Текст книги "Ничейная земля"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Разделяет ли Барозуб это мнение? Нет, совсем наоборот. Его тоже никогда не пленяла «культура Запада». Это значит, что он ценит культурные связи Польши, к примеру, с Францией, но его не интересуют ни литературный эксперимент, ни интеллектуальные поиски, пользу которых для писателя, занимающегося трудной материей жизни в своей стране, он не видит.

Александр слушал и не записывал; потом взял свою рюмку, выпил ее до дна и довольно демонстративно отодвинул в сторону блокнот в кожаном переплете.

– Ну, хорошо, – сказал он. – А что вас беспокоит, пан Ежи? Что вас сейчас беспокоит?

– Нечего мне лезть со своими проблемами к лягушатникам, – буркнул Барозуб. – Простите.

– Понимаю. Это не совсем точный вопрос. Меня здесь несколько лет не было, поэтому я смотрю сейчас на Польшу иначе, как бы с перспективы и немного со стороны. Как будто бы все на своем месте: и интриги те же, что и раньше, и механизм интриг, который вы, пан Ежи, так прекрасно и в то же время так откровенно обнажили, не оставив почти никаких иллюзий, и все же… Словно что-то в человеческих душах изменилось, словно что-то лопнуло. Конечно, я говорю о людях, которых я знал раньше и с которыми теперь встречаюсь. Мне трудно дать этому точное определение… Тут может справиться только ваше перо. Сначала я думал: осложнилась международная обстановка, страх перед бурей… Да, конечно, но ведь дело не только в этом. Прошу меня простить, но когда вы так гладко отвечали на мои вопросы, я подумал, что все эти фразы, конечно прекрасно построенные, вы говорите как бы нехотя, лишь бы только отделаться, просто по необходимости, словно они не ваши. Еще минутку, простите. Я понимаю, что нельзя просто так отказаться от веры, которая определяла всю жизнь, но за то время, пока меня здесь не было, произошло, видимо, ускоренное высыхание источников этой веры. И люди, если можно так выразиться, оказались беззащитными перед миром, перед тем, что должно наступить и наступит. Естественно, я имею в виду тех, с кем я встречался раньше, людей нашего круга. У меня здесь есть хороший товарищ, которого я когда-то считал образцом человека, руководствующегося в жизни простыми принципами. Может быть, вам эта фамилия знакома: Завиша-Поддембский…

– Вы с ним дружите?

– Пожалуй, можно так назвать, и я не случайно о нем вспомнил. Я сказал бы, что этот человек, живущий интуицией, он как чувствительный приемник, который не в состоянии ни интеллектуально, ни политически проанализировать, что его конкретно беспокоит, что в нем перегорает, но необыкновенно остро улавливает необходимость срочных перемен, очищения…

– Дорогой друг, – холодно проговорил Барозуб. – Для меня эти рассуждения слишком сложны. Жизнь постоянно выдвигает новые требования, а перемены, такие, как совершенствование форм правления и улучшения жизни страны, бесспорно необходимы.

– Прошу меня простить, но вы, пан Ежи, просто хотите от меня отделаться, как от слишком любопытного ученика. Может, действительно я кажусь несколько наивным. Тогда скажу иначе: не видит ли правящий лагерь перед лицом испытаний, которые его, несомненно, ожидают, необходимости присмотреться к самому себе? Не являются ли постоянные конфликты в этом лагере, которые стали обычным явлением, выражением того, что стране нужны ощутимые перемены?

– Какие же перемены нужны?

– Не знаю. Может быть, расширение политической платформы, на которую опирается власть? Или нужно дать возможность высказаться людям, отстраненным от дел, находящимся в эмиграции?

– Я не политик.

– Понимаю, вы не хотите говорить на эту тему. Я обратился к полковнику Вацлаву Яну с просьбой дать мне интервью. Пока ответа не получил.

Барозуб чувствовал себя усталым и раздраженным. Эти уклончивые ответы, это кружение вокруг да около, чтобы ничего не сказать, все больше его раздражали.

– На что вы рассчитываете? – спросил он неприязненно.

Александр улыбнулся и, не спрашивая разрешения, налил себе коньяку.

