Текст книги "Чудаки"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Так беседуя, они вошли в большую комнату, которая, судя по обстановке, была столовая. Предположение Юрия было верно. Начали подавать завтрак.

– Здесь мы обедаем, – сказал Граба.

– Судя по столовой, можно предполагать, что вы часто принимаете гостей.

– Вы ошибаетесь, – возразил хозяин, – самые многочисленные мои гости – это прислуга. Я и сын, мы привыкли обедать по старопольскому обычаю, со всеми домочадцами. Отношение человека к ближнему я определяю тремя словами, которые, по моему мнению, выражаются в одном – любовь. Эта любовь к высшим переходит в обожание, честь; к равному себе – в братскую любовь; а относительно низших – в беспредельное милосердие. Но для лучшего понимания, я должен точнее объясниться. Все великое не возвышает ли человека, и не облагораживает ли его, указывая, что и он способен к великому? Душа, как цветок на солнце, раскрывается, согретая лучами великого и совершенного. Уважение высокого, это уважение идеала, к которому человек приближается. Только слепые и безумные неспособны это видеть, и потому воспламеняются завистью и преступной ненавистью. Великие люди – это обломки идеала, разбитого о землю. Понять великое, приблизиться к нему, отдать ему должную честь, стараться с ним сравняться – вот в чем заключается моя честь и слава. Я брат для равных себе. В незнакомом человеке я уважаю прежде всего его личность, а узнавши его, я стараюсь открыть в нем хорошую сторону, и хотя пороки режут мне глаза, я знаю, что человек не может состоять из одних лишь недостатков; в каждом есть сокровенная добродетель или способность к ней. Евангелие, исполнение вечных божественных истин, научает нас братской любви. Любовь к ближнему должна проявляться в самопожертвовании, в отречении от самого себя, в сочувствии, в единодушии и равенстве. Кто говорит, что он человеколюбив, и лениво проспит сегодняшний день, не заботясь о завтрашнем, тот лжет. Кто любит, тот трудится. Падшую умственно, душой и сердцем ниже нас стоящую братию мы обязаны тоже любить, потому что любовь связывает человека с человеком. Если он пал нравственно, я жалею о нем, как о слепце; если он пал вследствие неразгаданных обстоятельств, которые мы называем судьбой, то долг наш спасать его, потому что он самый несчастный, и любить его более, нежели счастливых; мы должны жертвовать собой, чтобы вырвать его из пропасти. Вы спросите, что делать нам с людьми развращенными, злыми, погрязшими в пороках? В этом случае на нас лежит двоякая обязанность: презирая зло и порок, мы должны везде, где только заметим, называть его по имени. Золотые каемки не изменят отвратительной наружности порока, его не извинят никакие обстоятельства; сердце должно молчать, чтобы не оскорбить самой высокой добродетели на земле – истины. Не почитающий ее – поклоняется злу. Но после обличения лжи и порока остаются, однако, обязанности к человеку, одержимому этими пороками. До последней минуты мы должны верить в его исправление; а презирая порок, любить человека, как брата, и помогать, как брату. Чем ниже он упал, тем более нужно стараться поднять его, потому что собственными силами он не в состоянии подняться. Вот вся моя простая и бедная теория общественной жизни, которую я основываю на любви. Самое главное, по-моему, преступление и зародыш всего зла – это самолюбие; самый высокий поступок любви – отречение от самого себя – жертва! Кто не жертвует, тот не любит. Хотя одни утверждают, что материальный мир противоположен духовному миру, а другие, что первый есть неверное изображение второго; однако, все на земле, что можно назвать словом любовь, даже в материальном мире, кончается жертвой. Где самолюбие – там смерть.

На этом прекратился разговор, потому что вошел Ян, и хлопцы начали подавать завтрак.

Мальчики, от десяти до четырнадцати лет, вошли в столовую весело и смело, неся скатерти, тарелки, блюда и все принадлежности стола; они были одинаково одеты в серенькие курточки и такие же шаровары, с коротко подстриженными волосами. Румяные щеки, светлый взгляд, свободные движения, веселый лепет доказывали, что их служба легка. Они накрыли столы простыми скатертями, довольно толстым, но чистым бельем, поставили простые, но не надбитые тарелки, разложили простой черный, но свежий хлеб и бегом побежали один перед другим в кухню. Для одного Юрия был отдельный прибор, тонкое белье, богемское стекло. Часто в монастырях, когда принимают гостей, отличают их от монахов лучшим прибором и блюдами.

