Текст книги "До последней капли крови"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Много пьешь, – сказал Радван.

Да, Ева пила даже в посольстве. В шкафу, за бумагами, у нее всегда стояла бутылка коньяка, а на столе – чайные кружки. Он с удовольствием приходил к ней, чувствовал себя в ее обществе намного свободнее, чем даже с Аней. Аня любила его, но не соглашалась с его мыслями. Ева же с сочувствием относилась к его взглядам, к любой попытке их выражения; он чувствовал, что она переживает за него, и это вызывало у него признательность.

– С меня хватит, – заявила она. – Разве ты не видишь, что ничего уже нельзя сделать? Что мы попали в ловушку? Кот постоянно старается как-то поправить ситуацию, успокоить всех и не понимает, кто каждый раз портит ему игру. Медовый месяц продолжался недолго, а сейчас все разваливается, возникают все новые и новые конфликты. По вопросам гражданства, представительства, завтрашнего или вчерашнего дня… Иногда думаю, что так и должно быть, что все решено, договорено, утверждено. Ничего из этого не выйдет, никакого согласия между нами и ними не будет, они не могут, и мы не можем.

– Ты что болтаешь?!

– Мой милый мальчик, – прошептала Ева, – такие, как ты, порядочные, любимые, симпатичные, никогда ничего не поймут. – Она налила себе полстакана коньяка и начала не спеша прихлебывать его, как чай. – Иногда мне кажется, что я лучше понимаю эту страну, чем те, кто был в лагерях. Не потому, что они ослеплены ненавистью, а потому, что все время думают, что можно играть, давить, заставлять идти на компромиссы. Но это неправда.

– И так считает Верховный?

– Конечно. Но это неправда, – твердо повторила она. – Здесь идет игра под названием «Все или ничего», тут нет никакой торговли. Уступишь, тогда есть еще какой-то шанс, но уступить надо полностью, сдаться на милость победителя, отказавшись от всех своих надежд…

– Ты действительно пьяна.

– Конечно, пьяна. – И тут же перешла на другую тему: – О чем тут можно писать, в нашем чудесном посольском органе? Тебя это не интересует? Я понимаю, конечно, что тебя интересует совсем другое, точнее, кто-то другой… Да, у меня для тебя кое-что есть. Наш чудесный штаб, не знаю, почему это попало ко мне, не желает, чтобы ему присылали тонны советских пропагандистских материалов. Поскольку Советы поставляют нам по списку брошюры, плакаты, популярные лекции… так же как и в советские дивизии.

– И это мешает штабу?

Ева взглянула на него с нескрываемым беспокойством.

– Видно, мешает. Неужели ты не понимаешь? Может, они боятся, что эти материалы по ошибке раздадут солдатам.

Радван пожал плечами.

– В любом случае доложи Высоконьскому и дай ему эту бумагу, пусть он сам решает. – Ева отставила стакан и перевернула его вверх дном. – Не буду больше пить… А ты, однако, меняешься, – вдруг сказала она.

– Что ты имеешь в виду?

– Постепенно становишься другим. Сам не замечаешь, но это видно по тому, как ты пожимаешь плечами, иронически бросаешь слова и сомневаешься. Жаль, и боюсь я за тебя, – сказала Ева тихо.

– Шутишь.

– И не думаю, – вздохнула она. – Просто… – махнула рукой. – Что нового у коммунистов?

Радван весь напрягся. Поглядел в окно – падал мокрый снег; ему казалось, что минуту назад светило весеннее солнце.

– Понятия не имею. – И добавил, может, вопреки своей воле: – Ни они, ни я не горим желанием быть в более близких отношениях. Думаю, им тоже нелегко.

– «Тоже нелегко», – повторила Ева. – Значит, уже проводишь знак равенства – они и мы, как будто два одинаковых предложения… Слушай, Стефан, не мог бы ты влюбиться хоть в меня, что ли?

– Как мне ни жаль…

– У меня уже неприятности, а тебя они ждут впереди.

– Но…

– Подожди… Я не хочу тебя пугать, ты действительно ничего не понимаешь. – Она приблизилась к нему. – Послушай, подай рапорт с просьбой перевести в другое место, и сделай это немедленно.

– Я делать не буду.

