Текст книги "Повести"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

14

Вернувшись из Алдана, в один из вечеров Ковалёв, вынося на помойку ведро с мусором, столкнулся впотьмах с Сиротиным, остановились. Поздоровались. Ковалёв прикурил сигарету, и свет спички выхватил из темноты хмурое лицо бывшего начальника.

– Читал, читал, Семён Иванович, в республиканской газете о твоих успехах. Хорошее золото попалось? Как называется место?

– Золото обыкновенное. Работали неплохо, вот и попали в передовики. Месторождение Орондокит, не слышали?

– Орондокит? Ну, как же, батенька! Россыпь стоящая!

– Россыпь-то стоящая, да надорвёшься брать. Двенадцать метров вскрыши и плывуны.

– Сколько намыли?

– Не могу сказать. Вы же прекрасно знаете, о золоте болтать не положено.

– Ну мне-то скажи. Наши геологи там работали. Интересно знать, подтвердились ли данные разведки?

– Подтвердились. А кто составлял отчёт, не помните?

– Я составлял.

– Вы?! Не может быть…

– Я начальником партии был.

– А вы план россыпи помните?

– В деталях помню. Это был мой первый самостоятельный отчёт.

– Интересно, почему вы сместили двадцать девятую и тридцатую шурфовые линии?

– Этого не припомню, наверное, были объективные причины.

– В низинку не захотели лезть, в болото. По сухим гривкам легче вести проходку, вода не мешает. Так?

– Может быть, и так. Вести в болоте проходку очень трудно. У нас был твёрдый план на объёмы и отчётность.

– Но вы же геолог и знали, что рассыпь на этом месторождении тянется по лощинам. Террасных отложений там почти нет. Вы, значит, сознательно пошли на это… Ведь это, как я понимаю, должностное преступление, а?

– Зачем так сурово! Ты же намыл два плана, – значит, хорошо мы разведали.

– По основной долине неплохо. Но, откуда в неё золото натащило?

– От нас фантазий не требовали. Требовали прирост запасов. А что, между этими линиями нашли золото?

– Нашли. Береговую россыпь с признаками коренного.

– Коренного?! Не может быть! Какая мощность, запасы?

– Председатель артели сказал, что изюмину месторождения откопали.

– Даже не верю в это. Разве у вас в артели есть партия эксплуатационной разведки? Такого не бывает… – Есть капразведка. Начальник партии Кондрат Фомич.

– Не слышал про такого геолога.

– Он не геолог, он рудознавец.

Ковалёв присел к столу на кухне, ещё переживая внезапную встречу с Сиротиным, ожидая, когда закипит чайник. Вошла соседка и подала письмо.

– Забыла отдать сразу, как ты появился, извини. Месяц назад пришло, я забрала из ящика, чтобы дети не затаскала.

– Спасибо, – он схватил конверт и спешно разорвал.

"Мой милый, моё солнце, мой сильный и ласковый!

Куда ты опять пропал? Я не могу ни работать, ни жить в этом одиночестве. Завгар, всё же, проболтался, что нашёл нас на озере, и муж догадался, кого он видел на лавочке у дома моей подруги. Он полгода жил у какой-то вдовушки и страшно пил.

Мне жалко его, жалко детей, но больше всего – саму себя. Почему я тебя отпустила так быстро и легко? Я не успела насмотреться на тебя на всю оставшуюся жизнь. Такая тоска, если бы ты только знал!

Зачем ты приезжал, зачем напомнил прошлое и опять исчез? То сумасшествие на озере мне кажется сладким и кошмарным сном. Не могу от него избавиться. Я помню вкус арбуза, который мы разрезали в саксаульнике, помню трепещущий зной над Дуда-Кюлем.

Я, как волна, в тщётной надежде покорить упрямый берег, бьюсь и бьюсь о камни свершившегося. Я устала биться. Я хочу любить тебя и кормить! Я люблю тебя, мой пропащий геолог! Прости меня, бабу, потерявшую здравый рассудок. Но я не могу иначе, я хочу говорить с тобой и слушать тебя.

