Текст книги "Сиротская доля"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Стоя почти рядом у окон, они раскланялись.

– А отчего же еще мосць не спит? – спросил еврей. – Я не сплю, потому что надо было кое-что обдумать, а потом следует также и Господу Богу помолиться.

– О, и у меня тоже нет недостатка в том, что требует размышления, – отозвался Мечислав, – а теперь сяду учиться.

– Но о чем же вы так думали? Ну? – спросил Борух.

– О своих нуждах.

– А что ж, этому поможет размышление? Из пустой бутылки ничего не нальешь. Разве же я не знаю, что нужно платить и за квартиру, и мяснику, и булочнику?

– Хороший вы сосед.

– Что же делать? Должен слушать, что рассказывают люди… Откуда его мосць возьмет денег? Не от графини ли, которая в его мосць влюблена, или от профессора, который сходит с ума по сестрице его мосци?

– Перестань говорить эти глупости! – воскликнул Мечислав.

– Зачем же я сосед? Я все знаю. Если б его мосць был рассудительнее, не терпел бы нужды, выдал бы сестру за профессора, а он человек богатый, а сам женился бы на графине… Ну, и нечего было бы тосковать по ночам.

– Какая графиня? – сказал с досадой Мечислав. – Я ни одной не знаю.

– Что уж тут толковать! – возразил Борух. – А та, с Большой улицы, которая ходит сюда чуть не каждый день. Разве вы не знаете, что она в вас влюблена? У нее первый муж был такой скверный человек, что едва не уморил ее, ну вот она и хочет теперь выбрать по вкусу, и все говорят, что метит на его мосць… А знаете что, – прибавил он, – если вам нужны деньги, я дам и за малый процент – полтора в месяц – это почти даром.

Мечислав хотел сердиться, но окончание, так обязательно являвшееся кстати, обезоружило его.

– В самом деле, дашь мне взаймы? – спросил он.

– Почему же нет? Дам под вексель… Прошу прийти ко мне завтра утром. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Соседнее окно затворилось. Мечислав вздохнул свободнее, имея в виду временное спасение; но его тревожили только сплетни Боруха относительно пани Серафимы.

– Какие злые и глупые люди! – думал он. – Достаточно одного шага, достаточно простого сближения, чтоб свет оговорил самые чистейшие отношения. Необходимо, стало быть, отказаться от этой дружбы, чтоб устранить от этой достойной женщины неприятности, которые могут ожидать ее.

И он невольно начал думать о пани Серафиме, припоминая обращение ее с ним и с сестрой; но в этом поведении было столько деликатности и вместе чувства, дружбы и сердца, она так умела уничтожить разницу, вытекавшую из их обоюдного положения… и за эту доброту свет платит ей подобной клеветой!

Мечислав сердился.

– Наука на будущее, – сказал он. – Надо быть осторожнее; и медленно, хотя бы с тоской и пожертвованием, даже если б она заподозрила неблагодарность, удалиться для ее же спокойствия.

Приняв такое решение и успокоившись относительно уплать долгов, Мечислав раскрыл книги и присел за работу; но ему не шли на ум занятия.

Когда рано утром он вошел к Люсе, ее уже не было. Орховская убирала комнатку.

– Где сестра?

– Пошла в костел и, вероятно, не скоро возвратится, потому что встретится с пани Серафимой, а та затащит ее к себе, как это бывает почти ежедневно. Я даже кофе не готовила.

Мечислав подумал, что необходимо на будущее время отклонить сестру от частого посещения Серафимы, и вышел к Боруху. Последний ожидал его в лавке и немедленно увел в заднюю комнату. О деньгах недолго шла речь. Борух крепко верил в счастливую звезду медика, улыбаясь, отсчитал ему необходимую сумму и просил иметь всегда с ним сделки.

Получив деньги, Мечислав побежал расплатиться как можно скорее, и ему стало как-то легче… Между тем время было идти на лекцию.

Люся, действительно, застала в костеле пани Серафиму, которая и увела ее к себе… У них всегда было столько предметов для разговора.

