Текст книги "До последней капли крови"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Рашеньский слушал ее внимательно. Он не написал еще ни одной статьи, ни одного репортажа, кроме отдельных пометок для себя. Чувствовал себя беспомощным, пасовал перед действительностью, которая подавляла его множеством противоречивых оценок, разнообразием фактов, мнений, прогнозов. Могла ли остаться армия? Чего, на самом деле, хотят русские? Какова будет судьба десятков тысяч поляков в Советском Союзе? Андерс говорил: «гибель»; Валицкий говорит: «отчаяние». Какую роль играют здесь коммунисты? Какое значение имеют мелкие интриги среди сотрудников посольства?

Немцы наступали на юг. Смогут ли русские остановить их? Страна, которую он видел во время своей двухнедельной поездки, боролась и жила только войной. Действительно ли польские дивизии могли иметь в этом деле большое значение?

Кашельская разливала коньяк по стаканам. Ее иронический и слегка агрессивный тон в некоторой степени сглаживал раздражение и разочарование.

– Я все говорю, говорю а не знаю, под каким соусом вы будете писать или докладывать. Лирически о профессоре, который хотел добра, а плохие люди мешали ему? По-мужски о генерале, который с изумительной отвагой, как это делали еще старые вожди, вывел армию из оказавшейся под угрозой страны? А может…

– Не смейтесь надо мной, пани Ева.

– А что нам еще осталось? Больше всего мне хочется смеяться над теми, кто считает польский вопрос пупом земли. Несколько дней назад в Москве был Черчилль. Прибегает ко мне наш уважаемый советник и говорит. «Можете себе представить, пани Ева, что Черчилль в беседах со Сталиным вообще не поднимал вопрос о Польше. Не обмолвился ни единым словом, знаю об этом из самого надежного источника, от самого английского посла». Как будто у них не было других, более важных дел! Мы постоянно испытываем чувство разочарования. Ну как?

– Не знаю еще, – сказал серьезным тоном Рашеньский. – Может, сейчас и не удастся написать ничего разумного, оставим это на будущее.

– Когда те, кому суждено погибнуть, погибнут, а те, кто…

Ева резко встала, опрокинув стакан с коньяком.

– Извините, – сказала она. Подошла к окну, отвернув от Рашеньского лицо.

– Что случилось, пани Ева?

– Ничего особенного. Я не люблю разливать спиртное.

Она села и, казалось, снова успокоилась.

– Вы знали поручника Радвана?

– Радвана? Да, знал. Познакомился с ним в Татищеве, когда приезжал с генералом Сикорским. А почему вы спросили о нем?

– Да так просто. Видите ли, есть такой тип людей, которые дорого платят, но есть и такие, которые увиливают от уплаты по счетам.

– Кого вы имеете в виду?

– К первому типу отношу Радвана, а ко второму…

– Может, меня? – улыбнулся Рашеньский.

Кашельская не ответила. Некоторое время спустя, выпив еще коньяку, прошептала, не глядя на него:

– Как можно спасти человека, который не замечает надвигающуюся на него опасность и ничего не понимает, буквально ничего?

– Женщины обычно спасают мужчин для себя. Она снова резко отставила стакан.

– Нет, я хотела спасти его не ради корысти. – Ева вдруг разразилась смехом. – Извините, пан Анджей, выпила немного лишнего. Кстати, не исключено, что у меня к вам будет просьба.

– Слушаю вас.

– Это потом. Какие у вас планы?

– Хотел бы поговорить с местными коммунистами.

– Даже так? Не думаю, что Сокольницкий будет от этого в восторге. Мы официально не признаем их существование.

– Но они все-таки существуют. А теперь…

– «Теперь, теперь»! Не хочу о них слышать, понимаете! Вы, кажется, не поддаетесь на их аргументы, – она заговорила негромко, в своем обычном ироническом тоне, – но будьте осторожны. Впрочем, они, может, вовсе не захотят разговаривать с вами.

Они-то хотели. О предложении лондонского журналиста Ванда сообщила Тадеушу, Янке и Зигмунту. Она стояла у стола над огромной кипой нераспечатанных писем, какая-то беспомощная и несмелая. На конвертах виднелись штемпели различных республик, далеких южных и северных городов Узбекистана и Коми АССР.

