Текст книги "Повести"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Пообедали жареной печёнкой, погрузили мясо и вдруг услышали далеко внизу по течению два выстрела.

Последний был какой-то глухой и невнятный.

Семён обеспокоено застыл, глядя в ту сторону.

– Опять Антон кого-то подстрелил! С эвенками я улажу, они часто приезжают за продуктами, но, неужели он ещё одного оленя завалил?

– Не должен, – твёрдо заверил Максимыч, – что он, совсем потерял совесть? Сейчас увидим.

След охотника вскоре потерялся в глухом ельнике. Объехали вокруг и не нашли выхода. Заглушили вездеход.

Покричали – тишина. Семён с тревожным предчувствием выскочил из кабины и позвал всех за собой. Цепью пошли через ельник, заглядывая под коряги.

За кучей навороченного весенним половодьем плавника, скорчившись и поджав под себя ноги, лежал Антон.

Рядом ползала собака с перебитым хребтом, волочила за собой отнявшийся зад. Жалобно скулила, беспомощно смотрела на собравшихся вокруг людей. Семён нагнулся:

– Антон?! Что с тобой? Антон!

Лежащий застонал, очнулся, повёл вокруг мокрыми глазами, выдернул из-под себя правую руку и потянул вверх.

– Конец мне пришел, Семён!

– Что с тобой?! – опять спросил Ковалёв и вдруг увидел, как с протянутой ладони струятся в снег капли крови.

– Дай посмотрю, что у тебя там? Аптечку из вездехода. Бегом!

Длинный опять застонал и всхлипнул:

– Поздно аптечку! Поздно-о-о! Умираю! Почему именно я умру, а вы останетесь?! Почему-у-у? Почему именно я?

Семён перевернул его на спину, оторвал от живота залитые кровью руки Антона и увидел страшную рану в боку. Поискал глазами ружьё. Оно валялось в стороне со сломанным прикладом около убитого рябчика. И он всё понял…

– Зря ты её бил прикладом. Собака привыкла ловить подранков. Ты же охотник, неужели не знал этого. Лежащий скривился в злой усмешке:

– Видно, судьба, начальник. Помнишь, ты мне говорил на рыбалке, что от зла добра не будет? Как в воду глядел, оказался, как всегда, прав. Прости за собаку. Пристрели её, чтобы не мучилась. Я приклад об её спину сломал, и ружье выстрелило. Возьми патрон в кармане, пристрели! Скулит, не могу слышать! Пристрели, прошу тебя.

– Тебя надо пристрелить, истеричка… Фанфурин принёс аптечку, забинтовали раненого и осторожно понесли к вездеходу.

– Грудь поднимите, грудь! Наверное, кровь в легких, не могу дышать, – захрипел он и поник.

Пока готовили из лапника постель в кузове, Семён вернулся в ельник. Поднял ружье, зарядил, держа его как дуэльный пистолет в одной руке, и встретился глазами с Арго! Она уже не скулила, только часто скребла передними лапами умятый снег и хрипела.

Перья рябчика налипли к стесанным клыкам. И вдруг нахлынули на него воспоминания об охотах и скитаниях с ней, послышался её азартный лай и радостный визг при встречах…

– Прости меня, Арго. За то, что не уберёг, прости. Ты спасла меня от медведя, а я не смог спасти от человека.

Прицелился в голову и увидел, как она отвела глаза и прижала уши. Она поняла, что сейчас произойдет, и не хотела смотреть. Умудренная охотничьим опытом, она знала, чем кончается, когда наводят стволы. Заработал двигатель вездехода.

Семён подхватил Арго на руки и понёс на косу. Собака тихонько лизнула запястье. Уложив её рядом с раненым, Ковалёв заскочил в кабину и заторопил Фанфурина:

– Давай, Петро, гони! Может быть, спасём его. На участке Славка Курахов, он хирург, он вытащит. Гони!

– Нет, Иванович, не спасем. Несколько часов промучается, и всё. В войну на такие раны насмотрелся. Это конец. Ах, дурень! Из-за рябчика кинулся на собаку! Ах, дурень…

Вездеход мчался по снегу на предельной скорости, и, когда его подбрасывало на валунах, било днищем о камни, из кузова доносился жуткий крик боли. Пётр сбавлял скорость, старался ехать осторожно, потом опять забывался и выжимал из техники всё, на что она была способна, надеясь довезти раненого живым.

