным хлебным нивам Центральной Этрурии. Традиция семьи Фабиев сильно приукрасила подвиг своего героя, сохранив в качестве фона немногие подлинные факты. Неважно, родной или сводный брат консула отправился на разведку в сопровождении одного-единственного раба, сумев ускользнуть из всех ловушек, расставленных природой и врагом. Всё это сказки, однако детали до удивления достоверны. Этот римлянин знал этрусский язык, поскольку воспитывался в Цере в местной семье, с которой Фабии поддерживали дружеские связи.

Чтобы не быть узнанными, оба разведчика нарядились местными жителями: «Они пошли, одетые пастухами, взяв себе деревенское оружие – по серпу и по две рогатины». И когда основные силы углубились вслед за ними во вражескую территорию, то обнаружили там только небольшие отряды этрусских крестьян, спешно собранных их хозяевами: «tumultuariae agrestium Etruscorum cohortes repente a princibus regionis eius concitatae» ^{102} .

Итак, когда римляне оказались в окрестностях Клузия, Арретия и Перузии, они увидели возделанные поля, протянувшиеся вдоль обширных лесов (злаки и лес всегда были основными ресурсами Клузия), а среди них – оседлое население, весьма примитивное и не практикующее разделение труда, поскольку оно занималось скотоводством («они переоделись в пастухов»), земледелием (серп, чтобы жать хлеб) и охотой (рогатины). Эти крестьяне должны были по тревоге явиться на военную службу, используя свою утварь в качестве оружия, и образовывали импровизированные войска, боеспособность которых, похоже, была весьма невысокой.

Дионисий Галикарнасский назвал этрусских крестьян «пенестами»: это конечно же метафора, но очень удачная. Во время одной из легендарных войн между Римом и Вейями, которую историческая традиция относит примерно к 480 году до н. э., Вейи обратились за помощью к лиге двенадцати городов. «Подкрепления пришли со всей Этрурии», – пишет Тит Ливий ^{103} . Но Дионисий Галикарнасский уточняет: «Со всей Этрурии прибыли самые могущественные правители, ведя с собой пенестов» ^{104} .

Так называли коренных жителей Фессалии, порабощенных после нескольких волн дорийских завоеваний. Прикрепленные к земле, как илоты в Спарте, они за известную долю доходов и гарантии защиты от насилия и лишения имущества возделывали землю хозяина и в случае необходимости несли военную службу в его отряде. Демосфен рассказывает нам о благородном фессалийце Меноне из Фарсала, который во время похода Кимона на Амфиполис предоставил Афинам 12 талантов серебра и «300 всадников, набранных среди пенестов». На таких же условиях лукумоны созывали на помощь Вейям ополчение своих вассалов. Сравнивая их с пенестами Фессалии, Дионисий уточняет, что этрусские крестьяне были свободными людьми, выступавшими по отношению к хозяевам в роли клиентов, однако, в отличие от Рима, этрусские господа относились к своим клиентам с презрением, поручали им грязную и тяжелую работу и подвергали телесным наказаниям, словно они действительно были рабами, купленными на рынках Греции или Азии. Дионисий этого как будто не замечает: будучи сторонником теории об автохтонности этрусского народа, своим упоминанием о пенестах он предоставляет лишний аргумент тем, кто видел в крепостных-клиентах на полях Этрурии дальних потомков народа Виллановы, арендующих земли, которые отняли у них завоеватели.

Когда он укоряет этрусских вельмож, что те заставляют своих «пенестов» заниматься работой, недостойной свободного человека, на ум приходят самые тяжелые виды труда – в рудниках и карьерах, где во времена античности трудились только рабы. Мраморные карьеры Луны (Каррара) начали разрабатываться только к концу Римской республики. Но очевидно, что горная промышленность, заложившая основы этрусского могущества в Популонии и Кампильезе, использовала рабский труд в огромном количестве, а оружейные мастерские, которые в одном лишь Арретии изготовили в 205 году до н. э. для флота Сципиона Африканского три тысячи щитов и столько же шлемов, 50 тысяч дротиков, гезумов [18]18
  Гезум (gaesum)– метательное копье галлов, заимствованное римлянами.


[Закрыть]и копий, не считая топоров, лопат и кос, могли работать в полную силу только за счет многочисленных familiaeрабочих-металлургов.

