Текст книги "Судьба и книги Артема Веселого"
Автор книги: Заяра Веселая
Соавторы: Гайра Веселая
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
«ДИКОЕ СЕРДЦЕ»
Гражданская война. В Новороссийске белые, в горах Причерноморья – лагерь партизанского отряда.
Подпольщица Фенька, «совсем еще девчонка», и ее возлюбленный «керченский рыбачок» Илько по заданию подпольного партийного комитета Новороссийска отправляются в горы для связи с партизанами.
Проводником зеленец [35]35
Партизанские отряды «зеленых», действующие в тылу у белых, составляли бежавшие из плена красноармейцы, дезертиры белой армии, красные казаки, отставшие от своих частей. В Северном Причерноморье партизанским движением «красных» и «зеленых» руководил Новороссийский подпольный комитет большевистской партии.
[Закрыть] Гришка Тяптя, парень оторви да брось. Английская шинелишка небрежно накинута в один левый рукав, азиатская папаха на затылке. […]
На груди три банта – красный, зеленый, черный.
Разгладил Гришка банты, разъяснил:
– Красный – свет новой жизни, заря революции… Зеленый – по службе… Черный – травур по капиталу… 1
Командиру отряда необходимо отлучиться в Новороссийск.
У кухни в розлив обеда заспанный писарек выкричал:
ПРИКАЗ
по красно-зеленому партизанскому отряду
По случаю секретного отъезда моего в неизвестном направлении, своим заместителем по части строевой, на короткий двухдневный срок, назначаю Григория Тяптю, а комиссаром – вновь прибывшую товарища женщину, строго приказываю не волноваться, хотя она и женщина. Пункт второй за недостойное поведение, то есть грабеж и бандитизм, припаять по двадцати горячих товарищу Павлюку и Сусликову Дениске из первой роты. Долой!.. Да здравствует!.. Подлинное, хотя и без печати, но вернее верного. Ура!
Между Фенькой и Гришкой, как и следовало ожидать, возникает конфликт: она требует выставить караулы, он возражает: «ни яких караулов не треба». Фенька с добровольцами уходит в караул «в мерзлую ночь». Наутро Гришка, собрав вокруг себя горстку смутьянов, потребовал у Феньки спирту. Она отказала.
Помитинговали-помитинговали и порешили: шлепнуть комиссаршу. […] Всем выпить хотелось.
Илько с помощью бойцов отбил Феньку. Командир отряда, вернувшись из города, отсылает Феньку и Илько из отряда: «с тюрьмой дело на ходу, и в городе люди нужны» [36]36
Речь идет о подготовке освобождения заключенных.
В конце книги автор дает «Историческую справку»: «Налет на Новороссийскую тюрьму был произведен в ночь с 20 на 21 февраля 1920 года. Освобождено шестьсот с лишним человек».
[Закрыть].
В городе Комитет поручает Илько ликвидировать начальника новороссийской охранки. Покушение не удалось.
Порубленного, избитого Илько за руки, за ноги тащили по тюремному коридору. Голова билась о ступеньки, мела пол. Ржаво тявкнул замок. Пахнуло кислой вонью, холодным камнем.
С размаху щукой в угол. От ревущей боли и холоду очнулся. С великим трудом поднялся на ноги. Зализал в деснах осколки зубов. От слабости прислонился к стенке и – навзрыд.
О тюрьма – корабль человеческого горя – непоколебимая, как тупость, ты плывешь из века в век, до бортов груженая кислым мясом и человеческой кровью… Крепость тиранов, твердыня земных владык, не нонче-завтра мы придем, мы кувырнем тебя, раздергаем тебя по кирпичу и на твоих смрадных развалинах будем петь, будем плясать и славить солнце.
На допросах Илько держался стойко, «на допрос – на ногах, с допроса – на карачках». Между тем Фенька, готовившая налет на тюрьму, сама «завалилась». После очередного допроса Илько бросили в камеру.
На койке, из-под груды тряпья, рыжий затылок.
– Фенька… Фенька.
Стонать перестала.
Приподнялась […]
За ухом потемнели рыжие волосы, спеклись в лепешку, и щека Фенькина чем-то проткнута.
Стукнул засов.
Ленивая дверь ржаво зевнула.
В камеру входит «вялый офицер» с солдатами, он «требует от Илько пустяков: кое-кого назвать и пару-другую адресов».
Илько молчит. Офицер грозит отдать его «девицу» взводу солдат.
