Текст книги "Повседневная жизнь этрусков"

Автор книги: Жак Эргон

Игры Ферсу

На фресках из двух захоронений второй половины VI века среди сцен похоронных игр изображена странная схватка, одновременно являющаяся казнью и задолго возвещающая растерзание мучеников дикими зверями в римских амфитеатрах. На фреске из гробницы Авгуров ^{623} осужденного на смерть человека рвет разъяренный пес, вонзивший зубы в левую ногу несчастного. Тот практически обнажен, если не считать набедренной повязки, и на его теле видны многочисленные следы от укусов. Как бы он ни размахивал дубинкой в правой руке, на голову ему надет мешок, полностью закрывающий обзор, и он вынужден наносить удары вслепую. Шанс на спасение жизни у этого мнимого Геркулеса ничтожно мал.

Этот рисунок, до недавнего времени считавшийся единственным в своем роде, – не плод жестокой фантазии, а отражение ритуала. В гробнице Олимпийских игр, среди конных и гимнастических состязаний, о которых мы уже говорили, изображен такой же безнадежный поединок между человеком с завязанной головой и раздирающим его диким зверем ^{624} .

Конечно, в амфитеатрах Этрурии тоже устраивались сражения людей со львами и с медведями. «И удовольствие от этих праздников было бы неполным, – пишет Тертуллиан, – если бы дикие звери не раздирали человеческих тел» ^{625} . Но бестиарии были, по меньшей мере, вооружены, и хотя чаще всего сражаться им приходилось обнаженными или в легкой одежде, они хотя бы могли следить за своим противником и пытаться увернуться от него, обладая свободой движений.

За этим же человеком стоит в позе арбитра кулачного боя, проходящего по соседству, распорядитель этой жестокой игры. Одновременно внимательный и отстраненный, он не только подстерегает скорый исход схватки, но и держит не внатяг в поднятой левой руке поводок, привязанный, вероятно, к ошейнику собаки, а заодно обвивающийся вокруг шеи, руки и ноги человека, ограничивая его движения.

У него совершенно невероятный наряд, по которому его можно узнать в других местах и в других ситуациях: на противоположной стене гробницы Авгуров он бежит со всех ног от противника, оставшегося невидимым ^{626} ; в гробнице Олимпийских игр он изображен по пояс в конце дорожки, по которой несутся колесницы, и его нечеловеческий рост подобен росту богов; наконец, в третьей гробнице, современной двум предыдущим и получившей название гробницы Полишинеля (позднее мы узнаем, почему), именно он, правда, в несколько ином одеянии, шествует легкой походкой, размахивая руками ^{627} .

Прежде всего, он, несомненно, в маске: его голову скрывает какой-то колпак вроде картонного фригийского шлема с поднятым забралом, перьями по бокам и накладками на уши; поверх него на лицо надета темная полумаска, к которой прикреплена длинная черная борода. На фреске из гробницы Полишинеля этот головной убор похож скорее на остроконечную шляпу волшебника с помпоном на конце.

Костюм его не менее своеобразен: куртка и штаны по колено, только на одной из росписей в гробнице Авгуров на красную куртку нашиты маленькие кусочки светлой ткани, а на фреске из гробницы Полишинеля она в черно-белую клетку. Вот почему этот персонаж напомнил итальянским археологам неаполитанского Пульчинеллу, хотя его можно было бы назвать и Арлекином.

Наконец, чтобы окончательно поразить наше воображение, Полишинель из гробницы Авгуров дважды открывает нам свое имя: Phersu. А если лишить «Ферсу» придыхания, характерного для тосканского произношения, и снабдить уменьшительным суффиксом, то получится латинское слово persona, которое, собственно, и означает «маска». Затем слово приобрело значение «театральная роль», а позднее – «персона»: вот отправная точка невероятной семантической эволюции, которая проложила одну из главных дорог в истории цивилизации ^{628} .

