Текст книги "Ничейная земля"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Представь себе, – говорит Завиша, теперь он бьет наверняка, – этот казус интересует не только меня.

– Могу себе представить, – шепчет вице-министр и думает: «Значит, все же Вацлав Ян. А может, не только он?»

Нет, никаких фамилий! Пусть Чепек сам догадывается: возможно, это Славек, возможно, Вацлав Ян, а может быть, даже Щенсный. Поведение Щенсного было всегда достаточно двусмысленным, чтобы предполагать…

Значит – старые товарищи по оружию, размышляет далее вице-министр, из самой преданной гвардии, те, у которых всегда есть возможность… начать, хотя бы даже завтра.

– Нам нужно, – подтверждает его мысль Завиша, – нам, которые когда-то с Юрысем… подтолкнуть и сдвинуть с места весь этот полицейско-следственный аппарат. Мы доверяем тебе, верим в твою энергию. Зиндрама Чепека, сказал мне один человек, нелегко испугать.

– Все это общие слова. – Вице-министр наконец-то нашел нужный тон. – В интересах правосудия необходимо, конечно, найти виновников любого преступления, а особенно этого. Я прикажу, чтобы мне прислали донесение об убийстве Юрыся, и передам дело в хорошие руки.

– Спасибо…

– Слушай, – неожиданно спросил Чепек, – а что ты знаешь еще? – Он внимательно посмотрел на Завишу, потом вытащил из ящика новый листок бумаги и начал что-то на нем писать.

– Ничего интересного для следствия.

– Ну, да… Этот Юрысь в последнее время был только журналистом в «Завтра Речи Посполитой»?

Завиша пожал плечами.

– Это надо будет установить во время следствия. Ну, скажем, что не только. Вернее, предположим.

Много рифов придется преодолеть: ни Вацлав Ян, ни Наперала не скажут, конечно, ничего, двойной шантаж. Но нужны детали, детали, если их соберется достаточно много…

– Что ты имеешь в виду, – спросил Чепек, – когда говоришь: «предположим»?

– Различные связи, конечно неофициальные. Ты сам хорошо знаешь: уход в запас еще не всегда означает, что человек окончательно порвал с прошлым. В моем случае – это так, а в случае Юрыся… Можно подобрать ключи к этому делу…

– А чистота рук… – заявил вице-министр.

– Правильно. Это основное. Можешь ли ты посоветовать следователю, который займется делом Юрыся, – я думаю, ты назначишь кого-то нового – чтобы он установил контакт со мной? Ну скажем: полуслужебный, получастный.

Чепек какое-то время раздумывал над словами Завиши.

– Нет. Ни в коем случае. Ты сам понимаешь, что я не могу настолько вмешиваться в это дело. Я ему только назову твою фамилию. Он сам тебя найдет. – Потом вице-министр посмотрел на часы. – Еще две минуты. Мне очень жаль…

– Ясно. – Завиша встал с кресла и подтянул ремень на брюках. – Спасибо тебе.

Пожалуй, я его недооценивал, подумал он. Может, следовало ему сказать больше? Чепек вырос с тех пор, явно вырос…

Шел дождь, но Завиша даже не застегивал пальто; он мчался домой серединой тротуара, расталкивая прохожих. Отставной ротмистр забыл о голоде: ему казалось, что он плохо разыграл беседу с Чепеком. Не втянул он его в это дело, как собирался, он только высказал просьбу и внимательно выслушал несколько банальных фраз о правосудии. Он набрал больше очков, думал Завиша, но это только первый раунд. Ему страшно захотелось выпить и побыть одному, поскорее бы очутиться в не убранной после визита Фидзинского квартире, не ведя уже никакой игры, даже с самим собой, не ища ничего в памяти, а принимая только то, что явится само, как это бывает, когда перелистываешь хорошо знакомый роман и открываешь его на любой странице. Но так ли он хорошо знаком?

Достаточно выпить несколько рюмок, как тебя захватывает врасплох какое-то воспоминание, которое предстает перед тобой совершенно в новом свете. Случалось ли такое с тобой? Да, действительно, это был я, но я, не имеющий ничего общего с тем человеком, что сейчас стоит здесь, на углу Мазовецкой и Свентокшиской, который остановился на несколько секунд и одновременно навсегда, как на фотопластинке, оставшейся в архиве. В моем архиве лежат брошенные где попало груды таких негативов, без всякой хронологической или тематической последовательности, я могу попросту протянуть руку, и то, что я оттуда вытащу, всегда будет сюрпризом, неожиданностью, новым переживанием.