– Простите иностранного журналиста. Я, поляк, знавший когда-то эту страну, чувствую себя так: в какую бы сторону я ни пошел, я всюду наталкиваюсь на стену – на стену, через которую нельзя перелезть. Вся информация только для посвященных! А когда разговариваешь с кем-то из посвященных, складывается впечатление, что он не просто скрывается за завесой банальностей, а скорее, кроме банальных слов, ему нечего сказать. Говорю искренне: я в ужасе. Потому что почти каждый прохожий на улице отдает себе отчет в том, что завтра, возможно, нужно будет ответить на вопрос: быть или не быть этой стране? Так какая же концепция, какая новая мысль? Только перспектива погибнуть, если?.. Только надежда, что ничего не случится. Я думал: может быть, Вацлав Ян? Европа смотрит на Польшу с беспокойством. Ничего не отдадут? Будут пристегнуты к немецкой колеснице? Решатся на уступки?

– Польша, – заявил Барозуб, – руководствуется указаниями великого маршала.

– Вы ведь дружите с Вацлавом Яном?

– Да.

– Могли бы вы о нем что-нибудь сказать?

– Заслуженный, умный человек, боролся вместе с Комендантом за независимость.

– Есть ли у него какая-нибудь собственная концепция?

– Не знаю. Мне кажется, что об этом еще рано говорить.

– Почему его отстранили от дел?

– В свое время он сам отказался от высоких постов в правительстве. Мне не хотелось бы повторять сплетен.

Александр вздохнул и снова наполнил свою рюмку.

– Что о Вацлаве Яне мы можем написать в вашем интервью?

– Пожалуй, ничего, – буркнул Барозуб. – Разве только то, что я его очень ценю.

– Полковник Адам в «Доме полковников» – это он?

– Когда я писал этот роман, я не думал о каких-то конкретных людях.

– Я, по-видимому, назойливый и нудный человек, простите меня, но возможность поговорить с вами у меня, вероятно, представится не скоро. А может быть, и вообще никогда. Еще один вопрос: не пересмотрели бы вы сейчас какие-нибудь свои взгляды на историю, на развитие событий в Польше за последние двадцать лет, в период первой мировой войны? Изменили бы вы что-нибудь в своих книгах?

– Нет, – заявил Барозуб, – я ничего не изменил бы. Ничего, – повторил он. И встал. – Мне кажется, что завтра, а вернее сегодня утром, мы продолжим нашу беседу.

– Завтра, – вздохнул Александр. – Выходит, все бесполезно, – разочарованно сказал он. – Я видел Завишу после его разговора с вами, вид у него был совсем не бравый.

Барозуб не ответил.

Наконец-то он остался один. Усталым он себя не чувствовал, даже спать не хотелось. Сел за письменный стол, закурил еще одну сигару и жадно, радостно наслаждался тишиной. За окном зашумело дерево, ветер ударил в ставни, и тут же затих, как будто застыдившись своего ненужного порыва. Барозуб взял авторучку, повертел ее и решил ничего не писать. Маленьким ключиком открыл левый ящик стола и вытащил оттуда связку ключей. У него было время, много времени, поэтому он мог не спешить; докурил сигару, старательно загасил окурок в пепельнице, а потом долго наблюдал за извивающимся над лампой дымом. Наконец, как бы нехотя, заставляя себя, вставил большой ключ в замок дверцы с правой стороны письменного стола. На четырех деревянных полках лежали аккуратно сложенные бумажные папки, на которых были надписи, говорящие о том, что в них содержится. Без труда он нашел папку, которую искал, и вытащил из нее не очень большую рукопись. Страницы уже немного пожелтели, на полях было много поправок и восклицательных знаков, сделанных чернилами. Барозуб бросил рукопись на стол и старательно проделал все операции в обратном порядке: закрыл дверцу, положил на место ключи. Еще раз прочитал титульный лист, написанный от руки: «Станислав Фидзинский „Воспоминания“», и проверил, полностью ли – в этом он правда был уверен – сохранился текст.