Итак, вначале был Маска, демон преисподней, имя которого близко к имени Персефоны ( Phersipnai), правительницы царства мертвых и супруги Гадеса ( Eita), – самый последний в ряду этрусских дьяволов в стиле Иеронима Босха, которые чуть позже, обзаведшись крючковатым носом, шевелюрой из змей, молотом для вышибания души и свитком судеб, населили под именами Тухулки, Харуна или Орка загробный мир фресок и погребальных урн. Просто поразительно, что уже с VI века до н. э. Ферсу играет роль непринужденного устроителя пыток, но порой убегает со всех ног под топот зрителей на погребальных играх, где комическое смешивается с ужасным. Это не так уж удивительно – ведь существует древняя связь между эмоциональной разрядкой, которую несет смех, и муками смерти, от которых он является надежной защитой. В программе погребальных игр Эмилия Павла была, например, комедия «Гецира» Теренция. Уже на народных зрелищах в раннем Риме, испытавших влияние этрусской цивилизации, присутствовал бредовый и гротескный мир чудищ, пугал, людоедов и оборотней, приспешников… нет, не Сатаны, но почти: Ферсу – созданных, чтобы попугать и повеселить малых и больших детей. В конце процессии, каждый год проходившей в Большом цирке по случаю ludi maximi(Великих игр), толпа, замирая от сладкого страха, ожидала появления ужасных и смешных кукол, ridiculae formidolosaeque, среди которых были пьяная старуха и крикунья, издававшая пронзительные вопли, но больше всего аплодисментов срывал Мандукус (от слова mandere– «жевать»), широко разевавший огромную пасть и страшно скрежетавший зубами ^{629} .

Через все позднейшие воплощения итальянской комедии тянется тонкая, но прочная нить, связывающая их с Ферсу. Апулей, перечисляя театральный реквизит своего времени, упоминает тунику мимов ( centunculus), состоящую из множества сшитых лоскутов ^{630} . Но еще раньше одна ателлана Помпония была озаглавлена «Pannuceati» ^{631} от слова pannus– «кусок ткани» (вспомним куртку Ферсу). Эти pannuceatiбыли не столько «оборванцами», как обычно переводят, сколько «арлекинами».

Мы только что упомянули об ателлане: это был жанр народного фарса, зародившийся в маленьком городке Ателла под Неаполем, в Кампании, испытавшей сильное влияние этрусков, и приобретший популярность в Риме. Однако постоянные действующие лица ателлан должны были носить маски. Первую латинскую ателлану поставил в конце III века до н. э. поэт Невий, родом из Капуи. Fabula personata(комедию масок) разыграли актеры, называемые Atellani, qui proprie vocantur personati– «их, собственно, и называют масками» ^{632} .

Эти персонажи-маски нам довольно хорошо известны ^{633} : Maccus– человек с огромными челюстями, Bucco– обжора, болтун и дурак, старик Pappus, горбун Dossennus. Имя последнего по происхождению явно этрусское. Пьесы, которые они оживляли своим остроумием, пересыпали крепкими словечками и непристойными шутками, носили преимущественно названия типа «Макка-кабатчик», «Макка-изгнанник», «Макка-солдат», «Макка-девственник». Иногда, в соответствии с сюжетом классической комедии «Два Менехма», появлялось два Макка или два Доссена-близнеца. Буккона был гладиатором и приемным сыном, Паппа – земледельцем и неудачливым женихом. Как не признать в них, несмотря на скудость данных, предков Арлекина, Скапена, Бригеллы, капитана Спавенто и капитана Матамора, которые позже, в эпоху Возрождения, вышли из Неаполя и покорили Лондон и Париж? Commedia dell'arteэто понимала, почему и сделала родиной Полишинеля городок Ачерра в Кампании.

Мы не будем заходить так далеко и пытаться объединить комедию дель арте с этрусской культурой. Даже без Ферсу итальянская vis comicaпридумала бы своего Полишинеля. Но было бы полезно размотать до конца эту направляющую нить и отметить, что остроты Макки и удары палкой Арлекина стали развитием парадоксальной религиозной традиции, заложенной Ферсу, которая раз и навсегда определила маски, костюм и в большой степени форму грубого фарса. С другой стороны, ничто не мешает нам представить себе, что в самой Этрурии были комические игры, аналогичные оскским ^{634} , отражение которых сохранилось в ателланах. Возможно, неслучайно, что самый гениальный автор комедий в Риме, умбр Плавт, родился в Сарсине на границе с Этрурией и, подобно Мольеру, начал свою карьеру в театре как актер и руководитель труппы, выступая на ярмарках в захолустных городках в роли Макки – шута с громадными челюстями.