К ночи выехали к устью Большого Орондокита. Заметалось в свете фар оленье стадо.

– Петро! – обрадовался Семён. – Табор! Эвенки. Правь к палаткам!

– Слышу, не кричи. Вижу. Дай Бог, чтобы у них была рация. Может быть, повезет Длинному. До участка ещё километров тридцать осталось, не выдержит он.

– Ночью вертолёт сюда не пришлют, а на участке Славка Курахов!

– Нет! Дальше везти бесполезно. Поверь мне, умрёт в дороге.

– Ладно, сейчас узнаю.

Эвенки обступили вездеход, помогли вынести Антона и уложили его на шкуры в большой палатке. Рация у пастухов оказалась в исправности, но связь должна была быть только утром. Семён долго крутил барашек настройки, пытаясь найти любую радиостанцию, но никто не отзывался. Маленький старый оленевод тронул его за плечо.

– Нацяльник! Помнис, мы за цаем приезжали?

– Помню. Я же вам тогда дал и чай, и сахар.

– Однахо, резать нато парня. Пропадёт.

– Как резать?! – не понял Ковалёв,

– Наго резать, однахо, к утру сдохнет. Доцка у меня ветеринар, Люськой звать. Шибко доцка умный, пусть режет, кишки мыть нато, сшивать нато. Пусть режет, нацяльник? Цто олень, цто целовек, собсем одинаково.

Ковалёв вскочил.

– Зови дочку! Где она?

– Ножик мало-мало точит. Парня нужно привязать к нарте. Спирту дать, у ней е-е-сть спирт, однахо мне не таёт, ему таёт. И будем резать.

Семён позвал старателей, рассказал о ветеринаре. Все отмолчались, один Максимыч поддержал:

– Что ж! Дело привычное. В отряде приходилось обычной ножовкой пилить ноги и руки. Рискнем, Семён! Где нарта, старый? Тащи сюда нарту!

Антона раздели, уложили на шкуры поверх нарт, и пастух сам привязал его накрепко к стойкам полозьев ремённым маутом. На железной печке кипятились инструменты, девушка в тёмном халате невозмутимо готовила капроновые нитки для операции.

Распускала шнур от рыболовной сети на тонкие пряди и бросала их в стакан со спиртом. Антону с трудом влили в рот полкружки разведённого спирта, он закашлял, но так и не пришёл в сознание.

Операцию делали втроем. Отец ветеринара, она сама и Ковалёв. Семён только держал изгибающегося от боли Антона, стараясь не смотреть в сторону Люси, что-то говорил раненому, пытаясь успокоить.

Длинный бредил, рвался, скрипели и трещали нарты. Старик оседлал его ноги и спокойно подсвечивал фонариком в растерзанный живот.

Что-то советовал дочери. За всё это время она не проронила ни слова, только угольками тлели глаза над марлевой повязкой.

Когда наложила последние швы и тугой бинт вокруг пояса лежащего её всю затрясло. Отец обнял за плечи, успокаивая.

– Ну что? – подошел к ним Ковалёв. – Есть надежда?

Она взглянула на него снизу вверх, сняла повязку, и Семён увидел совсем юную и красивую девочку. Если бы отец не сказал о её специальности, наверняка подумал бы, что школьница. Люся улыбнулась и вытерла слёзы.

– Будет жить. Печень не задело, кишки промыла раствором, все сделала, как надо. В городе откроют и досмотрят, если что не так, переделают, заменят нитки. Парень он сильный, выдержит. Другой на его месте уже бы пропал. Утром вертолет увезёт.

– Люся, – смешался Ковалёв, – у меня к вам ещё одна просьба. У моей собаки, кажется, позвоночник переломан. Сделайте ей укол, чтобы не мучилась.

– Вы что, застрелить не можете?

– Не могу, рука не поднимается, я десять лет с ней охотился. Она меня от медведя спасла.

– Идёмте, – она юркнула из палатки к вездеходу. Семён посветил фонариком в кузов и опять наткнулся на глаза собаки. Арго зарычала, увидев незнакомку, поднялась шерсть на загривке.

– Хорошая лайка, сразу видно. У эвенков брали щенка?

– Да, у эвенков.

– В Иенгре?

– Да. А вы откуда знаете?

– Только там, у Тольки Маркова, такие собаки. Вынесите её сюда, посмотрю.

