Текст книги "Повседневная жизнь этрусков"

Автор книги: Жак Эргон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Украшения

В ушах у нашей танцовщицы в тутулусе тяжелые серьги в форме дисков; их оригинал находится в Лувре в составе собрания Кампана. В книге Коша де ла Фертэ «Античные украшения» ^{503} можно найти фотографию дисков диаметром пять сантиметров с филигранными розетками и пальметтами или других серег с округлыми выступами диаметром два сантиметра.

У всех этрусских женщин, портреты которых дошли до нас – у загадочной Джоконды из гробницы Чудовища, известной нам по имени – Велия ^{504} , – у прекрасной Персефоны из гробницы Голини ^{505} и так далее вплоть до юной распорядительницы пиршества ^{506} , – у всех женщин, изображенных на саркофагах за туалетом, подобно Ларсии Сейянти из Клузия ^{507} , волосы, шея, запястья украшены диадемами, ожерельями и браслетами. Но хотя эти изображения более или менее недавней эпохи указывают на неизменное пристрастие к ювелирным изделиям, они не имеют ничего общего с настоящими драгоценностями более раннего периода, которые нам посчастливилось найти, – фибулами, подвесками, нагрудными украшениями, наручами, серьгами, золотыми кольцами. Обнаруженные в гробницах VII и VI веков до н. э. в Цере, Палестрине, Популонии, Марсилиане, Ветулонии и Вольци, они свидетельствуют о внезапном и неслыханном обогащении этрусков в ту эпоху ^{508} .

Разве можно забыть огромные фибулы и фермуары из гробниц Реголини-Галасси и Барберини, основа которых скрыта под накладкой, испещренной плотными рядами двойных головок – львов, лошадей и сирен? ^{509} Или восхитительную фибулу Корсини, по краю которой тянется вереница уток? ^{510} Или порывающий с этими барочными излишествами гладкий скифос Барберини, вся ценность которого заключается в качестве металла, изяществе линий, а единственным украшением служат две легкие фигурки сфинксов, сидящие на ручках? ^{511}

Помимо владения элементарными навыками ювелирного дела – ковки, штамповки, чеканки, – авторы этих изделий показали себя искуснейшими мастерами скани. Греки и этруски умели насыпать на украшаемую поверхность тысячи крошечных золотых гранул и прикрепить их неизвестным припоем, не нарушая формы. Хочется верить, что исследователям вскоре удастся воссоздать этот секрет, ревниво охранявшийся горсткой посвященных и утраченный в эпоху поздней Империи. Вероятно, истоки этого секрета, как и всех тайных приемов этрусских златокузнецов, следует искать на Востоке, в Кавказском регионе, где жили легендарные халибы, знаменитые тем, что обрабатывали металлы с незапамятных времен, или в Месопотамии, Сирии, на Крите и в Египте ^{512} . Но этрусские ювелирные изделия, несомненно, удерживают первое место по точности и работы, и микроскопическим размерам: диаметр золотой зерни порой достигает немыслимого размера – всего две десятых миллиметра. Свои исключительные способности мастера поставили на службу неистощимой фантазии: если сначала они использовали зернь для нанесения узоров на ровное и плоское золотое основание, то затем они стали заполнять ею поле, на котором проступали различные фигуры ^{513} , – переворот в искусстве, напоминающий практически современную ему революцию в аттической керамике, когда на смену чернофигурным вазам пришли краснофигурные. Одно из самых замечательных изделий, выполненных в такой технике, – подвеска с изображением речного бога Ахелоя, хранящаяся в Лувре: борода и часть волос состоят из золотых гранул, а лицо сделано методом выпуклой контурной чеканки ^{514} . Разглядывая фотографии этого украшения, не забудьте, что голова имеет всего четыре сантиметра в высоту. Но это один из последних шедевров этрусских ювелиров, искусство которых вскоре пришло в упадок вместе с могуществом их страны.