Ювенал рассказывает о наказании для ленивых и изнеженных городских рабов, если те совершали ка-кой-либо проступок Их отсылали в Луканию, на полевые работы, или же в Tusca ergastula– «тосканские эргастулы» ^{105} . Некоторые толкователи понимают здесь слово «эргастул» в его первом значении: «мастерская», от греческого «эргастерион». В Популонии, в устье По и в этрусских деревнях наверняка были такие эргастулы – пещеры или бараки, где запирали на ночь шахтеров или рабочих, занимавшихся осушением болот. Но условия жизни в них были настолько невыносимыми, что вскоре термин «эргастул» стал синонимом тюрьмы для рабов, где с заключенных – vincti– никогда не снимали пут. Так что Марциал в конце I века н. э. безо всяких риторических преувеличений заявлял, что в латифундиях Этрурии слышится постоянный звон цепей ^{106} .

Восстания рабов

Как мы видим, сохранившихся свидетельств о жизни низших слоев населения мало, они скудны и неточны. Но в них упоминается о частых и бурных социальных волнениях, которые с конца IV века до н. э. потрясали самые оживленные города Этрурии – Арретий ^{107} , где наглое обогащение Цильниев, дальних предков Мецената, вызвало вооруженное восстание, а позже Вольсинии (Реймон Блок обнаружил мощные крепостные валы этого города выше современной Больсены) ^{108} . Революция такого рода произошла и в загадочной Oinareaили Oina, которую отождествляют то с Волатеррой, то с Орвьето, то с самими Вольсиниями, но на этот счет у нас есть свидетельство почти современника – грека III века до н. э., которое приводится в «Mirabiles Auscultationes» – произведении, приписываемом Аристотелю ^{109} .

О падении Вольсиний рассказывал Тит Ливий в книге, которая, к несчастью, была утрачена, однако многие его последователи и перелагатели, в том числе Валерий Максим, Флор, Дион Кассий ^{110} , донесли до нас суть его рассказа, историческая ценность которого весьма значительна, несмотря на морализаторство и романические повороты сюжета.

В 280 году до н. э. Вольсинии были вынуждены покориться Риму. По неясным причинам, среди которых Тит Ливий называет прежде всего последствия сибаритства, но также от отчаяния и отвращения местная знать отошла отдел и переложила всю ответственность за них на своих рабов. Псевдо-Аристотель, обладавший более острым политическим чутьем, говоря о событиях, происходивших параллельно в Ойнарее, считал главной причиной этого самоустранения угрозу тирании, которую знать либеральных взглядов думала отвести, оперевшись на рабскую чернь.

Как бы там ни было, в Вольсиниях, в результате поспешных демократических преобразований, произошло массовое освобождение рабов. За неимением собраний наподобие римских, которые выражали волю народа и направляли ее в нужное русло, вчерашние вольноотпущенники получили прямой доступ в сенат. И не медля хитростью забрали всю власть в свои руки. Псевдо-Аристотель пишет, что городские власти сменялись ежегодно.

Последователи Тита Ливия не устают перечислять бесчинства новой власти: новоявленные господа заставляли писать завещания по своей указке (то есть производили реформу собственности и перераспределение земель), запрещали ранее свободным людям устраивать встречи и пиры (то есть лишили их права собраний), женились на дочерях своих хозяев (то есть отменяли все ограничения на брак между свободнорожденными и вольноотпущенниками, которые в Риме сохранялись вплоть до эпохи Августа). Более того (если только это правда), они издали особый закон, оправдывающий их развратные действия в отношении вдов и замужних женщин и запрещающий девушкам выходить замуж за свободнорожденных, не предоставив одному из новых господ «право первой ночи».

Оказавшись в таком отчаянном положении, партия знати и обратилась к римлянам. Вот тут летописцы – предшественники Тита Ливия – дали волю своему воображению. Они сочувственно описывали прибытие тайных послов, которые пожелали быть принятыми сенатом в частном доме, чтобы никто ни о чем не узнал. К несчастью, случилось так, что один самнит, гость хозяина дома, к тому же хворый, спрятался там, подслушал весь разговор и раскрыл заговор. По возвращении послов арестовали, пытали и казнили.

Это произошло в 265 году: консула Фабия Гурга отправили в Вольсинии; опрокинув армию, шедшую ему навстречу, он осадил город. Он был смертельно ранен, и его заменил консул-суффет [19]19
  Так в Риме назывался магистрат, выбираемый вместо прежнего консула в случае, если тот умирал или был не в состоянии исполнять свои обязанности.


