Текст книги "Повести"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

– Где я такому уроду возьму сапоги? Поставь его на кухню поваром. Закажу снабженцам, пусть ищут по всей стране. Бывай. Техрук пусть вылетает первым бортом, я ему здесь мозги вправлю.

Радист, шмыгая вислым носом с сизым отливом, улыбнулся и показал Ковалёву на техрука. Тот аккуратно вытирал очки платочком, щёки горели розовеньким, девичьим румянцем, и недобрым был прищур глаз.

– Опять Дед буянит по рации. И чего на комбинате терпят его художества? – зашёлся он удушливым хохотком.

– А кто, кроме него, даст золото, – влез радист, – вы, что ли? Прилетели и улетели в тёплые края, а Влас столько наворотил металла за свою жизнь, что памятник заслужил на родине!

– Ты-то, что лезешь не в своё дело? Нос от пьянки зацвел, и туда же, учит. Заткнись.

– Почему «ты»? Я с тобою коз не пас. И не затыкай меня. Я конструировал вот эту рацию, понял? По радиотехнике авторских свидетельств половина чемодана. А что пил – моё дело. Ишь! Деятель! Да я тебе по любому вопросу нос утру, начиная от марок сталей и кончая отработкой россыпей. Вон, вся станция набита технической литературой.

Семерин упруго встал и вышел. А радист уже завёлся.

– Успокойся, – похлопал его по плечу Ковалёв.

– Хочешь, выгоняй меня, но все равно этому типу кое-что скажу! Он тут по рации такого набрехал начальству комбината, что у меня уши вяли. Я за дверью стоял и слышал, как он на Власа кляузничал. Ты только посмотри, какая у него снисходительность на морде написана к нам, недостойным! Ты приглядись! Тьфу!

– Не стоит, Дробнов. Деду сообщат, и мне неприятности. Этому человеку ничего не докажешь.

– Влас меня простит. Он мужик с пониманием. Докатился я когда-то до ручки и попался на глаза Деду. Узнал он, что разбираюсь в радиотехнике. Отправил безвыездно в тайгу. Пришел я в себя, опять жить стал. Пусть не тот масштаб, нет у меня завода, но есть любимое дело, есть право быть человеком.

Радиолюбительством занялся, новый передатчик слепил, получил разрешение коротковолновика, идут открытки со всего света. Подумываю вернуться к семье, хватит шестилетней разлуки. За всё Власу спасибо.

Петрова кто любит, кто боится, а кто и зубами скрипит от зависти. Поднял артель за два года из разрухи и сделал её лучшей по министерству! Это не шутки шутить…

Ковалёв ушел на полигон, а Дробнов забрёл к отдыхающим строителям. Как ни клялся Гиви, а радист все ж, умудрился выпить у них и довёл техрука до истерики. Вечерней связью Семерин уже докладывал в комбинат, что начальник участка развел в рабочее время пьянку. Председатель вызвал к рации виновника.

– Что случилось?

– Стлань до полигона Гиви положил за полторы недели, устали люди. Я разрешил им отдохнуть.

– Спиртное Низовой приволок?

– У вертолетчиков взял, – неуверенно соврал Семён.

– Не бреши мне, Марка работа. Знал он, что к тебе летит Семерин, специально подбросил. Я тут ломаю голову, как делать дорогу, чтобы не гробить технику, а её уже сделали. Как дела на участке?

– Нормально.

– Опять у тебя всё нормально?

– Если не брать во внимание, что сгорела баня, то всё хорошо.

– Эти мелочи меня не касаются, сами сожгли, сами и построите. Продукцию вовремя давай. Бани, они всегда горят. Хуже, когда горит артель. Суточный план намыл?

– Сделали, с привесом…

– Вот с привесом до конца сезона и давай! Премию мы получили за квартал. Высылаю три тысячи, сам составишь ведомости и раздашь достойным. Пусть их будет десять человек, но чтобы они заработали эти деньги. За-рабо-о-отали! Тебе – ни копейки, в следующий раз, прежде чем выпивку разрешать, подумаешь.

Дробнов плясал у крыльца радиостанции, пел частушки, отбил поклон выходящему техруку – Спасибо, батюшка, не забываешь нас, смертных, в грехах и чревоугодии погрязших. Спасибо, отец родной! Дай Бог тебе царства небесного и возможности стать когда-нибудь человеком. Молиться денно и нощно станем за благоденствие твоё.

– Прекратите балаган! – тихо и угрожающе предостерёг Семерин.

– А ты что, человеком не хочешь стать? – отвесил челюсть радист.

– Прекратите! Или я…

– Что я… Ты же драться не станешь, я…

Ковалёв втолкнул Дробнова в радиостанцию и закрыл на замок. Пошёл к съёмщикам по тропинке. Огляделся вокруг.

Летний вечер окутан маревом тепла. Погода наладилась. Только вдалеке пылает по горизонту тёмная тучка, беззвучно мигают молнии и опустились косые струи на жаркую тайгу. Дымит железная печь под дощатым навесом.

Съёмщики отжигают от ртути золото. Пьют чай. Уступили место начальнику на толстом, отполированном штанами бревне.

– Чайку? – вскакивает низенький съемщик Коля и наливает кружку.

– Валяй, только вприкуску.

– Да знаем уже. Отведайте чайку, на печке с золотом заваренного. Ни в одном ресторане такого не подадут.