Неразумная! На что я надеюсь?! Ни на что…

Сём, даже если мы никогда-никогда не встретимся, не запрещай мне писать тебе письма. Я знаю, что ты не веришь в меня, ведь я тебе принесла столько зла, и если бы ты согласился жить со мной, я бы, наверное, перестала тебя любить, уважать, как человека.

Подлость прощать нельзя. Нельзя же бесконечно обманывать, надо когда-то остановиться и подумать. Хочу, чтобы тебе было счастливо и легко жить на земле, плюнь ты на прошлое, найди себе женщину и живи, как все, в покое в благополучии.

Всё, хватит излияний. Я буду тебе писать. Возможно, ещё надумаешь когда появиться, я опять изменю мужу, такая уж у меня натура. Будем трезво смотреть на вещи.

А все-таки я тебя люблю, дурачок! Сём! Напиши…

Таня".

Ковалёв ещё раз перечитал письмо, и хмель озера Дуда-Кюль ударил голову. В прихожей зазвонил колокольчик, на пороге опять стояла соседка, с любопытством смотрела на его горящее лицо.

– Семён Иванович, вам звонят из Алдана. Пойдёмте. Ждут.

Он потеряно зашёл в чужую квартиру, машинально взял трубку с журнального столика и приложил к уху.

– Алло! Семён?! – узнал за треском помех бас Петрова.

– Да, я. Слушаю вас.

– У тебя чемодан есть?

– Есть… – удивился такому вопросу Ковалёв.

– Укладывай в него вещи, послезавтра ты должен быть в Москве. Послезавтра!

– Зачем?

– Там встретимся, расскажу.

– Понял. Постараюсь быть.

– Опять постараюсь?! Я тебя жду в гостинице "Москва".

* * *

Москва встретила оттепелью и шумом. Ковалёв взял такси и долго ехал из Домодедова, ловя взглядом по обочинам северные родные берёзки. Расплатился с таксистом у гостиницы, узнал, где живёт Петров, и уверенно прошёл мимо останавливавшего его в дверях швейцара.

Поднялся на шестой этаж. Дежурная что-то вязала, вскользь взглянула на него:

– Вам кого?

– Меня в своём номере Петров ждёт, седой, плотный такой.

– Правильно, ждёт, уже спрашивал. Идите, он там.

Дед безмятежно спал. Дверь была полуоткрыта, Ковалёв присел в широкое кресло, долго, молча смотрел на мощную фигуру разметавшегося на кровати председателя.

Влас. Седой могикан, владеющий ключом к золоту. Нелегко тебе жить с тяжёлым характером и неукротимой настойчивостью в главном.

Хозяин. Это слово изгоняли и обзывали чуждым для нас, но оно незримо утверждается делом: в доме ли, в колхозе, на производстве или в тайге. Если он есть, хозяин, мудрый и знающий цену времени и деньгам, – всё крутится как надо.

Человек слабой воли, дорвавшийся до власти и схвативший бразды правления в свои немощные руки, так напакостит, скрываясь за барабанным громом словоблудия и обещаний, что запомнится многим и надолго его "руковредительство",

Не раболепие и преклонение перед чином, который решает, кому дать палок, а кого помиловать, сплачивает вокруг хозяина людей, не высокие заработки – а Дело! Ему он отдаёт всего себя и обязывает поверить в него каждого. Результаты дела внушают почтение к одержимости руководителя.

На полу, рядом со спящим, валяются простенькие очки с треснувшими стёклами и куча исписанных карандашом бумаг.

– Влас Николаевич! – окликнул его Ковалёв.

Петров вздрогнул и открыл глаза.

– Прибыл? Старатель… – Влас улыбнулся. Редко можно было видеть его улыбку. – Чемодан в шкаф поставь, разденься. Знаешь, кто на пятом этаже живёт? Валерьян с Фомичом, вот кто…

– В гостинице «Москва» деды из Алдана?!