Ковалёв прижал голову Арго, а девушка быстро ощупала ей спину. Вытащила узкий нож из чехла и кольнула в

заднюю ляжку собаки. Нога дернулась. Люся облегченно вздохнула.

– Оставьте ее у нас, кормить есть чем, скоро забой оленей. Может быть, выживет. У неё сильный ушиб позвоночника и временный паралич задних конечностей. Это пройдёт. Хорошо, если выздоровеет! Получить от неё щенков – удача для любого охотника, у нас собаки выродились. Пустобрехи.

– Щенков у неё бывает по десятку, но все погибают.

– Почему?

– Отморозила соски, кормить нечем.

– Это мелочи, подпустим щенков к другой сучке.

– Пусть остаётся, потом заберу. Чур, одного щенка мне.

– Не беспокойтесь, я её в обиду не дам. Наши собаки её не тронут, чуют, что она больна.

– Спасибо, даже не знаю, как вас благодарить.

– Не надо благодарностей, это – моя работа. А вы смелый человек, пошли на такую сложную операцию, доверили её ветеринару. Вы хоть представляете, что будет с нами, если он умрёт? Могут даже в тюрьму посадить. А его родственники? Что они скажут, если узнают?

– Да… Я как-то не подумал об этом. Представляю, ни один адвокат не возьмётся защищать. Скажут: "Не суйтесь туда, куда вас не просят" – и сошлют.

– Куда нас дальше ссылать, – поняла юмор девушка и засмеялась, – будь что будет. Мы сделали всё возможное для его спасения. Без операции он бы умер к утру. Два кровеносных сосуда перевязала.

– Не скучно вам здесь, в тайге?

– Мне скучно в городе. Выросла с оленями. Окончила ветеринарный техникум. Отец старый, надо обшивать его, кормить. Не соскучишься.

– Пойдёмте посмотрим, как там наш больной, может быть, уже надо сухари сушить.

– Зачем сухари? – удивилась Люся.

– Так говорят, если человек готовится в тюрьму.

– Напугала я вас?

– Ничего, я не боюсь, для него – это единственный шанс выжить.

В палатке жарко и темно. Люся зажгла свечку и склонилась над лежащим. Потрогала маленькой ручкой потный лоб, проверила пульс. Зашел её отец и жалобно пробормотал:

– Зацем такой большой люча вырос! Как брюхо прокормишь? На олене не поедешь, ноги до земли. Сопсем родили порченым. Длинный, как терево…

– Ну, что? Жар у него? – поинтересовался Семён.

– Жар. Но пульс нормальный. Много крови потерял. В палатку опять заглянул старик.

– Ницё-ё… Девка моя хорошо зашила парня. Лучше доктора. Шибко грамотная, а мужа нету, однахо… Кто из вас в него стрелял?

– Сам себя… Собака подраненного рябчика ловила, он её ударил прикладом. Бескурковка старая, немецкий «зауэр», щепки надавили спуски в замке.

– Це! Це! – как глухарь на току, зацокал старик. – Дурной сопсем! Рябчиков много тайга ходит, целовек отин раз зивет. Зацем бил собаку? Це! Це! Однахо сопсем плохой парень, зря Люська зашила.

Шибко плохой! Значит, он убил моего оленя? Шкуру машине видал. Он убил! Це… Це… Злой дух Харги ему не простил. Ай-яй! Зацем стрелял домашний олень? Брюхо мясом набить? Харги тебе брюха дырка делал! – он разочарованно махнул рукой и скрылся в темноте.

От его крика Антон открыл глаза. Осмотрелся. Дёрнул привязанными к нарте руками и скривился от боли.

– Ковалёв?! Ты здесь?

– Да.

– Что вы со мной сделали? Где остальные ребята? Где мы?

– Операцию сделали. Почистили немного. Лежи. Отвязывать не буду, в бреду ещё сорвешь повязки. Ребята отдыхают.

– Ковалёв, сообщи матери, пусть прилетит в Алдан, заберет меня. Тут не хороните! Не хочу в мерзлоте! Не хо-чу-у!

– Хватит наказы давать! – подошел ближе Семён. – Ещё поживёшь в своём доме. Покатаешь тех, гм… Этих самых.

– Выпить есть что-нибудь? Дайте, больно, не могу терпеть. Дайте!

– У тебя жар, нельзя спирт давать, – опять потрогала его лоб Люся.

– А ты откуда, красавица? Откуда? Куда мы попали, Семён?