Теперь Барозуб мог пойти в гостиную и еще раз развести огонь в камине. Это отняло у него много времени. Потом он пододвинул кресло поближе к огню и сел поудобнее, держа рукопись на коленях. Сначала бросил в огонь титульный лист, он мгновенно сгорел. Кочергой пододвинул большое полено и встал, подняв над камином пачку страниц, как будто процедура сожжения рукописи, которую он слишком долго хранил, требовала позы более торжественной, чем сидение в кресле.

И все же Барозуб заколебался, держа рукопись над огнем, совсем близко от языков пламени, заколебался напрасно и глупо, ведь воспоминания Фидзинского были плохо написаны, они были лживы, безрассудны, просто вредны, и он, Барозуб, ни в коем случае не должен держать их у себя дома.

И, зная все это, даже значительно больше, он не мог сделать одно простое и мудрое движение: бросить рукопись в огонь.

12

Ему не оставалось ничего другого, как только поговорить с Владеком Напералой, хотя он считал, что этот разговор немногое может изменить. Разговор с Напералой являлся, так, по крайней мере, считал Завиша, одним из элементов игры, он как бы подводил итоги того, что произошло за это время. К тому же Завише было просто интересно, как будет выглядеть их встреча, бывший его приятель сам ли предложит встретиться, – а способов предложить у него было, без сомнения, много, – или же ему, Завише, самому придется проявить инициативу. Ротмистр ждал; теперь он мог не торопиться и спокойно подождать, как будут развиваться события. Вокруг него образовалась пустота, он все сильнее и болезненней ее чувствовал, как будто чудесным, совершенно неизвестным ему образом весть о поражениях, которые он терпел, и о его – несерьезных? нелояльных? несовместимых с общепринятыми понятиями о чувстве товарищества? – действиях разошлась по всей Варшаве. Не было никого, так, по крайней мере, ему казалось, среди старых друзей и коллег, кого могло заинтересовать никому не нужное, а возможно, просто смешное донкихотство Завиши, его маниакальная подозрительность, касающаяся убийства Юрыся и ареста некоего Зденека. Барозуб решительно отказался принимать участие в этом деле. Вацлав Ян, казалось, забыл о существовании ротмистра. Даже секретарша Чепека теперь неизменно отвечала: «К сожалению, пан вице-министр занят».

А ведь в руках Завиши были серьезные козыри, и он совсем не собирался от них отказываться. Но что значило: не отказываться? Ведь не станет же ротмистр Завиша-Поддембский обращаться к людям, которые никогда не имели ничего общего с идеологией Коменданта. Значит, Барозуб прав? «Такие дела, – сказал создатель легенды, – решаются в тиши кабинетов, и, если Вацлав Ян когда-нибудь сочтет нужным использовать информацию, которую ты ему принес, он использует ее наилучшим образом. Ведь ты же работал на него!»

На него? Нет, он не согласен. Даже изволил сказать об этом полковнику.

Завиша чувствовал себя так, словно, блуждая по улицам знакомого города, среди хорошо ему известных домов, он то и дело останавливался на неосвещенной площади и неожиданно терял ориентир, он не знал, куда идти, даже не был уверен в том, что, делая следующий шаг, не окажется в пустоте, в незнакомой ему местности, откуда не будет выхода. Когда-то на ничейной земле, ночью без звезд, ему казалось, что он идет вдоль своих и вражеских позиций, именно вдоль, все время по ничейной земле, и так ему придется идти до тех пор, пока не кончится ночь, ибо он не сможет понять, какое направление выбрать.

Конечно, все это были забавные видения, Завиша еще довольно успешно боролся с ними, не желая капитулировать, он делал все возможное для того, чтобы продолжить начатые поиски. И прежде всего следовало разобраться в деле Ольчака.

В середине февраля зима начала отступать. Сначала шел снег с дождем, потом появилось солнце и наступили почти весенние дни, теплые, прозрачные вечера. Завиша любил начало весны в Варшаве, дальние прогулки, блуждания по улочкам, которые он снова открывал для себя, Висла, грязные забегаловки на набережной.

