Текст книги "До последней капли крови"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Наконец получилось! Не надо было подтверждения Мажиньского: удавались все приемы! Рядовой Шпак сам не понимал, как это случилось, он исполнял безошибочно «На плечо» и «На караул».

Сразу по-другому солдат начал смотреть на винтовку. Как бы в нем, в Шпаке, и в винтовке произошли изменения. Он сел рядом с Мажиньским, достал затвор. Оказалось, что руки, правда, большие и загрубевшие, были ловкими. Сначала с трудом, а затем умело и быстро Шпак разобрал и собрал затвор.

Счастливый, Шпак встал по стойке «смирно» и доложил:

– Пан поручник, у рядового Шпака все в порядке.

– Хорошо. Вольно, – сказал Мажиньский и только через минуту сориентировался, что принял обращение «пан поручник» без протеста. – Почему говоришь мне «пан поручник»?

– Я так докладываю командиру, – спокойно ответил Шпак.

День для крестьянина из-под Новогрудка был по-настоящему удачный. Вечером пошел к реке, увидел Марысю. Встреча была не случайной, но ведь могла не прийти. Юзеф настолько был уверен в себе, что обнял ее и поцеловал, да она не очень и сопротивлялась, хотя сделал это Шпак неуклюже. Им казалось, что никого рядом нет и никто их не видит, – не заметили стоявшего за деревом Оконьского, который с трудом сдерживал смех.

Первый поцелуй Юзефа Шпака и Марии Беляк, который в будущем мог закончиться счастливым супружеством в деревне Рогачев под Новогрудком, привел к непредвиденным результатам. Оконьскому вдруг пришла идея, которая ему очень понравилась. Когда он вернулся на территорию роты, хорунжий Тужик и сержант Камык как раз заканчивали оформление стенгазеты под названием «Наша рота». Написанные каллиграфическим почерком статьи назывались: «Первые на учениях», «Больше пота – меньше крови», «Вернемся»…

– Не хватает конкретных фактов из жизни роты, – сказал Тужик.

– Есть! – закричал Оконьский. – Сейчас подготовлю вам факт. – И нарисовал довольно удачные карикатуры.

На первом рисунке Шпак, неуклюжий и неловкий, тянется за взводом и теряет винтовку. На втором – он догоняет девушку в мундире. И подпись: «Рядовому Шпаку легче с девушкой, чем с винтовкой».

– Отлично! – обрадовался сержант. – Здорово ты ему влепил!

– Критика и самокритика тоже нужны, – подтвердил солидно хорунжий.

Как раз в этот момент к группе подошел Шпак и следом за ним Мажиньский.

– Газета! – удивился Шпак, доброжелательно настроенный в этот вечер к людям и ко всему окружающему. Он сразу заметил карикатуры.

– Нравится? – спросил Оконьский. – А девушка похожа? Удивительно, что она тебя выбрала.

– Значит, это ты!

Шпака как будто подменили. Всегда доброжелательный и обходительный, он теперь сжал кулаки. Оконьский подумал, что тот ударит его, но Шпак, пока все сообразили, сорвал газету и бросил на землю.

– Не трогай газету! – крикнул Оконьский. – Ты, задрипанный белорус, ты… – Он бросился к Шпаку, но между ними успел встать Мажиньский, применивший прием, которого раньше никто не видел, и… Оконьский оказался на земле, больше удивленный, чем испуганный.

– Это называется «прием дзюдо», – спокойно объяснил Мажиньский.

Забыли, что недалеко стоят сержант Камык и хорунжий Тужик.

Сержант решил больше не ждать и включился в спор.

– Подымите газету, – приказал он, обращаясь к Шпаку, – и повесьте на место. А вы все, втроем…

– Не подниму, – сказал уныло Шпак.

В армии это называется «невыполнение приказа» и расценивается как одно из самых тяжелых преступлений. Даже рядовой Шпак обязан был об этом помнить.

Шпак и Камык стояли друг против друга, не зная, что произойдет через минуту, но что-то должно было случиться, а наблюдающий за этой сценой хорунжий Тужик казался испуганным и растерянным. Он слышал, что, если солдат не подчиняется приказу, можно применить оружие, имел при себе пистолет ТТ, но хорунжий не мог даже подумать об этом.

