Текст книги "Чудаки"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Да, вы меня лично обидели, по крайней мере своими шутками.

– За эти шутки, если хотите, я искренно прошу у вас извинения; вы сами дали повод, и они невольно сорвались у меня, видя, что пыл вашей молодости вы тратите по-пустому. Поверьте мне, поединок не такая прекрасная и великая вещь, чтобы им можно было хвастаться. Разве мужество и смелость нам даны для того, чтобы прицеливаться в грудь брата?

– К чему это клонится? – спросил Пруцкий, ерошась и покручивая усы.

– К тому, чтобы избежать дуэли, – возразил Граба, – дуэли, которая не даст вам новых лавров, а для меня будет прискорбной крайностью.

– Отказаться от нее поздно: мы должны драться! – закричал Пруцкий, ероша волосы.

– С моей стороны одно условие, – сказал хладнокровно Граба.

– А, уже и условия! Слава Богу! – злобно пробормотал Пруцкий.

– О, да, с условием! У вас верно есть пистолеты, пан Константин?

– Есть превосходнейшие – Лазаро Коминацо.

– И уже заряжены?

– Только что заряжены.

Пруцкий не без испуга посмотрел на всех.

– Об одном только прошу вас, – прибавил Граба, – позвольте мне показать вам свое искусство стрелять; потому что вызывать меня на дуэль, значит, подвергнуть себя вернейшей опасности.

– Вы слишком самоуверенны! – с беспокойством закричал вызывающий.

– Можете называть меня, как вам угодно, но почтеннейший хозяин нам даст пистолеты и пойдет с нами в палисадник.

Все пошли за Грабой, который сильной рукой толкнув забитую на зиму дверь, первый вышел на двор. Сперва он удостоверился, что избранный для опыта плац огорожен высоким забором, потом поставил доску в тридцати шагах, велел вбить в нее десять крепких гвоздей и, рассмотрев пистолеты, сказал Пруцкому:

– Если я один раз дам промах, тогда вы имеете полное право смеяться надо мною.

Говоря это, Граба в мрачном молчании, которого никто из присутствующих не смел прервать, выстрелил десять раз и засадил десять пуль на острия гвоздей.

– Превосходные пистолеты, – сказал он, обращаясь к хозяину, и, взяв Пруцкого за руку, прибавил:

– Теперь скажите мне, честно ли будет с моей стороны драться с вами?

Пруцкий, бледный, что-то бормотал.

– Стрелять в доску не то, что в человека, – вмешался Самурский.

– Без всякого сомнения, – сказал Граба. – Итак, если пану Пруцкому угодно, я к его услугам.

Но Поливода стал посредником, и противники помирились, подав друг другу руки. Граба удалился, сопровождаемый косыми взглядами молодежи.

– Почтеннейшие господа! – сказал Паливода, бросаясь на стул, когда дверь за Грабой затворилась. – Я уважаю этого человека не за то, что он так отлично стреляет, но за его характер и смелость, с которою он высказывает горькую истину человеку. Я признаюсь вам, мне даже больно, что я должен его уважать. Он раскрыл мне глаза; я решительно отказываюсь от предводительства, оно не по мне.

– Как, ты отказываешься? – закричали молодые люди, толпой окружая Паливоду.

– Неужели ты до такой степени слаб?! – крикнул Самурский, трагически подымая чубук вверх.

– Ты можешь это приписывать малодушию; мне все равно; но верно только то, что предводительство мне ни к чему не пригодится, и я не хочу быть кандидатом.

– Вот как! – закричал, ломая руки, Самурский, имевший свои виды в избрании предводителем пана Константина: он рассчитывал получить управление деревней, смежной с его хутором.

– Благодарю вас, господа, за добрые желания; но я вовремя осмотрелся и вижу, что, кроме стыда, я ничего бы не получил.

– Тебя, наверно, бы избрали! Клянусь Богом избрали бы! – кричал Самурский.

– Нет! – равнодушно возразил Паливода. – Напрасны ваши усилия. Плюнем, да и только! – сказал он, смеясь. – Это одни лишь хлопоты и скука. Вот лучше пошалим на лошадях, покутим и повеселимся. Пускай, кто хочет, будет предводителем, – я покорнейший слуга.

