Текст книги "Судьба и книги Артема Веселого"

Автор книги: Заяра Веселая

Соавторы: Гайра Веселая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Из воспоминаний Марка Чарного

Марк Борисович Чарный (1901–1976) – литературовед. В 1934 г. защитил кандидатскую диссертацию по творчеству Артема Веселого. Автор монографии «Артем Веселый» (М. 1960).

Осенью 1931 года в редакцию журнала «Красная нива», редактором которого я был тогда, пришел похожий на испытанного солдата Артем Веселый. Я знал, конечно, писателя Артема Веселого и раньше. Уже с середины двадцатых годов это имя было достаточно известно в кругах молодой советской литературы.

При всей необычности того, что происходило в жизни всей страны и в литературе, Артем Веселый казался все же необычайным. В критике говорили о «диком пере», об анархистско-литературном разгуле молодого писателя.

Поэтому я с естественным интересом смотрел на вошедшего. Весь он казался гранитной глыбой, не со всех сторон отесанной. Поворачивался с оглядкой, точно ему, большому, привыкшему к полям и лесам, кавалерийским атакам и матросским рейдам, было стеснительно среди этих письменных столов, кресел и книжных шкафов.

Артем Веселый протянул мне рукопись. Это был отрывок из романа «Россия, кровью умытая». Отрывок о том, как Максим Кужель вернулся к себе домой на Кубань после долгих лет царской солдатчины, после войны на турецком фронте и первых месяцев вспыхнувшей революции.

Я прочел рукопись тотчас же. Отрывок из романа под названием «Над Кубанью-рекой» был напечатан в ближайшем номере «Красной нивы». […]

Артем писал, как и многие до и после него, о гражданской войне. Но «артемовское» можно было отличить сразу же. У Артема Веселого нет ни одного стандартного сюжета, пейзажа, характера. Все собственное.

Я мог с неубывающим наслаждением перечитывать многие страницы Артема Веселого, удивляясь чуду искусства, когда из сочетания как будто обычных слов вдруг рождалось острейшее ощущение времени, высекался образ человека революционной эпохи.

«Вьюга несла по степи снежные знамена…» – это очень изобразительно, но такой образ мог родиться только в революционные годы, когда пришедшие в неслыханное движение массы подымали везде и всюду знамена новой жизни.

«Сосульки блестели под солнцем, как штыки…» – и ясно, что все кругом дышит войной. […]

Больше всего меня поражало и огорчало несомненное увлечение талантливого писателя бурным разливом стихийных сил в революции. Он не только прекрасно описывал такие взрывы крестьянской или матросской массы, когда революционный порыв превращался в необузданный разгул, но, по-видимому, и любовался ими.

Я говорил Веселому:

– Артем, и вы и я участвовали в гражданской войне, и были мы не только солдатами, но и политработниками… Что было бы без большевиков, без комиссаров?.. А у вас Васька Галаган все кроет…

Артем глухо отвечал:

– Всякое бывало… – потом кратко добавлял: – Я работаю… […]

Артем прислушивался к теоретическим спорам, стараясь извлечь из них, что можно, но в своих произведениях шел прежде всего от жизненных впечатлений, от кипящей революционной действительности, от солдатских и крестьянских масс, их чувств, их порывов, их языка.

Чувство народного языка было у Артема Веселого необычайное. Трудно назвать другого молодого советского писателя, который бы, как он, уже в начале двадцатых годов с энтузиазмом и необыкновенным рвением принялся собирать, отбирать, изучать и вводить в свои произведения новые слова революционного народа, выражающие новые понятия, принесенные в жизнь революцией. […]

Как-то недавно я разговорился о Веселом с К. Г. Паустовским.

– А знаете вы, – сказал мне вдруг с оживлением Паустовский, – что Артем почти всегда носил с собою Библию? Он знал ее чуть ли не наизусть. – Увидев мое изумление, Константин Георгиевич добавил: – Это для языка, конечно. Он изучал язык Библии.