И опять вступился Мажиньский. Его голос был твердым и уверенным, таким же, как на занятиях, когда он отдавал команды.

– Шпак, – сказал он, – исполняйте оба приказа сержанта. Повесьте газету, а карикатуры, компрометирующие солдата, уберите.

– Я… – начал сержант.

– По вашему приказу, – повторил Мажиньский таким тоном, как будто ничего не случилось, – рядовой Шпак снял газету и сейчас повесит ее на место.

Камык растерялся, но все же порывался протестовать.

– Сержант, он над вами смеется! – крикнул Оконьский.

– Спокойно, – тихо сказал Мажиньский, и Оконьский замолчал, а Шпак исполнил оба приказа.

– Обо всем доложу командиру роты, – сказал Камык.

И действительно, он доложил Радвану в присутствии хорунжего Тужика.

Командир внимательно выслушал рассказ сержанта. Затем обратился к хорунжему:

– Так все было?

– Да, – подтвердил Тужик.

– Не понимаю, – произнес Радван. – Рядовой Шпак не выполнил приказа, а вы на это не реагировали?

– Он потом выполнил, – поспешил пояснить сержант. – Но уничтожить карикатуры ему приказал Мажиньский, а не я…

– Так кто приказывал: вы или Мажиньский?

– Я. – подтвердил Камык.

– Чей же приказ Шпак выполнил?

Сержант молчал.

– Карикатуры были злобные? – спросил Радван.

– Злобные, – подтвердил Тужик, – но рядовой не имеет права срывать газету, а другой рядовой – отдавать приказания.

Радван посмотрел на обоих и усмехнулся.

– Да, конечно, – произнес. – Можете идти.

– Как это? – удивился хорунжий. – А какие будут ваши указания? Прикажете Шпаку явиться к вам?.. А Мажиньскому?..

– Указания? – повторил Радван. – Никаких. Просто ничего не произошло.

– Не понимаю…

– В моей роте, в Первой дивизии, ничего подобного не могло случиться, – разъяснил спокойно Радван. – Чтобы солдат не выполнил приказание? И чтобы хорунжий не отреагировал? А другой солдат выступил в роли офицера в его присутствии? Нет, – передернул плечами Радван, – не было вашего рапорта по этому вопросу. Можете идти.

Тужик наконец понял.

– И справляйтесь в будущем с такими делами самостоятельно, – закончил Радван, думая, что разговор с Мажиньским откладывать не следует, даже если и не вспомнит, кто же он в действительности…

Хорунжий Тужик подумал: «Разве так можно поступать? Разве так воспитывают солдат?» Однако он и сам не знал, как их надо воспитывать.

* * *

В роту прибыло новое пополнение. Среди них оказался Збышек Трепко из Сибири. Ему исполнилось всего восемнадцать. Парень приехал в польскую армию, не зная еще точно, польская ли она. Он подозрительно смотрел на офицера, который записывал его данные. Сколько же раз можно спрашивать одно и то же!

– Мать пропала где-то в дороге. Не знаю, что с ней сделалось.

– Нужно забыть личные обиды, парень, – сказал поручник.

– Почему я должен забыть? – спросил Трепко.

Поручник задумался.

– Потому что есть более важные дела.

– Все важные, – сказал Збышек, – хотите, чтобы я не помнил матери?

– А отец?

– Об отце ничего не знаю, – мрачно произнес Трепко.

– Надеюсь, – закончил разговор поручник, – что будете хорошим солдатом. Большинство из нас в дивизии имеют свои тяжелые переживания…

Трепко не переубедили. Послали его в первый взвод, в отделение Граля, где солдаты уже сдружились, были хорошо ознакомлены со здешними порядками. Збышек со службой справлялся хорошо; трудности в Селецком лагере переносил шутя. Бегал, прыгал, ползал, но мечтал о танковой части и все время собирался пойти к командиру роты, который в мундире, казалось специально сшитом для него, каждое утро принимал рапорт. Да, командир роты был прирожденным солдатом, думал Збышек и представлял, что его отец выглядел бы похоже.