Здесь мы сталкиваемся с неразрешимой загадкой: до сих пор мы говорили об этрусских ювелирах, допуская, как это всё чаще делается, что эти украшения не были привезены с Востока. «Словно стихийное творение, возникшее из тьмы, покрывающей истоки этрусской цивилизации, – пишет Кош де ла Фертэ, – эти украшения появились на заре этой самой цивилизации во всем блеске своего технического совершенства и красоты. Конечно, мы уже сказали, каким могло быть их происхождение. И все же поразительно, что в гробницах Центральной и Северной Италии украшения из бронзы, в изобилии встречающиеся в усыпальницах вилла-новийской культуры, к 700 году до Рождества Христова постепенно уступили место украшениям, которые не имеют ничего общего со своими непосредственными предшественниками» ^{515} .

Однако в тех же гробницах, где в начале VII века до н. э. внезапно – и сразу во всеоружии – проявилось этрусское ювелирное искусство, другие виды искусства, например скульптура, только начинают, словно развиваясь с нуля, изобретать свои формы и приемы. Трудно понять, как техническая виртуозность, породившая ожерелье из кургана Пьетрера в Ветулонии, «состоящее из двадцати подвесок, каждая из которых украшена одной-двумя человеческими масками с завитыми волосами» ^{516} , могла сочетаться с тяжеловесной неопытностью, проявившейся в каменных изваяниях на гробнице ^{517} . Кроме того, нам неизвестно, в каких местных рудниках добывали такое количество золота. Так что не стоит отмахиваться от одной гипотезы. Мы уже видели, что начало греческой колонизации Италии и основание халкидянами города Кумы в VIII веке до н. э. были обусловлены тем, что их привлекали этрусские железо и медь. Но возникает вопрос – что же греки привозили взамен? ^{518} Не золото ли? Не золотые ли украшения?

Глава седьмая
ЗАНЯТИЯ ЭТРУСКОВ: ПИРЫ И ИГРЫ

Счет времени

Представления о времени у этрусков в целом были те же, что и у римлян, которые заимствовали их или разработали совместно. Чаще всего античные авторы не упоминают о счете времени, поскольку, обнаружив, что этрусский календарь идентичен римскому, они решили, что это дело само собой разумеющееся. Редкие сообщаемые ими сведения связаны с этимологическими изысканиями или с удивлением, если этруски вдруг отступали от общепринятых понятий.

Так, днем у них считался промежуток времени не от полуночи до полуночи, как у римлян, или от одной утренней зари до другой, как у вавилонян (они называли утреннюю зарю thesan ^{519} ), или от заката до заката, как у афинян или германцев, но от полудня до полудня ^{520} . Вероятно, это связано с тем, что момент, когда солнце находится в зените, не зависит от времени года или от продолжительности светового дня: в Риме тоже полдень всегда был полднем, исходом шестого часа, будь то длинный июньский день или короткий декабрьский. Но Варрон считал это абсурдом; днем рождения ребенка, который появлялся на свет в шестой час, в полдень, в день календ, считались половина календ и следующий день до полудня. Тем не менее эта этрусская традиция распространилась и на соседнюю Умбрию ^{521} .

Месяц этрусков, как и в раннем Риме, был лунным, то есть соответствовал промежутку времени между двумя новолуниями. Подтверждением этому служит само слово «месяц». Тив была богиней ночи, но в эпитафиях ее имя используется как нарицательное, в форме родительного падежа множественного числа: Vel Vipinanasиз Тоскании умер avils XX tivrs sas– «в возрасте двадцати лет и шести (или четырех) месяцев» ^{522} .

В середине лунного месяца, в полнолуние, этруски праздновали день Ид, и именно у них римляне заимствовали слово idus, которое раньше писалось с глухим согласным: itus. Впрочем, некоторые эрудиты ^{523} довольно странно интерпретировали это слово: по их мнению, itisозначало «вера в Юпитера» или в свет, что одно и то же, потому что в этот день свет не гас после захода солнца и сияние дня продолжалось ночью благодаря яркой луне. Во всяком случае, иды этрусков, как и иды римлян, были посвящены Юпитеру.