– Я ветеринар, я делала тебе операцию.

– Ветеринар… Операцию? Девушка! Если выживу, женюсь на тебе, ясно! Поедем к морю, у меня там огромный дом, виноградник.

– Не надо мне одолжений, – грустно улыбнулась девушка, – я не поеду отсюда. Там у вас нет оленей, нет тайги, а море – солёное.

– Я тебя с оленями увезу, только бы выжить!

– Помолчи. Тебе нельзя много говорить, – Остановил его Семён, – но я запомнил твоё обещание. Если не женишься на ней, грош тебе цена в базарный день, тебя никто не тянул за язык. Я приеду на свадьбу, покатаемся на оленях по пляжу.

Антон закрыл глаза и снова заметался в бреду, звал мать, ругал кого-то, до хруста скрипел зубами.

– Зачем вы меня сватаете, – обиделась Люся, – я сама выберу жениха. Мне он не нужен.

– Я Антона хорошо знаю. Его надо было обидеть, он теперь на одной злости выживет. Дело ваше, жениться или не жениться. Идите спать, я подежурю возле него.

– Какой сейчас сон, что вы? Только бы завтра была лётная погода!

– Не беспокойтесь. Наш председатель в любую погоду добьётся санрейса, уговорит лётчиков.

– Идёмте ко мне чай пить.

В своей палатке Люся растопила печку, включила радиоприёмник и нашла хорошую музыку. Нарезала варёного мяса, вытащила самодельные лепешки и поставила на печку чайник. Поймав его взгляд на себе, засмущалась.

– До сих пор вся дрожу. Вы не представляете, как было страшно резать человека, – она зябко передёрнула плечами. – Мы с вами, оказывается, храбрые люди. Без настоящих инструментов, без наркоза и почти без медикаментов рискнули. Я никогда не думала, что способна на такое.

– Это вы смелая, – улыбнулся Ковалёв, – а я ведь, только держал его.

– Но ведь, вы могли побояться и отказаться от операции. Зачем брать на себя ответственность.

– Кто мог думать, что в обычной палатке живёт такая обаятельная и не по годам мудрая девушка. Будь я помоложе, бросил бы всё и остался здесь пастухом.

– Старый глухарь песню не испортит, – кокетливо погрозила пальчиком Люся и улыбнулась, хитро сощурив глаза.

Семён удивлялся ей. Молоденькая девчонка, а сколько в ней зрелой женственности. По-русски говорит чисто, без акцента. Пока он заходил в свою палатку, успела переодеться.

Даже сюда, в таежное становище, прокрались фирменные джинсы и рубашка «сафари». Она мало походила на эвенкийку, широко открыты большие, тёмные глаза, мягкие волосы.

– Хотите покажу настоящий танец шамана, меня научила ему мама. У нас в роду были шаманы. —

Люся достала из угла палатки старый, пустой портфель, сохранившийся, наверное, со школьных лет, взяла чистую ложку из мельхиора.

– Не смотрите пока на меня. Надо сосредоточиться. И загадайте желание, – сказал она и замерла…

Семён отвел взгляд в угол палатки, ждал, скептически улыбаясь. Послышалось тихое пение, даже не пение, а высокий вибрирующий стон, он взглянул на девушку и онемел. Она была уже не здесь…

Разлохмаченные волосы, безумные глаза и отрешённое лицо. Она мгновенно постарела на десятки лет, на гладком лице появились морщины.

Плавно двигаясь по кругу, резко била ложкой в портфель, он отзывался утробным, глухим карканьем. В её голосе послышался испуганный храп оленей, рёв яростного медведя и вой зимнего бурана. У Семёна мурашки побежали по спине.

Не отрываясь, смотрел он на всё ускоряющийся танец, прижался к земле и не мог отвести взгляда от мелькающей перед ним молодой эвенкийки. Звуки, наполнившие палатку, были первобытны и рождали в мыслях фантастические картины.

Она упала на шкуры, устало прикрыла ладонями лицо и глухо проговорила:

– Я всё узнала про вас. Загаданное желание не сбудется. У вас есть девушка, но вы не можете быть вместе, я видела вас на разных берегах огромной и бурной реки, вам не переплыть её. Ещё я видела большое озеро под жарким солнцем, на берегу горел оставленный костёр. Я видела её, она очень красивая. Я бы хотела стать такой.