А я подумал: как был неистов Артем, как широк – от частушек Октябрьской революции до летописей времен Ивана Грозного и до библейских пророков! И как неутомим в своих поисках сильного, огневого, поражающего слова.

В 1932–1933 годах я не знал еще многих деталей жизни и работы Артема Веселого. Он был неразговорчив и меньше всего любил говорить о себе. Этим, а также манерой держаться в литературной среде он настолько отличался от многих молодых того времени, что Вяч. Полонский счел нужным тогда же отметить: «Сам он человек дикий, малообщительный, не навязывал себя читателю, оставался в стороне от поветрия саморекламы, которая, как дурная болезнь, заразила некоторых молодых».

Все это верно; только слово «дикий» следовало бы заменить на простое и более точное в данном случае – «скромный» ⁹ .

Из воспоминаний Александра Перегудова

Александр Владимирович Перегудов (1894–1989) – прозаик, очеркист. В 1923 г. в издательстве «Круг» вышла его первая книга «Лесные рассказы». С Артемом Веселым встречался в издательстве МТП («Московское товарищество писателей»), где Артем входил в состав правления. МТП издало книги А. Перегудова: «Темная грива» (1928), «Человечья весна» (1931), «Солнечный клад» (1932, 1934), «Фарфоровый город» (1933).

Я и Артем Веселый уважали, любили друг друга, были на «ты».

В 1931 году Артем некоторое время был председателем правления кооперативного издательства «Московское товарищество писателей» (МТП), а я года три был в этом издательстве членом правления.

Весной 1934 году дней десять мы жили в доме отдыха работников искусств «Абрамцево» (сейчас там музей).

Дни, проведенные в этом доме еще более сблизили нас с Артемом. Смутно помню, что Артем переделывал в сценарий свою повесть «Гуляй Волга». Помню хорошо, что я говорил ему, как мне понравилось его произведение, мало сказать, понравилось: я был очарован этой вещью. Артему я сказал, что воспринял ее как песню.

Он ответил: «Этого мне и хотелось».

Кстати, могу сказать, что в этом произведении одна глава привела меня в восторг. Эта глава состояла всего из одного слова: «ПЛЫЛИ». До этого было ярко, образно, очень сильно рассказано, как плыли по Волге струги Ермака. Затем писателю нужно было показать, что ватага плыла долго, он не стал писать избитое: прошло столько-то времениили через столько-то времении т. д. Глава из одного слова «ПЛЫЛИ» говорила и о том, что идет время, и о том, что плыли они так же, как это было показано в предыдущих главах. Одно слово заменило страницы, которые написал бы другой писатель, одно слово сказало очень много.

…Алексей Силыч Новиков-Прибой считал Артема Веселого очень талантливым писателем, говорил, что Артем так любит исконный русский язык, что «не расстается» со словарем Даля, будто бы даже во время своих поездок берет один из томов словаря и читает, делает выписки. Говорил о широкой натуре Артема.

В 1935 году вышла в великолепном издании с прекрасными рисунками Дарана, с красочным портретом Артема «Россия, кровью умытая». Артем тут же подарил мне эту книгу с надписью: «Перегудычу – Артемыч. Август 35 года» ¹⁰ .

Из воспоминаний Григория Григорьева

Григорий Прокофьевич Григорьев. Автор книги «В старом Киеве» и ряда рассказов. Был репрессирован. После реабилитации преподавал русскую литературу в средней школе.

В 1932 году мне попался недавно вышедший том «России, кровью умытой».

Читаю: «Войны не было, а доброго не виделось. Ровно медведи, валялись по землянкам, укатывали боками глиняные нары, положенные часы выстаивали в караулах, ходили в дозоры, на всякой расхожей работе хрип гнули и неуемной тоской заливались по дому своему».

Я был сразу захвачен. Да ведь в нескольких строчках дана замечательная характеристика фронтовых будней революционной поры. Другой писатель двинул бы пухлую главу на таком богатейшем материале.