Самурский посмотрел на него, плюнул, сел так, что под ним стул затрещал, и махнув рукой, стал усердно курить трубку; наконец, он бросил ее, нахлобучил шапку и ушел, сдерживая свой гнев и ворча под нос:

– Трудись для них, они отплатят тебе неблагодарностью. Теперь я умываю от всего руки!

Вся молодежь взялась за стаканы, не исключая Пруцкого, который, желая поправить свой неудачный вызов, стал рассказывать свои похождения о четырех дуэлях и восьми дуэльных завтраках.

Шутили над утренними приключениями. Противник пана Грабы клялся, что для поединка менее нужны ловкость и уменье, нежели смелость и мужество. Таким образом время прошло незаметно среди карт, рюмок и беседы. Хозяин ушел на время и после полуторачасового отсутствия возвратился грустный, задумчивый и не принимал более участия ни в игре, ни в кутеже.

Уже был вечер. Приближался час бала, на котором обещали присутствовать все знаменитости уезда и города. Жены и дочери некоторых помещиков получили тоже приглашение приехать к этому дню в город; чиновницы и городские дамы спешили занять первые места на диванах, в танцах, и при ужине. Хотя вошло в обыкновение смеяться над провинциальными увеселениями, потому что действительно они бывают смешны, однако, ни один столичный бал со своей административной формой, парижскими модами и блестящей обстановкой, не может быть так живописен, как бал в уездном городе. Какое здесь разнообразие, какие контрасты, какая непринужденная веселость и неограниченная свобода!

Войдем на несколько минут в освещенную залу и присмотримся к обществу, здесь собравшемуся. Кто не бывает на уездном бале! Разве несчастный канцелярист, которому портной не закончил жилета, который должен произвести эффект; разве столоначальник, которому сапожник не принес сапогов! Прочие, или из любопытства, или из праздности стремятся в залу, или же отправляются в буфет, чтобы там вдоволь напиться, или, наконец, заглядывают через двери.

Те, которые не хотят получать толчки в дверях – снимают со свечей в зале. Редко какой еврей не увидит через щели хотя частичку бала, чтобы потом рассказать другим: какой был фрак на стряпчем, какое платье на исправнице, и что делал пан предводитель.

Но здешний бал не имеет себе подобного: в нем более роскоши, блеска, и благодаря богатым семействам, он обещал как можно ближе подражать балам знатных домов высшего тона. Городское общество, обыкновенно называя этот бал аристократическим, принимало тоже в нем участие. Молодые чиновники наперекор старались отбивать пары в польском танце и выступить в первой паре с m-lle N… в пику знати, которую вперед заподозревали в гордости и в желании выказать свое превосходство над местными жителями.

Единственный офицер гусарского полка, находившийся в отпуску, огромнейшего росту, и сильный как лев, рассказывал всем, что назло аристократии будет управлять музыкой, как ему захочется. Словом, как везде у нас бывает, хотя еще никто никого не задел, не обидел, но всего уже ожидали и готовились к битве с призраками.

Не все, однако, провозгласили крестовой поход против аристократии. Распорядитель бала и другие члены, когда узнали уже утром, что знать уезда, как-то: пан Граба, m-lle Ирина З. и другие лица (побывавшие за границей, говорят даже за границами) будут тоже на бале, то радость просияла на их лицах. Секретарь, привыкший все делать за предводителя, счел нужным прибавить свечей, и только думал каким образом извлечь пользу: на цене ли или на количестве? В первом случае он возьмет наличными деньгами, во втором – свечами. После долгого размышления он предпочел оставить два пуда свечей, потому что цена стеарина хорошо всем известна и нельзя было ее слишком возвысить. Ожидали большого собрания. Мужчины уже имели абонированные столики для преферанса и отдельное фойе и римский пунш, которым отличался Карикато. Даже пан конюший Сумин, никогда не бывавший на больших собраниях, решился поехать, когда узнал, что Ирина будет на бале, и в особенности, что внук его Юрий тоже приехал с паном Грабой в город. Он взялся за чуприну; побранил Мальцов-ского (это случалось только в необыкновенных обстоятельствах), плюнул, топнул ногой, задумался; потом к ужину заказал крупеник с гусем; велел вычистить синий фрак с золотыми пуговицами, который надевал только в высокоторжественные дни, – приготовить серые брюки и варшавские сапоги с кисточками. Все это предвещало, что пан конюший готовится тоже в собрание, чего никогда не бывало. Когда он делал эти распоряжения, Юрий Сумин вошел в жидовскую избу, занимаемую его дедом. Он как будто с радостью принял его, но сильное беспокойство проглядывало сквозь наружное равнодушие и притворную вежливость.