Глава восьмая
ЭТРУССКАЯ ПИСЬМЕННОСТЬ

Алфавит и буквари

Хотелось бы знать, кого из своих национальных героев этруски считали изобретателем письменности. У греков это были Кадм или Паламед, у римлян – древний царь Эвандр. Во всяком случае, распространение в Центральной и Северной Италии, от Кампании до Альп, алфавита, разработанного на основе греческого, стало одним из важнейших фактов их цивилизаторской деятельности. Умбры из Губбио, венеты из Эсте, оски из Капуи, латины из Пренесте и сами римляне научились записывать свои первые тексты этрусскими буквами, более или менее адаптировав их к родной речи ^{635} . И с древнейших времен сохранились свидетельства, позволяющие нам представить, как этрусские дети постигали азы чтения и письма.

В VII веке до н. э. небольшой городок на побережье Этрурии, за лагуной Орбетелло – Марсилиана д’Албенья, достиг не меньшего расцвета, чем Ветулония и Цере. Затем, к 600 году, слава города померкла – вероятно, не без влияния его соперницы Сатурнии, стоявшей выше по реке. В гробницах на территории Марсилианы удалось обнаружить, помимо знаменитой золотой фибулы с чередой уток и многочисленных «восточных» предметов из слоновой кости, маленькую табличку для письма размером девять на пять сантиметров, со следами воска, по которому школьник нацарапал стилем палочки. На одной из длинных сторон дощечки нанесен алфавит из двадцати шести букв, служивший образцом ^{636} .

Тот же самый алфавит был найден на основании бутыли ( laguncula) VII века в гробнице Реголини-Галасси в Цере ^{637} . Более того, на выпуклой части сосуда были записаны слоги: ci, са, си, се, vi, va, vu, ve, zi, za, zu, zeи т. д.

Вслед за этрусками, которые, в свою очередь, подражали грекам, весь Апеннинский полуостров принялся учиться читать и писать. Несколько алфавитов такого рода были нанесены на кубки из Нолы в Кампании, а в Эсте, в устье По ^{638} , на множестве расчерченных бронзовых табличек нанесены серии букв, предназначенных для обучения письму, и даже кое-какие правила пунктуации, принятые у венетов ^{639} .

Неверно было бы думать, будто эти буквари использовались исключительно в педагогических целях лишь оттого, что они ассоциируются у нас с начальной школой. Мишель Лежен справедливо заметил по этому поводу в одной из своих работ по филологии венетов, что алфавитные таблицы из Эсте – это часть собрания предметов, принесенных по обету местной богине Ретии, и несомненно, помимо учебного назначения, они несли в себе магический и сакральный смыслы: «Сама эта наука вышла из храма и долгое время сохраняла священный характер» ^{640} . Записанное слово было для наших предков грозным оружием, наделяющим своего владельца могуществом и властью, и воображение простых людей поражали те кудесники, которые, владея секретом письма, умели останавливать слово на лету. Сами греки питали «религиозное почтение» к буквам алфавита, stoicheiaили elementa, которые греческие философы считали прообразами вещей ^{641} . Что же тогда говорить о венетах? Этруски, всегда интересовавшиеся сверхъестественными явлениями, разумеется, не сводили предназначение азбуки лишь к обучению: табличка из Марсилианы д’Албенья отличается от остальных tabulae cerataeантичности, найденных в Помпее и в других городах, не столько тем, что она сделана не из дерева, а из слоновой кости, сколько тем, что этот предмет роскоши был найден в гробнице ^{642} , точно так же как ваза из Цере и все прочие азбуки. Иногда ими даже не пользовались при жизни, но после кончины клали в склеп вместе с другими необходимыми вещами. В камерной гробнице в Колле, около Сиены, на одной из стен написаны весь алфавит и примеры слогов: ma, me, mi, mu… ^{643} Письменность, освобождая от власти текущего момента и неизбежности забвения, была неразрывно связана с идеей постоянства, даже вечности.