Перед завтраком, по звону колокола, вошла большая половина домочадцев, исключая тех, которые остались или в поле, или у пожара. Во главе их шел конюший с предлинными усами, заведывающий конюшней и псарней, лошадьми и охотой; вслед за ним учитель дворовой школы, писарь магазина, несколько слуг и мальчиков, которые несли курившиеся паром миски и блюда. К завтраку было подано для кого молоко, для кого клецки, или жареный картофель и каша. Слуги сели рядом с господами и даже мальчики присели в конце стола за миской с кашей. Грабы – старый и молодой, привыкшие к завтраку, как трудолюбивые люди, ели весело, с аппетитом. Застольный разговор между прислугой и господами был без всякого стеснения, как между отцом и детьми. Мальчики тоже принимали в нем участие, не конфузясь и не скрывая того, что чувствовали. Учитель школы на вопрос об их успехах, указывал на прилежных, а остальные краснели от стыда. Это было единственное для них наказание, потому что телесные наказания не были в употреблении.

Вчерашний пожар был общим предметом разговора, в котором все принимали участие, рассказывали о причине пожара вследствие неосторожной сушки льна, о первой помощи и о потерях. Один только Юрий мало ел, мало говорил и все с восторгом слушал. Ян весело и бойко разговаривал с мальчиками, расспрашивал, утешал, и видно было, что взаимная любовь скрепила эту большую семью, и никакое чувство неприязни не расстраивало ее гармонии. У всех лица были ясны; ни одно чело не омрачалось гневом или завистью, ни на чьих устах не было сардонической улыбки. Наконец, кончился завтрак; Граба первый поднялся, а за ним все. Юрий, которому подан был отдельный завтрак, состоявший из яиц, ветчины, жареного, чаю, кофе и т. п., встал сконфуженный, что ему сделали исключение.

– Теперь, – сказал хозяин, – если вы желаете, то пойдем посмотреть хозяйство. Это не займет много времени; я вам покажу в особенности то, что у меня идет иначе, чем у других, остальное не любопытно. Но привыкли ли вы ходить пешком?

– Я не привык ко многим вещам, – сказал Юрий, надевая перчатки, – но чтобы приучиться, надо начать. Впрочем, охотясь с паном конюшим, я сделал начало.

– Итак пойдем и начнем с каплицы. [3]3
  Часовня.


[Закрыть]

Юрий ничего не ответил; они вышли. Каплица стояла в саду, обсаженная кругом деревьями, и в эту минуту капуцин, который исполнял должность капеллана у пана Грабы, шел именно к ней на молитву. Обедня служилась гораздо раньше. Из дверей они увидели этот дом Божий, богато разукрашенный внутри, со всем великолепием, которого с такою тщательностью избегали в господском доме.

– Странная противоположность, – сказал хозяин, – но мне казалось, что это должно быть так, а не иначе. Божий дом, дом молитвы, должен быть великолепнее нашего, в нем мы созерцаем дух Божий, вездесущий; это место мы избираем для поклонения Ему, а потому нам следует его украшать пышно и великолепно. Богу это не нужно, но нужно для людей. Пусть новые философы говорят, что хотят, – вера составляет не только потребность общества, но есть главное условие жизни человека. Общество без веры в самое короткое время материализируется даже при величайшем развитии своем; самая высокая цивилизация не удержит его нравственного падения. Философия не заменит веры точно так, как химик не сделает золота, хотя он его разлагает. Человек без веры беден и потерян; его духовная часть парализована, он живет только телом; итак, своим примером будем прививать веру. Народ смотрит на нас и подражает; часто малейшее нарушение предписаний религии он ставит как оправдание в величайших преступлениях. Не один человек из тех, кто ест в пятницу скоромное, сделался причиною, что слуга его стал вором или разбойником; на вид это кажется софизмом, но на деле – величайшая истина. Если у нас самих в сердце нет веры, мы должны уважать ее в других. Между тем, имея веру, мы стыдимся ее и таким образом делаем величайшую в свете пошлость.

– В городе вы чаще всего встретите подобные личности, – сказал Юрий, – но в деревне они редкость.

– Но не такая, как вы полагаете. В городе все, даже вера, подлежит моде; в деревне тоже самое глупое обезьяничество приводит даже очень неглупых людей к наружному вольтерианизму, который у них только на устах, но не в сердце.

