Текст книги "Судьба и книги Артема Веселого"
Автор книги: Заяра Веселая
Соавторы: Гайра Веселая
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
– Жалко, братцы.
– Яд, – убежденно сказал подслеповатый старичишка Евсей. – Сорок лет пью и чувствую – яд.
– Комиссары сами пьянствуют, а нас одерживают. Суки! […]
Приподнятый над кучкой хуторян рябоватый матрос Васька Галаган махнул бескозыркой:
– Уважаемые, и чего такое вы раскудахтались? Дело яснее плеши. Забрать водку – раз, выдать по бутылке на рыло – два, остатки продать и разделить деньги поровну… Тут и всей нашей смуте крышка.
(Этюд «В степи»)
И многие другие персонажи романа, из тех, кто обозначен автором лишь мельком, запоминаются читателю именно своей речью.
Деревенская баба провожает мобилизованного в армию сына.
И долго еще за деревней, упав в сугроб, вопила старая мать:
– Последнего… Последнего… Лучше бы я камень родила, он бы дома лежал.
(«Смертию смерть поправ»)
Солдатка – жена Максима Кужеля – рассказывает, как ей жилось без мужа.
– Жила, слезами сыта была… В степь сама, по воду сама, за камышом сама, тут домашность, тут корова ревет – ногу на борону сбрушила, дитё помирает. Кругом одна. Подавилась горем. От заботы молоко в грудях прогорько, может, оттого и кончился Петенька. […]
Такие страхи пошли после извержения царя… Голову от дум разломило. Сперва все судачили – вот Керенский продал немцам за сорок пудов золота всю Кубань вместе с жителями; потом слышим – вот придут турки и начнут всех в свою веру переворачивать. На крещенье вернулся из города лавочник Мироха и на собрании объясняет всему обществу: «Вот наступает из Ростова на нашу станицу красное войско, прозвищем большевики. Все хвостатые, все рогатые, все с копытами. Пиками колют старых и малых, а из баб мыло делают». Такой поднялся вой, такое смятенье. […]. Чего я знаю? Темная я, как бутылка. Куда люди, туда и я.
(«Над Кубанью-рекой»).
П. Н. Милюков, крупный специалист в области философии и культуры, писал в 30-е годы в эмиграции: в произведениях Артема Веселого «богатейший народный лексикон и синтаксис, совсем сырые, – отличный материал для фольклористов и языковедов, прекрасное прибавление к Далю. Изображения партизан в „России, кровью умытой“ и других повестях Артема Веселого так же стихийны, как его язык, и так же конкретны и образны. Он сам – часть событий, которые описывает […]. Колоритный рисунок Артема Веселого убеждает и покоряет, как первоисточник» 2 .
К каждой написанной главе романа автор предпослал эпиграф:
В России революция – дрогнула мати сыра земля, замутился белый свет…
В России революция, вся Россия на ножах.
В России революция – кипит страна в крови, в огне…
Есть в архиве рукописный лист – несколько, заготовленных впрок эпиграфов к еще не написанным главам:
В России революция – идет по России гнев дыбом.
В России революция – бросает Россию с волны на волну, с вихря на ветер.
В России революция – мир шатается на корню.
В России революция – хрустль костей, пылающие города, пепел непокоренных деревень.
В России революция – крепка кишка русская, тянется, да не рвется.
В России революция – мчат по России, распустив огненные гривы, кони народного гнева.
На том же листе помета: «Эпиграфы – от руки, красным».Это желание автора осуществлено не было, хотя такую возможность давало издание 1935 года. Тогда издательство «Советский писатель» выпустило третье, как бы теперь сказали, подарочноеиздание: большого формата том в алом переплете, в белой суперобложке, цветной портрет Артема Веселого работы В. М. Юстицкого [66]66
Валентин Михайлович Юстицкий(1894–1951) – художник-авангардист. В 1913–1914 гг. учился в Париже. После революции жил в Саратове. В 1919 г. Руководил Живописной студией Пролеткульта.