Последнее время Трепко все больше думал об Отце. Когда-то в Сибири Эльжбета спросила, помнит ли он отца, узнал бы его. Поздно вечером они сидели возле печки. Подумал, что мог согреть руки Эльжбеты, если бы та разрешила. И что никогда ее не оставит, так, как отец оставил маму. В памяти у него сохранилось несколько ярких впечатлений. То, как большой мужчина взял его с кроватки и поднял высоко. Збышек видел мир сверху, но совсем не боялся. Он обнял голову отца и прижался лицом к его волосам. Кругом было все зеленое, светило солнце, и он, Збышек, бегал по широкому тротуару рядом с отцом, видел его большие сапоги. Именно эти сапоги запомнились ему. Сказал об этом Эльжбете. «Когда получил там, в Сибири, новые сапоги, сразу вспомнились отцовские». Она рассмеялась, Збышек любил смех Эльжбеты. Перевыполняя нормы там, в лесу, полученный паек он отдавал матери Эльжбеты, чтобы они не голодали. Как они там сейчас? Эльжбета сказала ему: «Я тоже пойду в армию». Надеялся встретить ее здесь, на берегу Оки.

Друзьям во взводе о себе не рассказывал. Любил Козица, ненавидел Кжепицкого, ценил старого Гралю, который все знал и умел.

После утомительных занятий командир взвода разрешил передохнуть и закурить. Граля, Кжепицкий, Козиц и Трепко стояли вместе и из газеты скручивали цигарки; как всегда, командир отделения располагал табаком.

– У нас, – сказал Кжепицкий, – всегда говорят, что «Правда» самая лучшая газета для скруток. А ты, малый, – обратился он к Трепко, – откуда?

– Из Сибири, старик, – сухо ответил Трепко.

– Из Сибири? – обрадовался Кжепицкий. – А откуда?

– Из такого рая, куда нас привезли из Польши, будто мы очень туда просились…

– Вы только о своих обидах, – проворчал Кжепицкий.

– А ты бы хотел, чтобы все сразу забыть и всех вас целовать?

– Не задирайтесь, – вмешался старый Граля.

– Я не задираюсь, – сказал Збышек. – Говорю, что думаю. Когда забуду, тогда забуду, а пока помню…

– Имеешь барскую память о Львове и Вильнюсе. – Кжепицкий с трудом сдерживался. – Ваши матери научили вас ненависти.

Трепко ударил его. Может, не очень сильно, но Кжепицкий упал на землю. Немедленно поднялся и бросился на Збышека, но между ними встал хорунжий Тужик. Солдаты даже не заметили, что он все слышал.

– Смирно! Вы, Трепко, получите взыскание!

В тот же день в роту пришел инструктор политико-воспитательного отделения дивизии поручник Павлик, и хорунжий Тужик подробно рассказал ему о событиях в роте. Сначала добросовестно доложил о Мажиньском и Шпаке, высказал также свои сомнения в правильности решения Радвана по этому делу.

– Радван так решил, – буркнул Павлик. – Не принял к сведению…. сказал, чтобы вы сами разбирались… Он должен был… – Немного подумал. – Нужно вести с людьми воспитательную работу! Не нарушать достоинство солдата!

– Поручник Радван… – опять начал Тужик.

– Я о Радване все знаю, – прервал Павлин. – На этот раз он был прав. Да, прав. – И через минуту добавил: – Скажите мне: кто в действительности этот Мажиньский? – И вдруг махнул рукой: – Ну хорошо, что еще там у вас?

О Мажиньском Тужику не пришлось рассказывать, потому что он начал докладывать о солдате Трепко.

– Вражеские высказывания встречаются часто. Сегодня солдат, который прибыл недавно, некто Трепко… – Он прервал доклад, увидев изменившееся лицо Павлика. – Простите, поручник, что случилось?

– Страшная жара… Говорите, Трепко? Сколько ему лет и как его зовут?

– Вроде бы восемнадцать, – сказал удивленный Тужик. – Имени не знаю, но сейчас посмотрю. Он, мне кажется, из идейно чуждой среды.

– Что вы мне тут о среде! – неожиданно выкрикнул Павлик. – Позовите солдата ко мне, но сначала дайте анкету.

