Текст книги "Сиротская доля"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Он говорил цветисто и изысканно. Вдохновленный уже издали образом своей музы, Пачосский принял свой торжественный, принужденный, заимствованный вид. На бледных губах его играла величественная улыбка; он двигался как механическая кукла. Молодежь, смотря на него, не могла не развеселиться.

– Меня послали просить вас к чаю, – сказал он, кланяясь. – С жадностью принял я на себя это милое поручение, которое сближает меня хоть на минуту с желанным обществом.

Он остановился, посмотрел на Адольфину и прибавил:

– Вы явились к нам сегодня на горизонт, как вечерняя звезда, тотчас все сделалось светлее и веселее.

– Ошибаетесь, пан Пачосский. Это явление представляет скорее пан Мечислав. Меня видите вы слишком часто, и я не приношу ни веселья, ни грусти, – отвечала Адольфина.

– Без сомнения, без сомнения, мы ему очень рады, но вечерняя Венера…

– Вы язычник, – сказала она.

– Да, не скрываю, что почитаю, божества в людском образе, к которым причисляю пани Адольфину.

– Вы взялись за поручение, – прервала последняя, – а главное упустили из виду. Ваш ученик остался без ментора и, стоя один на балконе, может подвергнуться какой-нибудь опасности. Ведь этот бедный мальчик постоянно нуждается, чтоб кто-нибудь водил его на пояске.

– Скорее на помочах, – поправил невольно Пачосский. – Он двадцатилетний юноша, и моя должность при нем ограничивается обязанностью друга. Он почти свободен.

– Нельзя быть почти свободным. Свободным можно быть только вполне.

– Замечание, не лишенное оснований, – заметил педагог, – но я остаюсь при своем мнении. Освобождение существует, но только надзор удерживает его от взрывов.

Так они дошли до балкона, где чай уже ожидал Люсю, которая поспешно занялась хозяйством при помощи Адольфины.

Пани Бабинская сидела, сложив нога на ногу, что служило самым худшим признаком.

Благодаря посещению соседей и приезду Мечислава, пани Бабинская не делала никакого выговора Люсе; день этот прошел спокойно; Буржимы уехали поздно. Бедная девушка долго в своей комнатке ожидала прибытия тетки, но буря миновала. В следующие дни Люся постоянно была с братом, ходила с ним к родителям Адольфины, и хотя тетке и очень хотелось поругаться, однако она не смела напасть на племянницу. Между тем Мечислав твердо решил увезти сестру и не расставаться с нею. Весть эта как-то стороною дошла к пани Бабинской, но та сперва и верить не хотела, Мечислав же откладывал объяснение до минуты отъезда. Несмотря на то что он не считал нужным сообщать об этом Мартиньяну, последний также узнал о его замысле. Известие это поразило юношу, он искал средство помешать отъезду Люси и не находил. Бедный молодой человек не знал, что делать. В отчаянии он решился открыться своему гувернеру Пачосскому.

Добряк бакалавр Пачосский сидел за обычным своим занятием, сочиняя бессмертную поэму "Владиславиаду", когда Мартиньян внезапно вошел к нему в комнату. Время и неожиданный приход были так необычайны, что Пачосский вскочил в испуге. На лице его отражались удивление и боязнь.

– Что с вами, пан Мартиньян?

– Ничего, – отвечал юноша, подавая руку и садясь на диванчике. – Послушайте, добрый друг, ибо я считаю вас единственным лучшим другом.

Пачосский схватил его за обе руки и сказал:

– Вы можете рассчитывать на мою полнейшую преданность. Говорите откровенно.

– Только не смейтесь надо мной.

– Вы знаете, что я никогда но смеюсь не только над чувствами и мыслями, которые уважаю, но не смеюсь и над заблуждениями человеческими.

– Пан Пачосский! Я несчастлив… я влюблен.

Гувернер заложил руки и даже вскочил с беспокойством.

– Что вы говорите! – воскликнул он. – Вам нет еще двадцати лет, а вы уже влюбились! Боже мой! Да что же скажет пани, ваша достойная матушка?

– Маме все известно.

Пачосский раскрыл рот от удивления.