– Знаешь что, – сказала пани Завадовская, придя домой, – ты сегодня печальна. Приезд кузена, как вижу, вместо того чтобы развеселить тебя, только опечалил. Что такое случилось? Разве он привез какие-нибудь грустные вести? Признайся, будь откровенна. Что ж это за дружба, которая не хочет ничем поделиться?

– Верьте, что со мной ничего не делается, я скорее задумчива, нежели печальна… Жизнь, эта жизнь…

Пани Серафима поцеловала девушку и уселась рядом.

– Но ты грустна.

– Я почти всегда такая, и не может быть иначе.

– Разве вам так плохо на свете?

– А кому же на нем очень хорошо?

– Ты отделываешься только общими местами.

– Есть чувства и мысли, которые надо скрывать, потому что и самой на них смотреть не хотелось бы.

– В самом деле? Не добрая же ты, Люся, не имеешь ко мне доверия. Ни ты, ни твой брат не хотите никогда ничем поделиться со мной… А я так люблю вас обоих…

И проговорив слова "обоих", пани Серафима смешалась и усердно принялась за кофе.

– С вами, – проговорила Люся, подумав, – я сумею быть откровенна, хотя это и не в моем характере. Тяжелые годы, прожитые мной у тетки, научили меня скрытности. Тетка заглушила во мне жажду откровенности, жажду делиться, которую получаем от природы, а утрачиваем с жизнью. Сегодня мне грустнее, чем когда-нибудь, потому что… признаваться ли? Я стою именно на распутьи и должна выбрать дорогу.

– В таком случае, ты должна бы обратиться к подруге, которая опытнее тебя.

– Вчера… мне сделали предложение, – шепнула Люся.

– Вчера? Может быть, кузен?

– О, нет, – подхватила Людвика. – Кузен не имеет права ни любить, ни делать предложения, ни распоряжаться собой – он во всех отношениях несовершеннолетний.

– И все-таки любит?

– А я не должна и знать об этом! – воскликнула Люся.

– Однако знаешь?

– Лишь настолько, чтоб стараться выбить это у него из головы.

– Значит, не любишь его! Люся покраснела.

– Уважаю, он мне нравится… но любить! Разве же я знаю, что такое любовь? Может быть, я предпочла бы его другим… Но ни он мне, ни я ему принадлежать не можем.

– Это почему?

– Родители… мать!.. Не стоит и говорить об этом.

– Но если не он, кто же мог сделать тебе предложение?

– Вероятно, вы его не знаете.

– Однако?

– Старый профессор Вариус. Пани Серафима рассмеялась.

– Как! И ты, мой розовый бутончик, ты, молоденькое создание, могла хоть на минуту задуматься ответить ему так, как я ответила тебе на твое признание – смехом?

– Напротив, у меня слезы навернулись на глазах. Предложение это для меня дело, требующее размышления… Очень может быть, что я приму его.

При этих словах пани Серафима встала с досадой. Все ее прошедшее пришло ей на память.

– Дитя, дитя! Ты произнесла святотатственное слово! Даже подумать об этом неприлично. Что ж это будет за супружество? Ты смело могла бы быть его дочерью, а в сердце, – ты не можешь опровергнуть меня, – а в сердце у тебя другая любовь. Было бы безумием вешать себе добровольно камень на шею! Брат не может согласиться на это… Это возмутительно, это – преступление.

Люся дала пройти этому потоку слов и только вздохнула, отирая украдкой слезу.

– Дорогой друг мой, – сказала она с необычайной живостью. – Вы, дети золотых колыбелей, иначе смотрите на жизнь, чем мы… Вы растете с тем убеждением, что вам от судьбы следует счастье; в вашем словаре нет выражений – необходимость, обязанность… Почему же мне не пойти за достойного человека, если это мне, – но я не думаю о себе, – если это обеспечивает будущность Мечиславу?

– О, – воскликнула пани Серафима, – пан Мечислав не нуждается в этом; будущность его обеспечена трудом и талантом.

– Обоих не хватит, – возразила Люся. – Смотрите: труд питает, а таланты просят милостыню… Кто не имеет помощи, тот погибает.