Оставшись один, Павлик подумал, что должен овладеть собой во что бы то ни стало. А может, это не Збышек… фамилия-то не очень редкая. Боже мой, каким образом Збышек мог попасть в Россию?.. Павлик стоял возле окна, стараясь, чтобы хорунжий не увидел его лица, когда подавал анкету.

– Пусть войдет через пять минут, – сказал он.

Пять минут! Лучше бы не заглядывать в анкету. Рука его дрожала. В листке по учету личного состава значилось: «Збигнев, сын Зигмунта и Софии Трепко, рожденный…» Вспомнил Аню. «Какое ты имеешь моральное право?.. Что случилось с твоим сыном и женой?»

Постучали. Сел возле стола, посмотрел на свои руки и сказал: «Прошу».

– Гражданин поручили, рядовой Збигнев Трепко прибыл по вашему приказанию.

Узнал бы его везде! Как же он похож на Зосю… Есть ли у него какие-либо отцовские черты? Глаза? Да, кажется, глаза… И рост, почти такой же… Во что бы то ни стало нужно владеть собой!

– Подойди ближе, – наконец сказал Павлик. – Что ты натворил?

Трепко молчал. Лицо офицера показалось ему знакомым, где-то он видел его, пытался вспомнить, но не мог.

– Ударил товарища, – выдавил из себя в конце концов, – он меня оскорбил. Мне не следовало бить, но и он не должен был оскорблять.

– Что он сказал?

– Это не имеет значения, гражданин поручник. Кстати, хорунжий слышал…

Павлик не мог больше сдерживаться, он встал, подошел к Збышеку и с трудом вымолвил:

– Что с матерью? Как ты сюда попал?

– Зачем это вам?..

– Я твой отец, – сказал Павлик, стараясь, чтобы его слова прозвучали спокойно и сухо.

Долго длилось молчание… Стояли друг против друга, Павлик протянул руку, он чувствовал, что в глазах появились слезы, боялся посмотреть в лицо Збышеку… А тот неожиданно отпрянул… Прислонился к стене, как бы опасаясь, что упадет.

– Вы, пан, мой отец? А какое теперь это имеет значение? Всегда мы были одни: мать и я… У меня была мать. Отца помню… Не важно, как помню. Была только одна старая фотография. – Збышек отворачивался, чтобы человек в офицерском мундире не увидел его слез.

– Садись, – сказал Павлик. – Все, что скажешь, будет правдой. Во всем будешь прав… Ведь ты и я… если уж мы нашли друг друга, если этого хотели…

– Не знаю, что обозначает, – уже спокойно сказал Збышек, – это «хотели». Прошу… – он не мог выговорить слово «отец», – постараться узнать, где находится мать. А меня переведите в танкисты. Я – тракторист… А теперь я пойду…

Парень встал и выбежал не прощаясь. Через минуту оказавшись в лесу, упал на землю, зарылся лицом в траву и разразился громкими, безутешными рыданиями обиженного ребенка…

* * *

Стоял жаркий день. Ранним утром взводы, роты, батальоны, полки выстраивались на специально подготовленном плацу к принятию присяги. Сержантский состав еще раз проверял внешний вид солдат, офицеры с тревогой думали о параде: как будут выглядеть части, не собьется ли какой-либо растяпа с ритма?

Радван стоял на правом фланге своей роты. Через минуту он примет, повторно, военную присягу… Нарушил ли первую? Или попросту повторяет ту, первую, но немного иными словами? Это верно! Есть дивизия… И то, что четырнадцать тысяч польских парней стоят с оружием, – важнее всего. «Не знаю, осудил бы меня Верховный?» Когда он подумал о Сикорском, вновь защемило сердце, поручник почувствовал боль, которую пережил, узнав о гибралтарской катастрофе. Репродукторы передали эту страшную весть. Тогда Радван пошел на берег Оки, ничего не замечая и ничего не слыша…

Помнил генерала в самолете, руководившего эвакуацией из Франции остатков польских войск, и его слова: «Исполним до конца наш солдатский долг», то, как прибыл к нему в лагерь Коеткидан. «Ты очень похож на своего отца». Потом в самолете по пути в Куйбышев он увидел в его глазах озабоченность судьбой Польши. «Изменил ли я Сикорскому?» – думал Радван; беспокойство и боль усиливались, он не мог с ними справиться. Правильным ли было решение остаться здесь? А что было делать? Повиновение Верховному является первоочередной обязанностью. Но бывает, когда перестаешь быть послушным…