– А, это вы, пан Юрий! – вскрикнул он, увидев в дверях внука.

– Я приехал с паном Грабой посмотреть уездный город.

– Ну, уж есть что смотреть! Слушай только этого чудака – он тебе голову перевернет. Потерянное время! Что ты здесь увидишь? Гм! Авраама? Иося? Может быть, велит тебе показать моего хозяина Мордка? Любопытнейшая фигура – борода в пол-аршина, а нос вдвое больше.

– Сегодня, кроме того, – большое собрание.

– Эх! У тебя в голове одна пустота и суета. Варшавянину захотелось попробовать и нашей провинциальной жизни.

Юрий склонил голову и сел молча. Пан конюший, закусив губы, начал барабанить по столу пальцами. Вдруг у него блеснула гениальная мысль; он бросился к внуку и, поцеловав его, радостно, с сияющими глазами воскликнул:

– Юраша! Дорогой мой Юраша! Побери меня все черти, если я не дам тебе превосходнейший проект! Увидишь!

– Что же такое, пан конюший?

– Что? Стоо чертей, превосходнейший проект! Любезный мой, ты должен, по крайней мере, поцеловать мою руку за это – это просто настоящее вдохновение! Я имею для тебя прекраснейшую партию.

– Как? Партию в преферанс?

– Нет, нет, отличная женитьба!

– Но я вовсе не думаю жениться.

– Толкуй! Кто из вас голышей не пожелает богато жениться, если только может? В сердце у вас пустота; лишь бы карманы были полны, это лучше всего.

– Пан конюший! – сказал Юрий, обидясь.

– Слушай только! – дергая его за пуговицу, сказал с живостью конюший. – Слушай внимательнее. Кажется, ты приехал с паном Грабой?

– Да, с ним.

– Ну, ты ничего не знаешь: во-первых, пан Граба имеет прекрасную, как ангел, жену, с которой не живет, потому что она убежала от него: он несносный человек, чудак, одержимый бесом; во-вторых, имеет еще прелестную, молодую дочь – доброе, кроткое создание, и она будет богата не менее панны Ирины. Этот чудак Граба хочет даже ровно разделить свое имение между сыном и дочерью, следовательно, у нее будет больше, чем у Ирины. Понимаешь ли ты это: хороша собою, мила и кротка! Ирина это барыня, которая не позволит управлять собою, хо, хо! А эта – послушное, доброе и смирное дитя. Понимаешь меня? Сегодня на бале я познакомлю тебя с пани Грабою: мы с ней друзья; потом я посватаю тебя; они уже догадаются, и я еще им намекну, что ты мой наследник, а Тужая-Гора что-нибудь да значит! Ты будешь везде принят, женат, богат, счастлив, баста! И ступай себе к черту! А что? – спросил он под конец, обнимая Юрия.

Но Юрий стоял, как камень, холодный, молчаливый, рассерженный.

– Дорогой пан конюший, – сказал он с горькой улыбкой, – я искренно благодарю вас, но я не думаю жениться.

– Это верно?

– Положительно верно! – ответил Юрий с ударением.

Конюший посмотрел ему в глаза и сказал:

– О, врешь, сердечный! Ну, сделай это для меня – поедем на бал; я тебя отрекомендую. Сделай, пожалуйста, я тебя прошу.

– Познакомиться я готов.

– Граба, вероятно, не будет на бале, потому очень естественно, что ты со мной поедешь.

– Но пан конюший, как я слышал, тоже не бывает на балах?