– Ты, – сказала она нежно, – наивный парень, у тебя нет ни когтей Высоконьского, ни зубов коммунистов, да ты еще к тому же и без головы. Только и слышишь от тебя: верность Польше, верность приказу…

– Ты относишься ко мне как к ребенку.

– Я люблю тебя, – сказала она. – А она тебя любит?

– Наверное, – серьезно проговорил Радван.

– А у нее есть голова… – Ева плеснула в стакан коньяку. – Убирайся-ка ты лучше, парень, из России, с ней или без нее, на фронте будешь в большей безопасности. – Она отпила из стакана. – Я знаю, что мне тебя не убедить, но на ее бы месте…

* * *

Радван медленно поднимался по лестнице дома, в котором жила Аня. Останавливался, поглядывал через грязное окно вниз, на улицу. Ему неприятно было думать о том, что он должен войти в эту квартиру, но очень хотелось увидеть Аню. Услышал шаги – кто-то спускался по лестнице – и увидел Зигмунта. Они стояли друг против друга на узкой лестнице.

– Мы договорились с Аней встретиться, но она не пришла, может, она дома? – спросил Радван.

– Наверное, задержалась в госпитале, – сухо ответил Павлик.

Наступила тишина.

– Ладно, – буркнул наконец Зигмунт, – заходи, если пришел, можешь подождать здесь.

– Спасибо.

Он провел Радвана в комнату Ани.

– Садись, – сказал Зигмунт и стал шагать от окна к двери и обратно, словно не замечая или не желая замечать поручника.

– Ты собирался уходить, не буду тебе мешать, – проговорил наконец Радван.

– Ты мне не мешаешь, – ответил Павлик и остановился напротив Стефана. – Ты должен расстаться с Аней, пойми это.

– Нет.

– Я не верю тебе, никогда не верил таким, как ты. Ваши взгляды сформировались раз и навсегда, никакие факты не переубедят вас. Неужели ты не видишь, что вы зашли в тупик? Что ты тоже оказался в тупике и хочешь втянуть туда и Аню?

– Нет, не вижу.

– И об этом ничего не говорят в посольстве? Ни у кого нет никаких сомнений? Радван молчал.

– Не хочешь говорить, не надо, тогда подумай, как к этому относится Аня.

– Аня любит меня.

– Это мещанский подход. Женщина должна послушно следовать за своим мужчиной, так?

– А ты считаешь, что должна бросить его, поскольку у них разные взгляды?

– Взгляды тут ни при чем.

– А что же тогда при чем?

– Все, – сказал Павлик. – Понимаешь? Самое главное, что есть в человеке… все его прошлое и будущее, все, что с ним станет и может стать.

– А ты? – проговорил тихо Радван. – Как бы ты поступил? Бросил бы девушку? Ту, к которой относишься как к своей жене? Бросил бы только потому, что вам якобы не по пути?

Павлик молчал.

– Откуда в тебе столько ненависти, – наседал теперь Радван, – откуда такая непримиримость?!

– Тебе этого никогда не понять, для этого надо прожить другую жизнь.

– Но в конце концов, и ты можешь ошибаться, и я могу ошибаться, ведь речь идет о различных взглядах, и только история определит, кто был прав.

– История уже определила, – буркнул Павлик. – Ты, – добавил он твердо, – представитель всего того, что я отрицаю.

– А ты, – проговорил тихо Радван, – приносишь мне беспокойство, боль, гнев и… в то же время… – Он не закончил фразу. – Пойду, может, встречу ее по дороге из госпиталя. Как-то странно получается, – добавил он, – были вместе в боях в Сентябре, и что же? Оказывается, нас абсолютно ничто не связывает… Даже поверить трудно!

* * *

Должна была прийти Ксения, но она заболела, и Аня осталась еще на одну ночь. К утру она сильно устала, спала не более двух часов, потому что в четыре часа пришел новый эшелон, койки ставили в коридоре, тяжелораненых везли в операционную, где восемь часов подряд дежурил едва державшийся на ногах пожилой врач Фокин. Аня склонялась над вновь поступившими ранеными, записывала на карточки их фамилии и старалась запомнить лица, отличить их одно от другого, но все они казались ей одинаковыми, даже голоса, стоны были похожими.