Он был растроган признанием и едва не сознался, что сам влюблен напрасно и без надежды.

– Вот вы и попали в западню, пан Мартиньян, – сказал он серьезно. – А известно вам, что такое любовь? Знаете ли, что любовь, о которой говорит Гораций…

– Какое мне дело до Горация! – прервал Мартиньян. – Скажите, что мне делать?

– Remedia amoris [3]3
  Лекарство от любви.


[Закрыть] различны, весьма различны, – ответил, подумав, Пачосский, – но, кажется, самое лучшее – разлука.

– О Господи!

– Кто же она? – спросил робко педагог, боясь услышать имя Адольфины.

– Кто же, как не моя кузина!

Пачосский пожал плечами, как бы не имея что отвечать на это.

– Мать и отец противятся, – сказал юноша, – а между тем, пан Пачосский, я влюблен.

– Позвольте, однако, – подхватил он, – куда же она или мы удаляемся?

– Послушайте и не выдавайте меня, – шепнул Мартиньян, – брат увозит ее с собою. Надо это уладить, а если они уедут, я… я… не знаю, что будет со мною, я готов совершить какое-нибудь безумие.

Пачосский испугался. "О, – подумал он, – в этом случае я не сохраню тайны и расскажу матери".

– Вы воспламенены, – отозвался он, подумав немного, – но послушайте старого, доброго друга. Сделать какую-нибудь глупость всегда успеете. Необходимо прежде исчерпать все другие средства. Я тем искреннее люблю вас, что сам не раз бывал в подобном положении; я старше вас и опытнее. Имейте терпение, родители впоследствии убедятся и, конечно, смягчатся – нужно только подождать.

– Но она уедет, я не буду видеть ее, и горе пожрет меня!

– Пожрет да, это поэтическое выражение! – воскликнул Пачосский. – Откуда это берется – поэзия? Первый раз слышу от вас поэтическое выражение. Но горе не пожрет вас – время отнимет у него силы (аллегорическая фигура недурна). Надобно ждать и выдержать.

– Так, а между тем она выйдет замуж! – воскликнул Мартиньян.

– Нет, в этом будьте покойны, – возразил Пачосский, – бедные невесты теперь замуж не выходят, а притом же вы для нее такая блистательная партия.

– Она меня отталкивает.

Пачосский качал только головой, не желая высказаться.

– Я в отчаянии! – прибавил Мартиньян. – Если брат увезет ее отсюда, я умру, я не переживу этого!

Старый педагог, привыкший все принимать серьезно, побледнел и испугался; но, не выказывая этого, подумал: "Об этом непременно надо известить пани Бабинскую".

Он призадумался: надо было пролить немного бальзама на раны юноши, хоть для временного облегчения.

– Ради Бога, – сказал он, взяв его за руку, – не предавайтесь преждевременному отчаянию. Терпение. Об этом отъезде городят вздор – маменька ваша не позволит.

– А мне кажется, напротив.

– Вам напрасно кажется; вы забываете, что панна Людвика ей необходима: на кого бы она ворчала без нее?

Педагог понял, что сболтнул лишнего, но поздно.

– Да, да, – поправился он, – не теряйте надежды. Если любовь ваша истинная, она преодолеет все преграды, если же это юношеская фантазия, она вскоре уступит место другому чувству. Не надо только делать глупостей, которых иной раз ничем не поправишь. Успокойтесь, идите спать, и все будет хорошо.

Мартиньян, которому признание облегчило немного душу, скоро ушел. Пачосский в тот же вечер поспешил бы с донесением, но было уже поздно. Рано утром, увидев пани Бабинскую в саду, он подошел к ней. Она была к нему довольно внимательна, и хоть выражалась, что Пачосский – человек ограниченного ума, однако держала его при сыне за добросовестность.

– Извините, – сказал он ей, кланяясь низко, – что, может быть, придется мне смутить ваше спокойствие, но так как мне вверен надзор за вашим сыном, то я не отвечал бы этому доверию, если бы скрыл важный симптом, замеченный мною в моем любимом воспитаннике.

– Помилосердствуйте, пан Пачосский, говорите просто и ясно, вы пугаете меня.