Вы знаете, во мне течёт русская кровь. Давно, в тридцатые годы, вот на это место привезла моя бабушка обмороженного русского парня. Он был, как и вы, старатель. Все его друзья погибли где-то, их так и не нашли, весенняя метель замела следы. Бабушка с трудом выходила его, отогрела своим теплом и вывезла в город. Он не захотел остаться в тайге.

Потом родилась моя мать. Она была высокой, светлолицей и очень красивой. Со всех стойбищ к ней вели аргиш молодые парни, привозили подарки, сватали её. Мать была хорошей охотницей, никто больше её не добывал соболя и белок, она очень любила песни.

Её задавил весенний амикан, он поднялся из берлоги очень голодный, а мать спала у потухшего костра без собаки. Это случилось три года назад. Мы с отцом убили этого медведя, потому что, раз он попробовал человеческого мяса, добра от него уже не жди.

Мы потратили всё лето, чтобы его выследить. Он был очень хитрый, понял, что за ним охотятся, и откочевал за три перевала, это с медведями бывает очень редко.

Каждую зиму бабушка ставила на этом месте палатку, чтобы её мог отыскать тот русский, и завещала делать это матери. Она верила, что он вернётся на место гибели друзей и они опять встретятся.

– Я, кажется, знаю этого парня, Люся! Он сейчас работает у меня на участке. Его зовут Кондрат.

– Да! Кондрат! Откуда вы знаете, что его так звали?

– Знаю, мы были на месте гибели его друзей, он рассказывал, что его подобрали эвенки. Нет! Это невероятно… Встретить внучку Кондрата, которая тоже спасёт русского парня, на том же месте, почти через полвека!

– Вы мне его покажете? Он, наверное, старый и дряхлый?

– Я бы не сказал, что дряхлый, крепкий ещё дед. Обязательно вас сведу.

– Вы совсем не похожи на того, которого я оперировала, я это сразу почувствовала.

13

Наступила зима. Радист передал в артель сводку выполнения плана, всё же, вытянули двойную норму. По старательской традиции прислал Влас на каждого по бутылке водки, несколько ящиков мороженых кур, свежих овощей и фруктов.

Повар сервировал стол, как в ресторане, даже салфеток из старых газет натыкал в стаканы. Нарезал дольками малосольную лимбу, посыпал сахаром бруснику в чашках, выложил горки краснобоких яблок.

Отработав смену, мылись люди в бане и собирались на маленький праздник. Речей никто не говорил, каждый знал, что утром опять на работу, не стоит увлекаться выпивкой. Поужинали, поговорили, Акулин сыграл на пианино и разошлись спать.

Привыкли к дисциплине. Ни пьяной болтовни, ни драк, спокойно и радостно отметили свою победу.

Сделать нужно было ещё немало. Домыть оставшиеся пески, выдать сверхплановое золото за отстающие участки, сделать переходящую вскрышу новых полигонов для следующего сезона, подготовить технику для зимнего ремонта, очистить её от грязи и помыть.

Потом уже ехать домой. Каждый соскучился по родным и друзьям. Накопилась усталость за долгий сезон, всё пересказано в короткие часы отдыха, перечитаны все книги и журналы, ходящие по кругу. Но никому не забыть этого мужского братства.

Поправят домашние дела своими заработками, и не уснуть уже спокойно рядом с женой и детьми. Будет снова и снова разрываться душа, будет тянуть в этот холод и грязь, в неистовый труд, в низкий барак с запахом мазута и портянок.

Старички вылетят в город, погуляют, побродяжничают по разным краям и опять вернутся. Каждому своё. Неудачниками их трудно назвать, ибо они, прежде всего, трудяги, а потом уж вольные люди. Такими уж они уродились.

На их опыте учатся сезонники, узнают единственно верные, жёсткие законы старания. Они гоняют новеньких за расхлябанность, лень, стараются быть выше их в умении работать.

А сезонники будут и там, где живут постоянно, придерживаться ритма добычи золота, тосковать по железной дисциплине, порядку в деле, зелёным сопкам.

На участке случилось ЧП. Ночью кто-то открыл вентили на заправке и выпустил под снег сотню тонн солярки. Это грозило катастрофой.

Ещё остались участки полигонов с недомытыми песками, срывалась осенняя вскрыша. Ковалёв долго сидел над списками личного состава. Кому была нужна досрочная остановка? Кто мог это сделать? Собрал горных мастеров и бригадиров.