Он стоял перед залитой дождем витриной букинистической лавки, но смотрел не на названия книг, а на лицо молодой еврейки, лицо, появляющееся и исчезающее в полумраке лавки, очень чужое, мягкое, с влажными глазами, как будто их непрестанно промывала вода.

Завиша свернул вправо и ускорил шаг. Деревья на площади Наполеона были уже нагими, безлистными, и вся площадь неожиданно показалась ему голой и мертвой, как будто бы в здании «Пруденталя» выбили окна, а стены изрешетили осколками снарядов.

Он затосковал еще больше по дому и, поднимаясь вверх по лестнице, не мог даже предположить, что на этот раз ему так и не удастся побыть одному.

Завиша увидел его снизу, когда шел по лестнице, позже он убеждал себя, что узнал его сразу, но в действительности этот высокий мужчина в темно-зеленом пальто, нетерпеливо постукивающий зонтиком о порог его квартиры, только казался знакомым, ротмистр откуда-то помнил эту высокую прямую фигуру, довольно сильную седину на висках; и только вблизи, когда увидел его лицо…

Бывает, что каждая поза, которую человек может принять, кажется смешной и театральной. Каждый жест – ненужным и запоздавшим на несколько лет… Если бы он встретил Александра тогда, перед их отъездом в Париж, ну хотя бы на вокзале, он мог бы… Что? Выстрелить? Ударить?

Сейчас Завиша не чувствовал ничего, кроме удивления, а через несколько секунд его залила волна смущения от того, что вот он стоит здесь, перед Александром, пыхтящий, тяжело дышащий, в расстегнутом пальто, в грязной рубашке, без шляпы и молчит, молчит словно язык проглотил и ничего не может сделать с этим изысканно одетым господином, который абсолютно спокоен и смотрит на него как бы свысока, показывая в улыбке ослепительный, видимо, новый набор зубов. Будто он, Завиша, ждал от него дружеских объятий, похлопывания по плечу или протянутой руки.

– Чего тебе? – рявкнул он.

– Чтобы ты меня впустил к себе, я не люблю разговаривать на лестнице.

И вот опять! Сказать ему, чтобы он шел отсюда, разыграть сцену, войти в квартиру и хлопнуть дверью перед носом Александра? Жесты требуют соответствующего сценического оформления, а плохо завязанный галстук или расстегнутая пуговица, если ты в мундире, могут провалить даже хорошо задуманную сцену.

Завиша долго поворачивал ключ в замке – такой уж была эта чертова дверь, наконец что-то заскрипело, он первым вошел в прихожую, зажег свет и стоял, опершись о стену, в то время как Александр аккуратно вешал пальто и шляпу.

На столе были разбросаны остатки завтрака и ужина, он окинул их взглядом, увидел бутылку водки, там еще оставалось больше половины, взял ее в руки, наполнил рюмку, через минуту, именно через минуту, вытащил вторую, чистую, из буфета и, не глядя, сунул ее все еще стоящему Александру.

– Я так и предполагал, – сказал Александр, поднял рюмку, понюхал (он всегда нюхал спиртное), выпил и закусил кусочком засохшего сыра, оставшегося от ужина. – Во Франции, – объяснил он, – пьют какую-то гадость.

Завиша сел и на секунду – секунду, нужную для того, чтобы проглотить водку, – забыл о присутствии Александра. «Вы пьете и молчите, – услышал он голос Баси, – ужасные люди! Неужели вам уже нечего сказать друг другу?»