Илько шагнул вперед.
Звонкий голос толкнул его в грудь:
– Не смей!
– Прекрасно, – повернулся офицер к солдатам и скомандовал: – Сыромятников, начинай!
Сыромятников передал ружье товарищу и, торопливо перекрестившись, схватил Феньку за волосы, отгибая голову назад. […]
Партизанская кровь замитинговала в Илько. Закружилось, завертелось все в глазах.
– Стой! Ваше благородие, скажу…
– Молчи! – отчаянно крикнула Фенька.
– Ваше благородие… Все скажу, я, я …
Разбегаются мысли, как пьяные вожжи. Не соберет Илько мыслей, шатается Илько и видит вдруг: обняла Фенька стражника за шею крепко-накрепко, а другой рукой за зеленый шнур, за кобуру, за наган и – первую пулю в него, в Илько.
В эту минуту в тюрьму ворвался отряд зеленых. Арестанты бежали в горы. Феньку спросили, почему не видно Илько.
Фенька вскинула сползавший с плеча карабин и ответила:
– Загнулся наш Илько. Сердце у него подтаяло.
В огне броду нет.
Мама рассказала:
«Однажды я проснулась среди ночи, Артем сидел за столом, заваленном рукописями. Окликнула его, он обернулся, и я увидела, что он плачет.
– Артем! Что случилось?!
– Послушай, – сказал он.
И прочел последнюю страницу „Дикого сердца“».
Критика отмечала возросшее за год мастерство Артема Веселого.
Александр Гербстман писал:
«Уже почти нет типографских ухищрений, слова говорят сами за себя, сравнительно с „Реками огненными“ мало „зауми“ – новых словообразований, имеющих не логический, а лишь звуковой смысл, но речь нервна, содержание – сжато, насыщенно […]
Артем Веселый насквозь пронизывает свою прозу образами – сочными, выразительными: „парус был налит пылающим ветром“, „трепалась портянка задорным собачьим ухом“, „вилась Фенька в мужиках, как огонь в стружках…“» 2
Большую часть статьи «Артем Веселый» критик И. Крути посвящает анализу рассказа «Дикое сердце».
«Артем Веселый не знает статики событий. Он весь в движении, в порыве, в горении, в сотне переплетающихся дел, в тысяче забот. Он слышит ход революции и чувствует ее бурный темп […]
Если в „Реках огненных“ и „Вольнице“ Артем Веселый фиксирует кипение революции, ее разгул, то в „Диком сердце“ им делается первая попытка показать ее организованность, захватить в поле своего творчества уголок жизни тех масс, которые революцию делали и которые выдвинули из своей среды незаметных, но подлинных героев […]
Артем Веселый не был бы художником, если бы он не увидел и не отметил те отрицательные явления, которые должны породить лишения, голод и холод среди разношерстной повстанческой массы. Но он еще художник-революционер и потому знает, что недовольство комиссаршей, требование спирта и прочее – все это – второе, маловажное, преходящее, что в часы боя уйдет на задний план мелкое и случайное, что умеющие так страдать, так чувствовать и так любить, сумеют побеждать.
„Слышим – опять каратель идет, надо в лес подаваться. И увяжись за мной Марька. Никак не хотит дома оставаться. И упрашивал ее. И умаливал.
– Не останусь, да не останусь.
У нас меж собою уговор был – чтоб бабой в отряде и не пахло. Чево тут делать? С версту от станицы умотали…
– Вернись, скаженная!
– Смертынька моя… Убей, не вернусь.
Заморозил я сердце. Сдернул карабин с плеча.
Трах… И ускакал товарищей догонять“.
Вот кого увидел среди партизан Веселый, и хотя эта исключительная фигура в самом повествовании не играет руководящей роли, она и все те, о которых Веселый только упоминает вскользь, именно они являются истинными героями» 3 .
Отклик на «Дикое сердце» появился в парижском журнале:
«Артем Веселый внес в русскую литературу очень своеобразный прием, – писал рецензент. – Он отказался от изображения личностей, от психологических переживаний героев, даже от сюжета с его завязкой и развязкой, порвал с традицией прошлого большого искусства, остался с одним голым „коллективом“, с толпой революционных солдат, матросов, партизан – и сумел в этой пустыне создать несколько значительных вещей. Но, с течением времени, в самом процессе творчества Артем Веселый почувствовал опасности повторений (ибо толпа чаще всего однообразна в своих проявлениях и разнообразны только индивидуальности) и обратился к поискам героя. Пока же – в этих поисках – он облюбовал себе одного героя, которого стал воплощать во многих лицах, разнообразя их небольшими индивидуальными чертами. Это человек, рожденный и воспитанный революцией, крепкий, стальной, готовый каждую минуту умереть или лишить другого жизни (будь это даже лучший друг или любимая женщина) – одним словом, это один из тех, которым посвящал свои баллады Н. Тихонов.