– Мне кажется, – возразил Юрий, – что причина этому – не столько волтерианизм, сколько равнодушие нашего века. В XVIII веке кощунствовали над религиею, а в XIX не обращают на нее внимания.

– Это отчасти правда, но деревня остается всегда позади и тянется как судно, которое тащат на канатах. Мы говорили о вере. Она у меня глубоко в сердце; но я не люблю рассуждать о ней, разве если совесть велит мне быть ее поборником; я не бешусь и не горячусь на атеистов, лишенных божественного дара. Сын мой, благодаря воспитанию, не потушил в сердце своем этого религиозного чувства. А какой великий горизонт расстилается перед нами – верующими! Я спокоен, потому что Провидение бдит надо мной, я вручаю ему свою жизнь, счастье, и потеря его для меня не страшна: что ни делается, все к лучшему.

– Как, вы оптимист?

– Христианин должен быть оптимистом. Я знаю, что Всевидящее Око бдит надо мной, управляет всеми действиями человека, я верую, что все делается по воле Божией и ведет к добру, служит к добру, следовательно, есть добро. В жизни есть много случаев, горьких и тяжелых; но кто знает, какой в них скрывается зародыш для будущего? В мире нет ничего бесполезного, пустого.

– И так все…

Юрий не договорил, а пан Граба, отгадывая его мысль, прибавил со вздохом:

– Да, все; но чтобы заметить это, нужно от отдельного человека перейти в общей массе рода человеческого. Отдельная личность страдает, но ни одно страдание не проходит даром.

Говоря это, они, выйдя из каплицы, прошли через большую часть сада и очутились возле хорошего здания: это была школа для дворовых и деревенских детей. В большой избе, заставленной скамьями, сидел за столиком учитель и рассказывал детям, которые с возбужденным любопытством слушали его, задавая ему вопросы. Уроки здесь шли не так, как обыкновенно их ведут в сельских школах. Читать, писать и общие правила арифметики – вот все предметы, которым учат сельских детей. Здесь пан Граба сделал совершенно другое распределение наук: чтение, начало писания и счета служили как будто только пополнением к развитию юношества.

Учителю поручено было развивать молодые умы; главным средством для этого были – общие понятия о физическом мире, о событиях рода человеческого и проч. Учение это не напоминало ли рассказы патриархов о преданиях истории рода человеческого и сотворения мира? Дети слушали, спрашивали не уставая, удерживали в памяти основные сведения, развивавшие их способности и понятия. Чтение, письмо и арифметика служили только механическим упражнением и дополнением науки.

Часы объяснения проходили незаметно и приятно, потому что в простых словах изложение, не вознесенное на ходули, но заключающее в себе столько поэзии, занимало их, как повесть и сказки няни.

– Чтение, письмо и арифметику я считаю чуть ли не последней степенью науки, – сказал пан Граба Юрию. – Когда я научу их читать, то спрашиваю, что они будут читать? Не только мы, даже народы, стоящие на высшей степени просвещения, терпят недостаток в книгах, которые бы служили пищей для начала умственного развития; я уверен и убежден, что лучше вовсе не читать, нежели читать нехорошие книги. Зрелому и окрепшему человеку не все повредит, но простому народу малейшая доза яда, данная натощак, смертельна. Из этого выходит то, что неразвитые крестьяне, выучив азбуку, читают все, что попадется им в руки, чаще всего портятся и делаются безнравственными людьми. И нечему удивляться, потому что грамотные люди из простонародья читают похождения Ринальдини, или глупости в другом роде, которые вскружат им головы с первого раза. Книги для народа – великая задача, даже во всей европейской литературе я знаю их очень мало, и то только сносные. А какой великий и прекрасный предмет! Что же делать? Ни один писатель не предпочтет этой не блистательной заслуги рукоплесканиям, на которые рассчитывает, когда пишет для света. Мои сельские мальчики, – продолжал Граба, – выходя из школы, имеют фундаментальное познание о религии и обязанностях, которые она предписывает; они знают, что вера не пустое слово, но главный закон жизни; они познают величие Божие из сотворенных им вещей, имеют понятие о земле и, наконец, о человеке и его действиях. Учитель толкует им тоже вкратце о народной медицине, об общих началах физиологии человека и животных, в самых простых словах; в конце концов, крестьянам необходимы познания, касающиеся земледелия, хозяйства, и всего, что имеет с ним связь.