– Что будем делать без топлива? – оглядел сидящих за столом.

– Нужно приглядеться к новеньким, – ответил Лукьян, – это кто-то из них.

– Мне сейчас не до этого мерзавца, нужна солярка!

– А где её взять, – развел руками Воронцов, – отработались.

– Не паникуй, – перебил его Семён, – делаем так! Десятикубовые ёмкости на сани, и ты завтра поедешь с пятью тракторами на соседний участок. Там есть лишнее топливо. Другого выхода не вижу.

– Где сани брать?

– За ночь сделаем. Брось весь свободный от промывки народ на монтаж. Ёмкости увязать катанкой, сварить водилины – и вперёд!

На следующее утро Воронцов выехал на вездеходе впереди санного поезда. На последней солярке работали землесосы, домывали пески. Переходящую вскрышу пришлось остановить. Самое паршивое дело, когда в узком кругу людей заводится вор, они начинают сомневаться друг в друге, нервничать и подозревать.

На участке появились «частные» детективы, пытаясь самостоятельно найти виновника. Максимыч наседал на Носова, изводил его подозрениями. Акулин сформировал сыскное бюро из Томаса, Васи Заики и других ребят – расспрашивали всех старателей.

Ковалёв с тревогой следил за событиями, пресекая наиболее ретивых «сыщиков», боясь, что они могут устроить самосуд.

Виновника нашел Фомич. Указал во время обеда на Мирчо Пынзаря.

– Вот этот парень сотворил пакость!

Пынзарь, от неожиданности, уронил ложку.

– Чего плетёшь, дед? Ты меня у ёмкостей видел?

– Видал, милой! Ты ходил ночью за тросом в посёлок, для лебёдки бульдозера. Ворочался назад, остановился у края заправки, положил на снег запасовку, открыл задвижки и подался к своему трактору. Так ить?

В столовой была мёртвая тишина. Все смотрели на поникшего Мирчо.

– Зачем тебе было это нужно, Пынзарь? – прервал молчание Ковалёв.

– До дому соскучился. Думал, если солярки не будет, всех отпустят. Не нужна нам переходящая вскрыша! Зачем мы будем работать, для других, на следующий год? Может быть, мы не приедем сюда, – он умоляюще посмотрел на сидящих за столами, но видел на лицах только холодное презрение.

– Ду-у-урак! – Фомич стукнул говорившего ложкой по лбу. – Не видал я тебя у заправки. След на свежем снежке нашел от троса и узнал, кто ночью менял запасовку. Решил проверить, а ты и сознался. По бабе соскучился?

Так все мы соскучились, молокосос. Всё, до копейки, ты теперь за эту солярочку отдашь, понял? От дурак.

Повар обошел раздачу и двинулся к Мирчо. Семён поднялся, боясь драки, но краснобородый повар легко отстранил начальника рукой: "Не на-а-адо", вырвал у Пынзаря миску, полную борща:

– Катись отсель, гнида. Пришибу! К столовой на сто метров не подходи. Ну!

Мирчо суетливо вскочил из-за стола и бросился к двери, повар, всё же, не вытерпел, дал ему пинка под зад с такой силой, что тот вылетел на улицу.

– Не бейте его, ребята, – скромно обратился повар к сидящим, – не марайтесь о дерьмо.

Чтобы виновнику не намяли бока, пришлось Ковалёву отправить его в город с сопровождающим. Написал записку Петрову, чтобы высчитали с него за сто тонн солярки и отправили домой побыстрее, иначе рабочие найдут его после сезона, и будут у Пынзаря неприятности.

Практически, отработал он весь сезон бесплатно, и вряд ли хватит заработка, чтобы рассчитаться. Устав артели безжалостен: нанёс ущерб – плати.

Воронцов привез солярку и поехал вторично. Опять заревели на полную мощь бульдозеры и землесосы, но усилились морозы. Глыбы льда повисли на бункерах промприборов и выбрасываемых монитором валунах. Плёнкой, снятой с теплиц, укрыли колоды, установили печки и продолжали мыть. Исходил днями октябрь.

Золотоносные пески взялись толстой коркой, эти куски уже не проваливались через стол бункера и выбрасывались водяной струей в отвал. Такая промывка давала большие потери металла, поэтому Влас приказал закончить добычу, демонтировать приборы и вывозить лишний народ.