Не будем говорить о календах ( Kalendae), поскольку это не этрусское слово. Но уточним, что в Этрурии были ноны и, как в Риме, недели, состоявшие из восьми полных дней ( nundinae): на девятый день – ярмарочный – этрусские цари давали аудиенции, и каждый имел право прийти и проконсультироваться с ними о своих личных делах ^{524} .

Составители глоссариев донесли до нас названия восьми этрусских месяцев в латинизированной форме: Velcitanus(март), Cabreas(апрель), Ampiles(май), Aclus(июнь), Traneus(июль), Hermius(август), Celius(сентябрь) и Xosfer(октябрь) ^{525} . Мы видим, что год, как и в раннем Риме, начинался с марта. Некоторые из названий месяцев встречаются в письменных источниках: acale (=acle, Aclus)и celi (Celius)в Загребской книге ^{526} , где дата проведения трех церемоний отсчитывалась в обратном порядке, как у латинян, от конца месяца, показывают, что в нем было 30 дней. Другие названия связаны с именами божеств: Traneus (t(u)rane)был месяцем Венеры (Туран), Hermius– месяцем Гермеса. Слово Xosfer (chosfer, cesfer)образовано, вероятно, от числительного cezp– (восемь?) и, как октябрь ( October), обозначало восьмой месяц года ^{527} . Очень может быть, что существовали диалектные формы названий месяцев. Латинское Aprilisсправедливо считают производным от этрусского имени Афродиты – Апро ^{528} . В других местах этот же месяц называли Cabreas.

Каждый год ( avil) этруски вбивали гвоздь в стену храма богини Нортии в Вольсиниях ^{529} , и эту церемонию, символизировавшую неотвратимое свершение судьбы, переняли римляне и перенесли его в храм Юпитера Капитолийского. И в Этрурии, и в Риме это стало основой хронологии, использованной первыми историками.

Наконец, были века, переменчивая длительность которых, соответствовавшая максимальной продолжительности человеческой жизни в целом, превышала 100 лет и порой достигала 119 или 123 лет. Конец каждого века возвещало чудо, распознанное гаруспиками; согласно их учению, этрусский народ должен был просуществовать десять веков начиная с 968 года до Рождества Христова ^{530} .

Роскошь пиршественного стола

К сожалению, подробный распорядок дня этрусков нам неизвестен. Мы можем представить себе, по многочисленным письменным источникам, день грека или римлянина, но нигде не написано, в котором часу вставал лукумон, принимал ли он по утрам изъявления почтения от клиентов, спал ли после обеда и ходил ли затем в баню. Единственные точные сведения относятся к его режиму питания: два раза в день.

Вот они, последствия плодородия почвы и изнеженного темперамента, о котором не без возмущения писал Посидоний: «Этруски дважды в день велят накрывать роскошные столы, готовить расшитые цветами покрывала, подавать множество серебряных сосудов, а им прислуживает множество рабов» ^{531} .

Таким образом, на стол накрывали дважды в течение дня. Смысл этого замечания становится понятен, если вспомнить, что греки и римляне ели три раза в день: у греков были akratismos, ariston, deipnon, у римлян – jentaculum, prandium, cena,что соответствует нашим завтраку, обеду и ужину, однако два первых приема пищи постепенно свелись к простому «перекусу». После пробуждения съедали кусок хлеба, натертый чесноком или смоченный в вине; в 11–12 часов был легкий завтрак, состоящий из остатков вчерашнего обеда; и только обед в два-три часа дня действительно заслуживал свое название ^{532} . Нужно было быть ненасытным обжорой, как император Вителлий, чтобы требовать полноценного приема пищи трижды (или даже четырежды) в день ^{533} . Сенека и Плиний Старший были весьма неприхотливы в еде: на обед философ довольствовался ломтем сухого хлеба, а натуралист слегка закусывал ( gustabat) ^{534} .