– А что, разве они этого не заслужили? Забронировано на неделю. Я им помог путёвки, в санаторий получить, пускай отдыхают на здоровье. Но только после того, как дело сделаем. Загвоздка вышла. Не отдают нам Рябиновый. Пронюхали о нём в комбинате. Ты никому ничего не говорил?

– Нет.

– М-мда. Кто же? Может быть, всё-таки, Галабаров подстраховался, бумажная душа? Завтра мы все идем к министру. Пропуск я получил на шестнадцать тридцать. Запомни! Говорить мы должны всего пять минут, это – наш лимит. Но говорить так, чтобы он сдался. Сможешь?

– Попробую…

– Ещё раз скажешь это слово – поколочу. Ненавижу неопределённость! Вон на твоей кровати лежат бумага и карандаш. До утра ты должен продумать доказательства нашего права на Рябиновый. Дерзай, старатель!

Я им тут, за много лет, надоел до тошноты. Могут отказать. Но осечки быть не должно! Ни в коем разе. Первыми в атаку пойдут деды, учтём их мудрость и внешний вид, я их специально не переодел, чтобы они остались такими, какими в тайге ходят.

Когда они прорвут фронт отчуждения, а они его прорвут своей непосредственностью, я кину в атаку тебя, твою горячую голову и молодую неосторожность, если и это не поможет, введу в прорыв главные силы – самого себя.

Я разобью недоверие. Нас поймут! Нам не могут не поверить. И стране, и министру, и всем нам нужен этот проклятый металл. Всё! До завтра!

Влас упал на койку и натянул одеяло.

Ковалёв спустился на пятый этаж. Узнал у дежурной, где живут старики. Постучался…

– Хто это, – донеслось через полированную дверь.

– Свои, открывай.

– Хто, свои?

– Фёдор Платонов, да Сенька Лысый, да Ванька Хромой…

За дверью стихло, потом послышался радостный голос Кондрата:

– Никак, Сёмку принесло?! – он распахнул дверь и облапил Ковалёва.

Затащил в комнату. Валерьян мышкой выглядывал из-под одеяла, хлопая подслеповатыми глазами.

– Кто это, Кондрат?

– Ай, слепая тетеря! Сёмку не признал. Вставай! Вся компания в сборе. Матушки-и! Вот это Влас! Надо же такое отчудить. Хрычей засадил в номер люкс. Девки молодые прямо с ресторану еду несут, хоть женись на их, культурные, аж страх берет. Уборная прямо тут, ванная. Валерьян в ней чуть не утоп, подсклизнулся и нахлебался московской водицы. Вот Влас! Черт…

– Это тебя чёрт принёс с этим Сёмкой ко мне домой, – отозвался Валерьян, – ле-е-ежал бы я сейчас в своей хате, домового в трубе слушал.

– Не горюй, никуда твоя хата не денется, тараканы хоть в ей вымерзнут. Я тебе на энтих самых курортах бабку сыщу посправней да оженю на старости лет. Допрыгаешься у меня, мотри! – назидал Кондрат, а сам довольный, как дитя, катался по номеру в кресле на маленьких колёсиках. – Додумаются же люди! А? Сёмка. Колёса приспособили, куда хошь, туда и езжай. Телевизор, телефон, позвонить бы куда, да некому.

– Можно в Алдан позвонить, прямо отсюда, – сказал Семён.

– Отсель? В Алдан? Да ить ниче слыхать не будет, еле прилетели на самолете. А у дочки моей есть телефон. Восемьдесят, два звонка.

Семён подошел к окну, взял отпечатанный трафарет с номерами междугородных станций для заказов и набрал номер.

– Девушка, соедините с Алданом по срочному… Сейчас там ночь, дочку застанешь дома, – обернулся к Фомичу.

– Ты чё, и впрямь хошь дозвониться? – удивился он. Перешёл к окну. – Погодь-погодь! Сёмка! Да ить это Красная площадь, вон, гляди, за тем нарядным домом? И звезду на Кремле видать, – старик засуетился, тянул морщинистую шею, – сроду не был у Кремля, сходим, Сёмка?