[Закрыть], цветные вклейки, проложенные прозрачной (тогда ее называли «папиросной») бумагой, тонкие и выразительные рисунки Д. Б. Дарана.
Эпиграф к главе «Слово рядовому солдату Максиму Кужелю»: «В России революция, вся Россия – митинг».
Митингующие народные массы…
Представление об этом новом для страны явлении Артем Веселый получил во время Февральской революции, когда его родной город, как и все промышленные города России, «был вздыблен политической борьбой».
Он писал о Самаре 1917 года:
И днем и ночью – в казармах, на заводах, в кинотеатрах, на базарах, на площади у памятника – кипели споры, переливались толпы митингующих…
Тема одна – текущий момент.
Все спешили наговориться за долгие годы молчания – солдат, рабочий, крестьянин, канцелярский служака, домашняя прислуга, вдова-солдатка, солдатская мать 3 .
Через многоголосый говор митингующей толпы Артем Веселый экономно (подчас это реплика, даже не соотнесенная с каким-либо определенным персонажем), но с большим эмоциональным накалом рисует революционную обстановку тех лет.
Третье издание «России, кровью умытой» отличалось от предыдущих: книгу открывала глава «Смертию смерть поправ».
Эта глава – пролог к роману. В рукописи Артем Веселый сделал помету: «Вся глава идет на басовых тонах и – стремительна до предела», он большое значение придавал тому, что называл «музыкальным ладом романа».
Февральская революция не принесла фронтовикам чаемого мира. В полку, где служил Максим Кужель, началось брожение. Некоторые солдаты самовольно покидали позиции. Однако большинство ждало приказа о всеобщей демобилизации, а когда прошел слух, что в городе Трапезунде «на митингах насчет отпусков до точности разъясняют», полковой комитет солдатских депутатов командировал троих своих членов в город на разведку. Максим Кужель оказался в их числе. Его рассказ:
Время мокрое, грязь по нижнюю губу, сто верст с гаком перли без отдыху – на митинг боялись опоздать. Напрасны были наши опасенья, митингов не переглядеть, не переслушать – и на базаре митинг, и в духанах, и на каждом углу по митингу. […]
Разговоры кругом, от разговоров ухо вянет. […] Большевиков ругают: продали родину немцам за вагон золота. Кобеля Гришку Распутина кроют, как он, стервец, не заступился за солдата. Государя императора космыряют, только пух из него летит. […]
– Бить их всех подряд: и большевиков, и меньшевиков, и буржуазию золотобрюхую! Солдат страдал, солдат умирал, солдаты должны забрать всю власть до последней копейки, и разделить промежду себя поровну!
(«Слово рядовому солдату Максиму Кужелю».)
Фронтовики бросают позиции.
В клубах дыма и пыли летели поезда. Обгоняя колеса, катились тысячи сердец и стукотук-тук-тукотали:
…до-мой…
…до-мой…
…до-мой…
Митинговые страсти не утихают и в вагонах эшелона.
Мало-помалу в разговор ввязывались все и заспорили, какая партия лучше. Кому нужна такая партия, чтоб дала простому человеку вверх глядеть; кому хотелось сперва по земле научиться ходить; а кому никакая партия не была нужна и ничего не хотелось, окромя как до дому довалиться, малых деток к груди прижать да на родную жену пасть… Одни одно кричали, другие другое кричали, а гармонист свое гнул:
– […] Наша большевистская партия, товарищи, дорогого стоит. У нас в партии ни одного толсторожего нет; партия без фокусов; партия рабочих, солдат и беднейших крестьян […]
– Опять война, – вздохнул кто-то, – что-то уж больно мы развоевались, удержу нет… Ну, а как, сынок, русскому русского бить-то не страшно?
– Сперва оно, действительно, вроде неловко, – ответил красногвардеец, – а потом, ежели распалится сердце, нет ништо..
(«Пожар горит – разгорается».)
В кубанскую станицу приходит с войны Иван Чернояров.
