Текст книги "Повседневная жизнь этрусков"

Автор книги: Жак Эргон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Вольность женщин

Между тем этрусские женщины пользовались дурной репутацией в глазах греков и римлян. Даже серьезные авторы, такие как Аристотель, подхватывали россказни Теопомпа и обвиняли их в том, что они пируют вместе с мужчинами, лежа с ними под одним покрывалом ^{150} . Авторы комедий, например Плавт, утверждали, что они добывали себе приданое, торгуя своей красотой ^{151} . В этом узрели еще один аргумент в пользу восточного происхождения этрусков. Но, спрашивается, зачем искать истоки «этрусского разврата» в сакральных оргиях Вавилона? Лидийские женщины будто бы отдавались первому встречному – но так же поступали женщины с Кипра и даже из Локреса, что в Великой Греции. Из всего этого следует одно: эта сторона жизни этрусков давала пищу для критики злопыхателей, а с точки зрения античной морали она была неприемлемой. Дело в том, что, хотя суровые дорические законы, запершие гречанок в гинекее ^{152} , со временем смягчились, этрусские женщины пользовались такими вольностями и правами, которые для греков, придерживающихся узких взглядов – а таких находилось немало, – ассоциировались с распутством.

Если гречанка и римлянка жили в четырех стенах, то этрусская женщина часто «выходила в свет». Ее можно было встретить повсюду, с ее мнением считались, она находилась в центре внимания и не робела среди толпы мужчин, как сказал Тит Ливий об одной из них. В Этрурии самые почтенные дамы, а не гетеры, как в Греции, имели законное право участвовать в пирах наряду с мужчинами и возлежать рядом с ними на триклинии, тогда как в Греции даже во время домашних обедов, изображенных на аттических стелах, жена скромно сидит, чтобы лучше услужить своему господину и повелителю. Этрусские женщины не боялись предстать на многочисленных фресках в Тарквиниях, в гробницах Леопардов и Триклиния (V век); обычно их изображают со светлыми волосами (мужчины темноволосы) и в тяжелых расшитых плащах, наброшенных поверх туники. В таком виде они посещали выступления танцоров, музыкантов и атлетов и даже, как показывает фреска из Орвьето, судили, сидя на возвышении, состязания боксеров, колесниц и акробатов ^{153} , в то время как в Олимпии присутствовать на играх могла только одна женщина – жрица Деметры Хамины ^{154} . Подобное участие этрусской женщины во всех проявлениях общественной и частной жизни могло показаться нескромным, вызывало подозрения у соседних народов и давало врагам Этрурии пищу для сплетен.

Замечательные примеры такого завидного – во всяком случае, сильно отличающегося – положения дел, которое вызывало в Риме и Греции неодобрительное удивление, приводит историк Тит Ливий. Несмотря на поспешные выводы учебников, он остается одним из самых умных историков античности, чье психологическое чутье не уступает проницательности Тацита. Работая во времена Августа, Тит Ливий почерпнул из трудов своих предшественников множество древних исторических фактов, которые всякий раз старался понять, найти их причину, объяснить с точки зрения их участников. Во второй части своей первой книги он рассказывает историю трех этрусских царей – Тарквиния Старшего, Сервия Туллия и Тарквиния Гордого, которые правили в Риме в VI веке до н. э. Эта часть его произведения отличается от остального новыми чертами: на смену легендам и сухому перечислению войн приходит насыщенное повествование, исполненное правды характеров и изобилующее драматическими поворотами. На сцене неожиданно появляется живая династия кондотьеров, написанная яркими красками, и на целый век затевает сложную игру, полную интриг и жестокости. Хотя в основе этого труда Тита Ливия лежат неясные данные этрусской историографии, использованные и переработанные до него первыми римскими хронистами, среди них встречаются своего рода «окаменелости» – упрямые и неистолкованные факты. Титу Ливию не всегда удается уловить их смысл, для него это гнусности или странности, значимости которых ему не постичь во всей их глубине, но в этом случае задача их интерпретации ложится на наши плечи.