– Каждый день их приходит все больше и больше, – сказала Ванда тихо, – я уже боюсь этих писем.

Зигмунт пожал плечами, Тадеуш старательно протирал стекла очков.

– Я займусь ими сама, – сказала Янка с присущим ей оптимизмом, – и отвечу на все.

Ванда улыбнулась.

– Так будем беседовать с Рашеньским? – спросила она уже обычным тоном.

Тадеуш кивнул:

– Стоит, интересный тип, читал его репортажи.

– Только будьте осторожны, этот интересный тип будет записывать ваши слова, а потом их переиначат. – Павлик, как всегда, был недоверчив.

– Не будь таким подозрительным, – проворчал Тадеуш. – Теперь нам придется иметь дело с людьми, которые думают не так, как мы. Нам нужно учиться доверять им, поскольку они верили в нас.

– Прежде всего надо говорить правду, – заявил Павлик. И неожиданно перед ним возник образ Ани, которая проводила теперь свободные вечера дома, сидя неподвижно на кровати. Не читала, не разговаривала. – Правду, – твердо повторил он. – Зачем разводите в «Новых горизонтах» разные там дипломатии, взять хотя бы, к примеру, материал о Коте! дескать, он немало сделал для налаживания польско-советских отношений?

– Но так оно и было, – сказал Тадеуш.

– Хочешь взять Кота под защиту? Лондонская политика окончательно разоблачила себя и обанкротилась…

Тадеуш стоял у окна и по привычке барабанил пальцами по раме.

– Так, – наконец произнес он, – говоришь, обанкротилась. И я должен этому радоваться? Честно скажу тебе, – обратился он к Зигмунту, – не знаю. Теперь освобождается место, и мы… Так? Не прерывай! Но ведь был упущен огромный шанс…

– Мечтал о правительстве Сикорского в Варшаве?

– В Варшаве мы боролись с любым буржуазным правительством, но ведь здесь была армия, целая организация помощи, лелеяли надежду сотни тысяч человек, судьба которых…

– Странно слышать это от тебя, ведь ты же сам заявлял, что только мы способны…

– Конечно. А не испытываешь ли ты иногда страх, не боишься?

– Чего?

– Так все просто, ясно, очевидно?

– Коммунисты…

– Оставим на время великие слова. Мы находимся в самом начале. Что нас ждет? Сумеем ли мы вселить надежду в разочарованных и жаждущих людей, создать у них образ Польши, в которую бы они поверили? Если мы возьмем на себя эту ответственность… Поймут ли советские товарищи наши трудности, специфику нашей работы?

– И ты еще сомневаешься! О какой специфике ты говоришь?

Тадеуш не ответил, лишь нехотя пожал плечами.

– Давайте быть поскромнее, – вдруг вмешалась Ванда, – скромнее думать о нашей роли. Не забывайте о Польше.

Янка не принимала участия в дискуссии, читала письма, старательно укладывала и сортировала их.

– А вот тебе и неприятности, – сказала она, обращаясь к Ванде. – Ты помнишь Вирского?

– Помню. В тридцать седьмом году получил восемь лет тюрьмы.

– Теперь сидит в Ташкенте, польский военный суд приговорил его к пяти годам за агитацию среди солдат армии Андерса, и, в соответствии с соглашением, сидит в советской тюрьме, и его не хотят выпускать…

– Дай мне это письмо, попробую что-нибудь сделать.

– У тебя уже было столько таких дел…

С Рашеньским Ванда и Тадеуш встретились в «Гранд-отеле». Нашли столик – в обеденное время это было сделать легче, чем вечером, – за колонной, в глубине зала. Официант обслуживал безупречно. Ванда совсем не обращала внимания на еду, а Тадеуш выбирал блюда долго и старательно, зал оглядывал нехотя и без всякого интереса.

– Не люблю я эту забегаловку. И был-то здесь всего раз и с удовольствием никогда бы сюда не приходил. Непонятно, зачем было предлагать встретиться здесь. Кому нужна эта демонстрация?

– Нейтральная земля, – рассмеялся Рашеньский.