– Как же это вы немцам поддались? – допрашивал отец. – Опозорили седую славу дедов.
– Мы – немцам, вы – японцам, что о пустом толковать? […] Пришло время перепахивать Россию наново, пришло время ломать старую жизнь. […]
– Чем же тебе, сынок, старые порядки не по нраву пришлись? Или ты наг, бос ходил, или тебя кто куском обделял? Засучивай рукава, приступай к хозяйству. Умру, ничего с собой не возьму, все вам оставлю. Дом – полная чаша. […]
– Богатства нам не наживать, мы враги богатства, – глухо сказал Иван. – Нас фронт изломал. […] Генералы-буржуазы, большевики-меньшевики – всех их на один крючок! Через ихние погоны и золото слезы льются. Новую войну надо ждать, батяня.
(«Над Кубанью-рекой».)
В ту же станицу возвращается и Максим Кужель.
Станичники-казаки живут во вражде со станичниками-мужиками, и эта «вражда велась издавна».
Станица уселась верхом на реку: по один бок жили казаки, по другой – мужики.
На казачьей стороне – и базар, и кино, и гимназия, и большая благолепная церковь, и сухой высокий берег, на котором по праздникам играл духовой оркестр, а вечерами собиралась гуляющая и горланящая молодость. Белые хаты и богатые дома под черепицей, тесом и железом стояли строгим порядком, прячась в зелени вишневых садочков и акаций. Большая вешняя вода приходила к казакам в гости под самые окна.
Мужичья сторона полой водой затоплялась, отчего всю весну жители нижней улицы по уши тонули в грязи. Кое-как, будто нехотя, огороженные камышовыми плетнями подслеповатые саманные мазанки пятились на пригорок, уползали в степь. […]
Казаки почитали себя коренными жителями, на пришлых с Руси иногородних людей посматривали косо, редко роднились с ними браками, чинили им всевозможные земельные утеснения и не допускали к управлением краем.
Однако вчерашние фронтовики, проникшись на митингах вольным духом и новыми идеями, как раз и стремились к «управлению краем».
Максим Кужель – непременный участник сходок станичной бедноты.
В кругу тесно сгрудившихся слушателей Максим громко читал истрепанный номер большевистской газеты, с которой не расставался уже с месяц. Почти все статьи он знал наизусть. Бегло читал по листу и где было нужно, добавлял перцу от себя, так что получалось здорово.
В главе романа «Черный погон» действующие лица – офицеры белой армии. Корниловец Николай Кулагин пишет сестре в Петроград из станицы:
«Наши дела неважны. Седой Дон, тихий Дон, чтобы его черт побрал! На Дону мы, русские офицеры, всю зиму отбивались от солдатни и матросов, защищали самостоятельность края и пытались не допустить его разорения, а само казачество, за малым исключением, проявило ко всей кутерьме величайшее равнодушие.
Уходим за Дон в степи […]
Уходим в неведомое… Мы одиноки… Каково наше политическое credo? Никто ни черта не понимает и все обозлены».
[…] Белые, потеряв в бою троих убитых и семнадцать раненых, ворвались в село, где и расказнили до шестисот человек. Расправу чинили все желающие. Казаки сводили с мужиками свои счеты.
Сцен сражений, в которых «тысячи людей летели в круг смерти, как щепки в пламя», немного, но они даны крупным планом, порой натуралистически.
С пригорка, развернувшись и оставляя за собой завесу пыли, карьером спускалась красная сотня. Храпящие кони, приложив уши и распластавшись, летели, точно не касаясь земли. Всадники лежали на шеях коней, полы черкесок бились над ними, как черные крылья, а выкинутые над головами шашки сверкали, подобны гневу.
– Огонь!.. По кавалерии!
Но было уже поздно. Командир, повернувшись к своей сотне, пронзительным голосом завизжал:
– Рубай!
И первым ворвался в гущу офицеров, работая шашкой с молниеносной быстротой.[…]
Хлест и хряск, стон и взвизг стали, скользнувшей по кости.