Так, в главе LVII он рассказывает любопытный исторический анекдот. У власти в Риме Тарквиний Гордый; его молодые сыновья осаждают Ардею в Лациуме, но город все не сдается: «Здесь, в лагерях, как водится при войне более долгой, нежели жестокой, допускались довольно свободные отлучки, больше для начальников, правда, чем для воинов. Царские сыновья меж тем проводили праздное время в своем кругу, в пирах и попойках. Случайно, когда они пили у Секста Тарквиния, где обедал и Тарквиний Коллатин, сын Эгерия, разговор заходит о женах» ^{155} .

Сюжет этой истории хорошо известен, он бесчисленное количество раз повторялся в литературе и на театральной сцене: несколько мужчин коротают время, находясь на отдыхе или в плену и говоря о женщинах; каждый хвалит свою жену, из этого рождаются драма, влечение, ревность. То, о чем умалчивает Тит Ливий, но что больше всего интересует нас – это что жены царских сыновей родом из Этрурии, как и они сами, кроме супруги Тарквиния Коллатина, римлянки. Но именно добродетельная Лукреция самой своей чистотой пробудила в Сексте Тарквинии, пресыщенном Дон Жуане, страсть и жестокость, а закончилось все восстанием и свержением царей.

Итак, «разговор заходит о женах, и каждый хвалит свою сверх меры. Тогда в пылу спора Коллатин и говорит: к чему, мол, слова – всего ведь несколько часов, и можно убедиться, сколь выше прочих его Лукреция. „Отчего ж, если мы молоды и бодры, не вскочить нам тотчас на коней и не посмотреть своими глазами, каковы наши жены? Неожиданный приезд мужа покажет это любому из нас лучше всего“. Подогретые вином, все в ответ: „Едем!“ И во весь опор унеслись в Рим. Прискакав туда в сгущавшихся сумерках, они двинулись дальше в Коллацию, где поздней ночью застали Лукрецию за прядением шерсти. Совсем не похожая на царских невесток, которых нашли проводящими время на пышном пиру среди сверстниц (или сверстников, поскольку латинское cum aequalibusне содержит указания на пол), сидела она посреди покоя в кругу прислужниц, работавших при огне. В состязании жен первенство осталось за Лукрецией».

Если для Тита Ливия это было сравнение распущенности и добродетели, то для нас – противопоставление двух типов цивилизации. Отметим попутно смущенную сдержанность историка, который лишь мельком упоминает о том, чем занимались жены царских сыновей, но фрески в гробницах Леопардов и Триклиния не оставляют сомнений по поводу того, что с ними были пригожие юноши, а что касается самой манеры «проводить время», то мы знаем, что они были «любительницами выпить» ^{156} . Но краткое упоминание о жизни этрусских дам приводится в самом конце, чтобы на контрасте представить в более выигрышном свете образ римлянки Лукреции – хранительницы очага, прядущей вечером, при свете свечи, в окружении дремлющих женщин и, что важно, не возлежащей за пиршественным столом, а сидящей – sedentem.

Pudica, laniflca, domiseda [20]20
  Целомудренная, пряха, домоседка (лат.).


[Закрыть]– вот каковы эпитеты, которые римские мужья обычно вставляли в могильные надписи, восхваляя своих жен. Они не представляли для них более прекрасной участи, кроме как прясть шерсть и вести хозяйство. «Domum servauit, lanam fecit» («дома сидела, шерсть пряла»), – скупо заключает самая знаменитая из этих надписей ^{157} . Этрусский идеал, этрусские нравы были иными. Можно себе представить, сколько семейных конфликтов возникало при смешении обоих обществ. Когда молодой римлянин привозил невесту из Клузия или Арретия и представлял ее pater familias, то вывод, который тот делал о ее манерах, не всегда был в ее пользу. Чужеземка не была «домашней» женщиной, не сидела достаточно прямо на стуле и т. д. А когда какая-нибудь Клавдия или Фабия появлялась в семье из Волатерры или Вольци, то свояченицы, должно быть, насмехались над ее стыдливостью. Но в конце концов верх взяли римляне, и начиная с IV века до н. э. на фресках из Тарквиний видно, что этрусские женщины научились сидеть, как подобает.