– Не знаешь, как себя вести? – услышал он шепот Александра. – Сложная ситуация, правда? Что сделать с любовником жены, который неожиданно появился после долгого отсутствия? Может, заглянешь в кодекс Бозевича? У тебя всегда была повышенная чувствительность к вопросам чести. Сабли, пистолеты, а при явном отсутствии таковых – по старопольскому обычаю съездить по морде. А может, ты уже понял, что любое твое решение будет выглядеть смешным? Смешным, – повторил он. – Я тебя знаю как облупленного. Ты меня защищал, подставлял за меня голову, а я уехал с Басей. Ну… не совсем… скорее, она уехала со мной. А что касается моей защиты, то это ты делал зря, совсем зря, так, офицерский, кавалерийский жест. Мы страсть как любим такие жесты! Ты пошел к шефу, щелкнул каблуками и сказал ему пару крепких слов. Безрезультатно? Ну и что, если безрезультатно! Тебе и в голову не пришло обратиться к оппозиции, в оппозиционные или, не дай бог, в иностранные газеты… Я представляю, что было потом. Ты остался один с этим благородным, но никому не нужным поступком, как актер, который выходит перед занавесом и кланяется спинам выходящей из зала публики. Прекрасно! А теперь ты не знаешь: пистолет или в морду? И все же ты дал мне рюмку водки, и это уже непоследовательно, я бы сказал – великолепно… Хвалю. Искренний человеческий порыв. Только почему-то не желаешь меня замечать. Но ведь это не поможет! Я есть, и, если даже ты меня схватишь за воротник и выбросишь из квартиры, я все равно буду. Так как же тебе поступить? Нормально, браток. Давай-ка допьем то, что осталось в бутылке. Вопросы вроде: зачем я к тебе пришел? – не имеют смысла, точнее, нет одной явной причины, скорее несколько причин общего характера, касающиеся меня, но не тебя. Я вчера вечером приехал из Парижа, сам понимаешь, несколько лет не был на родине, жил себе на рю Батиньоль, знаешь, в двух шагах от Пигаль и площади Бланш, какое спокойствие, деревья, тень, стульчики на тротуаре, патрон из café-tabac на углу, «Comment ça va, monsieur?»[30]30
  «Как поживаете, мосье?» (франц.)


[Закрыть], кофе и круассан, прогулка до метро, вечером Трокадеро, бесплатно Эйфелева башня и дома на авеню Клебер. Небольшие деньги из Польши и какая-то писанина, лишь бы куда-то пристроиться, обед в бистро, два кальвадоса с приятелем, выходишь из метро на площади Этуаль, и ты никто, как будто здешний и в то же время чужой, сам по себе, таких в Париже миллион, великое слово «merde»[31]31
  «Дерьмо» (франц.).


[Закрыть], никаких проблем, только я тоже не хочу умирать за Гданьск, здесь умирать, в переулках Монмартра, на скамейке на улице Ром или на улице Лежандр, я сошел с ума, лучше почитать газетку и успокоиться. Именно так… И вдруг – Варшава, все, что есть польского, бьет тебя в зубы, и вот вы уже меня поймали, я трепыхаюсь в сетях, не могу перевести дыхания и лишь грызу твердые куски: независимость, честь, угроза, великодержавность, ответственность, братство, боевая дружба, вот хотя бы наша… Все это – паутина. Видимость. Условность. И я прихожу к брошенному мужу и обманутому приятелю, ведь так, по-твоему, это называется, правда? Прихожу, и что? Жду, когда он меня спросит: «А как там Бася?»

Завиша разлил водку; к нему снова вернулись неторопливость движений, грузность, необходимые тогда, когда он хотел создать между собой и действительностью, между собой, людьми и событиями преграду, дистанцию, благодаря которым его участие было как бы неполным, не требующим ни жестов, ни слов. Он слушал. И представлял себе, но довольно лениво и безразлично, Басю на этой Батиньоль, на которой он никогда не был… Каштаны. Именно каштаны, он помнил гимназический учебник французского языка и на рисунке – продавец горячих каштанов. И они это едят? Завиша не забыл своего детского удивления.

Александр пил водку.

