Текст книги "Ничейная земля"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Эдвард стряхивает пыль с лацкана смокинга; больше всего ему хочется сейчас увидеть себя в зеркале, чтобы еще раз проверить, не испачкал ли он смокинг. Напералы здесь нет; впрочем, при полном свете, среди красивой мебели, на натертом полу Наперала выглядел бы совершенно иначе. Вероятно, он не был бы грозен, а доброжелателен, сердечен и величав, как сенатор Виснич.

А если Наперала снова его схватит? Сейчас у него для этого даже есть повод. Эдвард очень хорошо может себе представить их встречу: «Так как там у вас было с этим Круделем, молодой человек? Конкретно?»

Фидзинский пошел к Круделю уже после того, как получил приглашение к Висничам, после встречи с Иолой. Узкие деревянные ступеньки вели на пятый этаж, некрашеные двери, все в дырах и трещинах, как будто кто-то рубил их топором. Он постучал и увидел молодого мужчину, широкоплечего, с головой, посаженной на довольно короткой шее, немного опухшее лицо, глаза из-под густых бровей глядят серьезно и недоверчиво.

– Пан Болеслав Крудель?

– Ага. В чем дело?

Вот пригласить бы этого Круделя сюда, в салон Висничей. В потертых, мятых брюках и в свитере посадить на диванчик в стиле рококо, под голландское бра в углу, Подпоручик Виснич, Иола, Крудель. И вице-министр Чепек. Они схватили бы друг друга за горло. Крудель бросает Чепека на пол и тяжелой походкой, сутулясь, расталкивая гостей, идет к столу. Накладывает себе рыбу на тарелку, гору рыбы, льет коньяк в стакан. Переполох… Но Чепеку тоже палец в рот не клади. Он нашел бы, что сказать Круделю. Это только он, Эдвард, ни два ни полтора, словно идет посредине и ни на что не может решиться. Второй раз – и снова оказался тряпкой! В первый раз с Напералой, во второй – с Круделем!

– Вы кто?

Эдвард объяснил, все время чувствуя на себе внимательный взгляд Круделя, что он репортер из газеты, в которой работал Юрысь, поэтому считает своим долгом расследовать обстоятельства смерти капитана запаса, возможно, что-то удастся поместить в прессе… Завиша просил, чтобы Эдек не называл его фамилию и именно так объяснил Круделю цель своего визита.

Хозяин пригласил его в комнату. Там царил настоящий хаос: книги на полу под окном, одежда на стуле, Крудель поставил на стол большую металлическую пепельницу и предложил Эдварду сигарету.

– Значит, вас полицейская версия не устраивает?

Он напоминал боксера, который ищет слабое место у противника, чтобы нанести удар.

– Под каким соусом вы хотите все это подать? – продолжал он атаковать, не получив ответа на первый вопрос.

– Только правду.

Улыбка; Крудель расстегнул пиджак и почесывал себе грудь.

– Кто за вами стоит?

– Мне нужны детали, – вспомнил Эдек наставления Завиши. – Как можно больше деталей, ведь любая из них может быть важна, если по-настоящему займутся этим делом… В тот день Зденек у вас и вправду был в девять часов?

– Конечно был. А вы что хотели бы услышать? Вот вы говорите «детали». О них позже, они действительно могут быть важны. Если вы и в самом деле честный журналист, то можете сделать доброе дело. Я спросил: «Кто за вами стоит?», вы мне не ответили. Это значит, что кто-то есть. Не хотите, не говорите. Я знаю «Завтра Речи Посполитой», простите за откровенность, но я ничего хорошего от этой газеты не жду. Не исключаю другого, что кому-то по каким-то там причинам, такие случаи бывают, нужно узнать правду или хотя бы часть правды. Мне скрывать нечего. Ситуация достаточно ясная, и если у вас хватит смелости, то вы должны признать, что я прав: еще одна провокация. Эдек, то есть Зденек, был близок к левым молодежным кругам в политехническом. Я сказал только: был близок, но им вполне достаточно, чтобы поднять крик: «Преступление студента-коммуниста!» А этого Юрыся они убрали сами.