[Закрыть]Публий Деций Мус, которому пришлось отразить мощную вылазку осажденных. Вольсинии удалось взять только измором, год спустя. 1 ноября 264 года до н. э. консул Марк Фульвий Флакк праздновал триумф de Vulsiniensibus ^{111} . Вольноотпущенников перебили в тюрьме, уцелевшую знать восстановили в правах, но отправили жить в Больсену. Сами Вольсинии разрушили, а двумя тысячами бронзовых скульптур, вывезенных из города, украсили Рим.

Вольноотпущенники

Мы не скрывали затруднений, которые испытывали, пытаясь точно определить формы зависимости низших классов Этрурии от высших. Мы не знаем, как точно их назвать: рабами, крепостными, клиентами, вольноотпущенниками? ^{112} Да и древние вынужденно использовали лишь приблизительные определения, сознавая их неточность. Греки, избегая слова douloi(рабы), использовали только oikétaiи thérapeuontes– «дворня» и «слуги». Можно подумать, будто революцию в Вольсиниях совершили повара и музыканты! Дионисий Галикарнасский только однажды, упоминая о сельских крепостных, прибегнул к метафоре, которая достаточно ясно показывает недостаточность обычной терминологии. Ему пришлось искать в далекой Фессалии то слово, которое отражало бы социальное положение сельского населения. Этруски были настолько древним народом, что не походили ни на один другой – их пенесты, если позволительно применить к ним ранее данное определение, были свободными людьми, с которыми обращались как с рабами. Дионисий Галикарнасский, живший в Риме в начале Империи, не мог найти в традициях этого удивительного общества хорошо известных юридических форм, четко обозначенных в mancipium: праве собственности хозяина на раба, определенном римским законодательством. Если по закону положение сельских работников казалось ему похожим на статус клиентов по отношению к хозяину, он не мог не видеть, что их истинное положение мало чем отличалось от положения рабов. Вот проблема, которую ставило изучение этой странной и архаичной цивилизации перед историком, привыкшим мерить вещи категориями собственного времени и собственной страны.

Тит Ливий не столь щепетилен – он не колеблясь называет безапелляционным словом servi(рабы) как танцоров на службе у лукумона, так и крестьян, поднявших в 196 году восстание против землевладельцев ^{113} . А Валерий Максим пишет о том, что servi, неосторожно допущенные в сенат в Вольсиниях, изгнали из правительства своих бывших хозяев: здесь он совершает ошибку, перескакивая через этап освобождения рабов. Ее исправляют Орозий и Аврелий Виктор, справедливо говоря о libertini(освобожденных) ^{114} . Но и здесь нас подстерегает очередная трудность: не факт, что освобождение в Этрурии было тем же самым и имело те же последствия, что manumissioв Риме.

Небольшое число двуязычных текстов на этрусском и латыни позволяет допустить соответствие между латинским словом libertusи этрусским lautuni, чаще сокращаемым до lautni. На крышке погребальной урны, найденной в Перузии, написано: «Lucius Scarpus Scarpiae libertus popa» – «Луций Скарп, вольноотпущенник Скарпии, приносящий жертвы» ^{115} . Слово popaобозначает помощника жреца, подводившего жертву к алтарю и убивавшего ее молотом. Этот человек был отпущен на волю женщиной по имени Скарпия, родовое имя которой он взял себе.

Этому факту соответствует надпись на самой урне: «Larth Scarpe lautuni», где тот же человек назван своим этрусским именем ( Larth) и родовым именем, образованным от имени хозяйки, с добавлением своего статуса – lautuni, что переведено на латынь как libertus. Возникает соблазн автоматически перевести слово lautniили его женский вариант lautnitha, часто встречающееся в записях на этрусском языке, как «освобожденный»: «Avle Alfnis lautni» – «Авл, освобожденный Альфием» или «Velia Tutnal lautnitha» – «Велия, вольноотпущенница Тутии» ^{116} .

С другой стороны, нам известна этимология слова lautni-. оно происходит от слова laut(u)n, которое довольно точно соответствует латинскому familia. Однако familiaна латыни вовсе не означает «семья»: под ним прежде всего подразумеваются все рабы и слуги, живущие под одной крышей, а в более широком смысле – весь дом, хозяин, его жена, дети и слуги, находящиеся в его подчинении ^{117} .

Значение слов развивается в ходе постоянного и сложного процесса: в familiaвначале входили только рабы, исключая свободных членов семьи, а в конечном счете стало все наоборот. Одновременно слово familiaris(домашний, семейный) стало более эмоционально окрашенным, выражая нежность и близость. Когда Сенека в письме, цитату из которого мы уже приводили, радуется тому, что его друг живет со своими рабами familiariter, то есть «по-семейному», так как приглашает их обедать вместе с ним, он обыгрывает оба значения этого наречия, старое и новое. Далее Сенека пишет: «И разве вы не видите, как наши предки старались избавить хозяев – от ненависти, рабов – от поношения. Хозяев они называли „отцом семейства“ ( pater familias), рабов – „домочадцами“ ( familiares)».