Именно в такой забегаловке на Сольце, недалеко от Черняковской, он и договорился встретиться с Ольчаком. Возвращаясь после этой встречи домой, Завиша думал, что по сути дела он одержал только одну победу – заставил торгового агента выкупить векселя. Ольчак на несколько минут опоздал. Он прибежал, запыхавшись, весь в поту, ладони у него были мягкие и липкие, и, выпив две рюмки, вручил Завише конверт – ротмистр требовал, чтобы он платил наличными, – в котором была половина условленной суммы. Остальное через месяц, как договорились, заявил он, пряча в карман векселя.

– Все в порядке, пан Поддембский?

– В порядке будет через месяц.

В поведении торгового агента было что-то настораживающее, Завиша это сразу почувствовал. Бывший компаньон Юрыся даже не пытался начать разговор, он не просил продлить срок, не требовал для себя более выгодных условий. Ольчак спешил, все время оглядываясь по сторонам, хотя в забегаловке в этот вечер почти не было посетителей, а потом, когда они вместе вышли, сразу же пошел в сторону Черняковской, и Завиша потерял его из виду. Уж больно все гладко прошло.

На углу улицы Коперника ротмистр остановился перед витриной ювелирного магазина; только сейчас ему пришло в голову, что, пожалуй, надо бы Ванде купить какую-нибудь мелочь. Сегодня он вручит ей деньги, полученные от Ольчака, огромная это сумма для вдовы советника Зярницкого, а Ванда, со свойственной ей практичностью, сразу же подсчитает, какой она получит процент, если положит свои капиталы на сберегательную книжку, и сколько теперь можно тратить в месяц, чтобы хоть немного, но только немного, лучше жить.

Может быть, брошку? Или колечко? Нет, колечко – это смешно, лучше браслет. А что, если просто цветы?

Неподалеку он увидел какого-то типа в кепке, которого – так, во всяком случае, ему казалось – он заметил еще у забегаловки на Сольце. Тип как раз закуривал сигарету, зажженная спичка осветила снизу бесцветное, невыразительное, но сразу же запоминающееся лицо.

Завиша не торопясь отошел от витрины и, пройдя несколько шагов, снова остановился у какой-то кондитерской. Тип в кепке шел за ним, соблюдая разумную дистанцию. В кондитерской было пусто, две девушки сидели за маленьким столиком, ковыряя ложечками раскрошенные на тарелках пирожные. Ротмистр велел подать чай, сделал несколько глотков и отставил стакан. Пять, десять минут… Он посмотрел на часы: хватит. Остановившись на пороге кондитерской, Завиша долго и тщательно застегивал пуговицы пальто. Тип в кепке был здесь, он терпеливо ждал в соседнем подъезде.

Завиша вспомнил, что рассказывал ему Альфред по кличке Грустный или Понятовский о Юрысе: капитан, бывало, долго кружил по Старому Мясту, прежде чем входил в дом, где жила Ванда. Кого он боялся, от кого скрывал адрес своей почти что жены? От Напералы? А может быть, от кого-то другого?

На Краковском Предместье народу было побольше, но ротмистр не надеялся легко отделаться от типа в кепке. Даже если тот был один, что казалось маловероятным, то, для того чтобы «потеряться», надо проявить недюжинную изворотливость. Завиша почувствовал усталость; как было бы хорошо оказаться сейчас в кресле в комнате Ванды и ждать, когда ему подадут чай. А что, если махнуть на все рукой и пойти на Пивную?

Нет, этого он не сделает. Ни Наперале, если только это он приказал за ним следить, ни Ольчаку, если торговый агент решил узнать, куда Завиша отправится с деньгами, адреса Ванды ротмистр не выдаст.

Он прикинул, что в такой ситуации можно сделать, и, подходя к Крулевской улице, имел уже готовый план. У костела стояло несколько такси. Завиша сел в одно из них и уже у памятника Мицкевичу заметил машину, которая неотступно следовала сзади. Ротмистр поудобнее развалился на сиденье, расстегнул пальто и немного распустил ремень на брюках. Придется снова носить подтяжки, подумал он.

– В какое место на Повонзковской? – спросил шофер.

– К Морицу Чокнутому, – буркнул Завиша.

Ему повезло, Альфред был на месте; Грустный сидел один в комнате для почетных посетителей и лениво потягивал вино. Он по-настоящему обрадовался, увидев ротмистра. Тут же появился Мориц с закусками и прибором и какое-то время, идиотски улыбаясь, наблюдал, как Завиша наполняет рюмки.