Гвозди б делать из этих людей, —
Не было б в мире крепче гвоздей!
„Дикое сердце“ А. Веселого очень сильный и жестокий рассказ. После И. Бабеля и Вс. Иванова нас трудно удивить чем-нибудь жестоким и беспощадным. Но „Дикое сердце“ все же поражает. Тяжелый, бесчеловечный, казалось бы, рассказ. Но чем бесчеловечнее поступки людей, тем сильнее человеческие страсти, тем выше и яснее человеческая боль […]
Рассказ написан, как всегда у Веселого (тут он соприкасается с Б. Пильняком), отрывочно, хаотично: мысли и слова не вытекают одни из других, а врываются откуда-то и идут навстречу ворвавшимся, новым. Эта разорванность стиля передает волнение и отрывистое дыхание автора.
Правда, стремление изобразить красочно шум голосов, передать звуки человеческих восклицаний, для которых нет в азбуке букв, приводит иногда А. Веселого к таким, например, фразам: „бра – зна…“ (рассказ Гришки).
Но прекрасное знание русских областных наречий, поговорок и народных песен искупает эти отдельные неудачи языка.
Очень характерно, что рассказ, начатый хаотично и смутно, постепенно, к концу – когда автору уже не до стилистических, если хотите, манерностей, – проясняется и становится совершенно ясным. „Дикое сердце“ у Веселого с сюжетом и, если все же без завязки, то, во всяком случае, с развязкой и при этом драматической (мелодраматической?).
„В огне броду нет“.
Так кончается „Дикое сердце“. Но это только один из эпизодов жизни этих жестоких, „диких сердец“. Неблагодарная (и не стоящая благодарности) вещь пересказывать содержание рассказов А. Веселого, поэтому мы ограничимся передачей одного эпизода в котором мы предоставляем говорить самому автору.
Есть в „Диком сердце“ одно место, одно лирическое отступление, в котором А. Веселый контрабандным путем вложил всю свою (и нашу) ненависть ко всякому насилию человека над человеком. Будущий свободный историк оценит смелость этих слов Веселого:
„О, тюрьма – корабль человеческого горя…“» 4
«СТРАНА РОДНАЯ»
Как-то Артем Веселый сказал: «Жизненных впечатлений у меня значительный запас, надолго хватит черпать». События 1918–1919 годов в Самарской губернии – охватившие многие ее уезды, послужили Артему Веселому материалом для повести «Страна родная». Старожилы Мелекесса узнавали в Клюквине свой городок. Некоторые герои повести имели реальных прототипов. Мария Николаевна, вдова Якова Егоровича Пискалова, бывшего председателя уездного исполкома Мелекесса, говорила нам:
«Клюквин-городок – это наш Мелекесс. Капустин списан с Пискалова, а Сапунков – это вылитый Тараканов, тот тоже раньше был приказчиком у купца. Он был парень малограмотный, но большой любитель митинговать – как уйдет на базар, то до ночи. А потом, когда Пискалову расскажут, что он там наговорил, так Яков Егорович за голову хватается.
Артем Веселый подарил мужу „Страну родную“ с надписью „Одному из первых организаторов советской власти в Мелекессе“» 1 .
Уездный город тех лет:
Заборы ломились под тяжестью приказов: «На военном, впредь, строго, пьянство, грабежи, виновные, на основании, по законам вплоть до расстрела» […] Единственный в городе авто круглые сутки считал ухабы: комендант, ревком, чека, вокзал, телеграф, ревком, чека […]
На Казанскую торжественно, в потоке музыки приплыл старый уисполком. Подводы с эвакимуществом растянулись на квартал: связки дел, ободранные шкафы, заржавленные машинистки, древние бухгалтеры, жены ответственных. Ревком исполкому передал всю полноту власти.