Поручник ходил по берегу Оки. Недалеко отдыхали солдаты, он услышал слова песни: «Белый орел над нами плывет, бело-красное наше знамя на поле славы зовет, мы, первая дивизия, – вперед…» «Вечно польское», – подумалось ему. Когда на следующий день дивизионный ксендз майор Кубш проводил богослужение по случаю гибели Сикорского, он, Радван, искал на лицах своих друзей переживания и боль, которую сам испытывал. Что думает полковник Валицкий? Лицо у него как окаменело, казалось, он не видит ни алтаря, ни ксендза. Вспоминает? Конечно, вспоминает, но думает ли, как он, Радван, о своем праве поступить вопреки приказу Верховного… А Вихерский?

Нет, не мог бы об этом говорить даже с Вихерским, ни с кем… Надо было сделать то, что сделал. Находятся здесь помимо воли Сикорского, но воздают ему честь и, только иначе, служат тем же идеям, которым служил Верховный…

Радван посмотрел на часы. Оставалось менее двадцати минут до начала торжеств. Штабные офицеры проверяли в подразделениях, все ли на положенных местах… Заметил Павлика и опять почувствовал боль, подумав об Ане. Не обменялись ни словом на эту тему. Павлик умел скрывать личное, будто он существовал только как инструктор отделения политико-воспитательной работы… А Радван не хотел спрашивать. Если Аня знает, что он здесь, то должна… Если бы любила… Скорее всего, Павлик и его сестра умели полностью подчинять себя идеям, которые исповедовали. Не мог в это верить и верил. Хотя… Вспомнил разговор с Павликом, который состоялся около месяца назад. Разговор протекал в ином характере, чем прежде… Решался вопрос с Радваном о солдате Трепко, который должен был понести наказание за участие в драке. И Павлик пришел специально просить Радвана, чтобы Трепко не наказывали. Сказал, что Трепко будет направлен в танковую часть.

– Почему? – спросил Радван.

Павлик смешался, начал сбивчиво объяснять, что знает этого парня, говорил с ним, заикался и нервничал, первый раз был таким, неофициальным… Радван отказался выполнить просьбу, могут, конечно, направить его к танкистам, но здесь, в роте, он будет наказан за нарушение дисциплины… Потом как-то видел Павлика, стоящего за деревом, недалеко от танкодрома. Танкисты тренировались в посадке, среди них, наверное, был этот Трепко…

Пришел полковник Киневич. Через минуту начнется смотр. Радван еще раз прошелся взглядом по своей роте; кажется, все в порядке. Увидел на первом фланге лицо Мажиньского. И вдруг вспомнил. Конечно! Чеся! Чеся Мажиньская… Когда Радван был у своей тетки Марыси в Варшаве, он познакомился с Чесей. Это было… осенью тридцать восьмого. Маленькая комната на улице Вильчей, фотография… Вспомнил именно эту фотографию. «Мой брат – офицер в центре обучения пехоты». Симпатичное лицо, две звездочки на погонах. Наверное, перед сентябрьскими событиями тридцать девятого года получил третью…

Уже! Прозвучала команда, маршируют знаменосец с ассистентами – солдатами с саблями. Играют гимн «Еще Польша не погибла…» Посмотрел на часы: точно десять, как запланировано. На большую площадь вышли Берлинг с Василевской. Что думает Берлинг? У него своя дивизия, а Сикорский погиб. Он будет прав и вступит в Польшу. Киневич подает команду, дивизия замерла. Солидный полковник, а сколько в нем энергии и активности! Докладывает:

– Гражданин полковник, части первой дивизии пехоты имени Тадеуша Костюшко построены для принятия присяги…

На флагштоке поднимается бело-красный флаг, Радван знает на память весь этот церемониал, вместе со всеми произносит: «Здравия желаю, гражданин полковник», когда Берлинг приветствует первый полк, а затем в тишине слушает выступление Ванды Василевской.