– Напротив, иногда бываю; ты можешь сам удостовериться: Мальтовский вычистил мой синий фрак, разумеется, не даром. Итак, ступай, одевайся, приезжай и отправимся вместе.

Старый польский Нимврод от радости потер руки, топнул ногой и сказал про себя: вот благая мысль! Потом стал шагать по комнате.

– Говоря между нами, – прибавил он живо, обращаясь к Юрию, – Ирина своенравное, избалованное создание. Я ее люблю, однако, жалость берет смотреть на нее: например, на пожар нужно было ей ехать! Горячая голова! – Юрий молчал. – Гм? – спросил старик.

– У нее доброе сердце!

– О, золотое сердце, – забывшись, крикнул конюший, – ангельское сердце! – Но спохватясь, что слишком проговорился, он прибавил равнодушно: – Голова у нее горячая, а сердце… впрочем, Бог знает. Познакомься прежде с дочерью пана Грабы: конфетка, говорю тебе, молоденькая!

Юрий пожал плечами. Время было идти одеваться; он молча поклонился деду и ушел.

Тут же на улице он встретил капитана, который прохаживался около дверей плохого постоялого двора, нанятого им по скупости. Он как будто караулил кого-то, с своим неразлучным кисетом на пуговице, табакеркой в кармане и надломанной трубкой в зубах. Капитан, увидав Юрия, стал усердно здороваться с ним, обнимать и, крепко схватив его за руку, почти насильно ввел его в избу, чтобы сказать ему несколько слов.

Из скупости он вместе с жидом поместился в одной избе. Когда они вошли в нее, с лавок начали сбрасывать еврейские книги, рясы и юбки, горшки и миски, чтобы очистить место для гостя.

– Знаете ли, – сказал капитан, постоянно кланяясь и наклоняясь к уху Юрия, – знаете, я скажу вам секрет. Дайте мне честное слово, что вы никому не скажете этого?

– Согласен.

– Пана конюшего избирают в предводители.

– Да? – спросил равнодушно Юрий. – Это хорошо!

– Разумеется, что хорошо. Вот вам первая новость наших выборов.

– Я очень рад; но почему это должно оставаться тайной?

– Тсс!.. Об этом-то я и хотел с вами поговорить. Для уезда это очень важно, чтобы пан конюший был избран в предводители. Вы могли бы стороной узнать о нашем намерении, и сообщить своему деду новость, о которой он не должен знать.

– А почему не должен знать? – спросил Юрий.

– Гм! Потому что он не хочет быть предводителем, а когда его выберут, тогда нечего делать – должен остаться.

– Но почему он непременно должен им быть?

– О, об этом пришлось бы много толковать, а мало слушать; в этом заключается общий интерес. Теперь еще другое: могу ли я с вами быть откровенен?.

– О, как можно откровеннее!

– Вот в чем дело: если вы послушаете совета искренних друзей, – вы можете здесь прекрасно жениться. Не упускайте только из виду панны Ирины.

– Этот совет лишний! – вскричал Юрий. – Я мало знаком с m-lle Ириной, жениться я не намерен и проектов никаких не делаю. Я не женюсь иначе, как по любви.

Капитан задумался и выдул пепел из трубки прямо в глаза мимо проходящей еврейке.

– Итак, вы возвращаетесь в Варшаву? – спросил он.

– Конечно, и – через несколько дней.

– Зачем? Не лучше ли поселиться здесь при пане конюшем?

– Здесь меня ничто не прельщает.

– Кажется, вы сами говорили, или ваш дед, что великопольское имение почти не принадлежит вам более.

– Это правда.

– Отчего же вам у нас не добиваться имения трудами и старанием? В Полесье только и можно нажить состояние. Хотя здесь пески, но к чему же волы, к чему вино, и смола и овцы? Издержек почти никаких – нажитой грош не уйдет из кармана. Знаете ли, чтобы удержать вас в нашем крае, я даже…

– Я очень вам благодарен, но какой интерес заниматься мною?

– Пан добродзей! – сказал капитан, обнимая Юрия и рассыпаясь перед ним в нежностях. – Я с первого взгляда почувствовал к вам уважение и дружбу. Впрочем, что хотите, то и думайте. Я вам предлагаю отличную поссесию – имение недорогое, а что касается уплаты денег, я беру на себя; вы мне заплатите только проценты.