– Вы не беспокойтесь, ясновельможная пани: то, что я вверю вашему материнскому сердцу, не должно ни удивить, ни испугать вас, ибо это обыкновенное свойство природы человеческой.

– Но в чем же дело?

– Пан Мартиньян, немного только преждевременно, подчинился закону природы… и сильно влюбился.

Пани Бабинская махнула рукой.

– Это глупости, я знаю, – отвечала она, – ребячество.

– Как вижу, вы, ясновельможная пани, легко относитесь к чувству, которое именно в возрасте пана Мартиньяна бывает наисильнейшим. Он не только влюблен, но и страшно безумствует. При одном лишь известии, что предмет его любви должен уехать, он заявил в отчаянии, что этого не перенесет, что может наделать Бог знает чего.

– Но куда же этот предмет должен уехать? – спросила Бабинская.

– Пан Мартиньян слышал, что она уезжает с братом.

– Во-первых, это вздор, ибо без моего разрешения он взять ее не может, – спокойно сказала пани Бабинская, во-вторых, некуда ему взять ее; а в-третьих, скажу вам откровенно, что если б он взял ее, то у меня гора свалилась бы с плеч.

– Но ясновельможная пани не может вообразить себе, в каком положении пан Мартиньян.

– Вы полагаете?

– Я тревожусь.

– В таком случае посоветуемся.

– Я не гожусь в советчики, вы лучше прикажите.

Пани Бабинская шла некоторое время молча по дорожке.

– Знаете что, уезжайте с Мартиньяном этак на месяц куда-нибудь на воды или просто путешествовать, а в это время или она оставит наш дом, или он развлечется, забудет.

– Я готов, – сказал Пачосский, – хоть я и не скрываю, что боюсь за молодого человека и боюсь ответственности, которая ляжет на меня.

– Вы смотрите на эти вещи слишком серьезно, – возразила пани Бабинская. – Надо занять его, развлечь. Это ребячество.

Пан Пачосский поклонился и ушел.

– Пожилые, – бормотал он, возвращаясь к себе, – никогда не сумеют понять молодежи; они легко смотрят на чувство, отчаяние, на привязанность, а потом… потом, когда юноша наделает глупостей, помощь уже не нужна.

Хотя сам Пачосский и не сделал бы никакой глупости, однако был уверен, что Мартиньян сдержит слово. Его сильно беспокоило, какое именно безумство мог учинить его воспитанник. И он мысленно перебирал всевозможные варианты.

– Я исполнил свой долг, остальное меня не касается, – сказал он и возвратился к своей "Владиславиаде", и именно к одному стиху, который уже пятый раз переделывал, не будучи им доволен.

Стих этот был следующий:

 
«Уж ясное солнце обливало светом горные вершины».
Вторая редакция казалась ему лучше:
«Уж ясный свет солнца озлащал вершины».
Но потом Пачосский переменил еще раз:
«Уж солнечный свет обливал горные вершины».
Но и эта перестановка слов ему не понравилась:
«В тумане спали долы, и солнце гор вершины»…
 

Но тут надо было изменять последующие стихи, что привело бы к порядочной ломке, и он остался при первой редакции, хотя и сознавал ее слабость.

И он начал переделывать другие стихи, не догадываясь, что оживленная сцена, находившаяся в связи с предыдущею, разыгрывалась в комнатке Людвики.

Пани Бабинская, долго воздерживаясь от всякой ворчливости, поддалась наконец обуревавшему ее чувству.

После разговора с Пачосским, она ходила еще по парку и сердилась на неблагодарную девчонку и даже на своего сына. Досада эта усилилась через некоторое время до такой степени, что пани Бабинская, не обдумав поступка, быстрыми шагами пошла в комнату Люси.

Она не встретила там Мечислава, что ей очень было на руку, а судя по тому, как она вошла и заперла дверь, бедная сиротка поняла, что посещение это не обойдется без неприятных упреков.

Запыхавшись немного от быстрой ходьбы, пани Бабинская опустилась на диван и осмотрелась вокруг. Она тотчас же увидела, что девушка собирала и увязывала свои убогие вещи.