Говоря это, они вышли из школы; Юрий с радостью заметил, что светлые глаза детей весело и приятно смотрели на пана Грабу.

Вблизи от школы стоял приют, устроенный на манер заграничных; несколько пожилых женщин смотрели за кучей ребятишек; все они были избранными из числа местных жительниц. Потом они осмотрели станки, на которых упражнялись дети – подростки, имеющие охоту к ремеслу. Большая столярня, токарня, мастерская портных, сапожников, шорников имели по нескольку подмастерьев и мальчиков. Везде они встретили сияющие лица, веселые и румяные – признак здоровья; и ни одного бледного пьяницы, которых так много в наших деревнях.

Юрий выразил на этот счет свое удивление пану Грабе.

– Действительно, я могу похвалиться, – сказал Граба, – тем, что успел искоренить у себя пьянство, потому что эта победа не мало стоила мне труда. Но не народ мы должны винить в этом, потому что мы сами способствовали распространению пьянства. Наши корчмы издавна были гнездом всевозможного зла, а евреи, заведывающие ими – истинными помощниками Вельзевула. Народ усталый, изнуренный, часто в отчаянии прибегал к пьянству, пил, потому что должен был пить, потому что везде ему подносили это несчастное вино, не желая ничем усладить бедственной его жизни, и указывая на него, как на единственное спасение от страдания. Более зажиточный мужик, который заботится о завтрашнем дне, не станет пить. Далее, улучшая быт крестьян, я не только представлял им постоянно отвратительные последствия пьянства, но и в корчмах своих охотно пожертвовал ничтожным барышом, для гораздо высшего барыша – улучшения крестьянского быта. В корчмах я строжайшим образом запретил продавать вино в большом количестве, и пить в них не дозволялось. Каждый берет вино домой, где не имеет такого желания пить, кроме того, тысяча других причин воздерживает его от пьянства. К тому же отдельный надзиратель шинков, постоянно объезжая, смотрит, чтобы шкалик горелки, необходимый для подкрепления сил и здоровья, не переходил бы меры и не имел бы самых вредных последствий на жизнь крестьянина. Прогоняя везде евреев, привыкших сосать мужика, я должен был заменить их. Жид был банкир, советник, капиталист села, но его корыстные займы, давая временное пособие, были разорительны. Это небольшое строение – сельский банк; здесь каждый находит пособие в нужде, без притеснения в платеже, который крестьянин уплачивает по частям и по неделям. Первый закладной капитал составляет собственность моей деревни, а образовался он из прибыли, полученной с земель, возделываемых несколько лет соединенными силами крестьян. Возле банка – сельский суд, составляемый и избираемый ежегодно старшинами села, который решает все дела не только между крестьянами, но даже между дворовыми. Я сам добровольно поддаюсь суду, который, ручаюсь вам, не только никогда не произнес несправедливого приговора, но даже подозрения в несправедливости не навлек на себя. А теперь, – продолжал Граба, взяв Юрия под руку, – воротимся домой, потому что ничего более не имею вам показать; верно вы более надеялись увидеть. Здесь вы найдете только то, что каждый честный и добросовестный человек должен завести у себя. Разумеется, мне нечего вам показывать мой сахарный завод, различные машины и другие учреждения этого рода, потому что все это вы можете везде увидеть. В госпиталь я вас тоже не поведу, мой дорогой гость, потому что там вы увидите неприятное зрелище, хотя мой госпиталь в лучшем порядке, чем у других помещиков; теперь вы найдете во многих деревнях больницы. Мой лазарет отличается от других только тем, что я ежедневно сам его осматриваю, что при нем есть хороший фельдшер и аптека, что я принимаю только тех больных, которым дома дурно, и некому их досмотреть; в минуту страдания больному легче быть у себя в хате со своими, нежели в наилучшей больнице. Не будь вчерашнего пожара, я бы повел вас в деревню и показал бы вам хаты и уход за хозяйством, не такой, как в других полесских деревнях; но не следует удовлетворять любопытство в такой печальный день. Мне стоило не мало труда склонить их к изменению образа жизни. Этот честный народ уважает все старое гораздо более, нежели мы, и боится изменений, даже в мелочах упорно придерживается старого; и как испокон века строил он свои курные избы вместе с хлевами и курятниками, на влажной земле, среди удушливых испарений, так точно хочет жить и теперь, завещать это и детям своим. Изменить вековое устройство хат, относящееся к дохристианским временам, изгладить предания, которые имеют связь с порогом, с очагом, с углом, скамейкой, печкой, стоило большой борьбы и препятствий. А потому я не разрушил дерзкой рукой прошедшего и не строил швейцарских домиков, которые показались бы скучны и чужды нашем народу. Я только увеличил, очистил, так сказать, идеализировал материал, который я нашел под рукой. Хата в моей деревне чище и больше; но не изменила ни прежней своей физиономии, ни устройства; только дым, вредный для здоровья, выходит трубой, кирпичная печь сделана старательно, окно шире и света более, воздух чище. Наконец, скот отделен от людей, и хотя близко хаты, потому что этого требует присмотр, но все же не рядом. Я не пожалел земли для двора, для огорода; а сады, которые мой садовник разводит, сделались и для крестьян предметом забот, они очень хорошо у них устроены.