– Что вы этим хотите сказать?

– То, что сказал. – Крудель поудобнее устроился на стуле и еще раз внимательно посмотрел на Эдварда. – Не думаю, чтобы вас подослала полиция.

– Простите…

– Хорошо, хорошо. Я не рассчитываю на то, что вы прямо напишете, кто его убил, но откровенно сказать можете: кого вы подозреваете?

– Не знаю.

– Но ведь какие-то подозрения у вас есть, если пришли ко мне! Кем был Юрысь?

– Журналистом. А раньше офицером «двойки».

– Вот именно. Теперь подумайте: он должен был много знать, а возможно, и вовсе не прекращал работать по своей старой специальности. Из таких мест редко уходят на пенсию. Вы его лично знали? Что он рассказывал?

– Да, собственно говоря, немного.

– Не могу вас понять. Вы ведете себя как посыльный, который пришел за письмом. Ведь вас это дело интересует, правда?

– Да, конечно.

– Тогда перейдем к деталям. Зденеку, моему приятелю, не повезло в любви. Может, вы хотите чаю? У меня здесь есть чай, даже, подождите-ка, и по рюмочке.

– Нет, спасибо.

Крудель пожал плечами.

– Не повезло не потому, что она его не любила, просто выбрал он себе не ту девушку… Да и о чем тут говорить! Мещанка, снобка и к тому же еще глупая. Я ему говорил: оставь, она не для тебя. Если только… – он махнул рукой, – ты не хочешь стать одним из них. Вы ведь знаете, кто такой Ратиган?

– Более или менее.

– Страшно коварная бестия. Витынская исповедовалась перед ним во всем и о Зденеке тоже. А я уверен, что у Юрыся была какая-то цель, раз он крутился вокруг секретарши пана председателя. Это был хитрый лис; может, ему надо было добраться до Ратигана?

– Он никогда об этом не говорил.

Крудель рассмеялся.

– Понятно, что не говорил. Кому-то он мешал. Полиции? Разведке? Вот они его и убрали. А теперь любой ценой хотят найти убийцу. Возможно, кто-то заинтересовался загадочным убийством Юрыся или они просто боятся общественного мнения… Ну а теперь скажите сами, можно ли найти лучшую кандидатуру: человек, который сочувствует коммунистам?

– Зденек ревновал девушку к Юрысю?

– Пожалуй, немного ревновал, но ведь он имел все, а не Юрысь. Я думаю, что Зденек просто не любил этого типа.

– Вам он о нем рассказывал?

– Как-то вспоминал, но без всякой злости. – Крудель включил электрическую плитку и поставил чайник. – Безнадежное дело, – сказал он вдруг. Потом подошел к Эдварду и встал над ним. – Напишите, если вам позволят, что видели этого Круделя, который только что вышел из каталажки. И что он все время повторяет одно и то же: в девять. Да разве это поможет? Даже если редактор пропустит и цензура не снимет? Даже если… – Он замолчал.

– Вы будете давать показания в суде?

– Буду, буду, если… – Крудель махнул рукой.

Вода закипела, он взял чайник и налил две кружки.

– Ничего, – сказал Крудель. – Ноль. Страна слепых! – неожиданно крикнул он. – Слепых! Слепых!

– Осторожнее, кружка!

– А вы, дорогой, не видите опасности? Гитлер тянет лапы, наверху грызутся, на востоке страны карательные экспедиции, тюрьмы полны…

– Не в этом дело.

– А в чем?

– Главное, – сказал Эдвард, – чтобы восторжествовала справедливость.

– Одна-единственная эта? Да беззаконие творится каждый божий день. Несправедливость – это основа, фундамент системы…

– Это демагогия. Я не люблю политики.