– Убеждаюсь, – сказала тетка, нахмурившись, – что то, о чем мне сказали стороною, справедливо. Что ж это, кажется, панна собирается в какую-то дорогу, не сказавши ни мне и никому в доме? Прекрасно, превосходно! Вот награда за восемь лет нежной заботливости о ней. Как? Разве до такой степени тирански обходились с вами? Разве уж мы не заслуживаем ни малейшего доверия? Что это за манеры?

– Извините, тетенька, – отозвалась Люся, – я под покровительством брата, которому вверил меня покойный отец… Я не могу располагать собой и думала, что брат мой сказал о своем намерении вам и дяде.

– Отлично знаю, что вы умеете отговариваться и что я никогда ни в чем не бываю права. Очень хорошо, как вам угодно, и верно то, что я вас удерживать не буду.

Люся молчала – это было ее обычное оружие против нападений тетки.

– Поезжай, с Богом, – прибавила Бабинская, – поезжай, ты из благодарности оставляешь мне по себе память. Вскружила голову Мартиньяну, которому эта глупая любовь и в голову бы не пришла, если б его не подстрекали твои глазки. К тому же мы еще приобретем репутацию несносных тиранов, от которых надо уходить, потому что с ними ужиться невозможно. Благодарю.

– Верьте, тетенька, что и я, и Мечислав сумеем быть благодарны и за ваши милости, и за приют, данный нашему сиротству. Будет ложью, если кто-нибудь о нас иначе подумает, и от нас никто не услышит ничего, что могло оскорбить вас.

– Пустые слова, пустые слова! – пробормотала Бабинская. – Но как себе постелете, так и будете спать.

В эту минуту появился Мечислав на пороге и по лицу тетки, и по замешательству сестры догадался, что разговор коснулся неприятного предмета. Его возмущало это обращение с сестрой. Он решился рассечь в одну минуту гордиев узел открытым заявлением своих намерений.

– Ты как раз приходишь кстати, – отозвалась пани Бабинская. – Может быть, объяснишь, что это значит, что панна Людвика, состоящая под моей опекой, уезжает из моего дома?

– Извините, тетенька, – отвечал Мечислав. – Людвика была под вашей опекой, пока я не мог оказать ей покровительства. Зная сколько вследствие этого было неприятностей, и вы никогда не могли сойтись с Люсей. Пребывание моей сестры здесь уже сделалось невозможным, потому что на нее обрушиваются беспрерывные подозрения, что порождает неудовольствия и смущает спокойствие семейства. Мы очень благодарны за ваши милости, но злоупотреблять ими не будем. Люся поедет со мной.

Мечислав проговорил эти слова таким тоном неизменной решимости, что пани Бабинская, не привыкшая подчиняться ничьей воле, покраснела от гнева.

– О, с Богом, с Богом! – воскликнула она громко. – Не удерживаю, поезжайте! Панна Людвика с некоторых пор своим поведением была для меня действительно поводом постоянных неудовольствий. Я буду очень рада избавиться от ответственности и хлопот! С Богом!

Мечислав покраснел, но удержался и спокойно сказал Людвике:

– Приготовься, пожалуйста, в дорогу, я иду за лошадьми, и как будут готовы, немедленно уедем.

Он уже взялся за ручку двери, как тетка внезапно испугалась своей вспыльчивости.

– Но ведь мы вас не выгоняем! – сказала она.

– Мы и сами должны были уехать, – сказал очень вежливо Мечислав. – Я не смел только уведомить вас об этом; но раз мы высказались откровенно, дело кончено. Нельзя терять ни минуты.

Мечислав вышел. Люся, молча, машинально начала собирать несколько вещей, которые могла считать своей собственностью. Бабинская смотрела на это в смущении и тоже не говорила ни слоя

Все это сделалось как-то быстро и неожиданно и так неприятно, что она сама не знала, как быть, она чувствовала, что это имеет вид изгнания; молча она встала, вышла, хлопнув дверью, и отправилась искать мужа. Последний стоял с Мечиславом, который целовал ему руку, а сам он со слезами на глазах целовал юноше голову. Он попрощался с Мечиславом и, видя, что жена желает сбыть родственников, не противился их отъезду. Мечислав отходил когда пани Бабинская появилась красная и разгневанная.