Политическое влияние женщин

Этрусские женщины пользовались большей свободой, чем римлянки, не только в развлечениях. Они играли в обществе главенствующую роль, на которую не могли претендовать римские матроны, несмотря на все свои добродетели и нравственный авторитет. Замечательный тому пример – Танаквиль, о которой Тит Ливий пишет не без удивления: эта необыкновенная женщина весьма способствовала возвышению своего мужа, Тарквиния Старшего.

Когда в Коринфе вспыхнуло восстание, греку по имени Демарат пришлось покинуть родину и перебраться в Тарквинии. В середине VII века до н. э. коринфские купцы вели оживленную торговлю на побережье Этрурии, так что эта легенда весьма правдоподобна ^{158} . Оказавшись в Тарквиниях, Демарат женился на этрусской женщине, родившей ему двоих сыновей. Один из них, которого Тит Ливий называет Лукумоном, выбрал себе в супруги Танаквиль. «Этот человек, женатый на женщине по имени Танаквиль, происходившей из знатного этрусского рода, по настоянию властной и гордой жены уехал из города, жители которого постоянно напоминали ему, что он – сын изгоя, и не оказывали должных почестей и уважения. Танаквиль, возмущенная и униженная отношением к Тарквинию своих соотечественников, уверенная в счастливом жребии своего мужа, одаренного умом и доблестью, выбрала для нового жительства Рим, считая, что среди народа, где еще мало знатных людей, энергичному и честолюбивому человеку легко занять одно из первых мест, которое подобает ему по достоинству» ^{159} .

И вот состоялось торжественное и вместе с тем прозаичное прибытие семьи эмигрантов – будущего Тарквиния и его жены Танаквиль. Сложив свой скарб на повозку, они ехали по дороге, которую позднее назовут виа Аурелиа, и в один прекрасный день, за последним поворотом на вершине Яникула, увидели перед собой Рим в излучине Тибра – конечно, не тот Рим с тысячей куполов, которым в наши дни любуются со знаменитой смотровой площадки, и даже не тот, который во времена Тита Ливия Август начал одевать в мрамор, а всего лишь его зародыш, деревушки, разбросанные по семи холмам, купающимся в золотистом свете: именно Тарквиний превратит его в настоящий город – Вечный город.

И вот тут-то, когда они сделали остановку, гадая о своей судьбе, произошло чудо: в небе появился орел, кружась над головой Тарквиния, сорвал с него остроконечный колпак, сделал несколько кругов в воздухе и надел шапку обратно на голову тому, кого Юпитер таким образом избрал на царство. Тарквиний немного испугался, но Танаквиль, «искусная, как все этруски, в толковании небесных знамений», успокоила его: «Она поцеловала мужа и сказала, что его ждет великое и славное будущее». Тарквиний и Танаквиль, обрадованные случившимся и уверенные в правильности своего выбора, продолжили свой путь. Найдя себе жилье, они отправились прямо в квестуру, и Тарквиний записался там под странным именем – Луций Тарквиний Приск, то есть Старший, чтобы отличаться от тех, кто будет следующим ^{160} . Римская традиция, наслоившаяся на этрусские данные, старается наделить будущего царя тремя именами настоящего римского гражданина, оставляя безымянной ту, кто, однако, была истинным толкователем и созидателем его судьбы.

Спустя примерно 37 лет, уже после смерти Тарквиния, Танаквиль вновь сыграет определяющую роль в странном приходе к власти Сервия Туллия. Когда он был еще ребенком, она узнала тайну его будущего, сделала своим зятем и своей непререкаемой властью, в обход собственных сыновей, поставила главой над народом, который не сразу был готов пойти за ним ^{161} . Это новое вмешательство Танаквили в политическую жизнь Рима, преподносимое обычно с примесью малопонятного волхвования и правдоподобных ученых расчетов, тем не менее доказывает, что этрусская царица обладала необыкновенной властью, что затмила бы влияние мужчин, возведенных ею на трон, если бы кропотливый и упорный труд историков не поставил ее худо-бедно на то место, которое, с точки зрения римлянина, подобало занимать женщине. Целые поколения историков, начиная с Фабия Пиктора, который первым в начале II века до н. э. отыскал в этрусских источниках материалы для этих рассказов, изощрялись, чтобы подогнать эту «бой-бабу» под общие мерки матрон и подчинить ее постфактум всемогуществу pater familias. Танаквиль, которая, несомненно, в своих родных Тарквиниях присутствовала на пирах и играх наравне с мужчинами, в Риме – по крайней мере, в воображении ее новых соотечественников – села за пресловутую прялку. Молодожены в день свадьбы, по обычаю, взывали к ней, ибо она являлась образцом супружеской верности – потому что была «превосходной пряхой», summa lanifica. Варрон видел ее веретено и прялку, еще заправленную шерстью, которые чудом сохранились в храме Санка на Квиринале ^{162} .