Они взошли на холм, и Юрий мог отсюда рассмотреть не сгоревшую часть деревни, которая имела вид порядочного местечка. Множество деревьев окружали белые хаты, просторные и гораздо выше обыкновенных хат. Недалеко от церкви виднелась больница, а среди рынка, где действительно находились лавочки с необходимыми вещами для крестьян, стояла маленькая и тесная корчма.

– Кажется, здесь есть и лавки? – спросил Юрий.

– Есть только склады, которые я содержу за свой счет. Местечки, в которые крестьянин еженедельно отправляется для покупки разной мелочи, набиты бедными и голодными евреями и более вредны для мужика, нежели шинки. Я не могу запретить ему поехать и сбыть в местечке свой продукт, но по крайней мере стараюсь отстранить его от покупок. Соль, табак, лемеши, железо и тому подобные товары он всегда найдет в моей лавчонке лучшего сорта гораздо дешевле, нежели в местечке. Взамен этого я принимаю хлеб по самой высшей цене, нуждаюсь ли в нем или нет. Кроме того, рядом с лавкою есть контора для хлеба, в которую я всегда принимаю зерно и плачу наличными деньгами. Я скупаю тоже скот, лошадей, овец, шерсть и лен, но не для своей пользы, а чтоб им облегчить сбыт продуктов, которые евреи покупают у них по гораздо низшей цене, в ущерб им. Чтобы успокоить вас, я прибавлю, что в купцы я никому не напрашиваюсь. Принудить крестьянина к продаже, и даже к самой выгодной покупке, значит все испортить; желая возбудить в крестьянине доверие, нужно чтоб он сам на опыте убедился. Сначала долго продолжалось недоверие, колебание, подозрение, и лавки мои служили более соседним деревням, нежели моей; но, наконец, постепенно развилось убеждение в моем бескорыстии; а теперь не только я не теряю, но, стыдно сказать, имею пользу в этом.

Изумленный Юрий возвращался с паном Грабою домой.

По дороге они разговаривали обо всем, что видели.

– Соседи верно вам подражают? – спросил гость. Граба горько улыбнулся.

– Если бы! – сказал он. – Но они ненавидят меня и бесятся на мои причуды, как они называют. Никто не хочет трудиться для нововведений, а все новое не достается без труда и борьбы. Они в самом чудовищном виде представляют мои учреждения и, перетолковывая их по-своему, делают из меня какое-то чудовище. Я сделался предметом ненависти для моих соседей, и одно только утешает меня, что если одни ненавидят меня, то другие невольно должны уважать.

– Им следует учиться, подражать.

– Мы никогда не подражаем, если подражание оскорбляет наше самолюбие. Мы подражаем чаще всего против воли, не зная об этом. Разумное подражание есть жертва самолюбия, на которую не всякий решится.

– Правда, но человек часто жертвует своим самолюбием для пользы!

– В мою пользу никто не хочет верить; все упорно доказывают, что я непременно разорюсь. Никто не говорил про игроков и мотов, что они близки к банкротству, хотя оно каждый день готово разразиться над их головами, потому что общество всегда к ним снисходительно; но пусть кто-нибудь пожертвует искусству, книгам, картинам и тому подобным вещам, хотя малую сумму, то завтра же по мнению света останется разоренным.

– Позвольте мне сказать вам, что в этом есть свое основание, – возразил Юрий. – Мы видели тысячу примеров разорения в первейших домах, вследствие не расчета и не основательных издержек, несообразных с капиталом.