– Мы существуем. Везде, там, где наши воинские части, наши белые орлы – это кусочек Польши…

Первым принимает присягу командир дивизии. Он подходит к знамени и становится по стойке «смирно» перед ксендзом майором Франтишеком Кубшем, который ждет командира в церковном одеянии, с молитвенником в руках. Берлинг снимает шапку, кладет ее на левую ладонь, два пальца правой руки поднимает вверх. И повторяет за Кубшем: «Торжественно присягаю земле Польской…»

Через минуту текст присяги повторят все… Радван смотрит на трибуну, на которой стоят сейчас Берлинг и Кубш, а со стороны видит профиль Мажиньского. Солдат (капитан?) держит два пальца высоко, согласно уставу, и повторяет, как все:

«Присягаю земле Польской и народу польскому честно выполнять обязанности солдата в казармах, в походах, в боях, в каждую минуту и на каждом месте, хранить военную тайну… Присягаю беречь дружбу с Советским Союзом, который дал мне в руки оружие для совместной борьбы с общим врагом… Присягаю верность знамени своей дивизии и лозунгу отцов наших, написанному на нем: «За вашу и нашу свободу»…»

В этот день Радван решил поговорить с Мажиньским. Не вызывал его к себе, встретил после торжественного обеда возле палатки.

– Идемте со мной.

Пошли к реке, поручник сел на пенек, Мажиньскому указал место возле себя. Угостил папиросой.

– Давно я хотел с паном поговорить. – Это «пан» Мажиньского сразу насторожило. – Помню Чесю, – продолжал Радван дальше, – вспомнил как раз сегодня. Несколько раз навещал ее на улице Вильчей. Между нами ничего не было… мимолетный флирт… На этажерке стояла ваша фотография, вы были в мундире. Кстати, о Чесе не имеете никаких известий?

– Нет, – ответил Мажиньский. – Последний раз видел ее в августе. Значит, вы знаете, пан поручник?

– Да. Получили ли вы очередное воинское звание перед Сентябрем?

– Нет.

– Почему… вы так сделали, пан поручник?

– Я обязан вам объяснять? Думаю, что нам будет нелегко понять друг друга. Вы находитесь здесь по собственной воле. Я нахожусь потому, что не успел, потому, что так велела судьба… Никогда, ни тогда, когда меня поймали на румынской границе, ни потом, я не сообщал советским властям своего звания…

– Это прошлое, – сказал Радван. – Знаете, как нужны здесь офицеры. Думаю, можно будет поговорить с полковником Валицким, даже с Берлингом, и у вас не будет никаких неприятностей. Примете роту или даже батальон.

– Нет, – возразил Мажиньский.

– Почему?

– Понимаете… Конечно, я не могу заставить вас молчать, можете меня арестовать, наказать…

– Не в этом дело! Здесь есть люди, которые могут понять наше недоверие.

– Наше? – повторил немного иронически Мажиньский. – Это правда, здесь все выглядит немного по-другому, чем я себе представлял… Есть польская дивизия, сигнал трубача с башни костела Марьяцкого в Кракове [57], ксендз Франтишек Кубш, эмблема орла, немного срезанного, но орла… Однако… – заколебался он, – я не верю этим людям. Иногда они мне кажутся излишне театрализованными, чтобы быть откровенными. Не знаю, понимаете ли вы меня. Не говорят прямо… Законное правительство Польши [58] не давало своего согласия на создание этой дивизии, и я, кадровый офицер, в данной ситуации не могу командовать солдатами… Если бы я был Берлингом, то такому, как я, не доверил бы ни роты, ни батальона… В то же время, как рядовой Мажиньский, имею полное право делать с собой, что хочу…

– Вы красуетесь перед собой, – заметил Радван. – Вы знаете так же, как и я, что здесь, на этом фронте, должен быть польский солдат, потому что только отсюда ведет дорога к Польше.

– Возможно, – ответил Мажиньский, – поэтому принимаю участие с оружием в руках. Я не уверен в себе в той мере, чтобы руководить людьми и отвечать не только за себя, но и за них…

Радван вздохнул.

– Ваше мышление непоследовательно и как бы двойственно…

– Вы доложите, что я офицер? – спросил Мажиньский.

Радван с минуту молчал.

– Если вы этого не желаете, – произнес он глухо, – не доложу.