Описание штыковой атаки:
С винтовками наперевес, на ходу подравниваясь для удара, цепи сближались в холодном блеске штыков. Кулагин видел перед собою солдат в распахнутых шинелях, парней в городских пальто и пиджаках; с папироской в зубах шагал матрос первой статьи Васька Галаган, храбро выставив открытую – в густой татуировке – грудь свою навстречу смерти. Глаза у всех были круглы, зубы оскалены, немые рты сведены судорогой.
Минута равновесия…
В штыковой атаке – секрет победы – кто лучше сумеет показать штык. Офицеры показали штык тверже. Красные откачнулись… побежали. Лишь матросы и немногие старые солдаты приняли удар.
Белые продвигались на юг, «непокорные хутора оставались позади в пепле, прахе и крови».
В боях за Екатеринодар белые полки были разбиты.
Партизаны, наступая врагам на пятки, снова погнались за ними по степям. В гривы конские были вплетены первые цветы, а на хвосты навязаны почерневшие от запекшейся крови золотые и серебряные погоны.
(«Черный погон»)
Гражданская война втягивала в свой водоворот людей, непосредственно к ней непричастных.
На одном из кубанских хуторов арестовали и привели в ревком графиню.
Маленькая сухонькая старушонка была подведена к председательскому столу. Точеное, без морщин лицо ее было спокойно, тонкие бескровные губы сжаты, из-под криво надетого кружевного чепца выбивались седые волосы, и в желтых, точно восковых, руках она цепко держала, прижимая к груди, старомодный плюшевый ридикюль.
Председатель хуторского ревкома Егор Ковалев учиняет ей допрос, она молчит.
Тогда вопросы принялись задавать несколько человек со всех сторон.
Старуху прорвало, ее серые глаза сверкнули решимостью.
– Да, – задыхаясь и пытаясь хладнокровничать, заговорила она, – я графиня!.. Муж мой служит в Санкт-Петербурге в святейшем синоде, два мои сына, дай Бог им счастья, – она перекрестилась, – сражаются против вас, грабителей и насильников.
Кругом молчали, вытаращив глаза и разиня рты, а она, уже не в силах остановиться, продолжала:
– В Ставропольской губернии у меня было имение и земли, имение мужики разграбили и сожгли, а землю запахали… Я остановилась в вашем хуторе отдохнуть от всех пережитых ужасов и переждать, пока кончится революция.
– Не дождешься! – закричал Ковалев. – Не кончится революция!..
– Кого же вы будете грабить, когда разорите всех нас?.. Да вы, батенька мой, броситесь друг другу глотку грызть, и вашей кровью захлебнется несчастная Россия. […]
– Товарищи, – обвел он [Ковалев] всех угрюмыми глазами, – я так думаю, должны мы эту седую контрреволюцию засудить в могилу. […]
После немногословной речи председатель поставил вопрос на голосование. В ревкоме было много народу, и все до одного подняли негнущиеся, сведенные тяжелой работой руки.
Председатель поставил на допросном листе жирный крест и сказал:
– Выводи.
(Этюд «Отваги зарево»)
«Горькое похмелье» – самая трагическая глава романа.
В 20-х – 30-х годах Артем Веселый, как уже говорилось, не раз проделал на лошадях и верблюдах путь зимнего отступления через астраханские пески XI Красной армии, бригады Черноярова и отдельных партизан, изучая места прошедших событий.
Армия отступала в беспорядке. Части перемешались, оторвались от своих обозов, потеряли связь со штабами, отделами снабжения. Тщетны были попытки отдельных нерастерявшихся руководителей упорядочить движение – никто и никаких приказов больше не слушал. Лишь два кавалерийских полка и бригада Ивана Черноярова кое-как прикрывали отступление.
Конница генерала Покровского гналась по пятам.