– Это правда, – возразил Граба, – мы видели много господ, которые привезли из Италии, Франции и Германии разные библиотеки и картины для того лишь, чтобы в своей стране их распродать. Но неосторожность этих несчастных, которые считали за честь никогда не проверять своих кошельков, не может быть применима ко всем. А сколько теперь считаются банкротами и не имеют кредита, потому что покупают картины и книги?

Они приближались уже к дому, когда нетычанка, запряженная тройкой породистых лошадей, прикатила во двор. В ней сидел немолодой мужчина, румяный, довольно полный, крепко сложенный, в зеленом испанском плаще, с огромной пенковой трубкой во рту. Кучер, одетый по-краковски, погонял лошадей, поправляя шапочку с павлиным пером. Господин, сидевший в нетычанке, имел важный и самоувереный вид, в глазах его выражался сарказм; видно, что он о себе много думал. Увидев идущих Грабу и Юрия, он ударил по плечу кучера и велел остановиться. Он вышел медленно из экипажа, и, приподняв немножко шапку, приблизился к пану Грабе.

– Здравствуйте, почтенный сосед! – сказал, протягивая жилистую руку, приезжий и с покровительственной улыбкой встретил хозяина.

– Здравствуйте! – довольно холодно ответил Граба.

– Я приехал узнать, – сказал приезжий. – Мы видели вчера у вас огонь; мы опасались за господский двор и скирды; но, слава Богу, я узнаю, что только часть деревни сгорела.

– Лучше бы скирды мои сгорели!

– Вы шутите, любезный сосед. Мужик своему горю пособит, а при теперешней дороговизне несколько тысяч рублей, если не больше…

– Да, но я легче перенес бы этот убыток, нежели бедные крестьяне.

– Вы опять со своею филантропией! Испортите нам хамов.

– Хамов? – в удивлении спросил Граба.

– Я хотел сказать мужиков.

Они замолчали. Приезжий с важным видом шел и сопел; Граба, прикусив губы, молчал с выражением досады.

– Ведь нам нужно подумать о важном деле, – сказал пан Самурский, приехавший сосед. – Приближаются выборы. Вы поедете?

– Я? Конечно, поеду, потому что это долг всякого помещика.

– Вы поедете! – повторил с недовольным видом Самурский. – И вероятно, – прибавил он, – у вас есть уже кандидаты на примете?

– Разумеется.

– Мы выберем самых честных людей.

– Дай Бог! – сказал Граба.

– Как вам кажется, кому быть предводителем?

– Предводителем, – возразил медленно Граба, – должен быть самый достойный человек. – Предводитель – представитель образованнейшего класса людей – дворян; мы изберем, или, по крайней мере, должны избрать наилучшего и достойнейшего из своей среды человека, которым можно будет похвалиться. Представитель дворян, исполняющий одну из священнейших обязанностей, – есть беспристрастный судья между землевладельцами и крестьянами и должен быть достоин этой высокой миссии и добросовестным исполнителем ее.

– Да, да, да, да! – поспешно сказал Самурский. – Но вы должны согласиться, что дело здесь не о народе, а более всего касается нас самих. Предводителем должен быть богатый представитель уезда.

– Как вы это понимаете?

– Разумеется, должен принимать, когда нужно…

– Бутылками и блюдами! – смеясь, сказал Граба.

– Ну, и это нужно.

– Менее всего, коханый пан.

– Пускай и так; нечего спорить. Ну кого же мы изберем? Я не скрываю, что хотел бы знать ваше мнение и за кого будут голоса; в этом я имею свою цель.

– Признаюсь вам, что до сих пор я не знаю, кого бы следовало избрать: это дело, требующее размышления.

– О чем здесь думать? – сказал Самурский. – Вот есть вернейший кандидат, пан Паливода из Конопяты.

– Пан Паливода? Ха, ха, ха!

– Что вы имеете против него?

– Ничего за него, дорогой сосед.

– Как! Богач сумеет поддержать гонор уезда; а сохрани Бог дела, он знаком с губернатором, бывал у него на балах и даже в столице имеет связи. Вот какие поводы к избранию пана Паливоды. Наконец, чего еще хотите? Он честный человек.

– Как вы это понимаете? – вдруг спросил Граба.

Самурский покраснел.

– А кто же скажет, что он бесчестен?

– Подождите.Во-первых, не угодно ли вам определить, что вы понимаете под именем честного человека?

– Ведь это известно каждому, – сказал, натуживаясь, толстый господин.

– А мне кажется, нет.