– А не будет у вас из-за этого неприятностей?

– У меня и без того их всегда достаточно.

– Мы читали, – сказала Ванда, – ваши репортажи из России. Написаны честно. В ваших статьях о польско-советских отношениях было также много правильных идей.

– Спасибо. Редко доводится слышать похвалу, а если и случается такое, то это меня больше всего и беспокоит. Могу, впрочем, ответить вам тем же – читал все номера «Новых горизонтов» и поэтому просил встретиться с вами. Там столько идей, от которых голова может пойти кругом. Вы понимаете, что значит перечеркнуть пятьсот лет истории Польши? – Он обращался к Ванде. – Я пытался представить себе Польшу, простирающуюся, скажем, от Щецина до Буга. Согласятся ли с этим поляки, разве можно сделать такой поворот в психологии людей?

– Но он необходим, – сказал Тадеуш.

– Я знаю: мы не можем воевать на два фронта, соглашение с Россией нам необходимо, твердо держаться Рижского договора – явная чепуха, но не слишком ли далеко вы заходите? Как вы представляете себе Польшу, каковы ваши концепции?

– Мы стоим за демократическую Польшу, – вмешалась Ванда, – которая сама решает свою судьбу, за проведение необходимых реформ…

– Это все одни лишь слова, – прервал ее Рашеньский. – А вы скажите тем людям, что в армии, тем, с Волыни, Подолии, Вильно, что они не смогут вернуться к себе домой…

– Надо иметь мужество сказать об этом, – заявила Ванда, – они должны понять. Нет счастья в доме, построенном на чужой земле.

– А мы и не говорим, что это легко, – добавил Тадеуш.

Рашеньский глядел на них с огромным напряжением. Официант наполнил рюмки.

– Не исключено, – буркнул журналист, – что я сижу с министрами будущей Польши.

– Все шутите, – улыбнулся Тадеуш.

– Как вы оцениваете нынешний тупик в польско-советских отношениях?

Ванда пожала плечами.

– Ваше правительство оказалось неспособным реализовать договор. Уход армии – это несчастье для всех оставшихся здесь поляков.

– Тогда кто? – спросил Рашеньский. Наступила тишина.

– Ну кто же тогда возьмет на себя все это? – повторил он. – Вы считаете, что наступило ваше время. У вас достаточно смелости?

– Не только у нас. – Ванда повернулась в сторону Рашенъского. – Но и у таких, как вы, понимающих ситуацию.

– Не знаю, понимаю ли я, почему должно было так случиться, и мог бы я вам поверить.

– Необходимо самому во всем убедиться, – улыбнулась она.

– Естественно, потому что для вас история будет проще: Андерс предал…

– А разве не предал?! – возмутилась Ванда. – Не предал союзника, польские интересы, поляков в России?

– Вы все упрощаете.

– Иногда упрощаем сознательно, – подчеркнуто заявил Тадеуш. – Потому что мы хотим простой вещи: вернуться в Польшу, ведя совместную борьбу с врагом.

– И возродить Польшу Кривоустого? Не окажется ли Кривоустый под чужим началом?

– Эта боязнь, – произнесла Ванда, – является следствием давних предубеждений и комплексов. Кому нужен Кривоустый, лишенный силы, веры, свободы? Он не мог бы даже поднять меча.

– Комплексы имеются с обеих сторон.

– Вы, между прочим, уже писали об этом, – добавила Ванда, – и правильнее всего как раз о комплексах.

– Оставим их в покое, – сказал Рашеньский, – давайте поговорим о чем-нибудь конкретном. Представьте себе, что Красная Армия освобождает Польшу. Что в это время может произойти? Какие у вас шансы заручиться поддержкой в Польше?

– В Польше создана партия.

– Слышал. Но ведь у этой партии нет шансов взять власть в свои руки.

– Если она сплотит вокруг себя…

– Это все слова, пани Ванда. Как можно реализовать программу того, что вы называете далеко идущими демократическими переменами? Как вы себе представляете перенос Польши, именно перенос на несколько сот километров…

– А если это окажется единственной программой, позволяющей независимое существование страны?