Хотя эти свидетельства относятся к эпохе ранней Римской империи, ясно, что и в эпоху Республики римляне рассуждали также. Цицерон во второй филиппике резко порицал Марка Антония, который после гражданской войны отобрал у ученого Варрона его поместье в Касине и превратил храм науки в логово разврата: «Начиная с третьего часа» (то есть с девяти утра) там уже «пили, играли, извергали из себя» ^{535} . Выражения convivium tempestivumи cenare de die, обозначавшие застолье, начавшееся слишком рано, ужин в разгар дня, давно использовали применительно к разгулу в Капуе и излишествам обжор. Но уже в Греции комические поэты разили стрелами сарказма «тех, кто не довольствуется одним обедом, а порой обедает дважды в день» ^{536} . Не обращая внимания на всеобщее неодобрение, этруски продолжали есть дважды в день, причем накрывали столы и возлежали за ними не только во время cena, но и во время prandium, который Сенека поглощал на ходу.

Что делалось на кухне

Фрески в гробнице Голини в Орвьето, построенной в конце IV века для семейства Leinie (Laenii),не только рассказывают нам о траурном пире двух братьев в присутствии Гадеса и Прозерпины, но и прежде приглашают нас взглянуть на кухню, где 11 слуг заняты веселой суетой по приготовлению пищи ^{537} . Такие же повара превозносили достоинства своей профессии в надписи из Фалерий, сделанной на архаическом диалекте латинского языка: «Quei soueis agrutiais opidque Volcani condecorant saipisume comvivia loidosque» – «Своими уловками и с помощью Вулкана они придают блеск пирам и играм» ^{538} .

Сибариты возлагали венки на головы кулинаров. Этруски выказывали им не меньшее почтение. На фреске каждый из них обозначен двумя словами, выбитыми над его головой: первое, возможно, представляет собой имя, а второе – обозначение должности. Часто смысл этих надписей неясен, но рано или поздно их расшифруют, и это будет важным прорывом в изучении этрусского языка.

На левой стене от входа изображены мясные туши и битая дичь; два куста указывают на то, что эта кладовая находится под открытым небом. На круглой балке подвешена на веревках за задние ноги целая туша быка; его отрубленная голова с большими глазами, достойными Юноны, лежит рядом прямо на земле. Чуть поодаль, под навесом, висят заяц, лань и птица.

На смежной стене раб-мясник в набедренной повязке рубит мясо топором перед очагом, в котором он будет его жарить. На другом конце pazu mulu(.)ane, тоже практически обнаженный, склонился над ступой и толчет там что-то двумя короткими пестиками. Ступа выкрашена в густо-желтый цвет: наверное, она бронзовая и представляет собой чан на трех ногах, с клювовидным сливом. Может быть, перед нами пекарь, который замешивает тесто? Но инструменты, которыми он работает, напоминают цесты (кастеты) кулачных бойцов и годятся скорее для того, чтобы толочь, а не размешивать. Он готовит одно из тех сложных блюд, которыми любили лакомиться древние и в которое входило множество тщательно измельченных ингредиентов и специй, какие и мертвого бы пробудили.

В стихотворении «Moretum», приписываемом Вергилию, крестьянин готовит в ступке пестиком кушанье из ароматных трав, чеснока, сыра и вина ^{539} . Satura, прежде чем дать свое имя поэтическому жанру и стать сатирой Горация и Буало, была своего рода винегретом или «сборной солянкой» из ячменной каши, изюма, миндаля и гранатовых зерен, залитых вином с медом ^{540} .

А Апиций, имя которого уже попадалось нам в одной гробнице в Цере, этакий римский Брийя-Саварен [36]36
  Жан Ансельм Брийя-Саварен(1755–1826) – знаменитый французский повар, автор кулинарных трактатов.


[Закрыть]времен Тиберия, оставил нам целую коллекцию рецептов, секрет которых состоял в умении terere– «толочь» ^{541} . Для приправы к заячьему рагу надо растолочь перец, любисток, зерна сельдерея, маниоку ^{542} и сильфиум с вином и небольшим количеством растительного масла. Чтобы сделать вкуснее вареную курятину, следует положить в ступку зерна укропа, сушеную мяту, корешки сильфиума, сбрызнуть уксусом, добавить финиковый мед, несколько капель гарума [37]37
  Гарум– римский соус, приготовлявшийся из крови и потрохов морских рыб.