– Видите ли, – сказал Мажиньский, – вы так же непоследовательны. Если вы с ними, то обязаны доложить… Но у вас тоже нет уверенности…

– Это неправда, – возмутился Радван, – я уверен…

* * *

Анджей Рашеньский считал, что смерть Сикорского будет последним разделом его записей. Сказал об этом Еве.

– Запишу все, что знал или думал о Гибралтаре. Не верю в заговоры, но верю в особенности логики истории, которая находит неожиданные решения, не противоречащие развитию событий, биографиям и положению людей. Говорим, что смерть Сикорского является для Польши поражением. Да. Однако мне кажется, что одновременно ушла в прошлое историческая эпоха, когда нам еще снились гетманы и мы верили, что после войны Варшава и Польша сохранятся такими, какими мы их оставили в Сентябре…

Рашеньский представлял себе последние часы жизни Сикорского…

Последним человеком, находившимся у Сикорского в Гибралтаре, был курьер из Польши Гралевский-Панковский. Разговаривали в небольшом салоне его апартаментов, любезно предоставленных Верховному губернатором Гибралтара. (У этого англичанина в ту пору было много хлопот, потому что одновременно приземлился прилетевший из Лондона посол Майский и нужно было, чтобы оба гостя не встретились.)

Гралевский-Панковский привез Сикорскому донесение Грота [59] и ожидал вопросов.

– Когда вы последний раз видели Грота? – спросил генерал.

– В начале июня, – доложил Панковский.

– Пишет мне Калина [60], что ожидают вступления Красной Армии на наши земли в конце года. Не думаю, что это возможно, но, наверное, мои инструкции о тесном взаимодействии с советскими частями в борьбе с немцами уже неактуальны… Как надо поступать? Это зависит от многих факторов. Показать сплоченность, достоинство, организационную четкость – вот что важно… – Неожиданно генерал сменил тему: – Какие настроения на родине?

– Полны надежд, пан генерал. После сталинградской победы все уверены, что война скоро кончится… Вы, пан генерал, пользуетесь огромным доверием и вызываете восхищение… Только развитие связей с Советским Союзом вызывает беспокойство. Это вечная тема для разговоров.

Сикорский встал.

– Отношения с советским руководством, – сказал он, – будут установлены. Должны быть налажены. В этом меня полностью поддерживают англичане и американцы. Сталин в действительности серьезно не относится к польским коммунистам, кстати, никогда им не симпатизировал. Он знает, что мое правительство представляет Польшу и со мной можно договориться…

– Так точно, пан генерал! – воскликнул Панковский.

– Это только к вашему сведению, – продолжал дальше Сикорский. – Скажу, что балканский вариант не снят с повестки дня. Удары союзников на Грецию и Югославию открыли бы дорогу к Варшаве и восстанию во всей Польше…

Гралевский-Панковский посмотрел на генерала с удивлением.

– А где исходные базы? Думают ли союзники об ударе через Балканские горы?

– Это не препятствие. Речь идет о том, пан Гралевский, чтобы мы присутствовали на каждом направлении…

– На одном наверняка нас нет…

Казалось, эту последнюю фразу Сикорский не услышал.

– Полетите со мной в Лондон, пан Гралевский, Лубеньский уступит вам место.

– Так точно, пан генерал. – Курьер из Польши был в восторге от перспективы совместного полета с Верховным. – Можно идти?

– До свидания. Летим вместе.

В это время вошел полковник Марецкий и положил на стол толстую папку.

– Что там? – спросил Сикорский.

– Информация из Лондона. Министр Кот предостерегает о возможности интриг и брожении.

– Опять тревога…

– Открыто, неконспиративно, – говорил дальше Марецкий, – офицеры…

Сикорский его прервал:

– Больше этого прошу не повторять. Не хочу даже слышать. Кот везде видит заговоры. Моя инспекторская поездка произвела хорошее впечатление. В войсках существует единство…

Марецкий стоял неподвижно и не улыбался.