– Значит, ситуация без альтернативы? Хотите поставить Польшу в такое положение, когда у власти будете только вы, и никто больше? Без согласия самого народа этого не удастся сделать.

– Мы не заглядываем так далеко.

– Теперь вы отступаете.

– Нет, стараюсь быть конкретной. Мы думаем о находящихся в России поляках и устранении всех преград в польско-советской дружбе.

– С этим можно согласиться, хотя требуются некоторые уточнения. Вы знаете, что я противник всякого рода анахронизмов в польском политическом мышлении. А какую модель строя вы имеете в виду?

– Советский Союз выступает против экспорта революции.

– Вы уверены, пани Ванда? Действительно, выступает против?

– Несомненно. Мы считаем, что народ сам решит…

– Это главный вопрос, но такие слова приобретают ценность лишь тогда, когда они не расходятся с делом. А если народ сам вас отвергнет?

– Не отвергнет.

– Вы чересчур самоуверенны.

– Да. Все решат несколько факторов: разочарование в правительстве периода санации и лондонском правительстве, обнищание народа, всеобщая жажда глубоких реформ, на которые не пойдет ни один Сикорский.

– Может, вы и правы.

– Поэтому оставайтесь с нами. – Это уже сказал Тадеуш.

– Нет, – ответил Рашеньский, – есть вещи, о которых нужно не только писать, но и подтверждать своим собственным поведением. Мне не хватает той уверенности, что присуща вам. А кроме того… я – за дружбу, но боюсь… боюсь, что вы позаимствуете в этой стране то, что труднее всего выдержать.

– А именно? – тихо спросил Тадеуш.

– Невозможность защиты своего собственного мнения и… – Рашеньский заколебался.

– Говорите до конца.

– Я сидел в лагере и видел осужденных, но не верил в их вину. Видел депортацию десятков тысяч…

– Вы сами писали…

– И буду писать, что нужно дружить, понимать Друг друга, а это нелегкое дело.

По пути в посольство Рашеньский чувствовал полную неудовлетворенность весьма дипломатической беседой, прошедшей слишком общо, как будто ему и им не хватило смелости затронуть самые важные вопросы. А какие самые важные?

Он прошел через ту самую, что и в предыдущий раз, большую комнату и постучал в дверь Евы Кашельской.

– И все-таки вы беседовали с ними, – сказала она. – Советник-посланник Сокольницкий уже знает об этом. Я думаю, что вы правильно сделаете, если сообщите ему суть данного разговора.

– Я даже опубликую его, – рассмеялся Рашеньский и тут же стал серьезным. – Если, конечно, напечатают.

– Да садитесь же! У меня к вам просьба, но это потом… Пришло письмо из Лондона, оно гонялось за вами по всему свету, а привез его связной из Янгиюля. – И подала ему конверт.

Рашеньский нетерпеливо разорвал его и быстро пробежал глазами первые строки. Лицо его вдруг посерело и изменилось неузнаваемо. Он бросил письмо на стол и отошел к окну. Ева испугалась, что Рашеньский сейчас упадет, потому что тот беспомощно шарил по стене руками и, наконец опершись о нее, ухватился за подоконник.

– Что случилось?! – воскликнула она. Он не ответил.

Ева быстро плеснула коньяку в стакан и подала Рашеньскому. Он залпом выпил.

– Спасибо, – прошептал в ответ. Взгляд его стал более осознанным. – Марта, моя невеста, – наконец произнес он, – погибла в Англии во время налета немецких самолетов.

Проговорив это, Рашеньский бросился к двери.

– Оставайтесь у меня, в таких случаях лучше…

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – сказал он, – со мной все в порядке. – И вышел.

Оставшись одна, Ева села за стол, минуту сидела неподвижно и вдруг рассмеялась. Правда, этот смех, прерываемый кашлем, посторонний наблюдатель свободно мог принять за плач.