[Закрыть], немного горчицы, масла и вареного вина для сладости и подавать. Кухня лукумонов из Орвьето, находясь где-то посередине между сельской простотой «Moretum» Вергилия и имперской изысканностью соусов Апиция, тоже требовала поработать пестиком в ступке, чем и занимается на фреске pazu mulu(.)ane:отметим, что это слово содержит индоевропейский корень, который есть и в латинском языке – molo, «молоть». Это Пакций, молольщик.

За его спиной, чтобы задать ему необходимый ритм, играет tibicen: это Tr.tnun. suplu. Tr. – вероятно, сокращение имени Требий; thunсоотносится с числительным «один» и, возможно, означает «первый»; но suplu– наверняка то же самое, что и subulo– этрусское слово, обозначающее флейтиста, о котором сообщает нам Варрон ^{543} . Кстати, далее мы увидим, что этруски готовили еду под музыку.

На дальней стене можно распознать сложенную из камня печь и двух полуобнаженных работников. Тот, что сзади, властно потрясает кастрюлей в левой руке – это tesinth tamiathuras, то есть curator, или надсмотрщик за челядью, иными словами – шеф-повар ^{544} . Его подчиненный, klumie parliu(«хозяин кастрюль» – parla, на латыни patella) ^{545} , осторожно ставит в пышущий жаром очаг сковороду.

Но особенно аппетитно выглядят четыре стола, выстроившиеся в ряд на боковой стене между мясником и молольщиком. К ним слева спешит служанка, thrama mlithuns, одетая в желтую блузу и юбку с вышивкой по старинной моде; она несет два сосуда. Позади столов – раб и другая женщина, имя которой прочитать не удалось; она очень нарядно одета: повязка на волосах, подвески в ушах, ожерелье, белая накидка с алой бахромой. Жестом она приказывает thresu f(.)sithrals, схватившему один из столиков, отнести его к ложу пирующих.

У этих столов прямоугольная форма и три ножки (на этой фреске они нарисованы в виде лошадиных ног) – мода на них пришла в Этрурию из Греции. На них уже лежат три слоя лепешек, поверх которых выделяются две «порции» для двух пирующих с каждого ложа. Каждый получит свою лепешку, вероятно, круглую – такова была обычная форма хлеба в Риме и Помпеях, а затем приступит к всевозможной снеди, среди которой как будто можно различить яйца; наконец, всё это венчают собой грозди темного винограда – по одной на человека. Кроме того, между двумя лепешками виден гранат с двумя узкими пирамидками по бокам – возможно, сластями.

Наконец, на внутренней стене, выходящей из глубины гробницы и делящей ее на две части, есть еще одна, сильно поврежденная фреска, примыкающая к изображению печи и показывающая другой уголок кухни. Трое слуг стоят у деревянного стола, заставленного разнообразной посудой: всевозможными емкостями фиолетового цвета (возможно, художник хотел передать металлический отблеск черного лака), чашами на ножках, кубками, пиалами и другими сосудами, наполненными чем-то желтым или красноватым. От двух крайних фигур – aklchis muifuи thresu penzas– сохранились только прекрасные профили, обращенные влево; runchlvis papnasв центре фрески, с бородкой и обнаженным торсом, пострадал меньше: откинув правую руку для равновесия, он несет в левой тяжелый бронзовый графин необычной формы, похожий на киликс с двумя широкими ручками и с крышкой, – он напоминает вазы апулейского стиля, которые называют лепастами ^{546} . Надо полагать, этот слуга будет разливать его содержимое по кубкам пирующих.