– Так и не спросишь о Басе? Ты здорово изменился. Раньше реагировал мгновенно, а теперь будто тебя здесь нет. Новая поза? Мне тогда казалось, что тебя это больно заденет. Хотя, если говорить правду, о тебе не думал или, точнее, думал, но мало. На моем месте тебя бы мучили угрызения совести, не так ли? Какие бы слова ты хотел услышать? Можешь ты их повторить сейчас? Ведь это, друг мой, случилось неожиданно, чертовски неожиданно. Пришел ко мне один наш общий знакомый и посоветовал, чтобы я подал просьбу об отставке и сразу же уехал из Польши. Если это тебя утешит, то могу сказать, что я в то время ничего не знал о твоих героических попытках меня спасти. А если бы и знал? Не имеет значения. Я понял, что такое видимость. Есть такая старая киношутка: вот перед тобой человек, кожа, мышцы, волосы, соответствующие выпуклости, отверстия, и вдруг все это пропадает, остается голый череп – скелет, по которому хорошо изучать анатомию в школе. Так ведь хотя бы скелет! Ничего. Звездочки, положение, заслуги, имя – все можно дать и взять обратно, как роль в пьесе. Как костюм. Но актер снова надевает свою обычную одежду и по крайней мере верит, что вот сейчас, после ухода со сцены, в пиджаке в клетку и шляпе от Мешковского, он именно и есть настоящий… Я же был настоящим в том мундире, с кодексом Бозевича, со всем этим чертовым повстанческо-легионерским багажом, хотя сам немного над всем этим посмеивался и имел собственное мнение по поводу майского переворота, маршала и чуда на Висле… Тебе незнакомы эти переживания, ибо ты ушел гордо и по собственной воле, так что с тобой осталась эта Польша, весь этот театр, и ты чувствуешь себя настоящим, ты, Завиша-Поддембский, тогда ротмистр, теперь торговый агент или кто ты там сейчас, но ведь с той же самой рожей, с той же ролью, на той же самой сцене и с теми же условностями. Может, я ошибаюсь? Может… И Бася. Она настоящая, страшно естественная, живая – и ее насильно поместили в театр кукол, в нереальный мир… Ты слушаешь? Она жила в нереальном мире, перенесенная в него из Калушина благодаря тому, что вышла за тебя замуж. Ты ее не то чтобы любил или не любил, а просто время от времени показывал, словно выставлял куклу в коробке: локоны, платьице, туфельки, она говорит: папа и мама, закрывает глаза, посмотрите, какое у меня чудо. А она, недоучившаяся провинциальная девочка, которая якобы хорошо устроилась в жизни, знала, что это театр: этот лоск, щегольство, паркеты, дамы. Бася никогда к этому театру не относилась серьезно, и это было ее несчастье; если бы ты ей велел готовить, считать гроши, воспитывать детей, стирать грязные подштанники, она чувствовала бы себя на своем месте. Вот Бася и искала свое место в жизни. Именно место, а не любовника. Так мы и попали в парижскую действительность, сами не желая этого, мы хотели что-то сделать друг с другом, но вдруг вылетели в мир и опустились на рю Батиньоль… У торговцев овощами, мясом и рыбой Бася научилась говорить по-французски.

Да, – сказал Александр. – Она бросила меня. Нет, не вчера и не позавчера, два года тому назад. Смешно, да? Неплохо? Теперь я могу дать тебе удовлетворение, правда из другой пьесы, ничего общего с кодексом Бозевича, но оно вполне тебя устроит и обрадует… Итак, перемена ситуации, другая сцена, уже не муж и любовник, а два брошенных мужа, и к тому же брошенных почти по тем же самым причинам, потому что она все время искала смысл жизни и была права, совершенно права… Нашелся некий мосье Пижо, хозяин маленького ресторанчика на рю Пигаль… Вдовец, бездетный, приличный человек. Они вместе хозяйничают в этой своей клетушке, я иногда захожу туда поужинать, когда остаюсь без гроша. Бася прекрасно готовит, а в меню всегда есть какое-нибудь spécialité[32]32
  Здесь: фирменное (франц.).


[Закрыть], польское блюдо (это привлекает поляков), то фляки, то отбивная с капустой, а то борщ с ушками. Бася вкалывает с утра до поздней ночи, никогда в Польше ей так не приходилось работать, а сейчас, браток, она беременна и наконец-то живет по-настоящему, от души, без обмана, без польских комплексов, без лоска, никакого театра, только рю Пигаль, только площадь Бланш, иногда в воскресенье Булонский лес, но редко, очень редко, потому что каждый час измеряется во франках.