Рашеньский пил, не понимая, что пьет. Старый официант принес ему еще сто граммов коньяка, постоял минуту, покачал головой, но не осмелился ничего сказать. Зал «Гранд-отеля» был полон, за соседним столиком расположилась шумная компания. Он, похоже, не замечал всех этих англичан, американцев; большинство из них были в форме и чувствовали себя здесь уверенно, выкрикивали названия населенных пунктов в прифронтовой полосе, а часто произносимое в этом зале слово «Сталинград» звучало как лозунг. Появились оркестранты. Музыка начала доходить до сознания Рашеньского, слова же солдатской песни «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага» как бы окончательно пробудили его. Он не мог теперь понять, как оказался в этом зале, наполненном шумом голосов, табачным дымом и грохотом оркестра.

Закрыв глаза, он попытался представить Марту, но не смог. Как и в тот вечер, когда впервые увидел ее на приеме у супругов К…Он получил приглашение на посещение салонов правящих кругов санации, это его даже забавляло, он считал, что они хотят купить молодого бунтаря-журналиста. Жена заместителя министра плыла в голубом платье, да, он помнит цвет платья и декольте, показавшееся ему слишком глубоким, если учесть, что… А сбоку, в нише двери, стояла Марта. Он не мог вспомнить ее лица, образ исчез, вместо него появилось пустое место. «Ты мне улыбалась, а локон падал на твои глаза». – «Неправда, я не улыбалась, потому что тебя со мной не познакомили».

Ну конечно, он помнил огромный салон и мундиры, окружавшие Марту. Она увидела его в зеркале, пробиравшегося к ней с рюмкой в руке. Кто-то толкнул его, сказал: «Извините», и рюмка мягко упала на ковер; он неуклюже наклонился, но тут же появился слуга, они подняли рюмку вместе… и Марта рассмеялась.

На Королевской улице падал снег, они свернули на Краковское предместье, на Новом Святе она взяла его под руку. «Я живу на улице Вильчей, а хотелось бы на Саской Кемпе». Нет, это она сказала значительно позже. И не раз говорила об этом в Лондоне.

Его вдруг охватил страх, он потянулся за рюмкой, пил, не чувствуя вкуса коньяка. Как умирают люди? Как умерла Марта? Если снаряд разорвался неподалеку, она ничего не почувствовала, но ведь так легко не умирают, на это требуется время: сначала, наверное, чувствуешь боль и испытываешь надежду, что пронесет, затем понимаешь, что надо принимать смерть, соглашаться с ней, и это самое трудное. «Смог бы я, – подумал он, – сейчас принять смерть? Да, я готовился к этому много месяцев и постоянно повторял: миллионы и миллионы умирают, и ты сможешь».

Он снова подозвал официанта.

– Еще одну рюмку.

Тот грустно поглядел на него и отошел. В этот момент около его столика появился господин в гражданском костюме, представительный, тоже слегка навеселе. В руке он держал огромный черный портфель.

– Разрешите, уважаемый пан поручник? – спросил он.

– Пожалуйста, присаживайтесь, – буркнул Рашеньский.

Если бы он не был таким пьяным и так занят своими переживаниями, то наверняка заметил бы пристальный взгляд двух не похожих на иностранцев мужчин, сидевших за столиком у двери.

– Моя фамилия Янецкий, представитель из Акминска, – произнес господин, присаживаясь к столу. – Не приходилось ли нам…

– Рашеньский, – буркнул он и потянулся за рюмкой.

На Янецкого такой прием, казалось, не подействовал.

– А я ведь знаю вас, уважаемый пан, – залился он соловьем. – Читал, читал… Официант! – крикнул он. – Никудышное здесь обслуживание, где им тягаться с Европой.

Но официант явился тут же – Янецкий заказал ужин и спиртное.

– А вы тут в полном одиночестве, – забеспокоился он, глядя на Рашеньского. – Я бы не прочь провести время в дамском обществе… В Лондоне совсем другое дело, правда?

Рашеньский слегка приподнялся и посмотрел на представителя таким взглядом, что тот умолк и застыл в неподвижной позе с открытым ртом.

– В чем дело? – заикаясь, спросил он наконец.

– Вон отсюда! – рявкнул Рашеньский.

Янецкий вскочил со стула.

– Сумасшедший! – крикнул он. – Самый настоящий безумец! Официант! – Увидев, что тот несет его заказ, распорядился: – Отнесите все вон на тот столик.