– Ну что, – воскликнула она. – Разве я тебе не говорила? Теперь, когда они могут обойтись без нас, уезжают, не поблагодарив даже, и еще будут осуждать нас за наше к ним сострадание.

– Э, милочка! Ведь ты же сама хотела этого, – проговорил муж медленно.

– Хотела! Хотела их выгнать! – воскликнула Бабинская. – Но не того, чтобы они уходили самовольно, когда им заблагорассудится. И ты хорош! За то, что мы дождались от них неблагодарности, ты еще поцеловал в голову этого болвана!

– Я поцеловал его в голову, говоришь, милочка? – спросил Бабинский. – Право не знаю. Разве как-нибудь нечаянно, потому что я же сентиментален, – прибавил он.

Жена посмотрела на него, пожала плечами и отошла.

Подслушал ли кто под дверью разговор в комнатке Люси, или каким другим способом, но только известие об отъезде Мечислава с сестрой разошлось по дому. Через четверть часа все знали об этом. Пачосский улучшал еще раз известный стих из "Владиславиады", как Мартиньян вбежал к нему, ломая руки и воскликнув:

– Сбылось!

– Что сбылось?

– Они уезжают!

– Кто они? Кто?

– Мечислав и Люся. Не знаю, что ускорило их отъезд, но известно, что вчера еще Мечислав не имел намерения так внезапно выехать отсюда. Неожиданно ударила молния и разрушила мое счастье.

И он бросился на диван, закрыв лицо руками. Гувернер бросился к нему, но Мартиньян вдруг вскочил и выбежал, а Пачосский, не успев даже спрятать рукопись "Владиславиады", которую всегда держал под замком, вылетел вслед за ним, боясь какого-нибудь несчастья. Он успокоился только тогда, когда увидел, что юноша вошел в комнату матери, и от порога возвратился к своей "Владиславиаде".

Увидев сына, пани Бабинская испугалась выражения его бледного лица. Действительно, бедный молодой человек страдал, и страдание это ясно отражалось в исказившихся чертах.

– Что с тобой? – спросила мать.

– Они уезжают, – отвечал Мартиньян.

– Но ведь мы их просить не будем, чтоб удостоили остаться, – отозвалась мать. – Пусть едут с Богом на все четыре стороны.

– Мама, мама!..

Но пани Бабинская была не на шутку разгневана.

– Молчать! – возразила она, топнув ногою. – Я не хочу слушать эти глупости. Прошу не вмешиваться в то, что до тебя не касается, и идти немедленно к пану Пачосскому.

Мартиньян, который никогда еще не слышал такого решительного и сурового приказания, остолбенел, слезы навернулись у него на глаза, он замолчал и вышел. Он твердо решился пройти в комнату Люси, попрощаться с ней и потом уже подумать, что делать. Быстро сбежал он с лестницы и влетел в комнатку, доступ в которую до тех пор был ему запрещен.

Люся укладывала вещи, Мечислав стоял возле нее, Мартиньян бросился к нему на шею со слезами.

– Милые мои! – воскликнул он. – Простите мне, простите, я ворвался сюда, но я сам не знаю, что делаю. Вы едете! Панна Людвика! Кузина, ты покидаешь нас… может быть, с неудовольствием на нас, на меня!

– Пан Мартиньян, – смело подходя к нему и протягивая руку, сказала Люся, – видит Бог, что я не только не сержусь на вас, но за вашу доброту ко мне сохраню навсегда искреннюю признательность и благодарную память.

Она чуть не плакала.

– Не удерживайте нас, – продолжала она, – мы должны ехать, мы были здесь тягостью, помехой, причиняли беспокойство… Мы уезжаем, но верьте, мы не позабудем даже мимолетного сострадательного взора. А когда-нибудь… когда-нибудь, может быть, мы увидимся.

И она ласково взглянула на Мартиньяна. Последний подумал, что завтра он уже не увидит этого светлого взора, и слезы брызнули у него из глаз.

– О кузина! – воскликнул он. – Вы не будете тосковать о нас, но я привык к тебе, к Мечиславу, считал родными, воспитывался с вами… Я вас люблю и остаюсь один, один….