Машина на полный ход […]
Улицы кувырком: Бондарная – Коммунистическая, Торговая – Красноармейская, Обжорный ряд – Советский, Вшивую площадь и ту припочли, – сроду на ней галахи в орлянку резались, вшей на солнышке били – площадь Парижской Коммуны [37]37
В настоящей главе цитируется издание: Артем Веселый. Страна родная. М.: ЗИФ. (Дешевая библиотека ЗИФ’а № 34). 1930.
[Закрыть].
В председателе Клюквинского уездного комитета большевистской партии и редакторе местной газеты Павле Гребенщикове угадываются некоторые черты самого автора.
Гребенщиков умеет говорить с рабочими и в критических обстоятельствах готов действовать.
Прекратило работу депо. Причина забастовки: два месяца рабочие не получали пайка, хлеба не видели целую неделю.
Председатель укома часто бывал в железнодорожных мастерских, его уважали, бывало, советовались, но теперь сразу опрокинули бурей свистков и ревом:
– Долой!
– Проухали революцию!
– Ишь моду взяли!
– Слов нет, до хорошего дожили.
– Ни штанов, ни рубах…
На злую реплику кузнеца: «Языком не надо трепать… Понянчил бы вот кувалду, другое бы запел», Гребенщиков, знакомый с кузнечной работой, встал к наковальне.
По тому, как он держал клещи и орудовал ручником, опытному глазу было видно, что дело ему не в диковинку, и кузнецы сдвинулись ближе, одобрительно загудели, подавая советы […]
Обливавшийся потом Павел ударил в последний раз и бросил кувалду. Товарная рессора была готова.
Кто вздохнул, кто засмеялся, кто заговорил. Старик хлопнул молодого кузнеца по плечу:
– Молоток.
Гребенщиков выходил из цеха, уверенный, что утром рабочие примутся за работу.
Исполнительная власть Клюквина в руках Ивана Павловича Капустина. Капустин – уроженец села Хомутова. Круглый сирота, он рано познал нужду.
Капустин скликал со всей волости красную гвардию, водил ее на казаков, сколачивал первые комбеды, делил землю, судил и рядил, веял по ветру душеньки кулацкие, дрался с чехами […] и теперь ворочал всем уездом.
Лицо Капустина тяжелое, мужичье, будто круто замешанный черный хлеб. Все дела, и большие и малые, он делал с одинаковой неторопливостью, со спокойным азартом. […]
В доме коммуны, где жили все ответственные, комната Капустина всегда пустовала, в исполкоме он работал, ел и спал.
Капустин из тех коммунистов, кто действительно понимает народ. В доверительном разговоре с Гребенщиковым он «начал выматывать из себя обиды»:
– Декреты мы писать пишем, а мужика не знаем и знать не хотим. Где надо срыву, а где исподволь. Окажи мужику уважение, капни ему на голову масла каплю, он тебе гору своротит. […] – «Дай хлеба», и хлеба дают. Ворчат, а дают. Через месяц всю разверстку на сто процентов покрыли бы, а нонче прибегает ко мне Лосев [продкомиссар], бумажонки кажет. Вот, говорит, в центре вышла ошибка в расчетах, и приказано нам собрать дополнительной разверстки два миллиона пудиков…
Приведя несколько примеров головотяпства местных работников, Капустин заключает:
Вот, Пашка, какими картинами засоряется русло, по которому должно проходить быстрое течение советской власти.
В Клюквине немало колоритных фигур.
Заведует отделом управления вчерашний телеграфист Пеньтюшкин.
Полу-юноша, полу-поэт, он всегда изнывал от желания творить: то подавал в чеку феерический проект о поголовном уничтожении белогвардейцев во всероссийском масштабе в трехдневный срок, то на заседании исполкома предлагал устроить неделю повального обыска, дабы изъять у обывателей всяческие излишки […] Последнее время Пеньтюшкин лихорадочно разрабатывал проект о новых революционных фамилиях, которыми и думал в первую очередь наградить красноармейцев, рабочих и совслужащих…
Промышленностью в городе ведает Сапунков, вчерашний приказчик богатого купца Дудкина, к которому «краснощекий молодец» втерся в доверие.
Дудкин откупил его от солдатчины, обласкал, пустил в свой дом и прочил поженить на прокисшей в девках старшей дочке Аксинье. Вскорости открылась революция и вышибла из-под старика Дудкина сразу всех козырей, а умному человеку и при революции жить можно. За полгода купцов приказчик перебывал в эсерах, анархистах, максималистах и перед Октябрем переметнулся к большевикам.