– Не любите? – засмеялся Крудель. – Так зачем же вы сюда пришли? Из-за того, что арестован невиновный? Какое значение имеет одно это дело? В крайнем случае, пример, доказательство…

– Минуточку, – прервал его Эдвард. – Меня интересует только дело Юрыся. И именно детали, подробности. Может ли кто-нибудь, кроме вас, подтвердить, что Зденек был здесь в девять часов? Хотя бы дворник?

Крудель вскочил из-за стола и быстрым шагом мерил комнату.

– А если, – сказал он наконец, – действительно кто-то был?

– Думаю, что это очень важно. Если ваши показания покажутся полиции сомнительными…

– А если, – повторил Крудель, – и в самом деле есть такой человек, то какие могут быть шансы? – Он остановился немного наклонившись. – Никаких.

– Вы шутите. В нашей стране суд независим, я юрист, кое-что знаю. Назовите мне фамилию. Жаль, что вы не сказали об этом раньше, давая показания на следствии, теперь это вызовет сомнения.

Крудель сел за стол, он казался очень усталым. Тер кожу на лице, словно мял пластилин.

– Представьте себе, – начал он, – в нашей прекрасной стране бывают люди без фамилий. Я уже об этом думал: этот человек, мой знакомый, который пришел ко мне как раз в девять и застал Зденека, не может или, во всяком случае, не должен давать показания… Понимаете?

– Кажется, да. Его разыскивает полиция, так?

Крудель молчал.

– Я не спрашиваю, – заявил Эдвард, – какое преступление он совершил, меня это не касается, но порядочный человек не будет, спасая собственную шкуру, отказывать в помощи кому-то, кого обвиняют в убийстве. – Эдварду казалось, что сейчас он берет реванш у Круделя. Удар был направлен точно. – Если столько говорят о справедливости, то играть нужно честно.

– Честь! Честь! – крикнул Крудель. – Этому вас учили в школе. Полицейские залпы, увольнения с работы, истязания невинных: вот ваши понятия о чести. Если бы даже я точно знал, что мне удастся спасти Зденека, я не уверен, стал бы я подвергать опасности того человека. Речь здесь идет не об одной человеческой жизни, а о деле.

– Подумайте еще, – холодно сказал Эдвард. Он понимал, что ему не нравится Крудель, что разговор с ним все время вызывает какое-то неприятное чувство. – Спросите своего знакомого. Я ведь могу сюда прийти еще раз.

– Приходите.

Перед приемом у сенатора, уже в вечернем костюме, он зашел на Добрую улицу. Шел снег, Эдвард поднимался по мокрым скользким ступенькам, а когда остановился на пятом этаже, то увидел пожилого мужчину в залатанной куртке, без шапки, тот сидел на пороге квартиры, находящейся на лестничной площадке рядом с комнатой Круделя. Мужчина, не торопясь, жевал краюху хлеба и внимательно наблюдал за Фидзинским. Эдвард постучал раз, второй, снял перчатку, посмотрел на часы – полез было в бумажник за визитной карточкой, но передумал, ему показалось неблагоразумным оставлять в этих дверях столь явный след своего прихода.

– Милостивый государь, – услышал он голос мужчины, – уж вы не к Круделю ли Болеславу?

– Да.

– Вы небось удивляетесь, что я сижу на пороге, но у меня выключили свет, а здесь веселее и все видно. – Он хохотнул. – А если хотите, то могу сообщить вам новый адрес Болеслава Круделя. – Снова смех. – Береза Картузская.

Как Эдвард ни старался, он не мог вызвать в себе чувство негодования, и это его немного беспокоило. На какой-то момент он даже подумал, что все слова, которые он слышал от отца и которые ему повторяли позже, – пусты и бессмысленны. Болеслава Круделя сослали в Березу Картузскую для того, во всяком случае об этом можно догадаться, чтобы он не мог дать показаний на процессе Зденека. Должен ли он, Эдвард Фидзинский, по этому поводу выражать негодование? А если даже и должен? Нет, он ничего не чувствует. Ведь это явное беззаконие. Но разве каждый человек обязан протестовать против беззакония?