– Сестра, подойди ко мне, посиди… скажи, где я?.. что со мной будет?.. куда ранило?.. принеси попить… ничего не вижу… здесь очень темно…

Она ходила между койками и не знала, который час. Время, кажется, подходило к обеду, когда прибежала молодая санитарка и, подозрительно взглянув на Аню, как будто видела ее в первый раз, сказала:

– Тебя ждет в дежурке дама!

– Какая дама?

– Не знаю, – ответила санитарка, – какая-то иностранка, у нас таких здесь не бывает.

В дежурной комнате, отгороженной от коридора стеклянной дверью, Аню ждала Ева Кашельская. Проходившие мимо санитарки поглядывали на нее с нескрываемым любопытством, что, впрочем, нисколько не смущало пани Еву. Ей тоже не сиделось на месте, и она выглядывала в коридор; сквозь приоткрытую дверь видела палаты, стоявшие в коридоре вдоль стен койки… Когда появилась Аня, Кашельская сразу узнала ее, хотя до этого они не встречались.

– Вы пани Аня?

– Да, – удивленно ответила та.

– Меня зовут Ева Кашельская. Эта фамилия говорит вам о чем-нибудь?

– Нет.

– Стефан никогда обо мне не рассказывал?

– Нет.

– Значит, расскажу сама. Мы можем посидеть здесь, у вас найдется минутка времени?

– Пожалуйста. Хотя я не совсем понимаю…

– Конечно, не понимаете… Жуткие у вас здесь в госпитале условия. Как будто и знаешь об этом, а на самом деле поймешь лишь тогда, когда сам увидишь… Много раненых?

– Много. Но я думаю, вы пришли сюда не за тем, чтобы узнать, сколько раненых.

– А вы решительная. Нет, не за этим, разумеется. Меня не интересует, сколько здесь советских раненых. Я работаю вместе со Стефаном в посольстве, мы с ним дружим. Не смотрите так на меня… Больше я с ним дружу, а не он. Поэтому речь идет о нем… Видите ли… – Ева заколебалась и как будто лишилась присущего ей красноречия, – я люблю его… – и добавила своим, уже обычным тоном: – Впрочем, без взаимности.

– Я все еще не могу понять вас.

– Потому что я затянула со вступлением… Да, вы действительно красивая… Вы его любите?

– Собственно говоря, кто дал вам право…

– Конечно, никто, – прервала ее Кашельская, – но если это так…

– Да, так.

– Подумайте о нем… Он прекрасный парень. Сикорский очень любит его, но здесь, в том положении, в котором он оказался, ему больше ни дня нельзя оставаться в посольстве.

– Почему?

– Потому что его сломают или уничтожат, либо… вы его сломаете. – И Ева стала говорить тише. – Ведь вам, как и мне, прекрасно известно, что он беспомощен, мечется туда-сюда… Вы подорвали его веру, не дав ничего взамен… От него только и слышишь: «Откуда я знаю, что хорошо и что правильно…»

– Это необходимо знать хотя бы ради себя, иначе не проживешь.

– А вы уверены, что он знает? Наступило долгов молчание.

– Взгляды, которые вы исповедуете, можно исповедовать и в Лондоне? – спросила Кашельская.

– Конечно.

– В таком случае, девушка, выходите за него замуж и уезжайте из России. Это можно еще успеть сделать… У Стефана есть среди командного состава Старые приятели отца, в конце концов можно обратиться даже к генералу Сикорскому… Уговорите его. Вы, впрочем, тоже оживете в Лондоне, а здесь у него, поверьте, нет никаких шансов… – Ева напрасно ждала ответа. – И сейчас это сделать нелегко, – продолжала она, но в ее голосе появился уже оттенок просьбы, – но кое-что сделать можно. Кто знает, что будет завтра? Я использую все свои возможности… а они у меня есть, можете в этом не сомневаться.

– Я этого не сделаю! – резко заявила Аня.

– Почему? Боитесь русских, своих товарищей? Ведь в Лондоне тоже можно быть коммунистом, если вы таковым являетесь. Вы очень молоды и еще не понимаете, что для женщины значит мужчина, как необходимо беречь его, чтобы сохранить… Он такой слабый и податливый… Как легко мы отказываемся от нашей веры в человека, которого любим!