«Я люблю писать о мужиках», – сказал Артем Веселый писателю Сергею Бондарину.
Деревня – главное действующее лицо «Страны родной».
Над оврагом деревня, в овраге деревня, не доезжа леса деревня, проезжа лес деревня, на бугре деревня и за речкой тож. Богата серая Ресефесерия деревнями […].
Деревня деревне рознь.
Вот Хомутово село:
Широко в размет избы шатровые, пятистенные под тесом, под железом. Дворы крыты наглухо, – сундуки, не дворы. Ставеньки голубые, огненные, писульками. В привольных избах семейно, жарко, тараканов хоть лопатой греби. Киоты во весь угол. Картинки про войну, про свят гору Афон, про муки адовы. И народ в селе жил крупный, чистый да разговорчивый […].
А вот Урайкино:
В стороне от тракту, забросанное оврагами, лесами и болотами, проживало Урайкино село. […]
Дремало Урайкино в сонной одури, в густе мыка коровьего, в петушиных криках. Избы топились по-черному, прялки-жужжалки, лучинушка, копоть, хиль, хлябь, пестрядина. Редка изба ржанину досыта ела, больше на картошке сидели. Ребятишки золотушные, вздутые зайчьим писком.
Земля – неудобь, песок, глина, мочажина. Лошаденки вислоухие, маленькие, как мыши. Сохи дедовы. […]
В писаные лапти подобутое, лыком подпоясанное, плутало Урайкино в лесах да болотах, точили его дожди, качали ветра. […]
В революцию без шапки, с разинутым ртом стояла деревня на распутьи зацветающих дорог, боязливо крестилась, вестей ждала, смелела, орала, сучила комлястым кулаком.
– Земля… Слобода…
Вместе со свободой пришли новые люди.
Алексей Савельич Ванякин избран членом президиума Клюквинского волостного правления.
Он, старый пьяница, переломил себя – пить бросил. От природы человеку неглупому, наделенному большой практической смекалкой, ему цены не было. На неходовой исполкомовской работе тошно показалось, и он бросился в деревню, за хлебом.
Подвижной, как сухой огонь, старый пекарь Ванякин лазил по району, собирая мужицкую дань. Никто не видал, когда он спит, ест. Прискачет – ночь-полночь – и прямо к ямщику.
– Запрягай!
– Хоть обогрейся, товарищ, – бабы вон картошки с салом нажарят, а утром, Бог даст…
– Давай, запрягай, живо!
Переобуется, подтянет пояса потуже и поскачет в ночь. […]
К богатым мужикам Ванякин был особенно немилостив; деревня боялась его, как огня палящего, и не было дороги, где бы его не собирались решить, но он только посмеивался и отплевывался подсолнухами; семечки грыз и во время речей, и на улице, и в дороге, не боясь ни мороза, ни ветра.
За крутой характер, за семечки и любовь к шибкой езде деревня окрестила его «Бешеным комиссаром».
Ванякин, зная, что хомутовцы придерживают хлеб, а глядя на них, и соседние волости не торопятся с разверсткой, собрал комбедчиков, партийцев и председателей волостных советов. Он рассказал им про положение на фронтах, «про заграничную революцию».
Кругом выходило хорошо, но советская власть все же пребывала в плачевном положении, потому что хлеба не хватало, а саботажу – во, хоть завались […]
Ванякин размотал еще речь и опять подвел:
– Граждане, надо учитывать критический момент республики. Попомним заветы отца нашего Карла Маркса, первеющего на земле идейного коммуниста… Еще он, покойник, говаривал: «Сдавай излишки голодающим, помогай красному фронту».
Советчики переглянулись и полезли в карманы за кисетами:
– Надо подумать.
– Культурно подумать.
И комбедчики в голос подняли:
– Думат богатый над деньгами, нам думать не с чем.
– Давай раскладку кроить.
– Погодь…
– Хле-е-еб?
Нам ваш Карла не бог.
Сельский мир раскололся. Беднота упрекала кулаков в том, что те занимаются спекуляцией и скот кормят пшеницей. Кулаки уговаривали крестьян не давать хлеба:
– Мужик ниоткуда ни одной крошки не получат, отними у него остатный хлеб, без хлеба мужик – червяк, поворошится, поворошится и засохнет… И вы в городу долго не продышите, передохнете, как тараканы морены. Все на мужичьей шее сидите […]
И орали и ругались, выходя только за порог до ветру, двое суток.