– Исчезни, еврей, – сказал Понятовский.

Они молчали. Возможно, Грустный вспоминал разговоры, которые он когда-то здесь вел с Юрысем, потому что, не дожидаясь ротмистра, выпил рюмку, отрешенно глядя в окно, задернутое узорчатой занавеской.

– Ничего? – спросил он наконец.

– Ничего, – проворчал Завиша. – Полиция не хочет заниматься. У них есть Зденек, и они шьют это дело ему.

– А полковник?

– Полковник ждет, – сказал Завиша.

Грустный снова погрузился в молчание; такая уж, видно, его доля, никому не нужен. Ему стало тоскливо, он вспомнил те времена, когда к нему приходил кто-нибудь из старых знакомых и говорил: «Понятовский, есть работа».

Никто теперь не придет.

Завиша снова выпил и почувствовал, как к нему возвращаются силы. Ротмистр обрел обычную свою грузность, неторопливость движений; развалясь на стуле, вытянув ноги, он отдыхал, наслаждаясь куском селедки.

– Есть работка, – буркнул он и объяснил, что надо делать.

Тип в кепке, похоже, сидел в общем зале, а второй – следовало предполагать, что он тоже есть, – по-видимому, ждал на улице.

У Грустного заблестели глаза.

– Мелочь, – бросил он. Ему хотелось расспросить, но он не решился. – Видно, порядочно струхнули, – сказал он только.

– Мне нужно на Пивную, – заявил Завиша.

Альфред что-то обдумывал. Возможно, вспомнил Юрыся, который тоже в тот октябрьский день ехал с Повонзковской на Пивную. Потом он тяжело встал и открыл дверь в общий зал. Тип в кепке сидел у окна и пил чай.

Грустный кивнул головой.

– Легавый, – вздохнул он. – Сейчас все устроим. Извозчик нужен?

– Давай.

Альфред вышел ненадолго, однако Завиша за это время успел пропустить еще рюмочку и закусить селедкой.

– Готово, – доложил Грустный, стоя в дверях. – Можно спокойно двигаться, ротмистр. Коляска ждет.

Когда Завиша выходил из заведения Морица, он краем глаза заметил двух верзил, подходящих к типу в кепке, который как раз в этот момент встал из-за столика.

– Куда же это ты, друг сердечный, – услышал он голос одного из них, – куда же, червячок наш дорогой? Давай посидим, потолкуем…

На улице было темно, ноги вязли в грязи, а когда коляска тронулась, до Завиши донесся короткий крик и шум падающего тела. Извозчик хлестнул лошадь.

Пожалуй, только сейчас или чуть раньше, на Краковском Предместье, Завиша понял, что пришло время позаботиться о безопасности Ванды. Слово «безопасность» не совсем здесь подходило, ну что ей в конце концов могло грозить, ей, существующей как бы в другом измерении, ничего не понимающей из того, что происходит вокруг, но тут он подумал о Наперале, роющемся в шкафах на Пивной улице в поисках тайн Юрыся, об Ольчаке, пристающем к Ванде, и понял, что сделает все, чтобы этого не допустить. Ванда была единственным человеком, о котором Поддембский мог теперь заботиться. И еще он подумал о том, что никто из его близких не знал ротмистра Завишу таким, каким его знала Ванда; ему казалось, что на Пивной у него есть своя легенда. Как когда-то у Юрыся.

Она ждала Завишу.

Ротмистр знал, что будет сказано, когда он сядет за стол, знал каждый жест, каждое движение, как будто они были женаты уже много лет. Салфетки, тарелка, салатница, графинчик. «О, я забыла о перце, ты ведь любишь перец, почему ты не снимешь ботинки, зачем же я тебе купила домашние тапочки, я боюсь, что ты не наешься, съешь еще кусочек этой телятинки, она так вкусна в холодном виде».

– Может, ты наконец сядешь, мне надо с тобой поговорить.

– Только, пожалуйста, не мучай меня. – Большие круглые глаза, плотно сжатые губы, брови, чуть подведенные карандашом.