Юрий в недоумении возразил довольно холодно.

– Я не имею права ни требовать, ни принять от вас такой жертвы.

Капитан насильно посадил Юрия на лавку.

– Вы не хотите верить, что человек должен и может делать добро человеку, даже если это ему ничего не стоит? Гм, вы меня подозреваете?

– Не сердитесь, но странное ваше участие в моей судьбе…

– Ну, пускай и так, может быть я вижу в этом свой интерес.

– Я должен вам сознаться, что, не понимая сущности дела, ни за что не возьмусь.

Капитан колебался, почесал затылок, потом сказал:

– Знаете ли что? Дайте мне слово, что вы не уедете, не повидавшись со мною.

– Я согласен.

– Вы будете на бале?

– Я поеду с моим дедом.

– Как? Пан конюший тоже собирается? Ну, если так, то и я поеду! – сказал капитан. – Гей, Грицько, фрак и сапоги житомирские!

Юрий простился с загадочным капитаном и ушел к себе. Он очутился со старым и молодым Грабами. Они в это время совещались о чем-то, когда Юрий вошел задумчивый, грустный, и такой, что если бы в этом виде его увидели прежние товарищи, то подумали бы, что он, должно быть, страшно проигрался в карты, или еще хуже того; потому что прежде он никогда не бывал в таком мрачном расположении духа.

Старый Граба был в большом волнении, раскрасневшись, в глазах его блеснул как будто последний луч неугасшей страсти, но лицо у него было светло, как у честного человека. Он о чем-то грустно говорил с сыном, который слушал его с уважением и покорностью.

Юрий, не желая мешать их разговору, прошел на цыпочках в свою комнату, и стал одеваться

– Вы будете на вечере? – спросил его старший Граба.

– Да, я буду с моим дедом, – отвечал Юрий.

– И мой сын тоже.

– А вы? – спросил молодой Сумин.

– Я, – немного озадаченный сказал Граба, – я может быть пойду на минуту, или совсем не пойду.

– Разве ж это удовольствие вы порицаете?

– Нет, я его не порицаю. Молодым людям нужно веселиться; для стариков большие собрания тоже полезны, – им нужно отвести мысли, сблизиться с людьми, но у меня есть свои причины, заставляющие меня остаться дома. Веселитесь вы за себя и за меня! – прибавил он, грустно улыбаясь, и вдруг ушел.

X. Юрий к Эдмунду

Слог изменяется вместе с человеком; разговорная и письменная речь должны изображать характер того, кто их излагает. Извини меня, но мои прежние, веселые и пустые письма, не могут теперь повториться. Я давно не писал к тебе, а чувствую потребность излить свои мысли перед кем бы то ни было. Ты менее равнодушен и хладнокровен, чем другие, которые подняли бы меня только на смех. И так я опять пишу к тебе, дорогой Эдмунд, и надеюсь получить от тебя саркастический ответ.

Из моих писем ты знаешь загадочного пана конюшего Сумина, бесчувственного, как сфинкс, капитана, достойного Грабу, и все здешнее общество; я представил их очерки в нескольких письмах.

У нас недавно был бал в городе, на который съехалось множество гостей. Ирина везде царила, как королева, не своей странностью, в которой ее упрекают женщины, но красотою, умом и неописанной прелестью. Мой дед сидел при ней, как наседка, которая раскрывает крылья над своим цыпленком. С какою заботливостью он смотрел за ней, как защищал, и никого не допускал, в особенности меня. Он стратегическим способом старался отклонить мою любовь к другой цели, а для этого употребил все усилия, чтобы познакомить меня с удивительной красавицей пани Граба, у которой есть богатая дочь, невеста. Эта дама, не имея в настоящее время лучших поклонников, принимала меня довольно благосклонно, как молодого человека, недурно говорящего по-французски и с приличными манерами, но не представила дочери, желая за собой удержать воздаваемые ей почести. Что до меня касается, то ее зрелая и дивная красота нисколько не пленила меня. Она создание не нашего века, нежна как пух, рука боится дотронуться до ее прозрачного тела, а сильный вздох может поразить ее, как гром. О, мне более нравится Ирина. Нужно ее видеть й кругу молодых людей, которые бегают за ней, вьются, толпятся около нее! Она, спокойная, веселая, величественная, уверенная в самой себе – режет правду в глаза кавалерам, и каждый, разговаривающий с ней, уходит, разбитый в пух и прах.