Один за другим садились вертолёты, весёлые, принаряженные старатели занимали сиденья, радуясь предстоящему отдыху. Первыми, под завистливыми взглядами нерадивых, вылетали те, кто работал хорошо и честно.

Семёна вызвали на итоговое заседание правления. Лукьян остался добивать переходящую вскрышу, командовать заготовкой дров для будущего сезона, перебрасывать пустые ёмкости заправки ближе к новым полигонам для зимнего завоза солярки.

Вещи Семён оставил в артели и первым делом пошёл в больницу к Длинному. Антон уже сидел на кровати, читал потрёпанную книжку. Увидев Ковалёва, виновато улыбнулся, бросил книгу на тумбочку.

– Садись, Иванович. Спасибо, что пришёл. Скука у нас смертная! Ну, как вы там, не подвели землесосы?

– Всё нормально, как твои дела? – взглянул в похудевшее, желтовато-бледное лицо больного.

– Операцию сделали, кое-что подправили и опять зашили. Хирург говорит, что и так бы жил, можно было не вскрывать. Вот только нитки нужно было заменить. Спасибо вам… Если бы в тайге не почистили, говорит, был бы перитонит.

– Жениться не передумал?

– Была она у меня здесь, отказалась. "Ты, – говорит, – слишком длинный и злой. Погубишь меня и бросишь". А девка! Девка! Иваныч! Вот на ней бы я с ходу женился. Правда, молодая она. Поэтому и не хочет. С такой мордашкой у неё, наверное, парней куча.

– Ты – неисправим, Антон. Она тебе жизнь спасла, а ты опять зубоскалишь. В палату вошёл хирург.

– Почему у больного посетитель в неположенное время? – грозно спросил у медсестры.

– Это он мне с ветеринаром делал операцию, – пояснил Антон.

Хирург взглянул на Ковалёва и засмеялся:

– Значит, коллега? Как вы додумались оперировать при свечах и фонарике?! Ну, артисты!

– У нас не было другого выхода.

– Правильно сделали! Золотые руки у той девчонки, я уже уговаривал её идти в мединститут. Не хочет отца бросать в тайге. А у неё – дар Божий и лёгкая рука. Показывай раны, охотничек.

Длинный лёг на койку. Швы почти заросли. Хирург помял ему пальцами живот и встал.

– Через неделю выпишу. Зажило. Радуйся тому, что занимался спортом и подвернулся тебе в нужную минуту олений лекарь. Надо было, чтобы она тебя ещё кастрировала за глупые шутки с ружьём, – он осмотрел соседей Антона и ушёл.

Ковалёв вытащил из рюкзака банки с компотом, колбасу, варёные яйца и балык из тайменя. Палату наполнил острый и аппетитный запах копчёной рыбы.

– Вот тебе подкрепление. Поправляйся, я пошёл в артель.

– Иванович, Люся здесь, в городе, живёт у подруги. Улица Октябрьская, пять. Если ещё не улетела в тайгу, найди и передай от меня низкий поклон. Деньги получу, что-то ей надо будет подарить. Как ты думаешь?

– Дело твое… Только такие дела не ради подарков совершают. Матери лучше купи что-нибудь.

– Семён Иванович! Чуть не забыл. Люська говорила, что собака твоя живая, ходить пробует.

– Вот за эту новость спасибо!

– Приезжай в гости ко мне на море. В любое время приезжай. Такой пир закачу! От души говорю, честное слово. Приезжай?!

– Приеду, Антон. Счастливо тебе… – оглянулся в дверях палаты, Антон тоскливо смотрел в окно на провисшую от снега ветку тополя.

После заседания правления Семён вышел из конторы и неожиданно встретил Фомича. Старик размашисто шёл в артель и, увидав Ковалёва, радостно заулыбался.

– Только прилетел, Сёмка, боялся тебя не застать. Хочу тебя в гости сводить. Пойдём?

– К тебе?

– Ко мне потом. Сначала к тому инженерке. Пока он не загнулся, вытряхнем из него тайну!

– Сомневаюсь. Столько лет молчал.

– Не может того быть. Страшно ему помирать с таким грехом. Исповедуется.

– Кондрат Фомич! А ведь, на тебе тоже грех!

– Какой, паря? У меня ить столь накопилось, все и не упомнишь, – довольно ощерился старик.

– Пойдём со мной, к твоему другу потом сходим.

– Куда итить?