– Честный человек; справедливый человек, – достойный человек, разумеется, это одно и тоже – подлости никакой не делает.

– Разве этого достаточно, чтобы его назвать честным?

– Но, ей-Богу, я вас не понимаю.

– Выслушайте два слова: честный человек не есть тот, который зла не делает, но который по своей обязанности делает добро.

– Но, что же вы имеете против пана Паливоды? Ведь вы знаете, что мы с ним родня?

– Я знаю, что вы ему родня, – спокойно возразил Граба, – и не имею никакой личности против него; но чтобы избрать его в предводители…

– Скажите, пожалуйста, почему нет? – гордо и нагло закричал Самурский, остановившись и заложив руку за жилет.

– Хотите ли вы услышать из моих уст всю правду, по совести? Будьте уверены, что я ее скажу.

– Конечно, нужно объясниться.

– С большим удовольствием. Паливода, может быть, честный человек, но до сих пор он однако ж не старался заслужить этого имени. Во-первых, с матерью своей, честной и пожилой женщиной, которую он должен уважать, он не ладит и этим подает дурной пример; во-вторых, он только думает о разврате, картах, кутеже; в-третьих, я знаю, что он предводительствовал бы посредством секретаря, а этот способ управления в высшей степени бесчестен.

Казалось, что с паном Самурским будет удар, до такой степени он покраснел от слов Грабы, взбеленился и рассерчал. Сначала он не мог пробормотать ни одного слова, но, наконец, бросаясь, как на цепи и внутренне бесясь, скороговоркой проговорил, ударяя себя в грудь:

– Позвольте, позвольте! Право, более невтерпеж! Вы мне, его родственнику, говорите…

– Я говорю истину, которую вы желали слышать.

– Во-первых, кому какое дело, как он с матерью живет?

– Если все видят его обращение с ней, то оно касается всех.

– Это семейные дела.

– Пускай и так.

– Ну, а что касается его жизни, разве не все должны покутить в молодости? Разве это бесчестит его имя?

– Бесчестит, господин сосед.

– Что! Карты, кутеж и девушки? О! Какие же это пороки? Ну! А на что молодость человеку?

– Верно, не для карт и кутежа!

– Разве это препятствует ему быть хорошим предводителем?

– Не только он не может быть с этими страстями хорошим предводителем, но даже ничем.

– Конечно! – закричал, бесясь, Самурский. – Это ничто иное, как личность, или ненависть.

– Напротив, пан сосед, в Паливоде я принимаю участие, потому именно, что несмотря на его недостатки, он имеет великие качества, которые могут ему указать лучший путь. Я говорю вам это, потому что вы, как родственник, обязаны вывести его не в предводители, но прежде стараться исправить его.

Самурский отвернулся.

– Гей! Петр! – закричал он кучеру. – Подъезжай! Мне нечего с вами говорить. До свидания.

И отвернувшись невежливо, вскочил в нетычанку, бросил на Грабу сердитый взгляд и уехал.

Граба перенес это оскорбление спокойно, с достоинством и низко поклонился отъезжающему Самурскому.

– Не правда ли, – сказал он Юрию, – что стоит ехать в уездный город, где на дворянском съезде будут составлять список избирателей к наступающим выборам. Если бы вы не торопились оставить наш край и не хотели бежать в Варшаву, то я пригласил бы вас поехать со мной. Вы бы тогда лучше узнали деревню и уездный город, а ведь это будет не без пользы для общего знания света.

– С вами я с величайшим удовольствием поехал бы, – сказал Юрий.

– Ну, а может быть, вы можете отсрочить свой отъезд? Юрий задумался, не решаясь утвердительно ответить.

– Поедемте, – сказал Граба, – право поедем! Завтра я собираюсь.

– Но я вовсе не готов; я уехал от деда только на один день.

– Мы пошлем за вашим человеком и за вещами.

Юрий хотел дольше пожить в этой стране, но не находил только предлога, и потому он охотно принял предложение пана Грабы, и в ту же минуту нарочный поскакал верхом с запиской к Станиславу в Тужу-Гору.

– Кроме изучения, мы можем тоже найти развлечение, – сказал Граба. – Вы молоды, привыкли к городской жизни, невозможно, чтобы вы не желали развлечения. Я уверен, что там устроится танцевальный вечер; а может быть и m-lle Ирина соблазнится поехать в город.

Юрий ничего не ответил, но сердце его сильно затрепетало.