Для меня не было места в кругу ее обожателей; мой дед так искусно перетасовывал игру, что пани Граба занималась моей судьбой весь вечер. Тщетно я старался освободиться от нее: то я должен был держать ей флакончик, то бегать за прислугой, танцевать с ней (потому что, несмотря на свою слабость, она страстная любительница танцев), одним словом, faire une cour assidue. Я выходил из себя, но не мог освободиться от этих оков. Я от природы вежлив, и моя глупая вежливость состроила со мной такую шутку; я ни на одну минуту не мог оставить овладевшую мною даму: только глазами и сердцем я был с Ириной, – приличие и вежливость приковали мое тело к нервной пани Грабе, которая вознаграждала меня за ухаживание рассказами о своем болезненном состоянии. Не скоро я успел вырваться из ее рук. Уставшая и изнеможенная, она уехала; я отвел ее до кареты, усадил, закутал, затворил дверцы и бегом прибежал к Ирине. Она посмотрела на меня почти с презрением; в ее взгляде я прочел, что дед уже успел прислужиться мне.

– Вы приятно провели вечер? – спросила она иронически.

– Приятно, или неприятно, но верно то, что не так, как я хотел и надеялся провести его.

– Напротив, ведь вы сами просили деда познакомить вас с этой дамой.

– Я?.. Я просил его?

Она посмотрела на меня и прибавила шепотом:

– Или вы, или конюший отлично играете комедию.

Я не сказал более ни слова и не хотел обвинять деда, хотя старый проказник выкинул со мною плохую штуку. Ирина стала иначе обращаться со мною: после минутного, очень равнодушного, разговора она ушла, жалуясь на скуку, и оставила меня в отчаянии. Я проводил ее глазами, и вслед за ней хотел уйти с бала, но на пороге я встретил капитана, который, остановив Ирину, вел с ней оживленный разговор.

– Этот конюший неоцененный человек, как он прекрасно шутит! – говорил он Ирине, удерживая меня за руку. – Вы не знаете, милая кузина, как он ловко прислужился пану Юрию?

– Пану Юрию?

– Да, он бросил его на жертву пани Грабе, вот какой шутник! Притом еще всех уверил, что он это сделал по его собственному желанию, а просто он хочет, чтобы пану Юрию надоела жизнь на Полесье, и чтобы он скорей принялся за свои дела в Великой Польше… Какой добряк этот конюший, какое у него прекрасное сердце, какое он имеет попечение о своем внуке! Он рад его скорей выпроводить отсюда, опасаясь, чтобы он не засел в наших болотах и не пренебрег бы своими важными делами.

Сказав это, он поклонился уходящей Ирине, а меня задержал.

– Вы видите, – сказал он мне на ухо, – что кузиночка моя в дурном расположении духа. Гм! Я никогда еще не видал ее такой. Это недаром! Эх, недаром. Будь я молод, как вы, я бы сейчас догадался. Не уезжайте! Кто знает, что все значит?

И, оставив меня, он исчез в толпе.

Я не успел еще переступить за порог, как старый конюший остановил меня, искренно целуя.

– Как? Сто тысяч чертей! – закричал он. – Ты хочешь, Юрий, уйти без ужина, голодным? Берегись, чтобы цыгане тебе не приснились. Ты не достоин имени поляка, если ты можешь спать с тощим желудком. Стыдись, стыдись, сто тысяч чертей!.. Пойдем вместе, я тебе не дам испортиться. Но чего ты такой грустный и задумчивый? Гм! Не думаешь ли уже о прекрасной даме? Ха! Ха! Ой, плут, плут!

– Прекрасная дама, благодаря конюшему, моему покровителю, прекрасно мне наскучила.

– Тере-фере-куку – стреляет баба из луку! Кто не трудится, любезнейший, тот ничего не имеет; скучай, но думай о дочери: хочешь иметь дочечку – понравься прежде матушке.