– Но пан Мечислав найдет помощь, – прервала пани Серафима. – Ты, говоря о профессоре, выразилась, что он достойный человек.

– Так думаю.

– А если бы я в этом усомнилась? – начала, понижая голос, пани Серафима. – Это ученая знаменитость, человек с большим талантом, умный… Но в свете считается он за двоедушного, корыстолюбивого, за человека без всяких правил и весьма опасного… Он дожил до седых волос, взбираясь выше и выше по чужим головам, не щадя товарищей, растаптывая кого нужно… приобрел состояние разными средствами… И теперь люди боятся его, молчат, хвалят… но достойным никто не назовет.

Бедная девушка, бледнея, слушала рассказ Серафимы.

– Живя в городе, – продолжала последняя, – давно я встречалась с разными слухами о Вариусе. Человек этот долго жил и оставил по себе неприятные воспоминания во многих кругах и семействах… Для тебя и для брата, который видит его на кафедре красноречиво излагающим предмет, с лицом ясным, спокойным, которое как бы обличает спокойную совесть, профессор может казаться достойным ученым… но те, кто знает его ближе… Нельзя назвать его достойным… на совести у него не одна слеза, несчастье не одного семейства…

Пани Серафима не докончила.

– О, это ужасно, что вы сказали! – воскликнула Люся. – Значит, это почтенное лицо обманчиво.

– К счастью, что ты вовремя узнала истину… но брат рано или поздно мог бы допытаться о ней. Профессор, кажется, уже несколько лет ищет жену, но ни одна из его знакомых, несмотря даже на его богатство, не решается выйти за него.

– Неужели же он может быть таким злым и страшным? – повторяла бедная девушка.

– А я утешаюсь тем, что он именно зол и страшен, – прибавила пани Серафима, – потому что это избавит тебя от шага, опасного во всех отношениях. Ты можешь ждать лучшей будущности.

Желая утешить приятельницу, пани Серафима задумалась… Внезапное это решение бедной сироты словно молния озарило ее и дало ей повод догадаться об истине. Первый раз она сознала, что бедность могла быть причиной этого отчаянного шага.

Она, однако ж, не смела спросить у приятельницы о том, в чем человеку трудно признаться пока само не обнаружится. Многие скорее сознаются в проступке, нежели в нищете.

– Знаешь что, – сказала она, – мне кажется, я напрасно ищу поводов твоего героического намерения выйти за Вариуса, разве допустить, что ты хотела… отведать отравы… Но перестанем говорить об этом. Домой я тебя не пущу, обедать будем в самом тесном кружке, следовательно, переодеваться тебе нечего; посидишь со мной и дождешься своего кузена, который, по-моему, хороший юноша. Будем играть, читать… и ты должна развеселиться.

Люся осталась, действительно, однако не развеселилась: ко всем ее горестям присоединилась еще тревога. Если Вариус в самом деле был таким нехорошим человеком, то, вероятно, должен быть и мстительным. На случай ее отказа как легко ему было отыграться на бедном студенте.

Она задрожала при одном этом предположении. Перед обедом пришел Мечислав. Вследствие нескольких слов, сказанных Борухом, молодой человек первый раз в присутствии пани Серафимы почувствовал какое-то смущение и смотрел на нее словно иными, испуганными глазами. Его беспокоило, что своими посещениями он мог подать повод к подобным сплетням… Но зачем же, стараясь незаметно наблюдать за пани Серафимой и встретившись в этот момент с ее взором, он ощутил некоторое беспокойство, словно действительно убедился, что сплетни могли иметь какое-нибудь основание…

Взгляд вдовы был пламенный, нежный и говорил красноречивее дружбы; в его томном обаянии была какая-то таинственность. Рука, протянутая ею Мечиславу, трепетала…

– Хорошо, что вы пришли раньше! – воскликнула пани Серафима. – У нас будет время хорошенько побранить вдвоем Люсю, что ей напомнит тетю Бабинскую. Она мне призналась, что старый Вариус сделал ей предложение. Знаете ли вы, что это за человек?

– Только знаю его как профессора.