Так получилось, что нам известно наименование письма как действия на этрусском языке. Из двуязычной эпитафии, найденной в Кьюзи, мы узнаем, что Vel Zicuна латыни именовался Q. Scribonius С.f. ^{644} , что приводит к сопоставлению корня zicили zichи корня scrib, а этот ключ отомкнул все замки, в которые его вкладывали. Глагол в форме прошедшего времени zichuche, zichunceв конце ритуального календаря из Капуи и соглашения о размежевании земли из Перузии, означает: «Такой-то написал это» ^{645} . Возможно даже, что это слово, начертанное на вазах, совпадало по смыслу с греческим egrapsenи ставилось перед подписью художника ^{646} . Впрочем, Larth Veteszichuна надгробии ^{647} , возможно, означало Lars Vettius scriba,то есть «секретарь» или «секретарь суда». Наконец, свиток, который так называемый магистрат из склепа в Тарквиниях разворачивает перед собой и где изложена его карьера, обозначен вначале словами anch zich– «этот текст», – и отсюда мы получаем название книги на этрусском языке ^{648} .

Таблицы и свитки

Для письма этруски использовали примерно те же материалы, что и остальные народы Средиземноморья: нам они известны лишь по захоронениям, что подтверждает всё вышесказанное о священном и магическом характере письменного слова. Книги смерти в форме диптихов и свитков, которые держат в руках покойные или божества потустороннего мира, одним своим видом напоминают о непререкаемых суждениях судьбы.

Один такой диптих, представляющий собой две дощечки, соединенные с длинной стороны, четко изображен на фресках из гробницы Щитов в Тарквиниях ^{649} . Юный демон с обнаженным торсом и расправленными красными крыльями сидит, поджав ноги, перед большим диптихом, одна часть которого лежит у него на коленях, а вторая откинута назад. Две черные черты между досками диптиха показывают скрепляющие их петли. На откинутой доске уже написаны три строчки во всю длину, начиная от внутреннего края. Таким же точно образом заполнял свои таблицы банкир Цецилий Юкунд из Помпей. На другой половине демон невидимым стилем пишет продолжение текста; он добрался до конца второй строки. Можно прочитать следующее: zilci Velus Hulchniesi Larth Velchas Velthurs Aprthnalc clan sacnisa thui eith suthith acazr,то есть: «В магистратуру Вела гулхни [=Fulcinius](в Риме здесь было бы указано имя консула), Ларс Велха [Lars Volcius],сын Велсура и Апрсни [Aburtennia],получил в этом склепе погребальные почести». Значение двух слов – sacnisa acazr– не очень ясно, но в целом смысл надписи примерно таков.

Другой диптих мы встречаем на зеркале из Больсены ^{650} , о котором уже шла речь: на нем изображены Авл и Целий Вибенна, нападающие в священной роще на пророка Кака, поющего и аккомпанирующего себе на лире. Сидящий у его ног юный слушатель Артиль ( Ar(n)tile), маленький Аррунс из Клузия, поет, читая текст по диптиху, который держит на коленях. Он чем-то напоминает музицирующих ангелов Пьеро делла Франчески и Луки делла Роббиа. Но нам это изображение интересно тем, что, в отсутствие светских картин со сценами обучения, оно показывает, пусть и в мифологическом контексте, этрусского школьника, отвечающего урок.

Гораздо чаще на погребальных урнах и фресках встречается изображение свитка: что бы ни было на нем написано – имя Фурии или эпитафия умершему, – он всегда считался символом неумолимости судьбы. Вот почему его держит в руке Харун: это столь же грозное оружие, как и молот, которым страж преисподней потрясает другой рукой. Часто свиток вкладывали в руки статуям усопших на крышках саркофагов ^{651} .