– Неправда!

– Боже мой, я вам кое-что скажу, малышка… Мне было нелегко прийти сюда, понимаете? Сама себя заставила, потому что я…

– Вы…

– Да, – буркнула Кашельская. – К сожалению. Хочу хотя бы спасти его… Не для себя.

– Я этого не сделаю, – тихо отозвалась Аня. – Вам никогда этого не понять. Если бы я так поступила, то чувствовала бы себя дезертиром, предателем…

Кашельская некоторое время молчала.

– Ты живешь в голоде и холоде, – сказала она. – Вообще-то вы похожи друг на друга. Как похожи бабочки, которые должны сгореть. Его судьба будет лежать на твоей совести, помни об этом, на твоей совести, потому что здесь он погибнет.

Аня молчала.

Кашельская встала.

– Послушай, я сделаю все, чтобы оторвать его от тебя… Это мне, возможно, не удастся, но попытаюсь… Поступай как знаешь, но просила бы не посвящать в нашу беседу Стефана.

– Не скажу ему ни слова, – ответила наконец Аня.

* * *

Только на следующий день после встречи с Зигмунтом Радван договорился с Аней увидеться вечером. Она должна была прийти в шесть, он ждал ее уже час. Всякий раз, когда она опаздывала, комната казалась ему унылой и неуютной. Хоть бы был коврик на полу или мягкое кресло, а то только железная кровать; единственная роскошь – одеяло из настоящей английской шерсти. Глубокие, мягкие кресла стояли в спальне родителей. По пушистому ковру можно было бегать босиком от зеркального шкафа до балконной двери. Какой же был там ковер? Почти уже не помнил; кажется, зеленые прямоугольники и квадраты, составлявшие затейливый рисунок. Вспомнил сад: густой кустарник вдоль узкой дорожки, беседку под старым ореховым деревом. Такой сад был у дяди Казимежа в Билгорае; Стефан приезжал к нему с матерью в июле на две недели, вставал рано и бежал босиком в сад по холодной, росистой траве. «Если бы иметь такой сад среди русской зимы на Волге… Нет, будем жить с Аней в Билгорае. И я не честолюбив, не мечтаю ни о больших деньгах, ни о власти. В любом захолустье нужен хороший хозяин, ведь я все же, – думал Стефан, – наследник дяди Казимежа».

Поручник взглянул на часы: уже семь. Почему она опаздывает? Раздался звонок. Наконец-то!

Он открыл дверь и увидел поручника Данецкого.

– Если вы не очень заняты…

– Я жду одного человека, – сухо проговорил Радван.

– А я… проходил вот мимо… и решил заглянуть на минутку.

– Пожалуйста, входите. – «Ладно, – подумал Стефан, – и так уже все знают. Когда Аня придет, скажу, что это моя невеста, в конце концов я имею на это право».

Данецкий вынул из кармана шинели бутылку. Радван не любил, когда спиртное приносили таким образом.

– Нет, пан староста, лучше выпьем по рюмочке моего коньяка.

– У меня ведь, собственно, к вам просьба.

– Слушаю вас. – Сегодня коньяк Стефану не нравился, был как вода. «Мне не нужно пить», – подумал он.

Данецкий огляделся по сторонам, задержал свой взгляд на аккуратно застланной койке, чистой подушке на английском одеяле. У Радвана возникло такое ощущение, будто копаются в его белье. «Данецкий был не старостой, а сотрудником второго отдела», – вдруг подумал Стефан.

– Ну и какая же у вас просьба?

– Завидую вам, – сказал Данецкий.

– Это чему же?

– Молодости, положению… Потому что я развалина, пан Радван. После того что пришлось пережить… Ну на что я могу рассчитывать в жизни, даже после того как дождусь конца войны? – Он наполнил свою рюмку. – В восемнадцатом году был молодым, даже моложе, чем вы сейчас, и верил, черт побери, верил. Дело вот в чем, пан Радван…

– Слушаю вас.

– Пожалуйста, не сердитесь, дорогой коллега, но прошу упомянуть обо мне в своих отчетах, может, я вам пригодился бы в другом месте…

– Каких отчетах? Я пишу только то, что приказывает наш общий начальник, майор Высоконьский.