– Но, помилосердствуйте, пан конюший, оставьте меня в покое с дочерью!

– Ох, этот спартанец не хочет принять доброго совета! Мы знаем, какая вы птица! Ну, пойдемте же кушать.

Через буфет мы вошли в таинственную комнату, в которую нас пропустили с церемонией.

Здесь возносился фимиам игры для профанов.

В запертой и продолговатой, как ящик, конурке, одни наскоро ели, другие сидели за зеленым столом и играли в дьябелка. В пульке было около полуторы тысячи червонцев. Ты знаешь, как я прежде любил играть; я не скажу, чтобы и теперь вид игры не был для меня заманчив, тем более, что я выпостился порядком, и кроме игры с дедом, давно не играл. При виде играющих меня как-то защекотало, взволновало и прежняя страсть зашевелилась. Между тем, подали закуску, а дед, взяв меня под руку, привел к столику, и точно демон-искуситель знакомил меня по очереди со всеми игроками, и как будто нехотя спрашивал:

– Что, не хочешь ли ты сыграть?

Он задавал этот вопрос с желанием искусить меня; в его глазах выражалось непонятное для меня чувство нетерпения и отвращения.

За ужином старик хорошенько подпоил меня венгерским, велел еще подать шампанского и сам пил его, как воду. Ты знаешь, что я недурно пью; но он льет в себя, как в бездонную бочку, и не покраснел, не побледнел, говорил ровно, и постоянно ободряя меня – выпил, по совести, не менее шести бутылок вина, очень много водки и портеру. Наконец, видя, что я еще не пьян, велел подать пуншу, а потом, когда порядком в голове у меня зашумело, почти насильно засадил меня играть. Я напрасно сопротивлялся ему, правда, что очень слабо: прежние мои страсти громче и убедительнее заговорили, нежели недавно проявившийся разум. Вскоре особы, находящиеся в клубах дыма, стали вертеться передо мною; совершенно пьяный, я стал играть в дьябелка, имея всего несколько десятков червонцев в кармане; а дед, как демон-искуситель, стоял за моим стулом и всунул мне в руку сверток червонцев. Ты знаешь, Эдмунд, что мне везет в картах; имея навык в игре, под хмельком (к тому же дед все доливал мне пуншу, приговаривая: – если меня любишь), я стал с азартом играть. Против всяких правил, конюший подстрекал меня к большим ставкам и к продолжительному понтированию; но к счастью, или к несчастью, я долго выдерживал пасс – по пяти или шести раз я пропускал, и под конец игры я нашел перед собою около двух тысяч червонцев. Я был уже до такой степени пьян, что не мог держаться крепко на ногах. Конюший, как будто сжалясь надо мною, предложил выйти на свежий воздух и посадил в свою коляску.

Можно ли было ожидать от него такой измены? Пьяного, оглохшего, он привез меня, отгадай куда? – К Ирине. Я хотел попятиться назад, но было поздно – она стояла предо мною, а я перед ней, с поникшей головою, как преступник у позорного столба. Только конюший торжествовал; он вертелся, тер руки, смеялся и болтал. Я стоял у порога, но скоро, точно чудесным образом придя в себя, схватился за спинку кресла; и почувствовал, как с горя, с отчаяния у меня скатились две слезы по усталому лицу.

– Садись же, Юрий, кто не видит, что тебе трудно держаться на ногах! – кричал конюший. – Попросите его сесть. Если бы вы знали, какой он молодец! Как пьет! Просто чудо, и в дьябелка славно играет: выиграл около двух тысяч червонцев. Молодец!

Отрекомендовав меня с такой нелестной стороны, он посмотрел на Ирину; на лице ее выражались презрение и грусть и притом оно было необъяснимо серьезно. Я молчал, но желал умереть. Вдруг дверь быстро растворилась и вошел капитан с паном Грабой. При виде капитана конюший присмирел, точно его облили холодной водой; был невыразимо вежлив и сконфужен. Граба стоял, серьезный, как судья. В серых глазах капитана выражалась едкая улыбка победы; сперва он как будто не замечал моего присутствия, и потом вдруг вскрикнул:

– А и вы здесь, и вы здесь? – И расхохотался во все горло.