Застолья

Кухонные сцены из гробницы Голини – явление исключительное. Сами пиры изображались гораздо чаще: мы встречали их на фресках в гробницах Тарквиний, на глиняных барельефах в Веллетри, на похоронных урнах и надгробиях из Клузия. Эти сцены выдержаны в греческих традициях, подражая образцам с фризов Ларисы в Эолиде ^{547} и кубков аттических вертопрахов ^{548} : на них тоже есть ложе, на котором возлежат два гостя, низкий стол перед ложем, петух или собака под столом, музыкант, играющий на двойной флейте, и виночерпий, наполняющий чаши. Оригинальность образа жизни этрусков не слишком проявляется в рамках заезженной темы.

О месте и времени проведения застолий сказать ничего нельзя. Обстановка их выдуманная: часто они проходят среди деревьев с трепещущей листвой – судя по яркому свету, в парке средь бела дня. На других картинах венки и ленты, веера и оружие, развешанные на невидимом фоне, создают обстановку идеального триклиния. Но в гробнице Голини пир двух братьев – Arnth Lecatesи Vel Leinies, за приготовлением к которому мы только что наблюдали, проходит при свете шести свечей, установленных в двух высоких канделябрах.

Чаще всего на ложах изображены мужчина и женщина – несомненно, законные супруги. Мы уже говорили о том, что участие в пирах этрусских женщин было правом, в котором отказывали гречанкам: в Афинах только куртизанки возлежали на пиршественном ложе рядом с юношами. Даже дома супруге было позволено лишь сидеть рядом с ложем обедающего мужа. В конечном счете под влиянием Греции такие правила поведения установились даже среди этрусков, и на фреске из гробницы Щитов в Тарквиниях, памятнике III–II веков до н. э., Velia Seitithiскромно сидит на ложе, в ногах у лежащего Larth Velcha ^{549} . Однако она ласково касается рукой плеча супруга, а другой рукой протягивает ему взятый со стола плод. Ее жест исполнен той же печальной нежности, что и трогательный порыв супруга из гробницы Расписных ваз, построенной тремя веками ранее: взяв жену за подбородок, он поворачивает ее лицо к себе, чтобы в последний раз заглянуть в ее глаза ^{550} . Но надо признаться, что на других изображениях, например в гробнице Леопардов, юные гости, увенчанные миртовыми венками, беззаботно наслаждаются вином и флиртом. Мужчины со смоляными кудрями и светловолосые женщины одеты в чудесные многоцветные накидки; один, держа двумя пальцами сверкающее кольцо, показывает его своей завороженной подруге; соседняя пара одновременно повернула голову, чтобы взглянуть на обнаженного Ганимеда, проходящего мимо с кувшином вина, – сплошное заигрывание, светская болтовня, вспышки желания ^{551} .

Посидоний, описывая роскошь этрусских застолий, особенно восхищался яркими вышитыми покрывалами, которыми застилали ложа ^{552} . Это, вне всякого сомнения, те же милетские шерстяные ткани, что покрывали плечи танцоров. Цицерон обвинял Берреса, претора-взяточника (кстати, окончание его имени говорит об этрусском происхождении), в том, что он воровал шерсть у жителей Милета ^{553} и превратил все дворцы благородных сицилийцев в мастерские, в которых ткали пурпурные ковры, «будто ему нужно было застелить не три, а триста лож в каждом триклинии в Риме и на загородных виллах великолепными покрывалами ( stragula vestis) и всеми прочими тканями, коими украшают застолье» ^{554} . Посидоний пишет о strômnai antheinai, но мы не станем исходить из этимологии этого прилагательного ( anthos– «цветок») и переводить словосочетание как «покрывала в цветочек». На этрусских росписях часто показаны ткани с цветочным узором, но antheinos, как и его синоним poikilos, чаще означает материю, вышитую разноцветными нитками, как, например, покрывала из гробницы Леопардов, расчерченные на мелкие красные квадраты, обведенные синей каймой ^{555} . Так было модно в начале V века до н. э. Позднее, на рисунках из гробницы Щитов, основным цветом станет пурпурный, но узоры останутся геометрическими ^{556} .