– Вот деньги, которые ты получила в наследство от Стася. Здесь пока половина.

Молчание.

– Ты меня понимаешь?

– Нет. Не клади их на салфетку, ведь деньги грязные, вот ты держишь в руке банкноты, а потом берешься за хлеб. Что мне с ними делать? Уж больно их много… Я поставлю ему надгробный памятник, я все уже обдумала, знаешь какой? Большой камень неправильной формы, как будто неотесанный, сейчас я тебе нарисую, и крест… Я вчера была на кладбище, знаю, сколько это будет стоить и у кого дешевле заказать… В апреле можно начать. А остальное положу на сберкнижку. Если я буду добавлять семьдесят злотых в месяц к тому, что у меня есть…

– Перестань.

– Ты устал?

– Нет, я не устал.

Как ей это все объяснить? Он посмотрел на портрет Юрыся, висящий над диваном. Это была увеличенная фотография. Юрысь в мундире подпоручика легионов казался Завише нереальным, фальшивым, из другой сказки, как будто не было ничего общего между прошлым и настоящим. Он не мог найти подходящих слов, а вернее, совсем их не искал, понимая, что они не существуют. Ванда убирала со стола, сейчас она пойдет в спальню стелить кровати. Может быть, отложить разговор до утра? Нет, откладывать нельзя. Когда Завиша смотрел на Ванду, его все время преследовало ничем не объяснимое ощущение нереальности, почти невероятности того, что с ним происходит на Пивной улице. Много удивительных вещей видел он в жизни, но всегда (не «обычно», а «всегда») это были события, не противоречащие его опыту. Но здесь у него все время было такое чувство, хотя он сам понимал его абсурдность, что квартира на Пивной улице – это ловушка для него, что кто-то постоянно наблюдает за поведением Завиши за столом и в кровати, а также в тот момент, когда он слушает необыкновенные рассказы Ванды о Юрысе и о тайнике советника Зярницкого. Возможно, что именно глаза Ванды, которые он, просыпаясь ночью, видел открытыми, эти кроткие и внимательные глаза и наводили его на мысль о ком-то совершенно чужом и незнакомом. Бывало, что Завиша хотел все забыть и убежать, бросив ее на произвол судьбы. В эти минуты он представлял себе Ванду, в ожидании сидящую вечерами у стола, постоянно накрытого на две персоны, ждущую непреклонно и упорно. Одиннадцать тридцать, она откладывает вязание, относит тарелки в кухню, аккуратно ставит их в буфет и идет спать. И так каждый вечер.

– Тебе придется уехать, – сказал он.

– Мне? – удивилась Ванда. – С тобой?

– Сначала ты поедешь одна, потом я к тебе приеду.

Ванда села рядом с ним и тут же энергично задвигала спицами, ожидая разъяснений.

– Речь идет о твоей безопасности, – сказал Завиша. – Ты слишком много знаешь.

Она молчала.

– Ты слишком много знаешь, – повторил он. – Есть люди, у которых могут возникнуть подозрения, что у тебя остались бумаги или записи Юрыся. Они будут стараться выжать из тебя нужные им сведения.

– Какие? – Она не изменила положения, не смотрела на Завишу; ее пальцы двигались ловко и быстро.

– Это неважно.

– А что ты сделал с бумагами Стася?

– Передал кому следует.

– Это хорошо. Я никуда не поеду.

– Нужно, понимаешь?

– Что они мне могут сделать? И кто? У меня ничего нет, и знаю я только то, что мне рассказывал Стасинька. Это никому не нужно.

– Ты поедешь во Францию. – Завиша чувствовал, что он говорит слишком громко, что не следует так спешить, что с этой женщиной нужно разговаривать иначе. – Денег тебе хватит. У меня есть во Франции приятель, он тебя как-нибудь устроит, а потом и я приеду. Подумай, мы интересно проведем несколько месяцев, а может, даже и лет, ты будешь путешествовать, а потом мы вернемся. И ты станешь моей женой. – Этого он говорить не собирался, раньше ему и в голову не приходило, что на Ванде можно жениться, тут он понимал Юрыся, но впечатление было такое, что она не расслышала или не хотела его понять.