Читал я книгу с наслаждением, покоряло богатство образов, красочность фраз, множество новых для меня словесных оборотов, понятий. Стало несомненным: в нашу литературу пришел большой талантливый писатель.

«Россия, кровью умытая» отняла у меня массу времени: я усердно выписывал лучшие, по-моему, особенно удачные места.

Выписки заняли большую тетрадь. Когда вышло новое издание, убедился, что внесены дополнения, есть немало изменений текста. Опять углубился в книгу. О своих впечатлениях решил написать автору в адрес издательства. Очень скоро получил краткий ответ: «Спасибо за доброе слово. Пишите о себе». И я написал, обрадовался, что могу поговорить с известным писателем, самобытным, резко отличавшимся от других. Поведал о том, что учусь в Киевском киноинституте на режиссерском факультете, надеюсь побывать в Москве.

Ответ пришел, как и прежде, лаконичный: «Будете в Москве, обязательно побывайте у меня».

И вот в феврале 1934 года я очутился в Москве…

Отправилися к Артему на улицу Горького. Комната писателя – его рабочий кабинет: книги разбросаны на одном столе, на другом, громоздятся грудами на шкафу, на полках, в большом количестве просто на полу.

Он говорил о своих впечатлениях от недавней поездки по Волге. С каким удовольствием он слушал и записывал новые частушки, какая жизнь кипит на Волге.

Потом по просьбе Артема я прочел несколько своих записей. Рассказал ему о давней привычке записывать услышанные неизвестные слова и обороты. Говорю ему:

– Чего стоит такое определение, как «клапыши».

– Что за штука такая?

– Один колхозный дед называет так рояльные клавиши.

– Хорошо! От слов «к лапе» – «клапыши»… – Помолчав немного, продолжал: – Люблю словотворцев из народа… Редко, но встречаются и среди нашей писательской братии.

Встретились мы затем через год с лишним, летом 1935 года. Артем Иванович готовился к отъезду на Волгу.

Во время нашей беседы к нему зашли двое друзей – Бабель и Воронский. Бабель очень радужно был настроен, сыпал шутками, остротами. А вот Воронский не смеялся, в нем заметно проступала озабоченность. Оказалось, он потерял рукопись только что законченной книги о Гоголе, намеченной к изданию в серии «Жизнь замечательных людей». Потерял не машинописный экземпляр, а подлинную рукопись в то время, как вез ее к машинистке.

Бабель пошутил:

– Не дрейфь, как говорят в Одессе. Когда-то Некрасов потерял рукопись. «Что делать?» Нашлась и потом вошла в золотой фонд русской литературы. То же будет и с книгой о Гоголе.

Артем Иванович посоветовал немедленно дать объявление в газетах. На том и порешили.

Гости вскоре ушли. Артем Иванович заметил:

– Прекрасные люди, великолепные мастера слова. «Бурсу» Воронского читали? Если нет, прочтите.

Я ответил, что хорошо знаю его воспоминания «За живой и мертвой водой»

– Эти три томика – в числе моих любимейших книг. Да… Ребята чудесные. Жаль мне их … Не любят у нас умных людей. Так и стараются обрезать крылья, унизить, сожрать.

– Нет основания.

– Нет? Еще как есть: ведь ни один из них, да и я, грешный, ни разу ни сказал: «Да здравствует наш гениальный вождь и учитель»… А таких не любят ¹¹ .

Из воспоминаний Даниила Дарана

Даниил Борисович Даран (1894–1964) – художник. Член группы «13» (1929–1930). Иллюстрировал издания М. Горького, А. Гайдара, И. Эренбурга, Артема Веселого и других.

В двадцатых-тридцатых годах мне приходилось встречаться со многими нашими писателями, произведения которых я иллюстрировал, это – Михаил Пришвин, Аркадий Гайдар, Иван Катаев, Борис Полевой и другие, но никто не оставил в моей памяти столько поистине чудесных и задушевных встреч, как Артем Иванович. С чутьем подлинного художника воспринял Артем Иванович мое искусство. Мы стали неразлучными друзьями.