– Ну конечно… За ваше здоровье! Ведь сюда вас послал сам генерал Сикорский.

– Это правда. Но это еще ничего не значит.

Данецкий вздохнул.

– Пан поручник, я хочу уехать из этой страны, на Ближний Восток, в Англию, куда угодно… Это страшная страна, я боюсь ее.

– И это говорит офицер в военное время?

Староста встал.

– Офицер, честь… Вы все считаете меня тряпкой, правда? Даете различные мелкие поручения, как это делает Высоконьский, либо подсмеиваетесь надо мной, как наша милая пани Ева… Я когда-то тоже был человеком чести. А разве вы лучше меня? Мелкие интриги, травля, смешные заговоры – и тут же: «Да здравствует Верховный!» Санация погубила Польшу, мы ничего не отдадим, а люди живут в голоде и холоде, поездили бы вы по представительствам да посмотрели бы на нашу помощь им, в посольстве лежат тысячи писем без ответа. Вы думаете, что я трус? На далеком севере, в тайге… я умел и работать, и постоять за себя. А сейчас… – Оборвав фразу, он уселся и потянулся за рюмкой.

Поднимаясь бегом по лестнице, Аня проскочила мимо польского офицера, который внимательно посмотрел на нее и козырнул. Она кивнула в ответ. «Коллеги Стефана уже знают меня, – подумала Аня, – наверняка говорят обо мне». Вдруг ее охватило беспокойство. Может, Кашельская права? Может, ей действительно нужно позаботиться о Радване? Она подумала, что умнее его и находится в большей безопасности. Там уже известно, что Стефан… сотрудник атташата… крутит с коммунисткой. Боже мой, что грозит ему за это?! А если его пошлют в армию или в Лондон, и тогда уже… Нет, он сам должен решать. Стоя у его двери, подумала – опоздала почти на полтора часа.

Она не могла уйти из радиокомитета: приехала Ванда, и там собрались все – Янка, Хелена, Зигмунт, Тадеуш. Выпили, даже было чем закусить, и повод нашелся для нескольких тостов, прямо как на официальном приеме. «Да здравствуют «Новые горизонты»!» Ванда получила разрешение на издание этого журнала, говорила об этом с энтузиазмом, и ее энергия передавалась остальным.

Трудно было оставаться безразличным к тому, о чем говорила Ванда, ее слова были наполнены смыслом, они исходили от нее самой, а не взяты из катехизиса или передовицы. Аня подумала: «катехизис», «передовица», и ей стало стыдно, как это обычно бывало, когда у нее возникало чувство недоверия или сомнения. А может, это уже влияние Стефана?

Ванда рассказывала о журнале, который дойдет до поляков и будет пропагандировать новое отношение их к Советскому Союзу и дружбу с ним, которая явится основой строительства демократической Польши. Говорила, что в Лондоне усиливают свою позицию те, кто торпедирует договор, стоит за продолжение войны и мечтает о восточных землях. Да, все это так, хотя… как это сказал Зигмунт? «Наша программа тоже не очень ясная…» Только польские левые силы могут разработать программу, доказывала Ванда и сообщила самую главную новость: в Польше создана Польская рабочая партия.

– А почему не коммунистическая? – спросил Павлик. – Чего нам бояться этого слова?

– Новая партия… в новой обстановке…

Аня пыталась представить себе создание партии во время оккупации, где они собирались на конспиративной квартире, ночью… «А что мы вообще знаем о Польше?» Немецкие патрули, темные улицы, выведенные на расстрел люди кричат: «Да здравствует Польша!» С кляпом во рту. Чьи это слова? Она видела рисунок в посольском журнале «Польша». Страна борется! Много ли членов насчитывает партия? В том же журнале сообщалось, что военная организация в Польше становится все сильнее и лучше подготовлена для действий… Партизанские отряды? Будет ли партия создавать свои отряды? Две армии, два правительства?