А я немного пописывал, без особого, правда, успеха; возвращался в пустую комнату, что мне тебе говорить, ты сам знаешь, как это бывает. Пил французскую гадость и в пустой кухне думал о Басе. Ее ребенок, дорогой ты мой, будет носить фамилию Пижо, и сомнительно, захочет ли Бася научить его говорить по-польски. Обычный французик, воспитанный в шестнадцатом arrondissement[33]33
  Округ (франц.).


[Закрыть]… Это, мой дорогой, одна из самых романтических историй, какие я слышал: красавица жена кавалерийского офицера убегает от мужа с его лучшим другом и находит себе маленького парижского буржуа, тяжелую работу и ресторанчик, простоту и счастье.

Завиша тяжело встал со стула, подтянул штаны и подошел к окну. Шел дождь, улица была окутана серым туманом, дама с зонтиком останавливала такси, в парикмахерской напротив зажгли свет. Проститутка Хелька, с которой он был знаком уже несколько месяцев, медленно шла в сторону Хмельной. Чиновник на пенсии, живущий в соседнем доме, нес хлеб, купленный в магазинчике на углу Шпитальной.

– Паршивая погода, – сказал Завиша-Поддембский.

Александр довольно долго молчал.

– Великолепно, – наконец произнес он, – замечательно. Я тебе самое сокровенное, а ты – погода… Правильно! Лучше ничего не придумать! Я выпил бы чего-нибудь.

Может, и нужно ликвидировать тот запас спиртного, который остался от визита Фидзинского; Завише давно хотелось это сделать. Особое удовольствие испытываешь, когда смакуешь последнюю рюмку водки, и если к тому же еще знаешь, что она последняя, что больше уже ничего не осталось, что нужно ждать следующего дня. Большое количество спиртного превращает выпивку в дело по сути пустое и грустное, лишенное какого-либо беспокойства и необходимого трепета: ты уже не можешь, уже не хочешь, ты уже под столом, а водки полно, и ее вкус…

Но присутствие Александра уменьшало удовольствие, ему хотелось закрыть глаза и представить себе Басю в парижском ресторанчике. До сих пор Бася существовала только в прошлом, конкретная и знакомая, а та, о которой говорил Александр, была непонятной и чужой.

Интересно, она ушла от Александра тоже без слова, оставив только записку на столе? Как это произошло? Жила в том же районе и не боялась, что он?.. «Я захожу туда иногда поужинать». Если бы Завиша поехал в Париж, он мог бы тоже пойти поужинать в бистро на рю Пигаль. Бася, подающая бигос, Бася с выступающим животом разливает водку…

Следующая бутылка.

– Хочешь знать, зачем я приехал? – спросил Александр.

Завиша пожимает плечами. Его, собственно говоря, это не интересует. Нужно будет отремонтировать квартиру, он подумал об этом впервые за много лет. Грязные и рваные обои отставали от стен. Появились тараканы, он их видел ночью, когда зажигал свет.

В квартире мосье Пижо, наверно, чисто и уютно.

Бася убирает, застилает кровать, интересно, они спят в одной кровати или у них супружеская спальня, две широкие коробки, покрытые покрывалами, а над ними портрет матери и отца мосье Пижо, жесткий воротничок, черный галстук, острая французская бородка.

– Французы, – увлекся своим монологом Александр, – сейчас очень интересуются Польшей, вернее, поляками, главным образом со страха. Нюхом чуют, что мы угрожаем их спокойствию; чехи были всегда благоразумны, а от нас всего можно ожидать. Знаешь, существуют такие стереотипы: кавалерист, сабля, пафос, «за нашу и вашу», а потом нужно умирать на Рейне или на Марне. Когда мы думаем о самурае, на память приходит харакири, а для француза поляк сегодня – это гибель тысяч его соотечественников, а то, что будут гибнуть поляки, никого не интересует. Господин Гитлер – европеец, а поляки живут где-то на краю Европы; им очень нужен Гданьск, а совсем недавно их уланы вместе с вермахтом занимали Чехословакию. Ах, если бы эти поляки стали немного серьезнее и познали радости жизни; они могут посетить Париж, может быть, там чему-нибудь научатся…

Я ищу материалы для «Иллюстрасьон». Понимаешь: несколько интервью. Специальный корреспондент в Варшаве… Только мне не очень понятно, в чем я должен убеждать французов. Что не любим немцев, а чехов помогли съесть, ибо не было другого выхода и из-за любви к миру? Я решил поговорить с Барозубом, мой шеф любит, когда интервью дает писатель. Ну, налей еще. Я подумал о ком-нибудь из ОНР[34]34
  Национально-радикальный лагерь, крайне правая фракция партии «Народова демокрация».