* * *

Не стоит искать этрусские корни у всех властных женщин в римской истории. Однако при дворе Августа была женщина, которая, хотя прошло много времени, как будто повторила судьбу Танаквили. Ее звали Ургулания, и ее имя, недавно обнаруженное в одной надписи из Тарквиний, ясно указывает на ее происхождение. Тацит в «Анналах» набросал пышный портрет этой высокомерной и властной особы ^{163} . Благодаря дружбе с Ливией, женой Августа, она приобрела положение, «ставящее ее выше закона». «Она была вызвана на судебный процесс в сенат в качестве свидетельницы, но не удосужилась явиться. К ней пришлось послать претора, допросившего ее на дому». В дальнейшем ей удалось отвести от себя обвинения, явившись в императорский дворец. Позже она вновь появляется на страницах «Анналов» в виде старейшины рода, дорожащей его честью. Один из ее внуков выбросил свою жену из окна, и Ургулания, чтобы избавить его от неминуемого наказания, послала ему кинжал.

Вот какова была эта невероятно гордая и властная этруска, о муже которой не известно ничего, кроме имени – Плавтий. Чтобы обеспечить состояние своим потомкам – единственному сыну и четырем внукам, – она использовала всё свое невероятное влияние и непомерную власть ( nimia potentia), приобретенные благодаря связям с императрицей.

Сначала она помогла сыну, Марку Плавтию Сильвану, стать во 2 году до н. э. консулом – ему была оказана невероятная честь делить эту должность с самим Августом. Сильван сделал блестящую карьеру, о которой нам сообщает надпись в мавзолее, построенном им для себя и своей семьи в Понте-Лукано близ Тиволи ^{164} , а из эпитафий его родных можно узнать об истории его семьи. Сам он женился на Лартии, родовое имя которой – производное от Larsили Lartis– явно этрусское, Ургулания поддерживала вокруг себя непоколебимую верность своему народу

У старшего из ее внуков, тоже Марка Плавтия Сильвана, ставшего претором, были семейные неурядицы, о которых мы уже знаем. Но его жену, которую он выбросил из окна, звали Апронией, и это еще одно этрусское имя. Второй внук, Авл Плавтий Ургуланий, умер в девять лет, так что бабка не успела его женить. Но третий, Публий Плавтий Пульхер, не избежал своей участи. Благодаря посвященной ему надписи мы можем проследить его медленное и трудное восхождение, вершиной которого, несмотря на покровительство, стала должность претора. Но он тоже женился на этрусской царевне, Vibia Marsi fllia Laelia nata.

Ургулания, проводившая, как мы видим, политику строгой эндогамии внутри этрусской аристократии, приняла только один мезальянс: ее внучка Ургуланилла вышла замуж за одного из внуков Ливии, будущего императора Клавдия. Это был «дурачок» в императорской семье: все его презирали, народ насмехался над ним, и он доставлял своим деду и бабке немало проблем. Сохранился фрагмент письма Августа Ливии, в котором стареющий император говорит о своем замешательстве. Что делать с этим несчастным малым, misellus, теперь, когда он достиг нужного возраста для исполнения государственных должностей? Чтобы обучить его хорошим манерам, они не придумали ничего лучшего, как доверить его заботам Марка Плавтия Сильвана (того самого, кто потом выбросит свою жену из окна) и женить на Ургуланилле. Клавдий, посвященный в учение этрусков, стал большим ученым: он написал историю этрусков в двадцати томах. Понятно, что, будучи мужем, зятем и шурином истинных представителей главных этрусских родов того времени, имея доступ к семейным архивам, ревностно охраняемым за глухими стенами тосканских Дворцов в Тарквиниях, Волатеррах, Клузии и Перузии, он сделался этрускологом, и с этой точки зрения немногие дошедшие до нас отрывки из его «Истории этрусков» ( Tyrrhenica) приобретают необычайную ценность.