Говорится о программе левых сил, а что это за левые силы? Кто к ним относится? Ванда кипит энергией, но о будущем лучше говорит Тадеуш, с худощавым, продолговатым лицом, в очках… он редко их снимает, и никто не знает, как выглядят его глаза без очков, что он видит без них. Как произойдет революция в Польше? Если произойдет… Может, не стоит задавать таких вопросов, может, не стоит пока говорить о революции… «Все порядочные поляки в Советском Союзе…» Что это значит – «порядочный»? Наверняка таков Стефан. Не кроется ли ложь в слове «все»? «Но ведь мы, – подумала она, – не лжем – ни Ванда, ни Тадеуш, ни Зигмунт».

Зигмунт в последнее время стал каким-то другим – еще более неразговорчивым и замкнутым. Несчастлив? Несчастлив потому, что сидит не на своем месте, вдали от войны, главных событий, потому, что Аня с Радваном? Она хотела поговорить с ним, попыталась однажды даже поцеловать его, но Зигмунт удивленно и неодобрительно поглядел на нее: к чему эти нежности? «Как я мало знаю, – подумала она, – о своем брате. Бросил жену. Была ли у него другая женщина? А сейчас? «Мы не бываем одиноки». Он ужасно одинок».

Стефан открыл дверь не сразу, лишь через какое-то время. Она сразу почувствовала, что он пил, может, с тем офицером, который встретился ей на лестнице. Небольшого роста, толстый, тот не вызывал к себе симпатии.

– Почему так поздно?

Она хотела рассказать ему о встрече в радиокомитете, но промолчала. После разговора с Кашельской Аня глядела на него другими глазами. А может, та посольская красавица не права? Может, Стефан не такой уж беззащитный?

– Наконец-то мы заживем вместе!

На столе стояли две рюмки и полбутылки коньяка.

– С кем пил? – Она села на койку, набросив на плечи теплую шаль, подаренную ей Екатериной Павловной.

– Зачем тебе уходить? – резко спросил он. – Почему именно сейчас мы не можем быть вместе? Кто знает, что будет завтра? Выходи за меня замуж, – неожиданно произнес он, – будь моей женой…

– А тебе разрешат? – прервала она его. – Ведь офицеру нужно получить разрешение начальства на женитьбу. Что ты напишешь обо мне в своем рапорте?

Стефан молчал.

Аня сбросила шаль на стул и позволила ему поцеловать себя, но когда он стал расстегивать платье, делая это, как всегда, неуклюже, она встала.

– С кем пил?

– С Данецким. Весьма несимпатичная личность.

– А может, с женщиной? Ведь есть же в посольстве женщины.

– Ревнуешь?

– И не думаю, просто спрашиваю, есть ли женщины в посольстве.

– Конечно, есть, – нехотя ответил он.

– Может, назовешь одну из них.

– Секретарши, пани Барбара в атташате…

– Сколько ей лет?

– Ну, лет пятьдесят.

– Эта меня не интересует… Где твоя рюмка? – Она налила себе немного коньяку и выпила одним махом. – А другие, помоложе?

– Пани Ева Кашельская, – произнес он после длительной паузы.

– Красивая?

– Наверное.

– Как-то без особого желания ты говоришь об этой пани Кашельской.

– Тебе только так кажется.

– Нет, на эти дела у меня особое чутье. – Она опять села на койку и прислонилась к Стефану. – Давай посидим спокойно. А что собой представляет эта Ева?

– Темпераментная баба, которая любит руководить и стоять на своем.

– Любит тебя?

– Брось болтать ерунду.

– Скажи мне откровенно, – прошептала она, – если бы ты не встретил меня…

– Если бы не встретил… – повторил Стефан, – но ты же есть у меня, есть, – почти закричал он, – и если надо будет, я обращусь к Высоконьскому, даже к Сикорскому…

– Ни к кому тебе не надо обращаться, это бесполезно… – И вдруг, будто в подтверждение этого, крепко обняла его. – Наверное…

– Что – наверное?

Она не ответила. Через минуту они забыли обо всем, и она попросила его погасить свет.

Время было непозднее, когда Радван провожал ее домой. Он просил ее остаться, но она объяснила, что завтра утром должна быть на дежурстве, а еще надо успеть зайти домой переодеться.

– Боишься Зигмунта, – сказал он.

Улицы были пусты, стоял небольшой морозец, с далекого юга дул весенний ветерок.