Он мог бы подойти к вице-министру Чепеку, который сейчас сидит на диване рядом с пани Виснич, и сказать ему, что он думает о том, как власти поступили с Круделем. Чепек выглядит добродушным, когда улыбается и целует руку сенаторше; над ними горят лампочки в треугольном бра. Горничная подает на подносе рюмки, вице-министр осторожно, двумя пальцами берет одну из них. Он склоняет голову, внимательно слушая слова хозяйки дома. Возможно ли, что он?..

«Пан министр, я должен выразить решительный протест против…» – «Вы сошли с ума, молодой человек! Крудель? Никогда не слышал. Идите к майору Наперале».

Вероятно, он не назвал бы фамилии Напералы, а возможно, вообще не слышал о нем. Слышал, наверняка слышал, они все друг друга знают. Нужно подойти к буфету, поздороваться с молодым Висничем, поискать Иолу… Почему он все время стоит у окна один? Нужно ходить по салону и улыбаться.

«Кто из вас слышал о Болеславе Круделе?.. Нет, я не возмущаюсь, я только спрашиваю».

– Что ты, собственно говоря, хочешь? – спросила Тереса.

Эдвард свет не зажигал; был серый полумрак, ранние, послеобеденные часы, они остались одни в квартире, пани Фидзинская в тот день занималась своими дамскими чаепитиями. Он рассказал Тересе о Завише, Юрысе и Круделе. И зря. Это было после первого визита к Круделю, он еще ничего не знал о Березе. Эдвард немного приукрашивал, ему хотелось в более выгодном свете представить свою роль в этом деле. И конечно же, ни словом не обмолвился о Наперале.

Тереса слушала, полулежа в кресле; он видел ее черные волосы, рассыпавшиеся на светлом подлокотнике, и стройные ноги в тонких шелковых чулках.

– Что ты, собственно говоря, хочешь?

Как это что? У него уже было приготовлено несколько ответов, но ни один из них не был настоящим. Все они были банальны или просто смешны. Ему пришло в голову, что следовало сказать: «Не знаю». Но он молчал.

– Влез ты в это дело случайно. – До сих пор Эдвард никогда не слышал, чтобы Тереса разговаривала с ним таким резким тоном. – И даже не задумываешься зачем?

В полумраке ее глаза сверкали, как у кошки.

– Ты и вправду веришь Завише, что его интересуют не интриги полковника, а что-то другое?

– Он думает о справедливости. – Почему-то, произнося это слово, он чувствовал, что выглядит смешным.

Тереса рассмеялась.

– Справедливость! А Круделю ты веришь?

Эдвард подумал и сказал:

– Не знаю.

– И ты серьезно считаешь, что тут можно чем-то помочь?

Эдвард молчал. Чувство было такое, словно он сидел на допросе.

– Но ты собираешься хоть что-то написать?

Ответа она не получила.

– А каково твое, лично твое, отношение к этому делу? Ты много говорил, но ни разу я от тебя не слышала: «по моему мнению», «я считаю», «я хочу сделать так и так».

– Я думал, – наконец сказал Эдвард, – что ты меня поймешь. Крудель и Зденек должны тебе нравиться.

– Почему ты так думаешь? – тихо спросила Тереса.

Почему? Неужели она не понимает?

– Я тебе сама отвечу, дорогой. – Ее голос был снова мягким. – Только не сердись. Ты так думал потому, что я еврейка. То есть ты считаешь меня еврейкой. Отсюда симпатии к коммунистам, соответствующие знакомства… Такой уж стереотип.

– Перестань.

– Подожди. Мы никогда с тобой не говорили серьезно, может быть, сейчас самое время. Я не еврейка, я полька, но только не для тебя, не для таких, как ты. Ты этого не понимаешь: тебе без труда достается все то, за что я должна дорого платить и чего никогда не получу.

– Тереса!