– Завтра сходим, Кондрат Фомич, иди сюда, поговорить надо.

– Ну, чево тебе, – с сожалением отошел от окна старик.

– Завтра к министру пойдём. Разговор на пять минут.

– А чё мы там потеряли?

– А вас разве Петров не предупредил?

– Не-а. Не упредил.

– Рябиновый ключ не отдают артели. Как его выбить за пять минут?

– Хэ… Проще не бывает.

– Как?

– Я ему только в глаза гляну. У меня глаз дурной, сглазливый. Побоится не отдать.

– Не пройдёт этот номер. Министр не малохольная старушка.

– Пройдёт, поглядишь, пройдёт. Уж о ком, а об энтом министре я наслышан. Опытней и нету, поди.

– Надо убеждать, Фомич.

– А это что! – старик сунул под нос Ковалёва скрученные ревматизмом, тёмные и мозолистые руки. – Это что? Хрен собачий? Если он сидит на энтом стуле, значит, мужик при деле. Он поглядит на мои страшные грабли и поймёт. Поймёт!

– Хватит вам, завелись. Утро вечера мудренее, – прервал их Валерьян и подошёл к тёмному окну.

Семён глянул на него и вздрогнул. Валерьян выпрямился, мгновенно преобразился. Куда девалась сутулость, неуверенность в движениях, простецкое поведение. Через всё это прорезался инженер-геолог Валерьян Васильевич Остапов. Твёрдым, хорошо поставленным голосом он вдруг начал читать стихи:

Москва, Москва Был грозен и жесток

Врагу тобой преподанный урок!

Крылом пурги смела ты вражий строй,

И падал в снег развенчанный герой.

– Эт што за стишки, сам сочинил? – изумился Фомич. – Эт про войну эту?

– Да, про воину. Только не про ту, для которой я нашёл золото и глупо его продержал столько лет.

– А про какую же?

– Стихи написал Байрон, – усмехнулся Валерьян, – ещё о войне восемьсот двенадцатого года, – он опять уставился я окно. – Ребята, – тихо продолжил он, – а ведь я тут каждую улочку знаю, каждый камень. Я здесь учился, слушал Обручева. Жил на полуголодном пайке студента рабфака.

Я проходил через Красную площадь в первомайской демонстрации. Видел Будённого на коне, когда он принимал парад. Я дышал этим воздухом и дышу сейчас. Боже мой… Кому я мстил? Ради чего?

Мне давно было надо взглянуть на самого себя. На свою бесцельно прожитую в пустой обиде жизнь. Спасибо вам, что вытащили меня из этой грязи, что, хоть перед смертью, довелось посмотреть на город своего отрочества.

Он ещё говорил и говорил, а Фомич, вытаращив глаза от удивления, смотрел ему жалеючи в спину, мотал косматой головой. Валерьян вернулся к ним хмурый и опять постаревший. Надел старенькое пальто и обернулся в дверях номера:

– Вы меня извините. Пойду прогуляюсь. Мне надо побыть одному, надеюсь, не заблужусь…

Когда закрылась дверь, Фомич облегчённо вздохнул:

– Вот оборотень! Сёмка. Напугал он меня. И говорить-то стал по-инженерски. Вот тебе и Валерьян… Я, безграмотный, сколь времени его жизни норовил подучить, а он сам иё знает. И терпел меня столько лет? Вот оборотень…

Зазвонил телефон. Семён поднял трубку, послушал и передал Кондрату:

– Говори, Алдан на проводе.

– А чё говорить-то? – растерянно и неуклюже прижал трубку к обросшему волосами уху. – Ты глянь?! Нюськии голос, совсем рядом! Нюська! Здорово живёшь! А? Да это я, Кондрат, из самой Москвы звоню. Вот тебе и не бреши! Дура, брехню разве можно отцу задавать?