– Милый Мартиньян, – прервал Мечислав, – у тебя есть дом, любящие родители, перед тобою светлая будущность… Мы начинаем жизнь без средств, без покровительства, однако ж не отчаиваемся. Благодаря вам мы спокойно прожили труднейшие годы сиротства и едем с признательностью в сердцах.

– О, нет, с горечью, с горечью! – воскликнул Мартиньян… – Кузина, умоляю – прости нам, матери, всем!

– Успокойтесь ради Бога! Что ж мне вам прощать? – с живостью сказала Люся. – Я только вам благодарна.

Нельзя было терять время… Взгляд Мечислава торопил… Все было уложено. Орховская поспешно несла свои узелки, потому что и она уезжала; лошади стояли запряженные.

Брат и сестра вышли еще раз попрощаться с Бабинскими.

Тетка еще сердилась, муж ее что-то бормотал, не смея выговаривать жене. Прощание было очень короткое и холодное. Бабинский проводил их до крыльца. Мартиньян шел за Люсей. Прислуга стояла на крыльце, все хотели еще раз посмотреть на сирот и благословить их в дорогу. Много слез сверкало на глазах, какое-то грустное, принужденное молчание сопровождали тихие рукопожатия и напутственные кресты… Все в душе были злы на пани Бабинскую, чувствуя, что она была причиной такого поспешного отъезда детей. Пачосский с пером за ухом дошел до брички, чтобы поцеловать руку панне Людвике. Наконец лошади тронулись. Мартиньян, стоял, смотря вслед отъезжавшим, и все уже медленно расходились, когда Пачосский, наблюдавший за ним, дернул его за полу.

– Пойдем! – шепнул он. – Всякое горе надо переносить, как подобает мужчине. Излишняя чувствительность нам неприлична. Ведь разлука не вечная. Пойдем. Эта чернь глупая готова еще смеяться над вами… Не допускайте этого.

Еле-еле ему удалось увести Мартиньяна, который поднялся наверх, упал на диван, не пошел обедать, не хотел ничего есть, и так как мать этим не смягчалась, то пришлось ему молча перенести страдания, ища в себе самом совета и лекарства.

Не скоро возвратясь к "Владиславиаде", Пачосский только вечером сочинил наконец стих, столь долго ему не удававшийся. Через несколько месяцев пани Бабинская успокоилась насчет сына. Сперва он заболел, был грустен, чрезвычайно молчалив; Пачосский говорил, что молодой человек потерял ко всему охоту и читал только Шиллера, а что хуже всего, увлекся трагедией "Разбойники". Пачосскому это очень не нравилось. Мартиньян играл много на фортепиано и читал; вдруг, неизвестно по какому поводу, он, которого редко можно было уговорить побывать у соседей, часто начал ездить с визитами. Так в продолжении короткого промежутка он три раза был у Буржимов. Пани Буржимова и Адольфина недавно возвратились из В… Соседи говорили, что панна Адольфина скоро должна выйти замуж, ибо в доме приготовляли нечто вроде приданого. Но в действительности заботливая и прозорливая мачеха заблаговременно, на всякий случай, готовила приданое, не желая, чтобы ее застала врасплох какая-нибудь неожиданность. Большая толпа обожателей голубоглазой хорошенькой Адольфины, приезжавших беспрестанно, делала весьма вероятной эту неожиданность. И вот пани Буржимова поехала в В… Пробыли там несколько недель и возвратились с целыми кипами холстов и других принадлежностей.

Весть о поездке в город, в котором жили Мечислав с сестрой, побудила Мартиньяна побывать у Буржимов. Он рассчитывал, что подруга Люси должна была видеться с его кузиной. Бедный юноша не только не излечился от своей любви, но еще больше погружался в омут страсти, а потому рад был услышать хоть словечко о Людвике. Надежда не обманула его. Он ловко поступил, что взял с собой Пачосского, который уже не всегда с ним ездил. Таким образом, Пачосский занял разговором старых Буржимов, и Мартиньян легко нашел случай побеседовать с Адольфиной.

– Вероятно, вы предчувствовали, что я привезла вам поклоны, – сказала последняя с улыбкой бедному юноше, который не знал, как приступить к делу.

– От кого? – робко спросил он.