– Что же с нами будет? – вдруг спросил Радван. – Да, конечно, – продолжал он, не дожидаясь ответа, – идет война, и никто не знает, что его ждет завтра, но по крайней мере должен знать, чего хочет, а ты боишься быть со мной.

– Неправда!

– Но это так, это не я все время говорю, что мы разные люди.

– А разница есть. А к твоему… роману благожелательно относятся в посольстве?

– А твои товарищи? Только посольскую неприязнь я считаю идиотизмом, а ты… – Он вдруг замолчал. – Видишь ли, – произнес он другим тоном, – я ведь все время об этом думаю. В тот вечер, когда я был у вас, я понял, что разделяет нас: вы уверены, что только вы правы, и отталкиваете любого, кто думает иначе.

– Неправда!

– Но это так. А почему я, Радван, должен считать, что Сикорский не желает добра Польше и прав не Верховный, а Зигмунт, младший командир из моего взвода? Я не знаю, какой должна быть Польша после войны, просто не знаю, это решит сейм.

– Но у тебя есть свое мнение на этот счет?

– Естественно. Я солдат, присматриваюсь к тому, что здесь происходит… Слушаю Высоконьского и порой возмущаюсь, слушаю тебя и иногда думаю, что ты права, и тоже возмущаюсь. Но, кажется, иначе, – добавил он. – Подумай только, мой отец погиб под Мозырем, я был с Сикорским в сороковом году и сорок первом и видел, как играли «Еще Польша не погибла…» на аэродроме в Куйбышеве. У меня этого не отнимешь, и это не позабудешь. Ведь ты же не хочешь, чтобы я жаловался… – Он не знал, как назвать то, от чего хотел отречься, не мог найти подходящего слова, любое казалось ему слишком длинным либо коротким.

– Бедный ты мой…

Высокий худощавый мужчина в надвинутой на самые глаза шапке чуть не столкнулся с ними на безлюдном тротуаре. Радван заметил его узкие, с пронизывающим взглядом глаза.

– Добрый вечер, товарищ Пивский, – сказала Аня.

…Возвращался Стефан той же дорогой. С широкой улицы Горького он свернул в узкий переулок и издали заметил стоявший у тротуара автомобиль, а через минуту высокого мужчину, который вылез из машины, быстро захлопнул за собой дверь и исчез в темных воротах. Радван узнал его: это был тот самый человек, с которым они только что встретились. Машина тронулась с места и через минуту остановилась около него.

– Садитесь, пан поручник, – услышал Стефан голос Высоконьского, – заедем ко мне на чашку чая. Конечно, – произнес он, когда Радван сел рядом с ним, – эта встреча…

Стефан молчал. Товарищ Пивский и Высоконьский! Он никогда не интересовался делами разведки, но всегда, даже работая в приемной Верховного, думал об этих делах с неприязнью. Может, поэтому капитан Н…. «Молодой, наивный друг, – говорил Н., – разведка – это нервы, сердце армии».

Люди без лица, без фамилий передавали информацию, которую необходимо было отбирать, оценивать, использовать при принятии решения… Но у Пивского лицо имелось. Столкнулся с ними на тротуаре и буркнул: «Как дела?» Неужели он работает на Высоконьского? А может, на тех и других?

– Приехали, – сказал майор. – О чем задумались, поручник?

В кабинете Высоконьского над столом висела большая карта Польши. Радвану нравилась эта карта, потому что такая же висела в кабинете отчима, и тот любил, водя по ней пальцем, путешествовать от Львова до Билгорая, к дяде Казимежу. Как-то они проехали по этой трассе на автомобиле через Жулкев, Рава-Русскую, Белжец и Томашув-Люблинский, а затем по тому роковому шоссе, которое и на этой карте было обозначено узкой черной линией. А как будет выглядеть карта Польши после войны? И вот такой Павлик готов не моргнув глазом отдать ее Украине…

Высоконьский сам разливал чай.

– В Англии, – сказал он, – вы, наверное, привыкли к хорошему чаю, мне не нравится, как они его здесь заваривают, наверное, экономят. Чай, – нравоучительно продолжал Высоконьский, – это русский напиток, и никто, если он здесь не бывал, не поймет настоящего значения кипятка и крепкой заварки. Как вы оцениваете обстановку? – спросил он, когда Радван отдал должное приготовленному чаю.

