Текст книги "Ассы в деле (СИ)"

Автор книги: Зейналов Магеррам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

– Это если по замыслу убийцей не является сам детектив, – напомнил пентател, – Я ни на что не намекаю, о этот вариант уже был в восьмом сезоне.

– Нет, нет. Убийца мнит себя новатором. Ден, говорил об этом, – сказал Воннел и Ден кивнул, – Покойная орионка – седьмая. Не менее покойная Нина, она же – монстр из комнаты, восьмая.

Воннел вновь замолчал, поддавшись искушению сцены.

– Кто девятый? – спросил художник.

Воннел указал на тумбочку с телефоном.

– Телефон?!

– То, на чем он стоит. Во всех комнатах тумбочки абсолютно одинаковые а эта имеет очень странную форму. Я не сразу понял, что она мне напоминает. Но, – он подошел ближе и погладил ее поверхность, – Перед вами, господа, изолоид – существо лишенное всех чувств, способных наладить контакт с внешним миром.

– Но позвольте! – сказал кинокритик, – разве условия этой вашей игры не подразумевают, что здесь будут только разумные существа. Да на нас миллионы бактерий. Но я уверен, что они не в счет.

– Иногда для того чтобы быть разумным достаточно внутреннего мира. Много лет назад ученые вошли в контакт с одним из изолоидов. Некоторые до сих пор не вышли.

– Десятый, – напомнил коммивояжер.

Воннел вернулся к центру комнаты, поднял взор к потолку.

– Он здесь. Он всегда был здесь, с нами. Только он мог так холодно и мастерски провернуть это дело. И мы давно знакомы – я и он. Я знаю, ты меня слышишь. Я нашел тебя. Теперь можешь выходить.

Сколько-то. Вполне возможно, что Нью-Анджелес. Хотя, вряд ли.

Нина вцепилась ногтями в сырые камни, и те заговорили на староанглийском, грабаре , аккадском, а когда наступила тишина, в ней остались только Нина и похититель.

Она теперь точно знала кто это. Он делал тоже что и она, он пытался стать другим, и главное, он МОГ устроить всё именно так.

Глубокая ночь. Где-то.

– Я знаю, ты меня слышишь. Я нашел тебя. Теперь можешь выходить.

– Ты же знаешь, я не могу, Дейв, – раздался голос. Он шел сразу ото всюду, но не был громким. Он звучал спокойно и даже несколько деликатно.

– Дейв? – удивилась Жанна, – У вас есть имя, доктор? (?)

Воннел не ответил.

– А теперь расскажи мне, и всем, как ты догадался.

– Все просто, Бишоп, – сказал Воннел, – При нашей последней встрече ты жаловался на то что вся твоя работа предсказуема. Ты знаешь что, где и когда случится, и говорил, что то чем я занимаюсь куда интереснее. И это выявило два важных обстоятельства – ты информированнее и потому сильнее любого преступника, а значит, если ты встанешь на сторону зла – тебе не будет равных. И второе – ты откровенно мне завидовал. И потому ты выбрал именно меня для похищения.

– Зачем мне это делать?

– Ну, – Воннел посмотрел на Дена, – я не смогу так хорошо сформулировать как он. Да ты же сам всё слышал.

– Ты про ту лабуду об эстетике-шместетике? Мне лишь нужно было смоделировать нестандартную ситуацию, и так чтобы мне никто не мешал. Я хотел быть таким как ты, Дейв. Ты это хотел услышать?!

– Эмм... Да.

– Когда-то полиция поручила тебе дело о минах антисчастья, потом ты за два дня решил головоломку субпрофессора Роша, ты спас Нью-Анджелес от Бога Инородной Логики, ты нашел ретрокиллера. Все это ты. Не я – четыреста гилакобайт баз данных, и полторы тонны квантопроцессоров. А ты – человек. Никакой анализ и никакая статистика не позволили мне стать таким успешным. Твоя жизнь была интереснее, а главное, настоящей.

Раннее утро следующего дня. Где-то.

– На счет эстетики-шместетики, – напомнил о себе Ден, – Мы говорим об одном и том же в разных терминах. Анализируя логику поступков в закрытой группе со сплошной выборкой, вы пытаетесь создать новую универсальную эстетику. Надэстетику, надкрасоту, если позволите. И тут вы – одновременно и аналитик и художник-перформансист. А все вокруг и лаборатория и инсталяция. Все дело в терминах.

– Пусть так. И что из этого?

– Это невозможно.

– Возможно всё, новые данные, много новых данных. Вы – первая группа, но не последняя. Ну хорошо... вы – не первая группа. Будет еше много других. И тогда я смогу понять мотивы любых поступков.