– А я не желаю, чтоб вы узнали его как человека. Люсю надо уговорить, чтобы она, не медля ни минуты, отказала ему.

Разговор был щекотлив. Мечислав в смущении сел возле сестры, но пришли Мартиньян с Пачосским и положили конец семейному совету.

Бедный юноша, едва поздоровавшись с хозяйкой, подошел к кузине и, пользуясь особенным стечением обстоятельств, оставался возле нее около часа. Одним словом, он упивался блаженством, не догадываясь, что она в эту минуту невольно более думала о старом профессоре, нежели о друге детства.

Для развлечения гостей пани Серафимы было находкой присутствие пана Пачосского, который рассказывал о своей поэме скромно, но с истинно родительским красноречием. Так как он с утра еще был у нескольких книготорговцев, то имел много неприятных приключений для рассказа.

Вечером Мартиньян пришел попрощаться с кузиной, которой принес букет, стоивший, без сомнения, столько, сколько ей хватило бы на то, чтобы прожить несколько дней. Он глотал слова, чтоб не сказать слишком много, а они так и вырывались из сердца. Наконец он обещал торжественно, что как бы там ни было, а он приедет снова, ибо не мог долго пробыть с ними в разлуке. Люся молчала. Жаль ей было Мартиньяна, а надеяться она не могла.

Не сказав ни слова сестре, Мечислав, которому пани Серафима шепнула еще что-то после обеда, отправился рано утром к профессору Вариусу и застал его дома.

Обложенный кипами книг, ученый стоял за огромной конторкой с пером в руках и редактировал последние листы медицинской энциклопедии, которую печатал. Скромный его кабинет – профессор слыл расчетливым – был завален книгами, препаратами и разными принадлежностями, необходимыми для науки. При входе Мечислава он бросил на студента пристальный, испытующий взгляд и ласково его приветствовал. В голосе его, принужденно ласковом, звучало нечто такое страшное, что Мечислав ощутил трепет. Лицо профессора было безмятежно… Но голос этот, спокойный, тихий, заключал в себе нечто искусственное, заученное, что не могло не поразить молодого человека.

– Чем же я могу служить любезнейшему пану Мечиславу и какому случаю обязан его приходом?

– Господин профессор, – отвечал, низко кланяясь, студент, – я пришел чисто по личному делу, прежде всего поблагодарить вас за оказанную нам честь… Сестра моя, которой я являюсь единственным покровителем, не скрыла от меня такого важного обстоятельства, как последний разговор ее с господином профессором. Мы оба высоко ценим…

Профессор, подняв голову, слушал, хватал каждое выражение, хотел, казалось, угадать, чем это окончится, но, несмотря на неуверенность и беспокойство, лицо его не изменилось, не дрогнул ни один мускул и только равнодушная улыбка скользнула по губам.

– Сестра моя, – продолжал Мечислав, – так еще молода и так хотелось бы ей остаться еще несколько лет на свободе, что я от ее имени принужден объявить господину профессору…

– А, – прервал Вариус, – довольно, довольно! Благодарю за скорое решение… Хорошо, очень хорошо! Падаю к ногам!

И проговорив это, он отошел от конторки все еще с пером в руке и, повторяя "падаю к ногам", повел Мечислава к двери, кланяясь ему, прошел переднюю, поклонился еще раз чрезвычайно низко… отворил дверь чрезвычайно любезно, но тотчас же захлопнул ее с таким треском, что задрожали стены.

Разница между вежливым прощанием, спокойным лицом и стуком захлопнутой двери имела в себе нечто поразительное, словно немая угроза. Мечислав невольно вздрогнул и с опущенной головой медленно спустился с лестницы.

Люсю он застал дома.

– Все кончено, – сказал он. – Я только от профессора Вариуса.

– Что ж ты сделал?

– То, что был обязан, поблагодарил и отказал!

– Отказал?

– Да…

Оба замолчали. Все было кончено. Люся молча бросилась к брату на шею.

– Не надо унывать, – сказал Мечислав. – Еще два года, и все будет хорошо.