– Подожди, раз я начала говорить… Я всегда молчала, правда? А ты никогда меня ни о чем не спрашивал. Что сказала твоя мать в тот день, когда она увидела меня в первый раз?

– Ничего особенного, что ты красивая.

– Но как она это сказала? Красивая евреечка? Жаль, что еврейка? Твоя мать – человек воспитанный, претензий к тебе у нее нет, но ей немного неприятно. А возможно, где-то ей было неловко? Хотя ты можешь себе позволить пофлиртовать с еврейкой… Не прерывай меня. Я люблю тебя. Ты взял меня под руку и вывел из аудитории: я тебя любила уже тогда. Нет, я не хочу, чтобы ты сейчас что-то говорил: я знаю – у нас нет будущего. Ты уйдешь от меня. Ведь ты никогда не думал о нас серьезно.

– Это неправда!..

– Правда. Тебе не нужно отпираться и не нужно ничего мне обещать. Просто я рядом, и на какое-то время этого тебе достаточно… Нет, нет, подожди… И не возражай, – повторила она строго. – Я тебя уже знаю. И честное слово, удивляюсь тебе. Ты еще ни о чем не думал серьезно. Даже о себе. Идешь по земле и ничего не замечаешь. Как будто бы совершенно уверен в собственной безопасности. Я, Эдвард Фидзинский, иду по земле. Нужно ли мне о ней думать? Нет. Должны ли у меня быть собственные взгляды? Нет. Случай бросает меня то туда, то сюда.

– Не знал я, что ты так плохо ко мне относишься.

– Ничего ты не понял, – прошептала Тереса. – Дело не в том, как я к тебе отношусь, просто я за тебя боюсь, ведь я еврейка, и это у меня в крови. Я боюсь всего: каждый день начинается со страха, что ты больше не придешь, что забудешь, что может случиться…

– Что может случиться?

– Не знаю. Кто из нас в состоянии предвидеть несчастье? Сейчас ты влез в это дело, и все выглядит так, словно ты идешь по улице среди машин, не видя их и не слыша сигналов, не думая даже, в каком направлении тебе идти… Пойми, Эдек, они тебе не позволят играть с такими вещами.

– Кто они, Тереса? Ведь это все: мы.

– Ты прав, – прошептала она. – Мы.

Потом посмотрела на часы, встала и начала торопливо раздеваться, быстро, с какой-то страстью, словно уже ничего, кроме этого, для нее не существовало. Ничего и никого. Даже Эдварда.

– Тебе скучно? – спросила Иола.

Эдвард не заметил, как она подошла. Сейчас Иола казалась ему очень красивой в своем бледно-голубом строгом платье, девушка, о которой он мечтал всю жизнь. Эдвард подумал, что Иола прекрасна везде – в салоне, на корте и что они, наверно, хорошо понимали бы друг друга. Она взяла его под руку, не переставая говорить: «Знаешь, уже кое-кто из молодежи пришел, потом мы куда-нибудь сбежим, но нужно еще покрутиться среди стариков, о, посмотри, как раз пришел Барозуб, он всегда приходит последним».

И действительно, писателем уже занялась хозяйка дома, подскочил редактор Ястшембец, однако приход автора «Дома полковников» не произвел на окружающих особого впечатления. Вице-министр Чепек подошел к нему не спеша, энергично пожал руку, но почти сразу же, обменявшись с писателем несколькими фразами, ретировался и занял место на диване рядом с панной Кристиной. И лишь восторженный взгляд подпоручика Тадеуша Виснича сопровождал создателя «Гусарских песен».