Комбриг Иван Чернояров обращается к бойцам:
– Братва! Отступаем на Астрахань. Путь наш будет тяжел. Четыреста верст дикой калмыцкой степи. Ни воды, ни фуража. Здесь устраиваем дневку. Запасайся, кто чем сумеет. Выбрасывай все барахло. В походе будет дорог каждый клок сена и каждая горсть овса. Сам буду осматривать кобуры и сумы. У кого найду хоть одну лишнюю тряпку – пощады не проси. […] Береги коня. Завтра на рассвете выступаем.
Черноярову, прославленному комбригу, волей и строгостью удается удерживать дисциплину среди бойцов, но в то же время «партизанский вождь», «разбалованный войною и уже не имеющий силы сдерживать свой лютый нрав», совершает самосуд над старым революционером – членом Реввоенсовета, а также становится виновником гибели красного боевого командира.
Требование Реввоенсовета «явиться перед справедливым судом Советской власти» Чернояров отвергает и с горсткой бойцов покидает отступающую армию.
В тифозном жару он с четырьмя оставшимися бойцами попадает в плен к белым, отказывается перейти на их сторону – и погибает на виселице.
Некоторые страницы «Горького похмелья» воспринимаются, как кадры документального фильма.
По выбитой корытом дороге в одиночку и кучками шли, падали. Иные, шатаясь, подымались; иные оставались лежать; иные в горячке уходили в сторону от дороги.
За бугром в затишке присел отдохнуть молодой партизан, да так и замерз. Во рту у него торчал окурок. Ветер играл рыжим, выпущенным из-под кубанки чубом. Ноги замело снегом […]
Брела молодая женщина с грудным ребенком на руках. Слезы размывали грязь на ее раскрасневшихся щеках. Из кармана бекеши торчала бутылка с молоком. Впереди, разбрыливая песок тяжелыми сапогами, шагал муж в малиновых штанах. Лицо его было накалено тифозным жаром, гноящиеся глаза не глядели. Нет-нет да и обернется и заорет: «Рассупонилась, тварь поганая!» И женщина зальется еще пуще. Ребенок уже не плакал, а только сипел […]
В малиновых штанах отошел с дороги немного в сторону, перекрестился и пулей зачеркнул свою жизнь. Жена упала на него, забилась, закричала на крик:
– Феденька!.. Федя… Федя… […]
Никто и нечем не мог ей помочь… Но вот, шатаясь от усталости, подошел молодой боец и молча взял ребенка из рук. Женщина сняла с себя крест, накинула его на шею мужу и, плача с привизгом, поплелась за человеком, который понес ее ребенка.
Среди отступающих и Максим Кужель. На арбе, в которую впряжена «плохонькая лошаденка», больной учитель Григоров, Васька Галаган, недавно сбежавший из госпиталя, и подобранный Максимом на дороге тифозный мальчишка. Кужель и теперь, на краю гибели, сохраняет твердость духа, чувство товарищества, крестьянскую рассудительность.
Максим бодрил лошаденку хворостиной, на то ровно не слышала и, помахивая жиденьким хвостом, еле тащилась, заплетая ногу за ногу. […]
Максим набросил на Григорова свою шинель, а сам спрыгнул и зашагал рядом. Ноги его после тифа опухли и не лезли в ботинки. В пути он раздобыл валенки, но и в валенках было не лучше – то они мокрые, то обмерзнут, как колотушки.
– Волчья ночка… А ветер, ветер, того гляди штаны сорвет… Это не игра. Не отстояться ли нам? – спросил Галаган.
– Остановимся – пропадем, – отозвался Максим. – Хоть и потихоньку, а ехать надо…
На титульном листе первого и второго издания книги Артем Веселый обозначил: «роман на два крыла», то есть роман в двух частях. «Горькое похмелье» – последняя глава «первого крыла». Остается неизвестным, что сталось с Максимом Кужелем, Васькой Галаганом, другими кубанцами. Во втором «крыле» будут другие события, другие судьбы, другая – заволжская – Россия, но тоже «кровью умытая».