[Закрыть]. Сенсации, молодежь с бритвами выступает в защиту Речи Посполитой… Конечно, кто-то из старой гвардии, кто-то из старых друзей maréchal[35]35
  Маршал (франц.).


[Закрыть] Пилсудского… Это всегда пойдет. У него было запоминающееся лицо, сравни его с рожами всех этих Лавалей, Гамеленов, Блюмов, Даладье. Монументальность, мощь, экзотика… Это может быть Пристор, Славек или Вацлав Ян, кто-то из великих, стоящих чуть в сторонке, значит, неофициальная, личная точка зрения, ведь, ты знаешь, они Бека не любят. Или кто-нибудь из оппозиции…

Ты уже не чувствуешь вкуса. Где-то здесь граница, переход через зону алкогольного безразличия. Потом это проходит, ты снова чувствуешь, что пьешь, но следует соблюдать умеренность, если не хочешь слишком быстро свалиться. А пока можно. Медленным маршем идем мы к цели, хотя она кажется довольно туманной. А что потом? Я с тревогой думаю о лестнице и о форсировании подворотни. Конечно, ты меня оставишь одного на пути к «Бристолю». Ясно только общее направление: площадь Наполеона, Мазовецкая. Что-то у меня не так с географией: что находится на Мазовецкой? Может, лучше вернуться на улицу Згода? Ну об этом еще нужно подумать… У меня все немного смешалось: я сворачиваю с площади Конкорд на мост, иду в направлении Дворца Инвалидов и выхожу на Маршалковскую; гробница Наполеона, а в ней лежит Комендант. Его руки скрещены на сабле; император тоже носил шпагу. Не вижу твоей. Моя осталась в Варшаве, не хотел везти через границу, могли быть неприятности.

Мой шеф, Пьер Табо, – да так, обычная свинья, но не лишенная чувства юмора, – говорит: «И несколько польских героев». Какие у нас герои? Конечно, ты и я, такие, как мы, само собой разумеется. Видишь, я не очень хорошо понял господина Табо… Не: les héros[36]36
  Герои (франц.).


[Закрыть], а личности активные, как бы сказать, герои сегодняшнего дня. Он был пьян и болтал невесть что. Мы упились в последний день перед моим отъездом в одном паршивеньком ресторанчике недалеко от Нотр-Дам… Два темных длинных зальчика, в первом – теснота, а во втором – большие столы и пусто. Он хлебал вино за мой счет, а потом спросил: «На кой черт вам этот дурацкий Гданьск?» Давай лучше не будем вспоминать Пьера. Он ничего не понимает. Подумай лучше о себе. Какая же ты «активная личность»? Так, где-то сбоку, прошлое, громкие слова, смерть за родину, а я на рю Пигаль… Не в этом дело… Существует пьяная реальность и одетое во фрак прошлое, мундиры, парады, ордена. Тень вчерашнего умирания. И есть действительность: таинственная, скрываемая, недоступная, полная постоянных осложнений, уловок, грязи, обмана, борьбы, иногда неожиданно приоткрывающаяся, когда ни одна морда уже не в состоянии скрыть ее.

Так кто же является активной личностью в вашем мире? Ты правильно понял: в вашем, потому что я себя к нему не причисляю. Я прошел через полосу безразличия. А ты? Спишь или нет? И пьешь во сне? Мне рассказали сегодня интересную историю о смерти одного типа, нашего бывшего товарища, если я когда-нибудь и мог назвать его товарищем, некоего Юрыся.

– Кто тебе сказал о Юрысе? – спросил Завиша. Он открыл глаза и казался совершенно трезвым.

– Ага, значит, не спишь. Неважно кто. Есть у меня несколько старых приятелей… Этот Юрысь, убитый где-то в подворотне, как крыса, которая внезапно из подвалов, из мрачных лабиринтов вылезла на свет божий и тут же получила точный удар, так вот этот несчастный Юрысь и есть настоящий герой вашего мира…