Иола смеялась: «Тадек обожает Барозуба, а ты, Эдвард?» Честно говоря, она не в состоянии его читать. Несовременно, да еще такой язык! Ромек считает, что Барозуб – анахроничен, и, пожалуй, он в чем-то прав; Барозуб весь в прошлом, когда боролись за независимость, кровь, пот, грязь, он забывает, что мы живем в нормальном европейском государстве. У нас другие проблемы. Правда? Вот именно: другие проблемы… Добрый вечер, пан полковник… Вы не знакомы? Эдвард Фидзинский, журналист…

Эдвард смотрел на Барозуба. Он его помнил по тем временам, когда писатель дружил с отцом и бывал у них дома. «Барозуб читал», – сказал Вацлав Ян в свой тот последний визит к старику Фидзинскому, разговор тогда шел о мемуарах отца. Так что же Барозуб о них думает, что думал тогда? А может, он знает, у кого хранится та рукопись, которой интересовались и Наперала, и Вацлав Ян? Сейчас Эдварду казалось очень важным узнать, о чем говорил в своем сочинении отец и стоила ли чего-нибудь его писанина.

Горничная подала рюмки. А что Эдвард скажет, спрашивала Иола, если она ему предложит поехать в Закопане? Она собирается туда со своей приятельницей. В пансионате пани Оликовской – он, возможно, слышал об Оликовской – наверняка найдется свободная комната.

Значит, лыжи, снег, катание на санках, туристская база на Гонсеницовой горе и Иола… Ему хотелось крикнуть: «Да!», но он подумал о «Завтра Речи Посполитой», о матери, о Тересе и о деньгах… Откуда взять деньги на поездку, да еще к Оликовской? Его охватила тоска, а потом он разозлился. Разве кто-то виноват, что Эдвард не может беззаботно, приятно провести время…

– Я хочу тебе показать мою комнату, – сказала Иола. – Подожди, мне надо маме сказать несколько слов.

Барозуб стоял у окна. Эдвард поставил рюмку и подошел к нему. В этот момент у него сильно билось сердце.

– Вы, наверно, меня не узнаете. Я – Эдвард Фидзинский.

На лице писателя появилась добродушная улыбка; Барозуб умел быть милым, особенно с молодыми. На какое-то мгновение, но только на одно мгновение, Эдварду показалось, что писатель немного смущен.

– Как же, как же… помню. Вы так похожи на отца! Как будто я смотрю на него самого, когда мы вместе были в Щипёрно… Но вам, молодым, уже скучно становится от нашей истории.

– Наоборот, – сказал Эдвард. – Я хотел бы как можно больше узнать о моем отце. И собственно говоря, поэтому… Видите ли, отец когда-то писал мемуары…

– Как себя чувствует ваша уважаемая матушка? – прервал его Барозуб. – Я ее очень хорошо помню… Прошу передать ей мой сердечный привет, и, если только смогу, я сам, лично…

– Мы будем рады. Так вот, – продолжал Эдвард, – что касается этих мемуаров, то они куда-то пропали. Я не нашел их в бумагах отца, да и никто из его друзей не мог мне сказать… А я знаю, что вы их когда-то читали…

Какое-то время они оба молчали.

– Читал, – пробормотал наконец Барозуб.

– А вы не знаете, что могло случиться с мемуарами?

Писатель ответил не сразу.

– Не знаю, – сказал он. – Я говорил с вашим отцом, он ведь был моим другом, о его сочинении, действительно он давал мне читать. И я сказал ему, что думаю…

– А что именно?

– Довольно трудно в двух словах, молодой человек. Мне кажется, ваш отец сам потом признал, что у него ничего не получилось. Он писал свои воспоминания под влиянием обиды. Возможно, потом он их уничтожил. – Барозуб говорил неохотно и с трудом. – А может быть, просто не хотел, чтобы их когда-нибудь прочитал сын?

– Но отец считал мемуары главным делом своей жизни.

– Его главным делом, молодой человек, была борьба за независимость Польши. И об этом вы не должны забывать, – добавил писатель почти с пафосом. – Ваш отец был весьма достойным человеком… – начал Барозуб, но тут как раз подошла Иола, снова подбежал Ястшембец, а какой-то высокий, седой господин обнял писателя, повторяя:

– Как редко, брат, как редко…

– Иди за мной, – шепнула Иола.

Они пошли, и, когда оказались в комнате, Иола повернула ключ в замке.