А ишшо культурную корчишь! Да, в гостинице по названью «Москва» проживаю, даже уборная своя под боком, не надо на мороз бегать. Чево-чево? Какие жинсы? Штаны, што ль? Да ты их куда будешь надевать! Спятила? Ребятишки камнями закидают. От, дура!

Я те вот приеду и ремня всыплю по тому месту, куда их надевают. Ничё живем, завтра пойдем к начальству большему. Не-е-е… Штаны эти не куплю. Не сговаривай. Они тебе, как корове седло. Не-е… Моему любимому зятьку и без штан сгодишься, а других кобелей нечево привечать.

Ты ему скажи, зятьку-то, мол, печь у отца дымит, надо перебрать. Он мастер на такие дела. Могёт, и сыщет там золото. Што? Заело? А как отца судить? Эх ты, губошлёпка. До свиданья. Отсель на курорты двину, аж в самый Крым. Не хворай…

Кондрат боязливо положил трубку и ухмыльнулся:

– Штаны ей спонадобились! Видал? Да ишшо какие-то форменные. Если и куплю, то Люське. Эх, парень! А ить Люська в тебя втрескалась, по ей видать. Со мной, правда, не говорила, но не омманешь старика.

Я это приметил ишшо в гостях у Валерьяна. Глянет на тебя и вздохнёт. Аж нутро моё жалостью пронимает. Чем ты иё пробрал, не пойму. Кругом молодых ребят полно, а она к тебе присохла. Не разберёшь этих баб нипочем, чего хотят. Тёмный народ.

– Не надо об этом, Кондрат Фомич. Не надо…

– Раз не надо, так не надо. Дело хозяйское. Только я не супротив, коли што получится. Стать милым для женщины – дело нешутейное, трудное дело. Иные всю жизнь бьются, да так и не могут достичь. Взять, к примеру, меня.

Ведь, окромя ие бабки, никто меня боле так не ждал, не любил. А я стерял все. Дурень! Как там Влас, спит, што ль? Умаялись мы в дороге.

– Спит.

– Ну и слава Богу. Измучил он нас! Хотели отпереться от езды, он, как хлестанёт кулаком по стопу. Силком в самолёт загнал. Ну и характер у мужика! Невпроворот силы…

Семён вернулся в свой номер, попытался что-то писать, но ничего путного не выходило, мысли скакали куда-то в сторону, рвались, как гнилые нитки. Так и уснул с бумажками в руках.

Утром Влас заставил его принять холодный душ. Позавтракали и спустились к старикам. Дверь оказалась открытой. Деды сладко спали.

– Подъё-ё-м! – рыкнул Петров и сдернул со спящих одеяла. – Хватит спать, пора завтракать.

Они неохотно поднялись, умылись и кинулись одеваться.

– Влас, – засомневался Фомич, – одёжка у нас больно худая, к министру срамно итить в такой. Поехали поперва в магазины. Приоденемся.

– Он на приодетых досыта насмотрелся, – усмехнулся Влас, – пусть наяву поглядит старателей. Времени у нас свободного много, завтракайте, и поведу вас в Алмазный фонд.

– Это ишшо к чему алмазы тебе? – поражённо застыл Фомич. – Неужто уйдёшь от золота и примешься их искать? Не балуй, Влас!

– Там самородки золота лежат и украшения царей. На самородки взглянуть нет охоты? Я билеты в министерстве еле достал.

– На самородки можно, – успокоился Кондрат, – надо было Валерьяновых с собой прихватить, тожа положить на память.

– Всё, сдал я в комбинат те самородки, – с сожалением проворчал Петров, – вот министру бы ту шапку на стол!

– Время таких шуточек минуло, – уверенно проговорил Валерьян, – и на самородки смотреть не пойду, я, в своё время, так насмотрелся, что до сих пор не опомнюсь.

– Но, ты же не украл, – посмотрел на него Ковалёв.

– Чего уж теперь кривить душой, – вяло отмахнулся Валерьян, – бес попутал. Жалко мне стало отдавать тот самородок, вот и влип.