– Два года! Как они летят быстро, когда желаешь удержать их… два года – это две минуты; но два года нужды, голода, борьбы с жизнью – два столетия…

Через несколько дней была лекция профессора Вариуса. Мечислав, по обычаю, уселся на одной из первых скамеек, чтобы удобнее записывать. На кафедре появился Вариус с ясным лицом и начал говорить, но, обводя взглядом залу, избегал любимого прежде студента, словно не хотел видеть его. Это не слишком тревожило Мечислава. Но через несколько дней он заметил, что приятели и товарищи профессора, благоволившие к нему прежде, тоже уклонялись от него и держались подальше. Мало-помалу это охлаждение сделалось таким заразительным, что перешло на товарищей Мечислава и как бы обвело его ледяным кругом. Нельзя было доискаться причины, да и не пробовал этого Орденский, но молодому человеку стало грустно. С ним избегали разговоров, отодвигались на скамье, при выходе спешили уйти, чтобы не столкнуться с ним, словно с зачумленным.

Пан Зенон, посещавший другой факультет, остался верен Мечиславу, но эта связь скорее заботила его и мешала ему, чем могла утешить. На медицинском факультете одним из плохих студентов, хотя и не без способностей, был некто Поскочим. Избалованный матерью, изнеженный, он принялся за медицину скорее из прихоти, нежели из призвания, и поэтому и учился так плохо, или, лучше сказать, совсем не учился. На лекции ходил, когда ему вздумается, с преподавателями беспрестанно ссорился, каждую неделю призываем был к инспектору, часто попадал в карцер… но по вечерам собирал к себе товарищей на кутежи разного рода. К нему сходились отъявленные гуляки и тунеядцы; говорят даже, что играли в карты. Поскочим был бледен, но красив собою, насмешлив, остер, безжалостен в шутках, хотя и не злого сердца. С Мечиславом они были знакомы, как говорится, шапочно, но Поскочим знал и слышал о каждом из товарищей все, что можно было знать и слышать. Мечислав ему не нравился. Поскочим считал его педантом и пуританином.

– Это осел, только притворяется умным, – говорил он.

Однажды вечером, расходясь с последней лекции, Мечислав, который держался в стороне, направился домой, как почувствовал, что кто-то ударил его по плечу.

– Приветствую достойного Муция Сцеволу, – проговорил хриплый голос.

Орденский оглянулся и увидел Поскочима, который насмешливо смотрел ему в глаза.

– Ну что ж, мудрец и герой, шествуешь так в одиночестве? – спросил последний. – Удивляешься, что я осмелился затронуть тебя… Не правда ли? Но мне жаль тебя, черт возьми, потому что все тебя оставили, а так как я всегда в оппозиции с большинством, то прихожу и протягиваю руку.

Мечислав, не привыкший к подобному тону, молчал.

– Это тебе за то, что Бог наградил тебя хорошенькой сестрой, – продолжал Доскочим. – Старый сибарит, который считается философом, удостоил обратить взор; вы сочли нужным отказать ему и теперь едите горькие плоды своего героизма. Но как же на беду вы не рассчитали, допуская, чтобы он сделал предложение перед экзаменом, и дали щелчок в такую опасную пору? Вариус старая собака, извини, он будет теперь мстить всеми средствами. Жаль мне тебя.

Мечислав пожал плечами.

– Какое дело посторонним до этого, – отвечал он. – Это наши домашние обстоятельства, пан Поскочим, не имеющие никакого отношения к лекциям, науке и экзамену.

– Как же ты, черт возьми, наивен! – прервал Поскочим. – Ты право скорее филолог, нежели медик, и не знаешь Вариуса. Он славный ученый, но зол неимоверно; но только злость его – это конфетка со стрихнином, которая у тебя тает во рту, а проглотишь и в тот же момент падаешь трупом.

– Пусть себе будет злым, – пробормотал Мечислав.

– Жаль мне тебя, товарищ, – промолвил Поскочим, – потому что ты не заслужил подобного… Жаль. Я старался доискаться причин; кажется, нет ни одной, а между тем профессора находят, что ты заносчив, хоть и ничего не знаешь, а товарищи плетут про тебя сплетни.

Мечислав молчал, принужденно улыбаясь.