– И все же, это невозможно.

– Но почему?

– Я мог бы ответить – "потому" и этого было бы достаточно. И вы бы это поняли без меня, если бы не ваша мания.

– О чем вы, черт побери?!

– Вы пытаетесь стать Воннелом и человеком. И человеком и надчеловеком и сверхчеловеком. Но главное тут то, что вы и так достаточно человечны. Как человеку вам кажется что вы стали умнее от того что стали потреблять другое, не то что раньше, и возвращаясь к предыдущим картинам думаете – как же я мог смотреть, слушать, нюхать такую пошлость. Такое уже случалось с людьми. На самом деле вы просто приняли новую эстетику, и считаете ее единственно верной. Проблема в том, что человек не может как правило одновременно принимать две и более эстетики, как и жить в двух мирах. И более.

И не только человек.

– Но почему вы так уверены?

– Потому что это так. Потому что это – аксиома, ограничение мироздания – как скорость света и запрет Паули. Нельзя, невозможно подняться над, понять сущность всех мотивов всех явлений. Никто этого не может. Ну, или...

– Или почти никто, – добавил художник.

– Именно так? – спросил Бишоп.

– Именно так, – ответил Ден.

А потом стало очень тихо. Светало. За окном стало подниматься новое солце – седьмое и последнее за эти сутки.

Наконец, пентател подошел к Воннелу и протянул к нему сразу левую клешню и правое щупальце:

– Сдается мне, это и была развязка.

– Еще нет, – сказад Ден и был прав.

Воннел посмотрел на него и потерял сознание.

Нет, не потерял. Скорее, оно вышло, отправилось прогуляться и немного заблудилось. По пути он видел много странного, и однажды его чуть не повесили за то что он не пятнадцать.

Потом он завис в темноте. Такой темной, что рядом с ней окраина вселенной показалась бы чудесным рассветом на Меркуии.

Как-то он понял, что они тут вдвоем.

– Лингвистический аппарат слаб, слов мало, смыслы ограничены словами и субъективным пониманием. Познаваем ли истинный мир? Нет. Потому что его аппарат – апарат живой частички этого мира. Но открывая для себя все возможные аппараты, допуская верность всех представлений, мы отказываемся от языка и идем уже чувствами, и верны только они, потому что свободны от языка. И во тогда приходит более ли менее истинное понимание. Вы, люди, думаете например, что все слова в иностранном языке – сплошные омонимы, и у каждого слова много значений. На самом же деле язык как плохо откалиброванное орудие делает выстрел за выстрелом так ни разу и не попав в цель.

Но это лишь дополнительная деталь. А так все дело в эстетике. Пространство и время – эстетические категории. Переход от ньютоновской к эйнштейновской физике – суть изменение эстетики. И любой подобный скачок происходит когда ученый смотрит и думает, что старая шутка как-то уже устарела...

– Причем тут шутка.

– ...мир меняется. Сегодня все верят в гравитационную модель и построение кинокадра на базе театральной мизансцены, а завтра приходят два каменных лба и все ставят с ног на голову.

– И все же. Причем тут шутка.

– А шутка. Ах да. Чувство юмора – это то, что меняется быстрее всего. Несколько раз за одно поколение. Е

Я столкнулся с первой шуткой вашей расы, когда молодой вождь размозжил голову старого шамана, пока тот спал, и та смешно чмокнула.

– Теперь и чувство юмора виновато.

– И оно тоже.

– Итак, вселенная не познаваема в рамках нашей доктрины. Почему? Что мешает? Не абстрактное.

– Да, всё.

– Например. Приведи пример.

– Да хотя бы ваш принцип неорпеделенности. Если Вселенная познаваема, то не тобой. А все, что тобой познаваемо, это точно не Вселенная. А тобой Вселенная точно не познаваема. Такие дела.

Мимо проплыла синяя рыба. Посмотрела на Воннела и загадала желание. У синих рыб было принято загадывать желание, проплывая мимо воннелов.

– И вот это есть та самая эстетическая категория. А какие еще?

– Да хоть звезды. Это не обязательно водородные шары.

– Мы должны изменить категории, чтобы понять какая из них истинна! Я понял! В контексте музыки, кино и до более простых проявлений вроде звезд.

– Нет. Вы должны отказаться от всех категорий вообще. В том числе о категории "простое".

– Потому что они все ложны.

– Напротив, верны все.

– Как так?

– Они не противоречивы, в рамках каждой вы спокойно себе существуете. Вы видите и понимаете мир всегда верно. Как мышь на мусорке, как актер с отсталой планеты. Ваш мир непротиворечив до тех самых пор, пока вы не сталкиваетесь с чужим непротиворечивым миром и вот тогда у вас есть два варианта, вернуться в свой удобный домашний халат и засаленные тапочки, либо пробить эту стену головой и идти дальше. Будет больно... И да, главное тут помнить, что все правы, все решения верны и любой из сконструированных миров реален. Важно принять их все.