Рашеньский заказал еще коньяку. Слушал русские песни, которые фактически не слышал, и не заметил даже, как Янецкий нашел себе новую компанию – польского и английского офицеров. К ним подошла женщина, и вскоре все четверо покинули ресторан.

Зал постепенно пустел, оркестр уже не играл. Рашеньский больше не заказывал коньяку, он даже немного пришел в себя.

– Ресторан закрывается, – долетел до него голос официанта.

Рашеньский тяжело поднялся и только сейчас заметил черный портфель. Он лежал на стуле, там, куда его положил Янецкий. Рашеньский окинул взглядом зал, но представителя нигде не было видно.

– Тот пан, что сидел с вами, – услужливо проговорил официант, – уже давно ушел.

Рашеньский машинально взял черный портфель и поплелся к выходу. Когда подошел к двери, двое мужчин преградили ему дорогу.

– Просим вас пройти с нами, – сказал один из них.

– По какому праву, зачем?

– Мы из контрразведки, – пояснил другой, показав удостоверение, и протянул руку за портфелем, который Рашеньский все еще держал в руке. – Нужно кое-что выяснить.

– Я протестую!

– Еще успеете выразить свой протест.

Машина ждала у «Гранд-отеля». Рашеньский покорно забрался в нее и, вдруг почувствовав себя беспомощным, подумал, что теперь ему абсолютно все равно, он готов принять любой удар судьбы.

Советский полковник был вежлив, только иногда в его голосе звучали металлические нотки. Рашеньский сидел на стуле на некотором расстоянии от стола, уже протрезвевший, но небритый и усталый после проведенной в камере ночи. Он знал, что это первый допрос – на нем ничто не должно угрожать ему. Отвечал на вопросы, подтверждающие его личность и касающиеся портфеля, размышлял: «Провокация или случайность? Если все это сфабриковано, то кто в этом заинтересован? Русские, наша разведка? Могу ведь и не выкарабкаться отсюда», – подумал он, нисколько, впрочем, не испугавшись.

– Может, хотите закурить? – вежливо спросил полковник.

– С удовольствием.

Полковник протянул папиросы.

– Я хочу, – сказал Анджей, – связаться со своим посольством.

Следователь как будто не слышал его просьбы.

– Итак, вы твердо заявляете, – продолжал он, – что не знали, что находится в портфеле?

– Не имею понятия. – Рашеньский отвечал тихо, с безразличным видом.

– Ну хорошо, можете убедиться. – Черный портфель лежал на столе, полковник осторожно открыл его и вынул из него два машинописных текста. – Пожалуйста, поручник Рашеньский.

Анджей, взглянув на них, прочитал несколько предложений, перевернул страницу. Не было никакого сомнения: в портфеле находились разведывательные материалы, даже такой профан, как он, мог сразу догадаться об этом.

– Это провокация, – заявил он.

– Чья? – спросил полковник. – Это тщательно подготовленная информация о промышленности и военной технике. Кому вы должны были передать это? Отвезти в Лондон?

– Да вы, наверное, и сами этому не верите.

– Тогда мне ничего не остается, как поверить, что кто-то, кого вы не знаете и встретили случайно, забывает в ресторане портфель с такими важными документами. Как его звали?

– Я был пьян.

– Не настолько вы были пьяны; а как его звали, могу вам напомнить: Янецкий, ваш представитель из Акминска. Он обладает дипломатической неприкосновенностью, чего у вас нет…

– Мне все равно, пан полковник, можете делать со мной что хотите, но подозревать меня в шпионаже… Именно меня, – вдруг рассмеялся он тихо, непроизвольно, – какая-то чепуха получается, это не служит… – Анджей умолк и снова взглянул на черный портфель.

– Вы хотели сказать: польско-советской дружбе? А это служит? – Полковник ударил рукой по лежавшим на столе машинописным листам. – Сегодня ночью, – сказал он, понизив голос, – мне принесли ваши репортажи, неплохие, вполне доброжелательные, хотя не все вы понимаете…

– Вам трудно угодить.

Полковник внимательно поглядел на него.

– Может быть, – буркнул он, – и именно поэтому удивляюсь, зачем вы впутались в это дело, именно вы. Ответьте мне на это, но только честно.