– Тут уж ничего не поделаешь, – сказал он.

– Ну, можно бы поделать, только лекарство слишком рискованно для твоего темперамента. Больше ничего – следует приступить к первому негодяю и дать ему в ухо, и увидишь, как остальные будут вежливы.

– Действительно, лекарство хуже болезни.

– Как всякое лекарство, – отвечал, засмеявшись, Поскочим. – Вся медицина, говоря между нами, шарлатанство… Знают только, что ничего не знают. Спокойной ночи. Пожалуйста, дай кому-нибудь в ухо!

На этом окончился разговор, из которого Мечислав убедился только в том, о чем догадывался, что влияние Вариуса окружало его этим всеобщим нерасположением. Положение свое он переносил терпеливо, а сестре даже не намекал о нем. Между тем жизнь становилась тяжелее, сами науки труднее; он лишился помощи, совета, ободрения. Перед экзаменом, когда все собирались в кружки, чтоб легче было готовиться, Мечислав напрасно искал товарищей и даже не мог добыть ни книг, ни конспектов и остался одиноким… Это его сильно огорчило, но, щадя Люсю, он не сказал ей об этом. Между многим ему приписывали и связь с пани Серафимой.

Все это не могло ускользнуть от пани Серафимы. Люся неохотно рассказывала о домашних неприятностях, но они отражались на лице ее. Мечислав бывал реже и реже, отговариваясь экзаменами. Пани Серафима, которая привыкла к нему, загрустила.

Грусть эта вынудила ее разобраться в своих собственных чувствах… Вдова убедилась, что незаметно привязалась к Мечиславу, что человек этот стал для нее необходимостью, одним словом, что она полюбила его. Как это случилось, она сама не знала. Она твердо решилась не выходить вторично замуж и провести остаток жизни на свободе и устроилась было так, чтоб не желать ничего более. В сравнении с прошедшим, она могла назвать себя счастливой… а теперь ею овладело беспокойство… Новая любовь, может быть, усладила эту жизнь, оживила, но не без тревоги за будущее. Пани Серафима заперлась на несколько дней, стараясь решиться что-нибудь предпринять. Она хотела выехать за границу… удалиться временно в деревню, но потом подумала: "У этой любви нет завтра, почему же мне не воспользоваться сегодня… Ведь это сегодня не отравлено никаким преступлением".

Она старалась быть очень осторожной в отношениях с Мечиславом, но это не только не послужило ни к чему, а еще ухудшило состояние ее сердца. Она сердилась на себя за свою слабость, а победить ее была не в состоянии.

В таком положении находились дела, когда приехал старик, дядя пани Серафимы, которого она очень любила и который занимал высокий дипломатический пост за границей. Граф Царбстен, потомок древнего курляндского рода, был холостяком; он обыкновенно жил в Италии или Испании. Раз в год, а иногда и через два года он приезжал в свое имение и тогда посещал племянницу. Пани Серафима была привязана к нему, словно к родному отцу, и старик платил ей тем же. От него не было у нее ни малейшей тайны… В описываемое время приезд старика дяди был для нее, может быть, нужнее, чем когда-либо. При первой же встрече граф нашел перемену в своей племяннице.

– Я умею читать на твоем лице, – сказал он. – Уезжая отсюда в последний раз, я уносил воспоминание о твоих чертах, спокойных, ясных, оживших после былого страдания. Но вижу большую перемену. Что с тобой, моя Серафима? Если жалуешься на нездоровье, то не попробовать ли переменить климат? Поезжай во Флоренцию, в Ниццу, проведи зиму на юге…

– Я не чувствую никакой болезни, – отозвалась Серафима. – Впрочем, обо всем этом мы еще потолкуем.

Во время пребывания в В… граф остановился у племянницы, а так как он привык к наблюдательности и долгим опытом научился читать на лицах людей, то легко подметил в пани Серафиме ту тревогу и нетерпеливость, какие рождает чувство, с которым нужно бороться.