– О, бесценнейший дедушка, – сказал он, обнимая конюшего так крепко, как будто хотел удушить его в своих объятиях. – Вот образец родных! Вот неоцененный опекун! Он никого еще не угощал с таким усердием, как своего внука, он поил его и поил без меры.

Дед напрасно пытался переменить разговор.

– Однако и пан конюший, подчуя внука, сам выпил не менее десяти бутылок вина! Ну уж голова – можно поздравить! А подпоив порядком своего гостя, хватило у него сердца – насильно засадить его за карты! – прибавил капитан, обращаясь к деду, который с досады закусал губы, вытаращив глаза, и сжал кулаки, как будто готовясь к драке. – Ха! Ха! Ха! Слава Богу, что внук ваш не проигрался в пух и прах!

Ирина, как я заметил, посмотрела на меня с сожалением, а с укором на деда. Граба подошел ко мне, говорил что-то на ухо, но я ничего не мог понять, до такой степени был в беспамятстве. Он с заботливостью брата тихо увел меня из комнаты, посадил в экипаж и привез домой, поручая меня Станиславу, который знал, как со мною обращаться в подобных случаях. На другой день утром, когда я в бешенстве и отчаянии расхаживал по комнате, приходит ко мне мой новый друг, затворяет за собою двери, садится на стул и говорит:

– Я вижу по вашему лицу, что вы сильно огорчены вчерашним происшествием, даже можно сказать, несчастьем; я ожидал, что печальный вид, в котором вы вчера явились перед уважаемой вами особой…

– О, не говорите об этом! – закричал я.

– Напротив, мы должны говорить об этом. Несчастье привело вас в наш край, и вы можете сделаться жертвой стечения обстоятельств. Я должен вам объяснить все, чтобы вы хорошо меня поняли. Знаете ли вы прошлое своего деда?

– Я ни его прошлого, ни его самого не знаю, и знать не хочу! Сегодня я уезжаю.

– Не торопитесь, погодите, будем говорить откровенно. Зачем скрывать! Капитан говорил мне, что вам некуда ехать: скажите мне правду, хотя это будет дорого вам стоить.

– О, на свете всегда найдется место, где погибнуть!

– Но зачем погибать? – спросил Граба.

– Жизнь опротивела! – вскричал я.

– На все есть лекарство.

– На все, кроме одного, – возразил я с горестью. – Вы хотите, чтобы я был с вами откровенен? Говорю вам, я с первого взгляда полюбил m-elle Ирину; и сразу я видел, что это безумие, но преодолеть чувства не мог. Вчера явился я перед лицом этой женщины в таком виде, который навеки должен меня погубить в ее глазах. Что же остается мне делать теперь?

– Доказать, что это был только несчастный случай, оправдать себя дальнейшим поведением.

– Но чувство не рассуждает, и впечатление не изглаживается. Вчерашнего не воротить, – оно безвозвратно погубило меня.

– А если m-elle Ирина знает, что вы против воли дошли до такого опьянения и сели насильно играть?

– Тем не менее дурное впечатление осталось.

– Может быть одно лишь сострадание.

– О, сострадание тоже страшно! Кто питает сострадание, тот не умеет любить; обыкновенно, мы сострадаем к тем, кто ниже нас.

– Вы эти вещи слишком горячо принимаете к сердцу, – сказал Граба, – но я, который, по возможности, извиняю вас, скажу вам одну истину: ничего подобного бы не случилось, если бы у вас были твердые и непоколебимые правила. Не сердитесь, я вас мало знаю; но я всегда говорю правду даже малознакомому. Никогда не следует пить через меру, даже с друзьями; пускай лучше они сердятся, чем вам приходить в животное состояние. Во-вторых, пристойно ли играть в карты?

– Как?

– Карты – это игрушка варварских и необразованных народов; они отнимают только время, приучают к жадности, развивают самые пагубные страсти и приводят к гнусной праздности. Я не постигаю, как можно играть! Позволяется играть диким индейцам и людоедам, позволяется лаццарони в Неаполе.