Все село под окошками слушало.
Выплыло на свет много такого, от чего сам Ванякин ахнул. Из скупых рассказов татарских и чувашских делегатов удалось уяснить, что главную тяготу разверстки волисполком переложил на глухие деревушки, откуда уже было вывезено по двадцати пяти, вместо шестнадцати пудов с тридцатки; там давно люди ели дубовую кору, скотины оставалось по голове на двенадцать дворов, да и та от бескормицы подвешивалась на веревки и дохла.
Списки обложения пришлось пересоставлять сызнова, и на третьи сутки, выкачавший весь голос, Ванякин просипел:
– Шабаш… Разъезжайтесь до завтрева по домам, поговорите со своими обществами. Решайте, добром будем делаться или откроем войну…
Прошли сроки, назначенные Ванякиным, а хлеб мужики не везли. Они надеялись на скорую распутицу: дело шло к марту.
Хлеб у зажиточных крестьян Ванякину пришлось отбирать силой.
Продотрядники сбивали замки с амбаров и «зерном наливали мешок за мешком под завязку».
Положение в деревнях Поволжья вызвало недовольство крестьян. В Самарской губернии в марте 1919 года началось восстание. Оно получило название «чапанная война» (чапан – крестьянский кафтан).
Штаб восставших находился в селе Новодевичье Мелекесского уезда… Именно в таких крупных селах кулакам удалось склонить на свою сторону середняка и даже часть бедноты, такие села не без успеха сопротивлялись проведению хлебной монополии, сборам денежного и натурального налога, мобилизации в Красную армию.
Крестьянский мятеж и его подавление стали темой последней части «Страны родной». «Чапаны» под предводительством Митьки Кольцова пошли на Клюквин. Опасаясь, что город будет взят восставшими, советские власти начали эвакуацию.
Ревком мобилизовал рабочих, передал на фабрики оружие, призвал на помощь городу сельских коммунистов и приказал вывезти собранный по разверстке хлеб, «возложив ответственность за всю операцию на Гребенщикова и Ванякина…»
Гребенщиков успел организовать погрузку вагонов, отправить из города состав с хлебом – и получил пулю саботажника.
Хлебный маршрут, прибавляя гулкий шаг, уходил на север, увозя с собой на крыше одной из теплушек председателя клюквинского укома с разможженной головой […]
С далекого севера, встречь хлебным маршрутам, в дребезжащих теплушках накатывались красные полки […]
Под Клюквиным ударились.
Город подмял деревню, соломенная сила рухнула, и восстанцы, бросая по дорогам вилы, пики, ружья, на все стороны бежали, скакали и ползли, страшные и дикие, как с Мамаева побоища…
Страна родная… Дым, огонь – конца-краю нет…
В 1925 году в журналах «Красная Новь» и «ЛЕФ» печатались отрывки из «Страны родной», полностью роман вышел в сборнике «Недра».
Публикация в сборнике встретила цензурные придирки, автору пришлось давать объяснения. По этому поводу Артем Веселый писал редактору – издателю Николаю Семеновичу Ангарскому [38]38
Николай Семенович Ангарский(1873–1941?) – журналист, критик, мемуарист. В 1919–1922 – редактор литературного журнала «Творчество»; в 1924–1932 – редактор-издатель издательства «Недра».
[Закрыть]:
Сегодня был в Главлите [39]39
Цензурный комитет.
[Закрыть] . Отзыв Мордвинкина о «Стране родной» таков:
1. Слишком сгущены мрачные краски.
2. Недостаточно выявлены «светлые» типы.
3. Художественную ценность вещи признает.
4. Вещь не производит целостного впечатления.
Последнее замечание вполне понятно, так как Мордвинкин читал только девять глав.
«Мрачные краски»!? Что делать, в 18–19 году наряду с ярким было немало и тяжелого, мутного. Кроме того, настоящее утверждение неверно, потому что в романе даны и положительные типы революции (Капустин, Гребенщиков, Ванякин, Гильда), да и вопрос этот не так прост: дать в художественной вещи абсолютно положительные или отрицательные типы – невозможно, это дело агиток, в объективном освещении все плюсы и минусы захлестываются в узел и прочее – вам это прекрасно понятно.
Итак.
1. Дочитайте роман (две главы).
2. Дайте почитать еще, кому найдете нужным.