Я иллюстрировал третье издание «России» и пять изданий «Гуляй Волги».

Исключительное благородство, тактичность Артема Ивановича восхищали и умиляли меня. Вспоминаю телеграмму из Саратова: «Не возражаешь, если в „России“ будет напечатан мой портрет работы художника Валентина Юстицкого?»

Частые встречи и беседы о литературе и искусстве помогали мне в работе. За большим обеденным столом на только что отстроенной его даче в Переделкине нередко шли творческие споры, читались новые произведения, тут бывали кинорежиссер Пудовкин, помню, как читал стихи Сергей Городецкий, яростно спорил Алексей Крученых…

Артем Иванович нежно любил своих детей, трогательно внимателен был к родителям, которых привез из Самары. Когда заболевал, отлеживался у них на Покровке, говорил: «Болеть иду к бабушке» – так он, вслед за детьми, называл свою мать.

Когда вышла «Россия» с моими иллюстрациями, Артем Иванович там же в издательстве, встретив знакомого писателя, показал ему книгу. Тот сказал: «Неподходящий у тебя художник: ты пишешь о вещах суровых, грубых, а он тебя рисует тонким перышком», на что Артем Иванович возразил: «Что же меня сапогом, что ли, рисовать?»

На подаренном мне экземпляре «Гуляй Волги» он написал: «Орлиному глазу, верной руке – Даниле Дарану – ломоть моего сердца. Артем» ¹² .

Из воспоминаний Ивана Молчанова

Иван Никанорович Молчанов (1903–1984) – поэт. Автор сборников стихов «Светлая волна» (1925), «Военная молодость» (1930) и других.

В 1924 году я учился в институте журналистики. Яша Шведов показывал мне Москву. Однажды идем по Петровке. Непманьё разряженное гуляет. Вдруг вижу идет человек в смазных сапогах, косоворотке, подпоясан поясом с кистями. Я говорю Шведову: «Смотри, деревенский парень». – «Это писатель Артем Веселый».

Для меня Замойский, Ляшко, Фурманов и Артем были классиками. Я не отважился подойти тогда к Артему, постеснялся познакомиться. Потом несколько раз встречались в «Молодой Гвардии», бывало, вместе выступали на литературных собраниях в редакции «Нового мира».

Помню, в средине мая 1931 года в «Новом мире» читали свои произведения Артем Веселый, поэты П. Антокольский, Н. Асеев, С. Кирсанов, Б. Пастернак и я. На собрании присутствовал М. И. Калинин.

Калинин часто бывал на литературных собраниях. Он приходил запросто, с тросточкой, садился, слушал, потом высказывался, спорил.

В «Известиях» бывали литературные «среды».

Готовясь к I съезду советских писателей, Оргкомитет обратил внимание на слабую работу с общественностью в Северном крае. В 1933 году в Архангельский край была направлена бригада, в нее включили Артема Веселого и Глеба Алексеева [133]133
  Глеб Васильевич Алексеев(1892–1938) – прозаик, драматург, литературный критик, журналист. С 1917 г. жил в эмиграции. В 1923 г. вернулся в СССР, был членом Союза писателей. Репрессирован в 1937 г.


[Закрыть], я был старшим по бригаде, может быть потому, что я уроженец архангельской деревни.

В Архангельске выступали на предприятиях и вели работу с местными писателями. Меня поразило, что Артем в Архангельске читал на память целые главы «Гуляй Волги».

Затем наша бригада разделилась. Мы с Глебом Алексеевым поехали в Коми (я давно знал коми язык), Артем сказал: «Я – к самоедам» и на оленях поехал в Нарьян Мар.

Тогда, в этой поездке Артем взял шефство над молодым архангельским писателем Георгием Шелестом.