Семён нашёл улицу и нужный дом, постучал. Кондрат терпеливо сопел за спиной, не понимая, зачем его сюда привели.

Двери открыла незнакомая девушка. Ковалёв первым зашел в комнату и, увидев радостное лицо вскочившей из-за стола Люси, заговорщически приложил палец к губам. Она растерянно остановилась, но тут увидела ввалившегося старика и опять села к столу. Хозяйка усадила гостей и поставила электрический самовар.

– Сёмка? Видать, ты меня сватом привел сюда? Какая же тут из них твоя, обе девки пригожие, глаза разбегаются. Так разве ходят свататься, с голыми руками-то?

– Помнишь, Фомич, ты мне рассказывал, как тебя, обмороженного, нашли эвенки на Орондоките?

– Ну? Сказывал. А чё из этова?

– Расскажи ещё раз.

– Да, паря, счас как-то не к месту. Нашли, и всё.

– А помнишь ту девушку, которая тебя вывезла в город?

– А ты, откель прознал, что вывезла девка? Я ж тебе вроде не говорил про это?

– Фомич, перед тобой сидит твоя внучка.

– Внучка?! Чё мелешь-то, паря…

– Вспомни хорошо. Ведь, был грех? Кондрат уставился на Люсю, потом вскочил и полез целоваться.

– Неужто! Господи! Неужто, правда?

Девушка обняла его сивую голову и заплакала.

– Как же так, дедушка. Она тебя так ждала, бабушка, перед смертью маме наказывала ставить палатку на том месте, где она тебя отхаживала. Где ж ты был?

Фомич потускнел, крякнул и хмуро отвел глаза.

– Хто ж знал про такие дела. Я ж в этих местах ошивался всю жизнь, неужто не могла сыскать?

– Ладно, не печалься, – улыбнулась Люся, – хорошо хоть внучку повидал.

– А хто у меня народился, сын аль дочь? По кому ты внучка мне? Аж спрашивать страх, вот дожился!

– Дочка…

– Так где она, мать-то твоя? Где? Дочь-то где? Иё бы глянуть!

– Нету мамы, её медведь задрал.

– Ах ты, беда какая. Раненый, што ль?

– Весенний, голодный был.

– А сама, как живёшь, может, деньгами помочь? Сколь хошь дам, не стесняйся. Я ноне богатый стал. И деньги обрел, и кровь родную. Ах, Сёмка! Вот отчудил! Где ж ты иё сыскал, пошто ранее не сказывал?

– Свести вас хотел, да всё не было времени.

– Я тебе такой радости век не забуду. Сёдня в ресторан махнём. Эт надо такому стрястись.

– Нет, Фомич, пойдём к тому инженеру, другу твоему, сейчас, как раз, хорошо, ты взбудоражен и не отступишься.

– Ну, Сёмка! Пошли! Я из него счас всё вызнаю. Помяни моё слово. Внуча, пойдём с нами? Одевайся.

Кондрат молодел на глазах. Радость его была неуёмной, кружился вокруг Люси, помогая надеть пальто.

– Пальтёнка старая у тебя, так не годится, – он вывел её за руку на улицу и уговорил идти в магазин.

Пробился Фомич к директору универмага и вскоре принёс дублёнку. Что стоила она Кондрату, можно было судить по испуганному лицу директора и оторванной пуговице на его пиджаке. Кольца, серьги, ворох платьев – только успевали подавать и заворачивать. Люся смущённо жалась к прилавку.

Отнесли покупки к её подруге. Старик упросил переодеться, гоголем вышагивал рядом с нарядной девушкой.

Прошли почти весь городок. По маленькой улочке добрели к покосившейся калитке. Изба старая, вросшая в землю, пережила не одно поколение хозяев. Из трубы валит дым, двор забит снегом, протоптана от порога узкая тропинка к поленнице сухих дров.

Обмели ноги веником и зашли в тесный коридор. Кондрат отворил дверь без стука. Кособокие оконца бросают яркий свет на самотканный половик из тряпья. Стучат на стене ходики с кукушкой, растекается тепло от красной плиты.

– Валерьян Викторович! Живой? – гаркнул Фомич.

– Кто там? – отозвался сонный голос из другой комнаты. – Ты, Кондрат?

– А кто же ишшо, надоел, поди?

– Надоел… Уходи! Нет сил быть с тобой.

Разделись и пошли на голос. Худоликий старичок лежал на койке под одеялом, тревожно смотрел на гостей.