– От кого же, как не от Мечислава, – отвечала шутливо последняя, – больше ни от кого.

Улыбка ее доказывала, однако же, что девушка имела сказать еще что-то.

– Вы их видели?

– Как же, видела каждый день, – сказала Адольфина, устремив испытующий взор на юношу. – Хотите, чтоб я рассказала вам, как они устроились, не правда ли?

– Если будете так добры.

– О, я была уверена, что вы к нам приедете… Не для меня, но для того, чтоб добыть языка, как говорилось в старину. Я тоже сгорала от нетерпения увидеть своих друзей. Конечно, я получала письма от Люси, но что же можно узнать из писем. У меня был адрес, и, как только мы прибыли в В…, я взяла свою Бураковскую, села на дрожки и поехала на Францисканскую улицу. Представьте себе огромный дом, двор какой то печальный, заваленный, а они живут на четвертом этаже со двора… а лестница, а ступеньки – ужас! Я едва не заплакала. Это было вечером. Дверь отворила Орховская, долго присматривалась ко мне, наконец, узнала и воскликнула: "Пресвятая Богородица!" На этот возглас выбежала Люся. Вы не узнали бы ее: так выросла и похорошела. Может быть, она бледнее немного. Глаза измучены работой. Мы бросились друг другу в объятия и поплакали, как следовало. Брата не было дома, он дежурил в клинике. Все у них бедно, но в маленьких комнатках чисто и уютно. В гостиной – у них есть нечто вроде гостиной – у Люси маленькое фортепиано, очень плохое, у окна пяльцы. Комнаты доктора я не видела. Знаете ли, я провела с ними не один час и не могу не уважать обоих… Они так стойко переносят свою бедность.

– Но ведь бедность! Я не понимаю, – прервал взволнованный Мартиньян, – ведь, во всяком случае, мы могли бы помочь им… и если Мечислав не может принять подарка, ведь заем не унизил бы его.

– Видите ли, пан Мечислав горд, – отвечала Адольфина, и голубые глаза ее засветились каким-то особенным блеском, – он хочет быть обязан всем только себе.

– Так, он имеет на это право… но из-за этого мучить сестру…

– Но ведь она счастлива, – прервала Адольфина, – она любит брата, а чувства у нее такие же и непреклонная воля.

– Но на какие же средства они живут? – шепнул робко Мартиньян. – Каким образом?..

– Пан Мечислав дает уроки и, кажется, даже несколько практик, ему покровительствуют профессора. Люся учительствует в девичьем пансионе, а по вечерам шьет дома.

– И этого им достаточно?

– Достаточно для бедной жизни, – продолжала Адольфина. – Орховская очень постарела. Люся ходит сама на рынок, ну и должна вам сказать, что чаще сама и готовит.

Мартиньян встал в отчаянии.

– Сама готовит! И эти хорошенькие ручки…

Адольфина расхохоталась.

– В перчатках, – прибавила она успокоительно, – и хорошенькие ручки ничего не потеряли. Раза два я у них обедала и даже помогала стряпать, что меня очень забавляло, но признаюсь, что ежедневно – это печальное занятие. Бывали вы когда-нибудь на кухне? Нет? Страшно жарко, порою дымит… а когда обед наконец готов, уже и есть не хочется, так его нанюхаешься и на него насмотришься.

Мартиньян вздохнул.

– Видите ли, – сказала Адольфина в заключение, – что и при всем этом можно быть счастливым. Люся ходит в ситцевом платье, Мечислав отказался от курения, Люся иногда ходит сама за водой… А между тем все их уважают и… но этого я вам не скажу.

– О, не будьте так жестоки!

– Судьба и приключения Люси не должны вас занимать, – прибавила шутливо девушка, – для вас главное Мечислав, ваш друг, а это до вас не касается.

– Но… ведь для меня одинаково дорога и кузина, – подхватил Мартиньян.

– О ней нечего беспокоиться, – сказала насмешливо Адольфина. – Вы не можете себе представить, какое впечатление она производит на молодежь! Под видом посещения Мечислава сходятся толпы, чтоб только взглянуть на нее. Два или три профессора влюблены в нее смертельно… Того и смотри, что выйдет замуж и, может быть, блистательно.