У меня сохранилась выписка из протокола № 1 заседания Секретариата Оргкомитета Союза писателей от 8 января 1934 года, в котором дана положительная оценка работе нашей бригады и решение: «Утвердить редакционную комиссию Оргкомитета для издания сборника художественных произведений Северного края в составе Молчанова, Алексеева, Веселого с предоставлением им прав привлекать писателей к этой работе» ¹³ .

Артем Веселый и Сергей Марков были командированы в Нарьян-Мар на 90 дней для работы по организации сбора фольклора.

Из письма Артема Веселого Н. Н. Серебренникову

3 февраля 1934

Дорогой Николай Николаевич!

[…] беспрерывные разъезды: был в Архангельске в командировке, на днях еду в Ленинград в Институт народов Севера и – в средине февраля – двинусь в низовья Печоры и в Большеземельскую тундру для сбора ненецкого эпоса.

Там прокатаюсь минимум с полгода […]

Из воспоминаний Льва Правдина

Лев Николаевич Правдин – прозаик, журналист. Родился в 1905 г. в Пскове. Учился в реальном училище в Петербурге. В 20-х – 30-х гг. сотрудничал в газетах Поволжья. В 1935 г. поступил в Литературный институт. Печататься начал в Самаре в 1924 г. Последняя книга, изданная до его ареста, – повесть «Апрель» (1937). После реабилитации жил и работал в Перми.

В середине июня 1934 года Артем Иванович приехал в Самару навестить своих родственников и зашел к нам в молодежную газету. […]

И пошел у нас разговор, совсем не литературный как будто, но вскоре я отметил, что о чем бы с Артемом не говорилось, все равно все сводилось к нашему писательскому делу. […] Каждая наша встреча с Артемом оказалась как бы своеобразным уроком писательского ремесла, потому что он никогда не говорил: «Что ты сейчас пишешь?», а всегда:

– А сейчас ты что работаешь?

Узнав, что я переведен в редакцию Мелекесской газеты, Артем почему-то очень обрадовался.

– Замечательный городок. Лесами непроходимыми оброс, как старообрядческий скит. Я туда к тебе обязательно приеду. Давно собираюсь книгу сделать на тамошнем крутом материале. [Артем, видимо, имел в виду «Чапанное восстание»]. Так что ты жди. […]

Дом отдыха водников «Барбашина поляна» пригласил Артема на литературную встречу с отдыхающими речниками. Он не особенно любил такие выступления, а в одиночку тем более, поэтому решил взять с собой местных писателей.

В Союзе писателей в это время оказались литсотрудники Арсений Рутько, Аркадий Троепольский и Виктор Багров – отличный поэт.

[В гостинице], расхаживая по тесному номеру, Артем говорил:

– Пишите вы мало и торопливо. Газета руку портит и приучает к бездумью. На газетной колонке не размахнешься и душу не раскроешь […] Работать надо много и всегда, – наставлял нас Артем. – И не только за столом, а везде. Ведь для писателя всё работа: чтение, беседа с разными людьми, поездки по всевозможным местам и беспрестанная, обязательно напряженная работа мысли и души.

– Душа… – сказал Багров. – А нам говорят никому ваша лирика сейчас не нужна. Под подушку ее спрячь и никому не показывай.

– Кто говорит?

– Да вот, критики говорят. Редакторы.

– А у вас один должен быть критик и редактор. – Артем положил свою большую темную ладонь на грудь. – Вот оно тут стучит. Его и слушайте. […]

В 1935 году я приехал поступать в Литературный институт, но оказалось, что поторопился. Приехал на два дня раньше, и общежитие еще не было приготовлено. Все это я узнал от швейцара в Доме Герцена, где находился институт. Я позвонил Артему.

– Ты что, – услыхал я знакомый басовитый голос, – адрес забыл?

– Я стесняюсь.

– Ну и дурак. Приходи сейчас же. Тут недалеко. Как выйдешь, сразу налево и по Тверской […]

Он встретил меня в маленькой прихожей и вместо приветствия обругал за то, что сразу же не приехал к нему. Но как-то равнодушно обругал, или как мне показалось, рассеянно, словно был чем-то очень озабочен.