– Все как на духу я вам уже сказал.

Полковник вздохнул:

– Жаль. Может, принудили вас помимо вашей воли?

– Я, – сказал Рашеньский, – уверен, что тот человек…

– Янецкий, – подсказал следователь.

– Ну да, этот Янецкий действовал без ведома и согласия посольства, я знаю советника-посланника Кота.

– А генерала Андерса вы знаете?

– Встречался с ним недавно. Беседовал и с Вандой Василевской.

Полковник кивнул.

– Вы удивлены, увидев это, – указал он снова на портфель, – а вас не удивляет вывод польских войск из Советского Союза именно сейчас? И разве нет между ними связи? Вы читали последние сводки? Скажите нам, что вы об этом думаете.

– Но это, кажется, не является предметом допроса.

– Это точно, – подтвердил полковник. – Но мы переживаем по поводу вывода войск, – добавил он тихо.

– Я тоже, – буркнул Рашеньский. – Ну ладно, – вдруг резко произнес он, – мы виноваты, но неужели вы ни в чем не можете упрекнуть себя?

Полковник долго не отвечал.

– Ничего вы все-таки не понимаете, поручник Рашеньский, – наконец заявил он. – Ну так что, – спросил он тихо, – ничего не хотите менять в своих показаниях?

– Нет.

– Ничего не желаете добавить?

– Нет. Задержите меня?

Полковник пожал плечами.

– Не я принимаю решения. Но должны. А что бы вы сделали на моем месте?

* * *

Советник-посланник Сокольницкий, возглавивший посольство после отъезда Кота и до приезда нового посла, Ромера, вошел в кабинет майора Высоконьского страшно взволнованный.

– Я выразил резкий протест по поводу ареста Рашеньского, – выпалил он.

– Ну и что? – усмехнулся Высоконьский. Его совсем не тронуло это известие.

– Это ужасно неприятная история, я не знаю, как об этом доложить премьеру.

– Вы должны доложить…

– Я сказал в Наркоминделе, что Янецкого мы снимаем с работы и тут же высылаем из Россия, что действовал он без нашего ведома, согласия и указания.

– И они, конечно, не поверили.

Сокольницкий кивнул.

– Заявили, что и так потребовали бы выезда Янецкого.

– Я отправлю его в армию.

Сокольницкий посмотрел на него более внимательно, даже строго.

– Вы еще больше раздразните русских, – буркнул он. – Кто приказал Янецкому собирать материалы?

Высоконьский молчал.

– Кот запретил представителям всякую деятельность такого рода.

– Да? – Высоконьский как будто удивился. – Видимо, не очень внимательно они вас слушали.

– Вас это не должно волновать, пан майор, но в каком свете мы предстаем в результате такой деятельности? Вот идиот, оставить портфель в ресторане? Как это могло случиться? – Высоконьский пожал плечами. – Рашеньский известный в Лондоне человек, – продолжал Сокольницкий, – неоднократно выступал за польско-русский договор, здесь он беседовал даже с Вандой Василевской, хотя, – добавил он, – без моего согласия.

– И такого человека, – заявил Высоконьский, – большевики арестовали. Ну что тут говорить…

* * *

Тадеуш нервно гасил папиросу в пепельнице, Ванда быстрым шагом ходила по комнате, третий из присутствующих, которого называли Юлианом, вел себя спокойнее всех, даже улыбался.

– Я считаю, – сказал Юлиан, – что рано или поздно НКВД сам поймет, в чем дело, а у нас нет полной уверенности. – Он снял очки и стал тщательно протирать стекла тряпочкой, которую вынул из кармана.

– У нас самая точная информация, Юлиан, – возразил Тадеуш. – Я уверен, что нашлись такие, кто сознательно хотел подставить Рашеньского, чтобы скомпрометировать все, до сих пор им написанное. И подумать только, все это произошло не случайно, почти сразу же после разговора с нами…

– Прежде всего скомпрометировано посольство, – заявил Юлиан.

– Если бы только это, – вздохнула Ванда. – Рашеньский, – добавила она, – произвел на меня впечатление честного и порядочного человека.

– Ты уверена в этом? Она посмотрела на него.