3. Я со своей стороны уже дал читать члену ЦКК [40]40
Видимо, имеется в виду А. Х. Митрофанов,который знал Артема Веселого по работе в самарских газетах в 1919 году; в 1925 г. был членом ЦКК.
[Закрыть] и, если будет нужно, отнесу Куйбышеву, хотя последнего делать мне бы не хотелось, так как он перегружен сверх всякой меры.
4. Лебедев-Полянский заявил Леонтьеву [41]41
Леонтьев Л. Б. —секретарь издательства «Недра».
[Закрыть] , что мой роман пущен по партийной линии. Что это значит? Позвоните ему и выясните. Во всяком случае я как коммунист всегда готов нести ответственность за свои писания.
11 марта [1925] 2 .
«Есть на старой московской улице Плющихе, на углу Долгого переулка, неприметное серое здание, из тех, что до революции назывались „доходными домами“, – писал журналист Г. Григорьев. – Ничем не примечательный дом. А ведь на плане литературной Москвы, будь таковой вычерчен, его надо было бы особенно выделить. Здесь, в квартире на верхнем этаже, частыми гостями бывали Леонид Андреев и Серафимович, Бунин и Артем Веселый, Алексей Толстой и Сергеев-Ценский, Андрей Белый и Брюсов, Ольга Форш и Никандров. […]
Имя хозяина этой квартиры Николая Клестова-Ангарского связано с годами становления советской литературы, с деятельностью большой группы дореволюционных русских писателей…» 3
Из воспоминаний Марии Ангарской
Редколлегия «Недр» обычно собиралась у отца дома. В его кабинете читали рукописи. Бывали Вересаев, Артем Веселый, Иван Катаев, Глинка, Малышкин, Слетов, Зарудин, Никифоров, Тренев.
Рукописи обсуждались тщательно, высказывались чистосердечные мнения. После читки все переходили в столовую, где уже был накрыт стол. Пили за литературный успех прочитанной вещи. Часто пела Барсова. Это была интересная, интеллектуальная среда, в которой тон задавал Ангарский.
Ангарский как издатель был очень строг, его все боялись. Он даже Вересаеву не давал редактировать «Недра». Пройти «через Ангарского»
было трудно. Но Артема он ценил и печатал, значит, Артем писал хорошо.
Артем любил бывать у нас. Одно время, когда отец уехал в командировку за границу, Артем жил у него в кабинете и что-то писал там, возможно, «Россию» 4 .
По-разному оценивали «Страну родную» критики.
Д. Горбов:
«Веселый обладает способностью чувствовать жизнь толпы – крестьянской, красноармейской, рабочей, бабьей, – умением расслышать в ней различные голоса, сливающиеся в один голос, и увидеть разные лица, сливающиеся в одно лицо. […]
Дар изобразительности составляет главную ценность „Страны родной“. Она-то и заставляет нас поставить этот роман в первый ряд произведений пролетарской литературы, оставленных нам этим годом [1925-м] как ценное наследие» 5 .
К. Локс:
«Правда, тема стихийной России давно уже всем надоела. Надоела-то она надоела, а все-таки осталась, и Артем с этой темой справился лучше других. Ну, можно ли требовать от такой книги уставной композиции или правильно „развертывающегося сюжета“?
Люди тонут на каждой странице, намечается какая-то как будто длительная биография, тут же она забыта, орет и беснуется толпа, опять биография, опять толпа.
Какая-то связь между тем налицо и при этом крепкая, не растрепанная. События чередуются умело, по силе впечатления и контрасту. А нет биографической связи, – пожалуй, это даже и правильно. Попробуй он заострить свою повесть на сюжетной биографии – все сразу бы провалилось, потому что психология не его дело и вышла бы скучной. Герои стали бы героями, начали рассуждать, управлять событиями, и „Страна родная“ сразу бы потускнела среди книжных, вычитанных фраз. Такая опасность кое-где чуть-чуть проглядывает, но спасает юмор и любовь к бестолковщине. Спасают еще и богатые словесные средства. Синтаксис весь построен на короткой, стремительной фразе, на изобретательных свойствах богатейшего русского глагола: „с севера из рукавов лесных дорог сыпалисьобозы со штабами, ранеными. С далеких Уральских гор задираласиверка. Остро пелжгучий, как крапива, ветер. Хмурь тушиладень, садилосьсолнце на корень“. „С лесных болот задумчиво бреликисельные туманы“» 6 .