Из какого материала изготавливали свитки? Вряд ли из папируса, хотя Страбон и упоминает папирус среди водных растений, росших на берегах Тразименского озера и озера Больсена, и добавляет, что его в больших количествах отправляли по Тибру в Рим. Но похоже, что в Италии это было общее название для всех видов тростника или камыша, непригодных для изготовления бумаги ^{652} . Возможно, еще до распространения на Западе пергамента этруски делали «книги из кожи», если таково значение записи из Тарквиний: zich nethsrac Laris Pulenas ^{653} . Но большинство книг все же делали из ткани, наподобие тех libri lintei, которые, как говорят историки, хранились в Риме в храме Юноны Монеты и содержали списки магистратов начиная с V века до н. э. ^{654}

Льняная книга мумии из Загреба

Одна из таких книг – не в виде живописного или скульптурного изображения, а в своей реальной сущности – была обретена совершенно неожиданным путем ^{655} . В середине XIX века один хорватский турист привез из Египта мумию женщины, которая сначала находилась в его коллекции в Вене, а после его смерти попала в музей Загреба. Но когда с мумии сняли, местами повредив, полосы льняной ткани и взглянули на них повнимательнее, то обнаружили там надписи на языке, который сперва приняли за арабский или эфиопский, но позднее И. Крал определил, что это этрусский.

Конечно, обретение этого необыкновенно важного памятника религиозной литературы народа, о котором нам известно так мало, памятника, подобного которому не сохранилось ни в Греции, ни в Риме, – невероятное стечение обстоятельств. «Роман мумии» Теофиля Готье кажется пресным по сравнению с удивительной историей этого свитка, происходящего, судя по литерам, из Северной Этрурии, из Клузия или Перузии, предназначенного для облачения останков женщины где-то в дельте Нила или в Фаюмском оазисе (точное место находки неизвестно), где сухой климат должен был обеспечить ее сохранность, и в конце концов оказавшегося в Европе, чтобы окончить свой путь в хорватской столице. Можно лишь гадать о том, при каких обстоятельствах книга попала в Египет, но это произошло, должно быть, между 150 и 30 годами до Рождества Христова.

Физический облик покойной ничего не говорит нам о ее расовой принадлежности: ее рост составлял 162 сантиметра, и хотя ее волосы сегодня выглядят рыжеватыми, они могли изменить цвет от времени или под воздействием химических веществ при бальзамировании. Прибыла ли она из Этрурии или родилась на берегах Нила, она, несомненно, была женой или дочерью этруска, поселившегося в Египте, который хоть и перенял погребальные ритуалы своей новой родины, все же похоронил свою подругу, завернув в полотнище реликвии, привезенной с собой и напоминавшей ему о религии отцов. Возникает мысль, что это был наемник на службе Птолемеев (начиная с III века до н. э. среди них встречались и этруски), осевший в Среднем Египте и ставший воином-земледельцем. Это вполне возможно. Вот только непонятно, каким образом, хотя религиозная жизнь в эллинистических войсках была очень напряженной, наш Miles Gloriosus [42]42
  Славный воин (лат.).


[Закрыть]мог таскать в своем багаже столь ценную и хрупкую библиотеку? Однако в свите римских военачальников – Габиния, Цезаря, Антония, Галла Корнелия – были гаруспики, которые какое-то время жили в Египте. В эллинистическом мире настолько тесно смешались жрецы, маги, пророки, а Египет, классическая земля тайн, где в эллинистическую эпоху свершился синкретизм всех религий, настолько сильно притягивал к себе, что существует множество причин, по которым последователь Etrusca disciplinaпожелал бы сопоставить свои убеждения с учением александрийских жрецов или традициями писцов из Мемфиса; мы уже видели, что в этрусских семьях встречалось египетское имя zarapiu– Серапион ^{656} .

Сам текст не имеет отношения к той, кому свиток должен был послужить саваном; в нем даже нет, в отличие от египетских Книг мертвых, предписаний с целью обеспечить ей безбедную загробную жизнь: похоже, любая священная книга, каково бы ни было ее содержание, одинаково выражала всемогущество судьбы. Общий смысл этой книги стал понятен благодаря исследованиям Крала и Торпа, работам Хербига, Рунеса и Контсена, Паллотино, Веттера, Ольцша: это ритуальный календарь, предписывающий совершать в определенные дни – 18 июня, 26 сентября и т. д. – церемонии в честь Юпитера, Нептуна и других богов ^{657} . Обо всем этом этрускологи знают намного больше, чем многие думают, и намного меньше, чем им хотелось бы.