Пережитки средиземноморской культуры

Возвращаясь от nimia potentiaУргулании к дерзкому честолюбию Танаквили, нельзя не заметить следов, наполовину стертых или запутанных предусмотрительными историками – свидетельств социального статуса женщины, сильно отличающегося от того, что был принят в Риме. Девяносто лет назад немецкий ученый, современник и друг Ницше И. Я. Бахофен издал свое гениальное – и резко критикуемое – «Предание о Танаквили» ( Sage von Tanaquil), где приводил этрусское общество в качестве примера Mutterrechtили матриархата, пережившего отведенную ему историческую эпоху.

Mutterrechtпочти в чистом виде был описан Геродотом, когда он упоминал о ликийцах Малой Азии: «Они имеют лишь один удивительный обычай, не свойственный никаким другим народам: называют себя по матери, а не по отцу. Если кто-либо спросит соседа – кто он, то он называет свой род по материнской стороне и перечисляет матерей матери. И если женщина-гражданка соединилась с рабом, то дети считаются благородными, если же мужчина-гражданин, хотя бы и знатнейший среди них, возьмет чужеземку или наложницу, то дети не имеют гражданских прав» ^{165} .

Однако социологи отличают матриархат от положения, характерного для Египта и отчасти Крита, при котором передача родства по материнской линии не смешивается и тем более не совпадает с гинекократией – властью женщин. Можно себе сообразить, что в обоих случаях высокое достоинство mater familiasбыло одной из отличительных черт средиземноморских социумов, пока греческие и италийские завоеватели не учредили там царство мужчин.

Нельзя отрицать, что этрусское общество во многих отношениях напоминало одновременно матриархат и гинекократию. То, что мы говорили выше о роли матронима в гражданском положении, напоминает некоторые черты матриархата. В этом плане весьма любопытен пример Мецената, советника Августа, предки которого правили в Арретии. Он назывался С. Maecenas С. fоднако своей знатностью был обязан предкам по материнской линии – знаменитому этрусскому роду Цильниев.

Поэтому Август, умалчивая о его предках по отцовской линии, шутливо называл его Cilniorum smaragde– «изумруд Цильниев». Но если называть это Mutterrecht, то Mutterrechtполучается фальшивый. Дети носили родовое имя отца. Если бы Тарквиний Старший жил в сугубо матриархальном городе, ему бы не понадобилось уезжать ^{166} . У ликийцев «если женщина-гражданка соединилась с рабом, то дети считаются благородными». В Тарквиниях сын этрусской женщины и коринфянина без труда реализовал бы свои амбиции, и Танаквили не пришлось бы страдать от уязвленной гордости из-за мезальянса, никоим образом не нарушавшего ее привилегии.

Что сказать? Цицерон, упрекая Катона в абстрактной непримиримости и догматизме, сказал: «Он ведет себя так, словно находится в идеальном государстве Платона, а живет он среди подонков Ромула» ^{167} . Мы не ставим себе задачу отыскать в этрусском обществе теоретический матриархат, идеальную гинекократию, а просто описываем один из этапов долгого пути, хрупкое и неверное равновесие противоборствующих сил на пике развития, который обретает смысл лишь в сравнении с тем, что наблюдалось в Греции и в Риме. Мы уже не раз отмечали, что цивилизация этрусков была архаичной. Как ни странно, ее феминизм – не столько недавнее изобретение, сколько пережиток далекого прошлого, над которым нависла угроза греко-римских ограничений: он во многом напоминает не Афины Солона и Перикла, а Крит Ариадны и росписи из Кносского дворца. Но общественный строй, некоторые черты которого сохранились в Этрурии VII–VI веков до н. э., полностью переродился под влиянием противоположных веяний. Истина – в оттенках, а социумы никогда не загоняют себя в жесткие рамки определений. В этрусском обществе pater familiaвершил закон, но и mater familiaмогла сказать свое слово, которое часто оказывалось последним.

* * *

Вернемся к Титу Ливию: при восшествии на престол Тарквиния Гордого его жена Туллия сыграла роль, аналогичную роли Танаквили при Тарквинии Старшем и Сервии Туллии ^{168} .