– Тут у меня, понимаешь, киношники. Сценарий писать меня обучают. Каждую ночь ездят. Дернула меня нелегкая. Одной водки выжрали бочку. Мне не жалко, да работать не дают. Все учат…

В большой тускло освещенной комнате было мало мебели и оттого она казалась пустой. Одна стена от пола до потолка занята стеллажами из простых, некрашеных досок. Стеллажи туго набиты книгами. Тут же высокая, тоже некрашеная лестница, прислоненная к полкам, как к стене. Чтобы не скользила по паркету, концы лестницы вставлены в детские резиновые галошки. В углу стол под серой скатертью. В другом углу, у окна, большая зеленоватая тахта. На подоконнике телефон.

Дверь в соседнюю комнату не плотно прикрыта. Там яркий свет и громкие, явно нетрезвые голоса.

– Вот они. Меня учат, друг друга учат, – прогудел Артем и спросил: – К ним пойдешь, или спать будешь?

– Я в Москву не спать приехал. […]

Комната, где заседали киношники – длинная и узкая, как коридор, была артемовским кабинетом. У окна большой письменный стол, стопки рукописей, книги с закладками. Слева большой стеллаж, набитый старинными книгами. Но это я разглядел потом, на другое утро, потому что сейчас совсем другое заняло мое внимание. Я был жаден на новые встречи, зрелища, впечатления, но все, что я тут увидел, поразило меня своей новизной и необычностью.

Посреди комнаты на большом потертом ковре стоял детский столик, такие теперь называют журнальными. Столик тесно заставлен стаканами, тарелками, бутылками. Все, что не поместилось на столике, стояло под ним на полу и еще где попало. Посреди столика разместилась большая суповая миска с остатками кислой капусты. Вокруг прямо на ковре сидело несколько человек или совершенно лысых или крайне волосатых. Все без пиджаков, некоторые в пестрых распахнутых жилетках и почему-то у всех засучены рукава, словно тут собрались на пир разбойники, какими их изображают в небогатых театрах. Артем Иванович был трезв.

Заметно было, что все устали от разговоров, от выпивки, отяжелели и хотели спать. На меня они не обратили никакого внимания. Потные лица блестели при свете яркой лампочки без абажура. Табачный дым слоисто ходил над пирующими.

На рассвете все разъехались, я спал на диване в большой комнате. […]

Утром я вошел в кабинет, прибранный, проветренный.

У окна стоял Артем и разглядывал толстую книгу. Именно разглядывал, медленно перевертывая пожелтевшие страницы с крупным старопечатным текстом. Узкие глаза его, прикрытые монгольскими пухлыми веками, светились торжествующе…

– Вот, – сказал он, не отрываясь от книги, – что ни слово, то удар колокола. Слушай.

И он прочел, выговаривая каждую букву: «Доколе нам терпеть, протопоп? – До конца протопопица, до конца».

– И он все вытерпел и не только вытерпел все муки, он еще неистовое геройство совершил – написал об этом! Чем и утвердил себя на веки веков.

Артем положил ладонь на шершавую страницу как бы пожимая могучую руку славного бунтаря Аввакума, на века заклеймившего своих царствующих и холуйствующих врагов.

– Все может погибнуть, но что сработано пером, то останется.

Положив книгу на стол, он подошел к полке.

– Вот это все Ярмак, да Ярмаковы походы, всякие временные приметы, все это надо знать и видеть самому. А главное, без чего никакой правды не расскажешь – говор. Это в нашем деле главное – передать, как люди говорят. У каждого времени свой говор и у каждого селения – свой. Я по тем ярмаковым местам походил и поплавал для того только, чтобы увидеть, как тут шла и как плыла его ватага. А говору того, конечно, не услышишь теперь. Говор вот он, в книгах только и слышен.