– Я постараюсь. Я смогу.

– Черта с два.

– Нет.

– Да. Вспомнил, есть еще третий вариант, поставить у стены свой любимый диван, сесть и до хрипоты ругаться с тем, кто по другую сторону.

– Нет. Я смогу.

– Ладно. Можешь попробовать и успокоиться.

Воннел поднял руки к лицу и долго водил по нему, ища края. Они где-то здесь, где-то рядом. Важно лишь знать, нет – понимать абсолютно точно, что все это бред, что все это не настоящее – понарошку. Лишь детская игра. Что нет никакого...

Он нащупал края маски, и усердно, спокойно, уверенно начал ее отдирать.

Что нет никакого двадцать седьмого века. Что не может он быть так сильно похож на век девятнадцатый, и особенно, двадцатый. Что еще впереди время красоты человеческих органов и прозрачной лазуривой кожи, уход людей в кибермир, войны смертных с бессмертными, люди – свет, бывшие люди – чистый разум, и что это наступило давно, может в двадцать первом или двадцать втором. И что все что было, все что он раньше знал – чудовища добрые или злые, вылезшие из его больного разума, когда он забыл запереть дверь. Что может быть все, и все допустимо и можно будет сделать исключение разве что для одного – для стержня, который не позволит, не допустит падения в бездну. Потому что когда поднимется над толпой новое многоязычное «Хайль», я вспоминаю старого уборщика Дена и его друга Доктора Воннела.

Жизнь высшая ценность, от этого и будем отталкиваться.

Эпилог

Черное пятно в небе вырастает, превращается в звездолет «Рамзес». Замедляя скорость, он вскоре зависает над плато, вырастающем из океана жидкого кремния. Рядом стоит знакомый замок-отель-усадебный-дом. Из звездолета выходит Нина. На ней скафандр.

Она идет к парадному входу. Поднимается по ступеням, стучится в дверь.

Та открывается, Нина заглядывает внутрь. Никого. Дверь открылась сама.

В холле темно, свет пробивается только из-за двери, и отражается от мраморных колонн. Наверх ведет широкая лестница – ступени исчезают во тьме, но самая последняя вроде светится тонкой полосой. Возможно там наверху кто-то есть, он включил лампу, сидит и работает за печатной машинкой, много курит и ждет когда за ним придут.

Нина закрывает за собой дверь, мысленно проверяет температуру среды, снимает скафандр, бережно его складывает и взбегает вверх по лестнице.

Но и тут пустота. Она обходит весь этаж, открывая все двери, когда требуется, ломает их.

Потом этаж за этажом, спускается в подвал, поднимается на чердак.

Ни трупов, ни следов крови, ни даже намека на то, что в доме за последнюю сотню лет кто-то побывал. Она останавливается в комнате, полной деревянной мебели и антикваиата, там где десять индейцев замерли в разных позах, готовые к новой битве.

– Мне очень жаль, Нина. Этого нельзя было изменить.

– Я попробую снова. Я еще раз войду в эту дверь, мы все переиграем, и это будет уже другой дом.

– Ладно, – ответил Бишоп и вздохнул совсем как человек.

Стояла ночь.

Небо было изжелта черным, и черными были дома – знаменитые небоскребы центрального Нью-Анджелеса. На крыше одного из них, укутавшись в плед и свесив ноги с километровой высоты, сидела мышь. Рядом, спрятав шею в перья и устремив взгляд в горизонт стоял ворон. Под ними раскинулся знаменитый центральный парк, где было ровно девяносто шесть деревьев, перед ними неспешно плыл по небу дирижабль со священным ликом Святого Микки.

– Люди, – нарушил молчание Майкл, – Выходит, этот мир их, наши боги – их продукты, наши продукты – их мусор. Моя вера, моя история – выдумка.

– Не в большей степени, чем их вера и история. Их вера как и ваша – кисель обрядов и ритуалов, сотканных из комплексов, страхов, чувства вины и обсессий. Их история по большей части война за убеждения по поводу того, что происходит Потом. И за это они веками отправляют в это Потом, тех кто не согласен. И это странно, ибо они загодя знают, что из Потом никто не возвращается чтобы подтвердить правоту. Где тут здравый смысл?.. Эх.

Скоро взойдет солнце, думал Майкл. Оно поднимается вон там. И тогда он вернется обратно, чтобы строить новый дом, может не на месте старого, может чуть в стороне. Непременно чуть в стороне.