Он начал следить за ее знакомствами. Их было немного; чаще всего и во всякое время он встречал только Люсю, иногда Мечислава. Люся ему чрезвычайно нравилась; он находил в ней счастливую смесь простоты и светского инстинкта, которая придавала ей и свежесть, и оригинальность. При первом появлении Мечислава он только посмотрел на племянницу и по притворной ее холодности, и вместе замешательству отгадал все. Поэтому он начал присматриваться к молодому медику с удвоенным вниманием. Мечислав удовлетворил его со всех сторон; старик оценил его ум, познания, угадал в нем несколько гордый или скорее заботящийся о собственном достоинстве характер.

– Но это очень приличный молодой человек, у которого есть будущность, – сказал он, смотря в глаза пани Серафимы.

Эта похвала так сильно ее обрадовала, что вдова пожала руку дяде: улыбка и румянец ее подтвердили его догадку.

Но на этот раз он не добивался никаких признаний. Сама пани Серафима намеревалась поговорить с графом откровеннее впоследствии.

Однажды после обеда, когда они остались вдвоем, вдова остановилась против дяди.

– Знаете ли, – сказала она, – что человек существо неисправимое. Что сказали бы вы, если б я после всех заклятий и обещаний нарушила их и вышла бы замуж?

– Сказал бы, – отвечал граф спокойно, – что ты сделала очень хорошо, но с условием, чтоб выбор был разумен… чтоб ты была уверена в человеке, которому вручишь судьбу свою.

– И я думаю так же, – прошептала пани Серафима. – Я могу назвать себя счастливой, однако мне скучно, меня тяготит одиночество, мучит отсутствие семьи; сердце чувствует потребность любви.

– Или уже любит? – сказал, засмеявшись, граф.

– Нет… Но предвижу, что это может наступить, и беспокоюсь.

– А я думаю, что это без твоего ведома уж наступило, а ум явился только, как говорится, после удара, объяснить совершившийся факт.

Пани Серафима покачала головой.

– Я даже отгадал бы кандидата, – отозвался дядя.

– О, нет, вы ошибаетесь.

– Думаю, что нет, и готов присягнуть, что это брат панны Людвики.

– Дядя, прошу вас! – сказала пани Серафима, осматриваясь беспокойно.

– Что же тут такого необыкновенного? Он мне очень нравится… Молодой, разумный, а что беден, тем лучше.

– Благородный, идеально благородный и достойный молодой человек, – сказала вдова, понижая голос. – Его привязанность к сестре, настойчивость в труде и деликатность, право, достойны уважения. Как они оба переносят свою бедность, скрывая ее от людей, которые хотели бы помочь им! Какая строгость жизни и при том…

– Одним словом, всяческие добродетели, – прибавил граф с улыбкой. Но обладает ли он главнейшей, необходимейшей – умеет ли ценить и любит ли тебя?

– Он дружен со мною, да… искренно ко мне привязан… Однако я не знаю, – прошептала грустно пани Серафима.

– Каким образом и он не влюбился бы в тебя?

– О дядя, в меня трудно влюбиться. Если б даже у него и было ко мне какое чувство, я уверена, что он скрыл бы его, постарался бы пересилить, потому что никогда не устремится туда, где его можно бы заподозрить в корыстных целях. Если бы я была бедна…

– О, оставь, богатство никогда не мешает счастью, – сказал граф.

– Иногда это бывает, – шепнула, вздохнув, племянница.

– Стало быть, эта любовь в проекте, – прервал старик, – и ты, конечно, хотела со мною посоветоваться. Было бы смешно не отведать счастья потому, что раз уже его не нашла; но там, где идет дело о таком важном обстоятельстве, как будущность, там, может быть, недостаточно чувства, а нужно много размышления и расчета. Затем…

– Затем больше ничего, и перестанем говорить об этом, – сказала пани Серафима.

Старик пожал ей руку.

– Тише, тише, не спеши… Но молодой человек ведь шляхтич?

– О, без сомнения, – ответила пани Серафима. – Я знаю его семейство.

Так окончилась первая беседа по этому поводу, но граф решился внимательнее присмотреться к молодому человеку, жалея только, что редко с ним встречался.