– Если нам придется действовать, то нужно будет опираться не только на единичных коммунистов.

– Естественно! – Юлиан снова надел очки. – Но не забывайте, что здесь может быть двойная игра. Зачем нам вмешиваться?

Ванда снова стала мерить шагами комнату.

– Это огромный талант, – наконец произнесла она, – действительно огромный.

– Доверяй соответствующим властям…

– Доверие доверием, – буркнул Тадеуш, – а люди могут ошибаться.

Ванда села за стол.

– Попробую вмешаться, буду просить даже на самом высоком уровне, если возникнет в этом необходимость. Рискну.

* * *

Осень наступила внезапно. Радван прилетел в Куйбышев ранним утром. Шел дождь, на тротуарах лежали пожелтевшие листья, а когда из окна машины он увидел фасад гостиницы «Гранд», то подумал, что доволен возвращением, соскучился, и лучше всего было бы сперва заехать к Ане, в госпиталь или домой, но, конечно, сначала нужно было зайти к себе и в посольство.

Его удивили неожиданные перемены. Первым, кого он встретил, был Данецкий. Пан староста приветствовал его холодно, сказал, что майор ждет и что Радван уже не застанет в посольстве Еву Кашельскую: она отозвана в Лондон. Стефан даже не предполагал, что эта весть его огорчит столь сильно. Только сейчас он понял, как Ева была ему здесь нужна; он думал о ней и был уверен, что она первая встретит его в посольстве. Почему ее отозвали? Данецкий взглянул на него удивленно: таких вопросов не задают. Ева просила передать Радвану привет, и ничего больше. Впрочем, он излишне разговорился, Радван должен быть подготовлен ко многим изменениям. После отъезда посла Кота и вывода Андерсом войск из СССР в Иран взаимоотношения с советскими властями стали хуже, чем когда-либо. Они должны быть осторожны, бдительны, готовы к возможным провокациям – это подтверждается хотя бы арестом Рашеньского органами НКВД.

Радван помнил поручника-журналиста, их разговор в Татищеве и не скрывал удивления. Подумал, кстати не в первый раз в течение последних нескольких дней, что рушится концепция Верховного главнокомандующего Сикорского. И снова ему послышался голос Вихерского, вспомнились улицы, дорога, порт и вокзал Красноводска. Должен ли он доложить о Вихерском? Знал, что должен, но чувствовал, что не сделает этого; именно о нем думал, входя в кабинет Высоконьского.

Майор встретил его так, будто они расстались только вчера.

– Хорошо, что прибыли. – Майор посмотрел на часы. – Вечером жду от вас письменного донесения, и поговорим не только о командировке.

Не видя в этой перспективе ничего заманчивого, Радван начал писать донесение, хотя спешил к Ане. У него были черновые заметки, и работа не выглядела сложной, если бы не мысль о Вихерском. Помнил его комнату в Красноводске – с видом на залив, почти голубой в лучах заходящего солнца, но порт, откуда отплывали польские транспортные суда в Пехлеви, загораживали дома.

В тот вечер Вихерский без кителя полулежал на кровати, Радван отвернулся от окна и тяжело присел у стола. Потянулся за бутылкой. Налил себе стакан. Водка была теплой. Подумал – хорошо бы хоть небольшой кусочек льда.

Вихерского он встретил в штабе эвакуации в Красноводске. Радван доложил кому положено о своем прибытии и сразу понял, что он здесь не нужен: офицер в роли наблюдателя из посольства, которое уже никого не интересовало… Он вертелся между вокзалом и портом, удивляясь четкости организации эвакуации. Поезда с поляками шли по одной железной дороге из Ташкента. Все осуществлялось точно по плану, предусматривающему завершение операции двадцать пятого августа (1942 г.). Эвакуировалось более восьмидесяти тысяч человек.

Радван на своей трассе «вокзал – порт» задерживался под репродукторами, слушая последние сводки о продвижении фашистских войск: немецкие танки под Сталинградом, на Давказе. Разве можно было удивляться косым взглядам советских солдат и офицеров, наблюдавших прекрасно выглядевшие польские дивизии, убывающие в Пехлеви? «Поляки не хотят воевать, убегают с тонущего корабля».