– Но этого быть не может! Это невозможно! – воскликнул Мартиньян, вскакивая с места. – Она достойна более блистательной участи.

– Как более блистательной! – прервала Адольфина. – Разве вы знаете, кто за нею ухаживает? Говорят, сын губернского маршала, молодой человек, имеющий огромное наследство, влюблен в нее.

Адольфина посмотрела на своего собеседника, и ей стало его жаль, потому что он сидел бледный и молча рвал перчатку.

На другой день Мартиньяну неловко было поехать, но дня через два он нашел какой-то предлог и поспешил к Буржимам. После третьего посещения, пани Бабинская встревожилась и как бы предчувствуя что-то, поехала одна к Буржимам. Она боялась, что панна Адольфина не вскружила бы голову ее сыну.

Пани Бабинскую угостили рассказами о поездке в В…, и через несколько минут Адольфина нарочно завела разговор об Орденских.

– Без сомнения, – сказала она, – вам будет любопытно узнать, что делается с вашими воспитанниками.

Пани Бабинская что-то пробормотала, и Адольфина начала яркими красками рисовать счастливую судьбу сестры и брата.

– Важнее всего, – прибавила она, – что Люся пользуется большим успехом и, вероятно, сделает блистательную партию. За нею ухаживает богатый молодой человек, отлично образованный, единственный сын, которому родители не станут перечить, ибо кто знает Люсю, тот знает, что она достойна самой блистательной доли.

– Признаюсь, панна Адольфина, – возразила с досадой пани Бабинская, – я не вполне верю тому, что вам рассказывали. Мало ли что плетут люди, а теперь не те времена, чтоб королевичи женились на пастушках, а королевны выходили за пастухов.

– Но вы убедитесь, что чудеса еще бывают, – заметила пани Буржимова, – когда услышите, что Люся выйдет за знатного пана и приедет к нам шестериком в карете.

Бабинская закусила губы.

– Увидим, увидим, – пробормотала она тихо, – я от всего сердца желаю, чтобы это сбылось, а иначе они могут умереть с голоду. Мне говорили, что они живут почти на хлебе и на воде.

– Живут бедно, это правда, – подхватила хозяйка, – но все-таки не на одном хлебе. Я у них была с Адольфиной раза два…

Переменили тему и больше к ней не возвращались. Бабинская теперь также поняла и причину частых поездок Мартиньяна к Буржимам. Насчет панны Адольфины она успокоилась, но задумалась об упорной привязанности сына к Люсе.

Чем далее, тем труднее становилось в доме с Мартиньяном, и мать это сильно беспокоило: отпускать его не хотелось, гувернер, хотя бы и под видом друга, становился смешным; водить юношу вечна на помочах было невозможно, дать ему полную свободу казалось матери опасным, и в особенности после такой продолжительной неволи.

Несколько раз Бабинская хотела поговорить об этом с мужем, но последний, который после внезапного отъезда Орденских был мрачен и молчалив, пожимал только плечами и ничего не отвечал.

Между тем с каждым днем Мартиньян становился грустнее и грустнее, страшно скучал и ко всему потерял охоту. По целым дням просиживал он на диване в своей комнате и не поддавался никаким утешениям Пачосского. Необходимо было придумать что-нибудь. Домашний доктор на вопрос пани Бабинской объявил, что это обыкновенная юношеская меланхолия, которая сама по себе проходит.

Это был старинный друг дома, который с докторской серьезностью мог сказать правду пани Бабинской скорее, чем кто-нибудь другой. Он приехал со своим обычным месячным визитом. Бабинская велела подать обильный завтрак, потому что доктор любил поесть и выпить.

Когда подали кофе, пани Бабинская придвинулась к нему.

– Любезный доктор, – сказала она, – вы человек опытный, знаете людскую натуру, и мы нуждаемся в вашем совете. Вы знаете, что у нас один сын, единственное наше сокровище. Нам удалось неплохо воспитать его, могу даже сказать, что вышел из него человек не совсем обыкновенный. Но, увы, он начал скучать, на него напала меланхолия, о которой я уже говорила… мальчик, видимо, худеет, тоскует. Что с ним делать?