К шестнадцати часам подкатили на такси к министерству. Старики притомились от впечатлений, вяло плелись за Ковалёвым и Власом. Петров пожалел, что таскал их по городу, боясь, что раскиснут на приёме и ничего толкового не скажут.

Кто напутал со временем, так и не разобрались. Министр был на заседании коллегии, и туда не пускали. Секретарь, молодой и самоуверенный парень, устало и непреступно повторял: "Нельзя".

Влас подкараулил, когда ученый секретарь выскочил по своим делам из приёмной, и распахнул двери.

– Идите, деды, мы за вами. Коллегия – это фарт!

Когда вернулись в свой номер гостиницы, увидели шикарно накрытый стол.

– Ты глянькось! – удивился Фомич. – Он што, Влас, загодя верил, што отдадут Рябиновый, кушаний понаготовил?

– Конечно, знал, – спокойно ответил Валерьян, – он в этом и не сомневался. С такими козырями, как мы с тобой, грешно проиграть.

На следующий день Ковалёв провожал стариков в Крым. Решили они пораньше ехать туда, посмотреть на море, не по нраву пришелся городской шум. Деды неуютно чувствовали себя в суете аэровокзала, озирались по сторонам. Фомич не унимался:

– Эт куда же столь народу летает кажний день! Хто ж за них работать станет, Сёмка? А в очередь у буфета становятся, есть норовят. Хто ж прокормит этакую прорву бездельников? Не порядок это, под носом у властей – и не страшатся. Совесть хучь бы имели.

– Успокойся, Фомич, – засмеялся Ковалёв, – командированные, отпускники, да мало ли ещё кто тут. Билеты я вам зарегистрировал, сейчас пойдёте в автобус на посадку. Ну, пока, ещё свидимся.

Кондрат крепко пожал ему руку и заглянул в глаза:

– Гляди не пропадай. Дюжеть я к тебе пристрастился. Орондокитское золото энтот очкарик добьёт, а мы все по весне рванем на Такарикан. Не был там?

– Нет.

– Зря, парень, не теряй такую возможность. Там не быть – жизнь не жить. Не прогадай.

Валерьян был хмур и чем-то крепко расстроен, выдавил на прощание подобие улыбки. Отозвал Ковалёва в сторонку:

– Семён Иванович, тебе Влас, наверное, поручит одно дело, со мной связанное, не откажись. Сделай! Может, это успокоит душу.

– А, что за дело?

– Он тебе сам скажет. Не забывай нас, встретимся ещё. Поищем золото, есть у нас ещё силёнки. Если будешь в Алдане, запомни, ключ от моей хаты под порогом. Заходи, как домой.

– До свиданья, – выдавил грустный Семён и вышел из аэровокзала.

Влас продымил комнату сигаретами, опять сидел над бумагами в майке и шлёпанцах на босу ногу.

– Привет, Влас Николаевич…

– Что такой кислый? – поднял голову Петров.

– Так, нет настроения.

– Ты это брось! Настроение – штука бабская. Никак из тебя не сделаю мужика. Собирай чемодан, поехали, – Влас быстро оделся и нетерпеливо заходил по номеру.

– Куда мы поедем?

– В Домодедово! И с ветерком… Слушай, Семён, меня очень внимательно. Сейчас посажу тебя на рейс Москва; – Якутск, в артели тебя будет ждать вездеход, я позвоню Сухорукову. У Валерьяна под матрасом найдёшь конверт со схемой посёлка Елизаровский.

Летом там старатели домывают остатки, сейчас никого нет. Над речкой сохранился его дом, во время сезона в нём жил начальник участка соседней артели. В схеме всё подробно указано. Копай под восточным углом, там зарыт в чугунке уникальный образец Рябинового ручья. Понял?

– Понял…

– Никому ни слова в артели. На самолет – и сразу сюда я буду ждать в гостинице. Вот тебе разрешение на провоз образца, чтобы тебя не сцапали в дороге.

– Зачем он вам?

– Валерьян просил передать в Алмазный фонд.