Но и на данном этапе полосы ткани с загребской мумии представляют собой редкий экземпляр античного свитка. Это «льняная книга», что подтверждает ее чужеземное происхождение в Египте, где всегда писали на папирусе. То, что от нее осталось (примерно половина), состоит из двенадцати лоскутов ткани различной длины (от 17 сантиметров до 3 метров 24 сантиметров), более или менее одинаковых по ширине (6–7 сантиметров). К счастью, несколько из них удалось соединить, что позволило восстановить по ним целое: это был свиток общей длиной 13 метров 75 сантиметров (свитки из папируса обычно были гораздо короче: 20 соединенных листов, то есть около пяти метров ^{658} ). Ширину свитка точно установить не удалось, но она больше 33 сантиметров. Эта лента была поделена на 12 столбцов, отделенных друг от друга перпендикулярными линиями, каждый шириной 25 сантиметров, и в наиболее полных частях (четыре дополняющих друг друга фрагмента) в столбце по 23–24 строчки: всего, должно быть, около тридцати. Как это было принято в Этрурии, текст читается справа налево и в таком же порядке – XII, XI, X, IX… Ill, II, I – следуют столбцы. Сам текст и линии, разделяющие колонки, начертаны красными чернилами ровно и тщательно, что говорит о том, какую ценность представляла эта книга для гаруспика, делавшего копию.

Нет сомнений, что свиток из Загреба – одна из знаменитых Etrusci libri, о которых так часто упоминают латинские авторы, особенно в конце Республики, когда они смогли использовать для получения более достоверной информации научные познания романизированных, но гордых своими традициями этрусков – Авла Цецины из Вольтерры, друга Цицерона, или Луция Тарквиция Приска, друга Варрона. Кстати, они получали распространение и среди публики: сложные времена, смятение в умах побуждали искать в эзотерических сочинениях и в особенности в старых колдовских книгах четкие ответы на вопросы, в которых отныне отказывали официальная религия и схоластическая философия. Напрасно Тит Лукреций Кар растолковывал «природу вещей», опираясь на рационалистическую теорию – число тех, кто объяснял их с помощью гаданий и «учения этрусков», постоянно росло.

 
За основание тут мы берем положенье такое:
Из ничего не творится ничто по божественной воле
И оттого только страх всех смертельный объемлет, что много
Видят явлений они на земле и на небе нередко,
Коих причины никак усмотреть и понять не умеют
И полагают, что всё это божьим веленьем творится.
 

Последователь Эпикура не собирался тратить время на то, чтобы

 
Non Tyrrhena retro volventem carmina frustra
Indicia occultae divum perquirere mentis ^{659} .
 

Обычно слова retro volventemпереводят «читая и перечитывая», будто retroне имеет иного значения, кроме как «заново». Но немецкий историк Б. Нибур в начале XIX века увидел в этом словосочетании аллюзию на обратное письмо или, точнее, на обратное – справа налево – расположение столбцов в этрусских книгах, например, в Загребском свитке, которые закручивались слева направо, тогда как у римлян было принято наоборот. «Наоборот разворачивать песни тирренов» казалось Лукрецию столь же странным, как христианину – листать Коран. А это значит, что он видел и держал в руках этрусские книги. (Кое-кто даже высказывал предположение, что он сам был этруском и его неприятие мук ада объясняется чисто тирренским страхом смерти.) Несомненно и то, что эта странная литература обладала притягательностью для современников Цицерона. Сам оратор в трактате «О дивинации», цитируя стихи, посвященные своему консульству в 63 году и чудесам, которые взволновали мнительных римлян двумя годами раньше, когда Катилина плел свой заговор, свидетельствует, что в статую Капитолийской волчицы ударила молния:

 
Вместе с младенцами молнии страшным ударом
Сшиблена была волчица, осталися на основанье
Тогда следы от их ног. Да ведь кто же тогда, изучая
Древние книги искусства этрусков, не открывал в них
Много зловещих оракулов, и все они предвещали
Беды великие, страшный грядущий раздор среди граждан?.. ^{660}