– Нет.

– Не доводи меня до отчаяния.

– Чайку еще выпьешь? А может, отвара травяного на ночь? Голос у тебя хриплый, ты покашливаешь. И не говори со мной так. Я не могу уехать из Варшавы. Здесь моя квартира, здесь могила Стася… Уже поздно… – Спицы мелькали все быстрее и быстрее.

– Уедешь, – шепотом сказал Завиша.

Его охватил гнев, сдерживать который не было сил.

– Ты знаешь, как погиб твой Стасинька? Слушай внимательно: я расскажу тебе, как все было на самом деле, как выглядит следствие по его делу. Скоро, если ты останешься здесь, ты сама прочтешь в газетах. Тебе будет неприятно. И тебе же лучше…

Завиша не хотел больше щадить ее, ему надоело соблюдать правила игры, которые она установила.

– Правда, человек, которого обвиняют в убийстве, – продолжал он, – совершенном якобы из ревности, вероятнее всего, невиновен…

– Перестань.

Он удивился, оказывается, ему было приятно причинять ей боль. Именно так: не сразу, а постепенно, не щадя, рассказать наконец Ванде обо всем. Как она будет себя вести? Плакать? Он никогда не видел, чтобы она плакала. И может быть, хоть на короткое время станет понятной и естественной.

– Ты должна меня выслушать.

Ему казалось, что Ванда скажет: «Не хочу» – или попытается убежать, он предполагал, что потом, мучаясь от любопытства, она сама попросит, чтобы он рассказал, добровольно согласится на эту болезненную операцию.

– Я знаю, – сказала она.

– Что ты знаешь?

– Все, что мне нужно. О Стасиньке… и о его смерти. Нет, не надо ничего говорить.

– Но почему же ты…

– Так нужно было.

– Не понимаю. Объясни мне, что ты знаешь.

– Уже поздно.

– Я тебе не верю. Ты избегаешь, боишься правды.

– Ты как ребенок: непослушный, невоспитанный ребенок. Не понимаешь самых простых вещей. Тебе хочется обязательно рассказать. Зачем? Ты не подумал о том, что если бы я и в самом деле хотела, то давно бы тебя попросила? Ты меня все время о чем-то спрашиваешь, я же тебе вопросов не задаю. Значит, у меня есть на то свои причины. Я все время одна, Стасинька приходил редко, ты теперь приходишь чаще, но я думаю, что это тоже скоро кончится. Иногда я хожу по городу, иногда разговариваю с людьми; редко, но разговариваю. И у меня есть все, что необходимо для жизни, и я знаю все, что мне нужно, а вы знаете так много, что в этих ваших знаниях уже не может быть правды, ведь правда одна и она проста, а у вас нет ничего, кроме лжи и обмана. Нет, я не думаю, что ты хочешь меня обмануть; ты не можешь иначе, и Стасинька не мог иначе. Вы очень похожи.

– Я совсем не похож на Юрыся.

– Конечно, нет, – улыбнулась она, – я шучу. Но так же, как он, ты благородный, добрый, очень честный человек и жертвуешь собой ради других.

– Перестань! Это…

– Не сердись на меня. Я очень не люблю, когда на меня сердятся. Сейчас ты послушаешь радио, а я вымою посуду. Если хочешь, можешь ложиться.

Потом, у себя дома, сидя за пустым письменным столом – пора наконец браться за работу, а то он потерял все контакты и заказы, – Завиша думал об этой ночи, совсем не похожей на все предыдущие, которые он провел с Вандой. Как будто ей удалось наконец освободиться от всего, что ее сдерживало, Ванда стала свободной, счастливой и искренней, она была агрессивной и требовательной, а Завиша подчинялся ласкам, о которых не мог раньше и мечтать, и чувствовал себя просто смущенным, потому что Ванда выполняла такие его прихоти, о которых он не смел до сегодняшнего дня заикнуться. Всегда по-супружески покорная и почти демонстративно отказывающаяся от возможности чувствовать самой, теперь она так же демонстративно проявляла свои чувства, как бы желая показать Завише, что именно в эту минуту, именно сейчас, она по-настоящему счастлива.