У Сервия Туллия были две дочери – Туллия Старшая и Туллия Младшая, римская история не сохранила их личных имен. Одна была свирепой, другая – робкой. Чтобы укрепить свой трон, отец выдал их замуж за двух сыновей Тарквиния Старшего. С подбором супругов он прогадал: свирепой дочери достался робкий супруг, а робкой – свирепый. В итоге свирепая Туллия влюбилась в своего свирепого зятя. Мягкосердечный Тарквиний и кроткая Туллия были убиты. Убийцы сочетались браком и своей двойной свирепостью добыли царский венец Луцию Тарквинию Гордому.

Но в этой истории, рассказанной Титом Ливием так, будто это трагедия в стиле Эсхиловой «Орестеи», имеются некоторые детали, над которыми стоит задуматься. Сервий Туллий только что подвергся в курии жестокому оскорблению от своего зятя Луция Тарквиния: тот с размаху швырнул его вниз по ступеням. Туллия в своем дворце дожидалась исхода этой драматической сцены, но не выдержала и вышла из дома:

«Она въехала на колеснице на форум и, не оробев среди толпы мужчин [это личное замечание римлянина Тита Ливия], вызвала мужа из курии и первая назвала его царем» ( regemque prima appellavit) ^{169} . Эти четыре слова – «первая назвала его царем» – возможно, одна из тех «окаменелостей», отголосок древней традиции, о которой мы уже говорили; весь контекст представляет собой психологическую интерпретацию и в каком-то отношении является художественным текстом. Факт один: царя объявляет царица. Тит Ливий, которому такой приход к власти кажется весьма подозрительным, призвал на помощь всю свою находчивость, чтобы объяснить происшедшее темпераментом Туллии. Сам Луций Тарквиний глубоко этим шокирован, как и положено римлянину, каким его сделали римские биографы. Он «отослал ее прочь из беспокойного скопища». Но похоже, что ядро рассказа кроется в незапамятном обычае, по которому этрусская женщина, как было заведено в критском и египетском обществах, была «делательницей королей» – качество, недоступное пониманию Тита Ливия. Легитимность монархии как будто зависела от выбора и утверждения царицей – regem prima appellavit.

Издателей Ливия сильно смущала одна короткая фраза в предшествующей главе ^{170} . Туллия, как мы видели, презирала младшую сестру за ее кроткий и робкий нрав и неустанно доказывала ее супругу, Луцию Тарквинию, что такая жена его недостойна, поскольку «ей не хватает женской отваги» – muliebris cessaret audacia. Эта «женская отвага» повергала в шок издателей Тита Ливия. Когда историк изображает сабинянок, останавливающих сражение между своими отцами и мужьями – картина, так вдохновившая Давида, – говоря, что они превозмогли muliebris pavor, свою женскую робость, всем все понятно. Когда Саллюстий в «Заговоре Каталины» рисует образ прекрасной Семпронии – умной, талантливой, дерзкой – и объявляет, что ее мужественная отвага стала источником многих бед, эту virilis audaciaникто не отвергает. Но Туллия презирает свою сестру за то, что она не обладает «женской отвагой», и многие приходят к заключению, что текст был искажен. Один английский издатель предложил заменить audaciaна ignavia – muliebris ignavia, это совсем другое дело: «Туллия презирала свою сестру за то, что та, из-за женской лености, была нерешительна». Жан Байе предлагает читать так: muliebriter cessaret audacia, «потому что, будучи женщиной, ей недоставало отваги». Но было бы разумнее сохранить оригинальный текст, как и поступили Конвей и Уолтерс в оксфордском издании. Возможно, Тит Ливий не вполне сознавал, насколько важно то, что он говорит. Возможно, ему самому не все было ясно. Но наша задача – видеть реальность такой, какая она есть. Туллия не восстает против своего пола, не отрекается от своих сестер, не считает себя исключительной личностью, свободной от женских слабостей. Вот только у нее свое, особенное представление о женском темпераменте, вполне уживающемся с отвагой, энергией и амбициозностью, – audacia muliebris, движущей силой этрусских женщин, Танаквили и Туллии Старшей из династии Тарквиниев.