Этимологически слово lautniследовало бы перевести как familiaris, то есть «раб». Несовпадения, обусловленные природой – или возрастом, – которые разделяли два общества, привели к тому, что в тот момент, когда уходящий мир этрусков все больше отрекался от себя, подстраиваясь под победителя, в двуязычных надписях это слово толковали как «вольноотпущенник», то есть «бывший раб».

Но это противоречие не так глубоко, как кажется на первый взгляд. Даже в Риме вольноотпущенник все равно зависел от прежнего хозяина, имя которого он брал себе, словно был его сыном. И хотя теперь он все же мог вырваться из объятий прежней familia, нам известно множество склепов, где хозяин сохранял место «sibi libertus libertabusque posterisque eorum» – «для себя, для своих вольноотпущенников и вольноотпущенниц и для их потомства». У этрусков же, по крайней мере, в позднюю эпоху lautniзанимали внутри familiae, целостность которой осталась незыблемой, относительно привилегированное положение. Это вам не безымянная толпа рабов, стоящих на низшей социальной ступени и вряд ли достойных надгробия, а люди, поднявшиеся на определенную высоту в иерархии черни, пользующиеся благодаря личным заслугам или по воле хозяина определенной свободой, из-за чего, с точки зрения римского права, они могут называться liberti. Возможно и даже вероятно, что эта свобода была подкреплена Юридическим актом об освобождении, аналогичным manumissimo. Но главное – что они не покидали familiaи даже составляли ее основную часть, про остальных можно было не упоминать.

Прекрасный пример этой крепости и устойчивости этрусских семей рабов содержится в следующем описании, датируемом 91 годом до н. э. В тот год грозные знамения возвестили о гневе богов, которые, по мнению богатых собственников, были оскорблены аграрными реформами, лет за 40 до того начатыми Гракхами и теперь докатившимися до Этрурии: «На земле Модены две горы сошлись и разошлись со страшным грохотом, а между ними вспыхнул огонь, и дым поднялся к небу среди бела дня, и на виа Эмилия большая толпа римских всадников со своими familiaeи путешественников наблюдала за этим зрелищем. Сотрясение стерло с лица земли все поместья, множество животных погибло» ^{118} .

Это описание землетрясения, в том виде, в каком оно присутствует в книгах гаруспиков, откуда оно перекочевало в труды Плиния Старшего, замечательно своими красочными подробностями, и каждая его деталь заслуживает краткого комментария. Кто не знает виа Эмилиа – большую римскую дорогу, опоясывающую огромную и плодородную равнину от Римини до Пьяченцы? Всякий, кто хоть раз ехал по ней от Болоньи до Модены или из Реджо в Парму, помнит ее, прямую, как стрела, бегущую меж кукурузных полей и богатых ферм, к которым ведут аллеи из шелковицы, а на юге видны первые отроги Апеннинских гор, откуда разбегаются манящие тропинки, ведущие в Тоскану, – ему не составит труда вообразить себе описываемую сцену, хотя современная цивилизация и преобразила окрестный ландшафт. Вероятно, катастрофа произошла в долине Фриньяно: там находились многочисленные виллы, которые были разрушены; там занимались овцеводством, а рынок шерсти в Макри Кампи славился на всю округу. Эти овцы и есть те самые animalia, которых раздавило во время землетрясения. Дорога была черна от людей. Приведем точную цитату из Плиния: «Spectante е via Aemilia magna equitum Romanorum familiarumque et viatorum multitudine». Вполне естественно, что путешественники ( viatores), пешком, верхом или в повозках, различные типы которых распространились благодаря цизальпинским галлам, остановились поглазеть. Но в основном толпа любопытных состояла из местных жителей, делившихся на две группы: римских всадников ( equites Romani) и их слуг ( familiae). Однако в 91 году эти римские всадники являлись потомками этрусской знати, ставшими гражданами Рима и вошедшими в сословие всадников благодаря своему состоянию. Богатству этих землевладельцев, хозяев злосчастных стад, не нанесла урона ни римская колонизация, ни политика Гракхов. А вокруг них столпилась familiae, в которой греческий натуралист не дал себе труд выделить основные группы.