– Единство, – повторил генерал. – Я протягиваю руку всем, даже пилсудчикам… Солдат с солдатом всегда договорятся…

Сикорский прикрыл глаза и увидел зал офицерского клуба в Бейруте. Рядом с ним за длинным столом сидел Андерс, офицеры были в парадной форме. Сикорский как раз закончил выступление. Все присутствующие горячо били в ладоши, кричали «браво». Довольный и взволнованный, Верховный повторил еще раз:

– С настоящими солдатами всегда найду общий язык. – И добавил: – Чтобы это доказать, предлагаю оркестру сыграть «Первая бригада легионеров»!

Сыграли. Сикорский, еще продолжая слышать эту мелодию, небрежно отодвинул папку с документами Марецкого и сказал: «Не буду их читать».

Возможно, он вспомнил эту сцену в Бейруте, когда садился в самолет? Был веселым. Со всеми сердечно прощался, напоследок – с поручником Лубеньским, которому доверил трудную миссию вывезти из Румынии министра Бека [61], чтобы тот не попал в немецкие руки.

– Итак, пан поручник, спасибо вам за все, и до встречи через несколько дней в Лондоне. Только не откладывайте свой приезд. До свидания, с богом…

Самолет с Сикорским на борту через несколько секунд после старта упал в море и скрылся под водой. По пустой стартовой полосе аэродрома, с которой только что стартовал самолет, бежал молодой офицер-летчик и кричал:

– Finis Poloniae [62]!

* * *

В Николаевке разместился штаб дивизии. Советская грузовая машина, в которой приехала Аня, с трудом передвигалась по ухабистой дороге; колеса тонули в никогда не просыхающей грязи, мотор ревел на самых высоких оборотах.

– Приехали, – сказал водитель. – Здесь уже поляки, они открывают второй фронт.

Аня выскочила из машины прямо в лужу и побежала к ближайшей хате. Дорогой тянулись подводы, орудия, грузовики. На большой площади парни в польских мундирах стояли в очереди возле полевой кухни. «Сначала в медсанбат, – подумала она, – потом разыщу Зигмунта». Увидев нескольких офицеров, выходящих из дома, подбежала к ним. Не сразу узнала Зигмунта: еще не видела его в военной форме. Окликнула:

– Гражданин поручник! – Она хотела узнать, где находится санбат, и только потом крикнула: – Зигмунт!

– Аня! Откуда ты взялась? – Он обнял ее. – Прекрасно выглядишь в военной форме! Как ты сюда попала?

– Из госпиталя отпустили меня дней десять назад… Пошла к Ванде и сказала, что не выйду от нее, пока не даст разрешение. А где медсанбат?

– Подожди… Микулка из штаба едет в медсанбат и тебя возьмет. Идем ко мне… Хочется поговорить…

В деревенской чистой избе на столе появилась бутылка. Аня была голодная и усталая; она одним глотком выпила стаканчик водки и почувствовала себя хорошо.

– Знаешь, все-таки это отлично… Наконец я в нашей армии! Когда увидела польские грузовики в этом чертовом болоте, от счастья хотелось плакать. И сразу наткнулась на тебя…

– Ты приехала к самому началу. Сегодня уже объявлена полная боевая готовность. Это будет необычная битва. Подготавливаем каждую мелочь. Все время заседания в штабе, люди… – Вдруг он замолк. Смотрел на Аню, которая доедала кусочек хлеба с тушенкой.

– Теперь, – подбодрила девушка, – расскажи что-нибудь о себе. Почему ты вдруг замолчал?

– Слушай, Аня, ты должна знать… Вообще-то, мне нужно было написать тебе раньше… Радван здесь.

Аня замерла.

– Что ты сказал?!

– Здесь Радван, – повторил Зигмунт и понял, что она ему не простит этого длительного молчания. – Командует ротой в первом батальоне.

– И ты не написал мне?! Никто мне не сказал! – Брызнули слезы, девушка плакала, не закрывая лица, как это иногда делают деревенские женщины, – Значит, то, в Куйбышеве, было неправдой…

– Обвинение оказалось несправедливым.

Аня сорвалась со стула.

– А ты не изменил своих убеждений, ты, твердый и неуступчивый, а я, идиотка, поддалась и поверила обману, перетерпела, переплакала… А он что? Никогда обо мне не спрашивал? Спрашивал, конечно, но ты молчал, ты, деревянный чурбан, ты, жестокий человек! Не дай бог, чтобы мы все были такими… Лучше бы было всем нам погибнуть…