Так негромко, басовито и чуть заметно по-волжски окая, говорил Артем, а сам все поглаживал потертые темные корешки старых книг – помощников в нелегкой его работе.

Потом он сказал, что «самое, пожалуй, трудное при этом сочетать современный авторский язык со старым говором, да так, чтобы „между ними драки не было“. Тут нужна во всем самая строгая мера, не всякому доступная. И еще надобен тончайший слух, чтобы все это звонкое, стародавнее не взяло верх. Все в меру – это не многим пишущим исторические романы удалось. У Толстого в „Петре“ это здорово сделано. Так он графского роду. С малых лет – на всех языках. А я – первый грамотный в нашем Кочкуровском роду. Короче говоря, „Гуляй Волга“ еще не сработана. Тесать ее еще надо и строгать. Ну, пошли чай пить…»

Поселили нас – студентов Литинститута в Сокольниках, на берегу тихой Яузы в студенческом городке. Метро еще только строилось и нам, чтобы добраться до Дома Герцена на трамвае, требовалось не меньше часа.

Узнав об этом, Артем сказал, что это даже хорошо: в дороге всяких разговоров наслушаешься, все новости в народном изложении прослушаешь, да еще с соответствующими комментариями. Кроме того, всякие случаи происходят. Тоже для писателя надо…

Как-то раз он зашел в институт, чтобы позвать меня на именины к одному «могучему мужику».

Я спросил:

– А удобно это так, без приглашения?

– Во-первых, я тебя приглашаю, а, кроме того, ты – писатель, а писателю все удобно, если интересно.

На мой вопрос, куда мы идем, кто именинник, Артем ответил:

– Василий Каменский… [134]134
  Василий Васильевич Каменский(1884–1961) – поэт, прозаик, драматург, авиатор. Вместе с Д. Бурлюком и В. Хлебниковым один из основателей русского футуризма (1910 г.).


[Закрыть]

Померкли все сомнения и отпали все вопросы: мы идем к Каменскому – последнему российскому футуристу! И одному из самых прославленных и ярких.

Мы шли вдоль бульвара по направлению к Арбату, и Артем рассказывал о футуристах так, словно разговор у нас шел о солдатской и матросской вольнице или о ярмаковых гулебщиках. Они бунтовали, не всегда зная, для чего, но твердо веруя, что нельзя «жить законом, данным Адамом и Евой». И работать стихи нельзя по старым прописям. Говорил он, как всегда скупо, сдержанно и вроде бы не очень заинтересованно. Не зная Артема, можно подумать, что говорит он только для того, чтобы скоротать дорогу. Но я-то немного знал его повадки и его редкий дар говорить немного, а сказать самое главное о человеке. […]

Уже темнело, когда мы добрались до Каменского. Он очень обрадовался Артему, потом внимательно оглядел меня и тоже обрадовался. Это меня удивило, но потом я узнал, что Каменский любил, когда к нему приходили гости.

В комнате было много шкафов с книгами и рукописями в объемистых папках. То, что не вмещали шкафы, громоздилось на шкафах и под ними, за ними и между ними. Каменский собирал все, что имело хоть какое-то отношение к литературе. […]

Каменский положил передо мной чистый лист бумаги.

– Все, кто приходят ко мне, оставляют свои автографы.

– А что писать?.. – смутился я.

– Напиши про Волгу, – подсказал Артем ¹⁴ .

Из письма Льва Правдина Гайре Веселой

Очень хорошо, что Вы собираете материалы об Артеме.

Мне кажется, он был одним из немногих, которые, если не сознанием, то сердцем понимал многое, что только сейчас делается очевидным.

Все его книги: «Реки огненные». «Гуляй Волга», «Россия, кровью умытая» – это, мне кажется, книги бунтарские. Он не любил благополучия, успокоенности, благодушия и воевал с ними в своих книгах. […]

Я очень стараюсь вспомнить архитектонику его речи. Но одно достоверно: говорил он короткой фразой, пропускал сказуемые и всю словесную шелуху тоже отбрасывал.