Утром Ванда вела себя как обычно, только в тот момент, когда она целовала его на прощанье, ему показалось, что на ее лице появилась не то ироническая, не то грустная улыбка, как будто говорящая: «Все-то я о тебе знаю, такой уж ты человек».

Смешной, стареющий тип, подумал Завиша. Ноги в носках вытянуты под письменным столом, потому что куда-то пропали домашние туфли, и, как всегда, утром немного побаливает то место, где печень. Хочешь, чтобы я поверил, что ты меня любишь? Давай избавим друг друга от признаний, это хуже, чем стареющая нагота или запоздалые любовные игры. Лучше не говори ничего: каждое слово, которое ты сможешь придумать, покажется неискренним и лживым. Это не я скрываю от тебя правду, а ты, наглухо закрытая и недоступная, прячешь все от меня.

Сидя за столом и зная, что через минуту ему придется поднять телефонную трубку, Завиша думал о том, что он сейчас как тот молокосос из легионов, как щенок, влюбленный первый раз в жизни, рядится в разноцветные перья, а слова, которые приходят в голову, истерты, как старый, поношенный мундир. Ты скрываешь от меня, скрываешь от меня… Женщина, тайна, дымка, неведомое… Блондинка с Пивной улицы, вдова, любовница незадачливого сотрудника «двойки»… Почему, черт возьми, она не хочет уезжать?

Завиша взял телефонную книгу, но в этот момент зазвонил телефон. Поднимая трубку, он уже знал, кто звонит. Тот, кто должен был объявиться, тот кого он ждал: Наперала.

И прежде чем он сел за круглый стол в плохо освещенном кабинете Напералы и взял сигарету, которую ему предложил майор, он понял, что сейчас не он, Завиша, разыгрывает эту партию и что к концу игры, – а ведь когда-то этот конец он представлял себе совершенно иначе, – у него почти нет козырей, ибо все, что он еще может бросить на полированную, красного дерева, поверхность стола, обернется против него.

Владек смотрел на старого приятеля внимательно и даже сердечно, казалось, что он переполнен чувством искренней дружбы, что в нем живет память о давних общих делах, о боевых подвигах и о твердом мужском братстве.

– Ты плохо выглядишь!

– Возможно, – пробормотал Завиша.

Не он вел сегодняшний разговор, это стало ясно с первого слова, с той минуты, когда они пожали друг другу руки в секретариате Напералы, а майор произнес, как обычно: «Прости, что тебе пришлось подождать, ведь ты знаешь, какая у нас работа!» Теперь он мог морочить Завише голову старыми воспоминаниями, произвольно меняя темы, растягивая разговор, для того чтобы подойти к главному вопросу в тот момент, когда ему это будет выгодно. Ротмистр с самого начала вынужден был обороняться на позициях, на которых – и он это знал – ему долго не продержаться, поэтому он заслонялся, как старым щитом, своим ленивым безразличием и осторожным молчанием.

– Что у тебя слышно? – спросил Наперала. – Я думал, что ты вот-вот объявишься. Очень было бы кстати. Забываешь о старых друзьях. Рюмочку выпьешь?

– Да.

– У меня «Старовин». Давай за твое здоровье. Все еще занимаешься объявленьицами?

– Сам знаешь…

– Знаю, знаю. Не очень-то ты разговорчив. И напрасно дуешься. Наперала все помнит.

Они посмотрели друг на друга. Завиша тащил его тогда по траве, потом нес через речку, с трудом вытаскивая ноги из грязи. А когда наконец положил его под куст, увидел лицо Напералы – неподвижное, серое, похожее на гипсовую маску.

– Я быстро забываю, – буркнул ротмистр.

– Это невозможно забыть, браток, – заверил его Наперала. – Честно говоря, я сам хотел зайти к тебе, – продолжал он, – чтобы по-дружески, вечерком… Но сам знаешь, как у меня. Ну и к тому же нам надо несколько вопросов согласовать, – обрадовался он тому, что нашел подходящее слово. – Да, согласовать. Мне кажется, что ты не относишься к нашей встрече слишком уж… официально. Разве может такое быть: я и ты – официально? – удивился майор.