– Как трудную.

– Это точно. Советское правительство все больше осложняет деятельность наших представительств… Проводятся аресты, наши протесты остаются без ответа.

– У них сложилась тяжелая обстановка на Южном фронте.

– Что и следовало ожидать, но это не служит оправданием для них.

– Они рассчитывали на участие в боях наших дивизий.

– Вы шутите, пан поручник… Иногда, – Высоконьский поднялся, – вы начинаете беспокоить меня, но я все же верю в вашу преданность… Вы, кажется, без нашего ведома подавали какие-то рапорты?

– Нет. Писал только генералу Жыхоню, старому приятелю моего отца.

– И о чем же вы писали в том письме, разрешите вас спросить?

– Только по личному делу, пан майор.

Высоконьский молчал некоторое время.

– Ладно, – сказал он наконец, – дело не в этом. Видите ли, большевики начинают привлекать к работе польских коммунистов. И это объяснимо в нынешней ситуации, это нетрудно было предвидеть, поскольку, пан поручник, в этой игре не должно быть ни сюрпризов, ни иллюзий. Нам будут приписывать различные грязные дела, а мы, – Высоконьский внимательно поглядел на Радвана, – должны знать, чем занимаются коммунисты в своем куйбышевском центре, что это за люди, какие у них планы, какие возможности… Вы, пан поручник, находитесь в определенных отношениях с коммунистами, не так ли? Вы должны были доложить мне об этом, хотя бы чисто по-дружески.

– Эти отношения носят абсолютно личный характер, пан майор.

– Только и слышишь о личных делах. – Высоконьский вдруг рассмеялся. – Не считайте меня, пожалуйста, сотрудником контрразведки, полуинтеллигентом, которому всегда мнится черт знает что. Я знаю, что вы не передаете им никаких данных, по крайней мере сознательно, но в конце концов даже с девушкой, тем более с ее друзьями, не говоришь все время о погоде.

– Это, пан майор, обычные дискуссии, которые постоянно ведут поляки о польских делах.

– Поляки?! – Ироническая усмешка появилась на лице Высоконьского. Он прислонил развернутую газету к восточным районам Польши на большой карте. – Неужели кто-то… – многозначительна сказал он.

Радван не ответил.

– Вам, пан поручник, необходимо помочь мне.

– Пан майор, я ничего не знаю об этих людях, во всяком случае ничего такого, что могло бы касаться моих служебных обязанностей. Действительно, я должен был доложить вам об этом раньше, но я собирался обратиться к вам с просьбой позволить мне жениться.

Высоконьский удивленно взглянул на него.

– Брат моей невесты, панны Павлик, был младшим командиром в моем взводе в дни сентябрьских событий. С другими никаких контактов не поддерживаю, мне бы никогда и в голову не пришло выполнять функции…

– Можете не объяснять дальше, – прервал его Высоконьский. – Она советская гражданка? – спросил он более мягким тоном. Затем подошел к Радвану и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Прошу подумать, пан поручник, это не речка, которую можно переплыть и в которой можно утонуть, мы не делаем ничего такого, что противоречило бы офицерской чести…

Без стука вошел секретарь посольства Арлет, который был явно чем-то озабочен. Радван встал.

– Да, – сказал Высоконьский, – поговорим об этом в следующий раз, возможно, завтра.

Уже закрывая дверь, Стефан услышал:

– Это ужасно… советская контрразведка…

На следующий день вечером Радван узнал обо всем от Евы, для которой не существовало секретов. Он подозревал даже, что, если Кот проводил в своем кабинете секретную беседу, пани Ева уже на следующий день знала, о чем шла речь. Она дружила с секретаршей шефа, с Данецким… С кем, впрочем, она только не дружила! К ней обращались на «ты», пили с ней водку, но Радван, частенько наведываясь к ней, знал, что она была одинока, что никто не занял в ее сердце места летчика с фотографии. Чаще всего он заставал у нее Данецкого, но Ева бесцеремонно выставляла пана старосту, когда хотела поговорить со Стефаном. Так было и в тот вечер. Когда Данецкий ушел, она приготовила ужин и переоделась по-домашнему.