Все это происходило как раз перед экзаменами, от которых зависела судьба Мечислава. Последний, будучи лишен товарищеской помощи, сидел день и ночь над книгами. Университетская библиотека была открыта для всех, кроме него. Невидимое и неуловимое влияние профессора Вариуса давало ему везде чувствовать себя. Безжалостный враг не являлся нигде и находился всюду. Хотя Мечислав и был одним из способнейших студентов, однако беспокоился за результат годичных экзаменов. Профессор Вариус должен был экзаменовать его по двум главнейшим предметам. Оставаться Мечиславу еще на год на том же курсе – значило потерять год. Несмотря на то что он скрывал свое беспокойство, однако внимательный взор Люси видел, а сердце чувствовало, что с ним происходило что-то. Раза два обмолвился он намеками, остальное она сама отгадала. Она не сказала ни слова, но пристально следила за Мечиславом.

Наконец настал решительный день. Измученный бессонницей, напряжением ума, трудом и беспокойством, он слонялся как тень, чувствовал себя робким и бессильным. Он, однако ж, сделал все, что мог, и с чистой совестью ожидал решения участи. Люся по старинному обычаю пошла в костел помолиться за брата, вышла оттуда со слезами и, не зная, что делать, хотела было завернуть к приятельнице, но подумала, что дома скорее могла дождаться брата. Робкими шагами возвратилась она домой, как бы предчувствуя что-нибудь недоброе.

Время тянулось для нее чрезвычайно медленно, и уже смеркалось, когда послышались шаги на лестнице, потом дверь в комнату Мечислава отворилась и как бы что-то упало на пол. Люся, бросив работу, поспешила… Дверь была полуоткрыта, на полу лежали разбросанные книги, на диване сидел Мечислав, бледный, с остановившимися глазами. Одного взгляда на него достаточно было, чтоб угадать, что с ним случилось все, что только могло быть худшего. Люся остановилась на пороге и заломила руки.

– Мечислав!

– Не спрашивай! Не спрашивай!

– Ради Бога! Неужели нет спасения?

– Позволь прежде отдохнуть… дай собраться с мыслями… расскажу.

Долго он не мог успокоиться.

– Я предвидел, – сказал он наконец, – что это должно было случиться… Я не мог совладать с собою… Прочие экзамены были трудны, но, воспламенившись, я сдал их блистательно. Даже те, которые радовались моему унижению, должны были отдать справедливость. Наконец пришла очередь бесчестного Вариуса. Хладнокровно, с улыбкой, очень любезно он начал задавать мне вопросы. С ловкостью софиста он ставил их таким образом, чтобы сбить меня, но я не поддавался. Я видел на его лице, слышал в его голосе непримиримую ненависть. Наконец он предложил мне самый важный вопрос. Ответ мой был в строгом смысле удовлетворительным, профессор нашел его неверным. Я стоял на своем. Обыкновенно спокойный и несмотря на сильное самообладание, он тут начал гневаться, горячиться и бросил мне в глаза невежливую насмешку, упрекая в безрассудной самонадеянности. Я не мог в присутствии нескольких сот свидетелей перенести оскорбления и отвечал с гневом, что он обязан судить о прилежании и познаниях студента, а не о его характере. Профессор вспылил и сказал, что или он оставит кафедру, или я должен удалиться из университета… Я недолго ожидал и вышел. Зная Вариуса и его характер, нетрудно угадать, что завтра же меня отчислят.

И Мечислав опустился на диван в отчаянии.

– Что будет, – продолжал он, – не знаю и не могу предвидеть. Куда идти, что делать?.. Отказаться от науки, а с нею от будущности? Если б только относительно меня – это бы еще ничего, но ты, дорогая сестра! О, я не хочу думать об этом, боюсь сойти с ума!

– Если ты любишь меня, умоляю, – молвила Люся, опускаясь на колени у дивана, – подожди до завтра… Не приходи в отчаяние, увидишь, что все будет хорошо. Бог добр, а ты заслуживаешь его покровительства, хотя бы заботами твоими обо мне. Мечислав, умоляю, успокойся!.. Не мучь себя, не поддавайся отчаянию… до завтра.