Прозаик и критик Иван Васильевич Евдокимов [42]42
Иван Васильевич Евдокимов(1887–1941). Из крестьян. В 1911 г. закончил историко-филологический факультет Петербургского университета. С 1922 г. работал в отделе литературы и искусства в Московском Госиздате. Автор повести «Сиверко» (1925 г.), романа «Колокола» (1926 г.), ряда монографий и биографических повестей о русских художниках – Врубеле, Сурикове и др.
[Закрыть]в письме Артему Веселому 10 июня 1926 года писал:
Прочитал, Артем, «Страну родную». Впечатление я вынес тяжелое. Книга твоя мрачная, жестокая, дикая. Ерунду про тебя писала критика. В книге твоей та же Гоголевская Россия, только прожившая еще одну сотню лет. Мрак, мрак, кошмар!
Картину революции ты дал крепко, во многих местах незабываемо. Как настоящий художник ты не подслащал свою книгу благонамеренностью, но ты слишком объективен – и твоего отношения ко всему тобой созданному нет. В конце концов у тебя нет ни одного типа, ни одного человеческого лица, о котором можно было бы сказать – вот это его любимец, вот с ним связано мировоззрение Артема. […]
Язык твой сочен, краснощек, слова круглые, можно ощупывать их грани, но ведь великорусский языковый запас – это океан слов – и досадны и часто не нужны провинциализмы. Какой же это к черту язык, если нужно слова комментировать в сносках! […]
Сюжет у тебя заменен густым бесконечным потоком образов, сравнений. Гильда и Ефим не удались тебе. Гильда совершенно схематична […] Павел твой наиболее интересный и милый, но ты его исказил в сцене с Лидочкой, когда он бьет ее прикладом в грудь. Совсем зря ты его застрелил из двустволки начальника станции. Превосходен Михеич. Тоже Танек – Пронек. Сцена с иконой (тема очень скользкая) сделана мастерски […] Очень хорош доклад Фильки, хотя и многословен. Моментами силен Капустин. Но вообще что-то все скомкано, когда чапаны едут в город: ни защиты, ни организации, одни мельком брошенные фразы. Где коммунисты, где рабочие? Заключительную часть книги я считаю самой неудачной […]
Самый тягчайший твой недостаток – мужики у тебя на трех страницах ведут почти односложный (восклицательный) разговор.
«„Страна родная“ мне близка, потому что вижу горячего Артема, болеющего над своей работой, но вещь лохматая, кряжистая, неуемная, многоголосая, и за шумом часто не слышно людских голосов, самих людей – какой-то гвалт. […]
Тебя не поймет ни мужик, ни рабочий (не осилят они твоего узорного языка, твоего бесконечного сплава образов, ты экономь, ты ищи таких несколько образов на страницу, чтобы вокруг них плясали все другие слова, а засыпать сугробами слов – страшно!
Желаю тебе заслуженного успеха.
Твой Евдокимов» 7 .
В ответном письме Евдокимову Артем Веселый писал:
Отец мой!
Многие из твоих советов я приму к исполнению и руководству для второгоиздания книги.
С характеристикой Гильды (что она схематична), с упреком этим не согласен. Она и есть схема! Ее можно и нужно было дать схематично.
Ефим недоработан.
Посмотри отзыв о книге Локса в седьмой книге «Нового мира»: относительно деревни он иного мнения, чем ты.
Ну ладно —
одни вороны летают прямо —
когда-нибудь и мы станем рысаками!
Бью руку
АРТЕМ 8 .
В литературном приложении к журналу «Ленинградский металлист», редакция, давая положительную оценку «Стране родной» Артема Веселого, рекомендует прочесть книгу и публикует несколько читательских отзывов:
«Книга написана легко, быт крестьян описан ярко.
Крупным недостатком является масса непонятных слов местного происхождения. Слабо затронута жизнь рабочих.
В книге однако больше достоинств, чем недостатков.
Завод им. Егорова.
А. Геленков».
«По-моему, это целая большая картина с натуры. Хорошо, без прикрас освещена жизнь крестьянства. Много ярких бытовых картинок.
Книга читается однако тяжело. Такого языка не услышишь.
Завод им. Кулакова.
Е. Негадаев».
«Тема не нова. Гражданская война, быт провинциальной глуши, продразверстка и т. д. Несмотря на это в романе почти нет шаблонного, почти нет сходства с халтурными „революционными“ романами, изрядное количество которых выпущено и осуждено пылиться на полках.