В конце 1935 года Военгиз задумал издать книгу о 30-й дивизии и, как о том сообщалось в печати, к работе над ней предполагалось привлечь А. Серафимовича, Вс. Вишневского, А. Новикова-Прибоя, Артема Веселого, Кирилла Левина, И. Бабеля, Вс. Иванова и других.
Артем Веселый рассказывал корреспонденту «Книжных новостей»:
Недавно мы, группа писателей, ездили к маршалу Советского Союза Василию Константиновичу Блюхеру. Обсуждался вопрос о написании истории бывшей 30-й, а после Перекопа – Чонгарской дивизии, с которой т. Блюхер в гражданскую войну проделал замечательный рейд в 1500 верст по тылам белых. Каждый из ездивших писателей мог бы написать для этой истории по одной хорошей главе…
Я бы взял Перекоп, Эта глава о Перекопе не выпадает из моей основной работы – романа «Россия, кровью умытая». Я дорабатываю его… 4
Писатель Фабиан Гарин, собирая материалы для книги о Блюхере, узнал, что существует запись беседы Блюхера с писателями.
«Писатель Л. В. Никулин, – пишет Гарин, – к которому я обратился за помощью, сказал:
„В 1934 году в Барвихе, где отдыхал Блюхер, происходило маленькое совещание. На нем присутствовали: Александр Серафимович, Артем Веселый, Всеволод Вишневский, Зинаида Рихтер и я. О, это было блестящее выступление маршала! Кажется, его рассказ застенографировали, но сейчас искать стенограмму все равно, что иголку в стоге сена“» 5 .
Литературоведы, в целом высоко оценивая «Россию, кровью умытую», ставили Артему Веселому в вину «увлечение стихийностью, партизанщиной».
Марк Чарный в 1933 году издал книгу о творчестве Артема Веселого, назвав ее «Певец партизанской стихии», он упрекал автора в том, что с идейностью у него «не все обстоит благополучно».
«Никакого следа большевистской организации, никаких влияний какого-то революционного центра, который пытался бы как-то направлять стихию, противостоять разнузданности, повернуть ринувшийся поток в основное русло революции. […]
Именно потому, что Артем Веселый большой талантливый писатель, с отличными возможностями, следует всячески желать, чтоб его произведения были предельно насыщены идейно» 6 .
Много лет спустя Марк Борисович Чарный активно способствовал изданию тома «Избранного» Артема Веселого и переиздал свою дополненную и переработанную монографию о нем.
Современный исследователь творчества Артема Веселого Владислав Скобелев пишет:
«Главная заслуга Артема Веселого в том, что ему удалось создать образ „простонародной революции“. В его книгах читателю открывается взбаламученный мир массовой жизни, где постепенно и неуклонно проступают очертания новых общественных отношений, новой государственности – открывается, следовательно, не только панорама грандиозной ломки, но и перспектива созидания. Темпераментно и правдиво рассказывая о далеком прошлом и о выстраданной народом революционной нови – обо всем воспринятом, понятом, перечувствованном, писатель обрел свой голос, свою интонацию, нашел те единственные, насущно необходимые в художественном творчестве слова, которые до него никем еще не были найдены, никем еще не были произнесены» 7 .
В конце 1988 года из «Нового мира» нам переслали письмо читателя:
«Впервые книга Артема Веселого „Россия, кровью умытая“ попала мне в руки в 1981 году и стала одной из моих самых любимых. К ней я обращаюсь вновь и вновь. За это время я пока не встречал произведения о гражданской войне, равного по силе воздействия. Необыкновенная, какая-то ритмизованная проза в сочетании с правдивостью и реализмом изображаемых событий, глубиной характеров и страстей – все это просто потрясает. Прочитав книгу в первый раз, я понял – в этом произведении звучит та самая блоковская „музыка революции“, что и в „Двенадцати“. Других произведений, проникнутых этой музыкой до такой степени, я не встречал. Представить и понять людей, их поступки и события тех бурных лет без книг Артема Веселого невозможно.
12.11.88
г. Горький
Сергей Василенко – рабочий-электромеханик, студент-заочник истфака. 25 лет» 8 .