Прихлёбывая чай, Семён пристально уставился на тусклое и некрасивое золото латунного цвета. Перехватив его взгляд, бородатый Коля словно прочитал мысли:

– Поглядеть не на что, дерьмо дерьмом, и никакого азарта нет к нему. Увидел бы где под ногами – пнул и не нагнулся, а люди от него сколь веков с ума сходят!

– Больше бы в колоду такого дерьма! – неслышно подошёл сзади техрук. – Деньги не пахнут! – наклонился к ванночкам, долго рассматривал, близоруко щурясь. – Хороший металл, крупнячок! Будет план, артели опасаться нечего, – вкрадчиво мурлыкал над золотом, поправляя тяжёлые очки.

– Петров рассчитывает здесь на два плана, надо делать, – буркнул Ковалёв, – попейте чайку с нами.

– Спасибо, с удовольствием, – оторвался с неохотой от жаром пышущих крупинок. – Признаться, я мало верил в Орондокит, – вдруг заулыбался, мостясь на бревне. – Такая большая вскрыша и плывуны! А оно вот лежит, тёпленькое.

– Чтобы кого-то родить, надо сначала попробовать, – отозвался Коля. – Глаза страшатся, а руки делают. То ли ещё будет!

– Ну, разговорчивые у тебя все на участке, слова не дают сказать, – опять разулыбался всегда мрачный и недоступный человек.

Семён косо посмотрел на него, дивясь резкой перемене и сомневаясь в ней. Уж больно мягко стелет. Андрей Васильевич менялся на глазах. Рассказал пару анекдотов, большими глотками прихлебывал чай из грязной кружки, запросто и привычно.

Щёки его алели всё тем же девичьим румянцем, а глаза деловито скакали с одного предмета на другой, всё впитывая, узнавая и замечая.

"Ясно, – с облегчением подумал Семён, – своим в доску прикидывается, заигрывает. Чёрта с два пролезет, товарищ Семерин". Отвернулся от съемщиков, забылся и ушёл в себя.

Тучка не иссякла на горизонте, а набухла пуще, уже доплывал рокот грома и всплески молний озаряли набрякшие темнотой гольцы, цепи далёких сопок, закипала белесая муть, пряча слинявшее в закате солнце. В печке ещё постреливали дрова, донося смолистый и жаркий дух тлеющих поленьев.

Над трубой пляшет воздух струйкой знойного марева. Рваными листьями бумаги набросаны под навесом свежие берёзовые щепки, темнеют мокрые лотки. Наполовину пустая пачка сахара лежит прямо на мху. Изредка кто-нибудь нагибается, берёт из неё кусочек и молча пьёт чай в приятной истоме после суетного дня.

– Чай – человек! – прервал молчание техрук и ушёл. Съёмщики сразу облегчённо зашевелились и загомонили. Коля, по привычке, хвастался женой:

– Зимой вырвешься – жена на три метра не отпускает от себя.

– И на семь метров не подпускает к кошельку, гы-гы, – добавил патлатый лесоруб. – Гы-гы, с твоим росточком, Коля, только заместо петуха на ферме служить, гы-гы…

– Кто знает, может, я весь в корень ушёл, – отстаивал мужскую честь съемщик. – А вот тебя-то даже собаки не признают в посёлке. Медведями провонял. Какой ты бабе нужен?

В Бульдозере прорезался талант искусного повара. Не привелось ему одолеть поварских курсов, а вот кашеварить наловчился лихо. Огромными ручищами месит тесто, стряпает румяные пирожки и булочки. Каждый день новое меню.

Тесный халатик расползся по швам на крутых плечах, на рыжей голове крахмальный колпак, медью отливает широкая и ухоженная борода. Всё, как положено. Фирменный повар, хоть картину пиши. Успевает и ягоды собрать на компот, и хлеб испечь такой, что началось паломничество вертолётчиков за пышными и белыми буханками.

Сапоги сорок седьмого размера были ещё где-то в дебрях снабжения, а Бульдозер, совестясь товарищей, боясь, что попрекнут за бабий труд, отдавал всю фантазию непривычному для себя делу. Поднимался затемно и кружился над плитой, пробуя из черпака варево, на бегу заглядывая в какие-то книжки и рецепты.

Пол кухни жалобно скрипел под ним. Не укладывалось в его простецкой голове, что старатель не сможет что-то сделать. Поросят кастрировать – Бульдозер наточил обломок ножовки по металлу, банку с йодом в руки – только попискивают клиенты. Два взмаха острым ножичком, чоп ваты под хвостик – и гуляй себе, наращивай сальцо.

Лечить кого-то от простуды – в подсобке столовой висят пучки неведомых трав. Только пожалуйся на болезнь, утащит в парилку да так отхлещет берёзовым веником, потом полумёртвого заставит выпить двойную дозу настоя, другой раз помалкивают, всё больше к медичке норовят попасть.

Если случаем кто подрался, бегут к нему посыльные. Бульдозер поднимает за шиворот обоих драчунов и умиротворяюще басит: "Не на-а-адо. В реке сейчас наокунаю!" Охота драться сразу пропадает.

Иной раз, затосковав по настоящей работе, он убегал на полигон, к своему трактору. Конопатый, с рыжей копной растрёпанных волос, бульдозерист творил чудеса. Отладит лебедку так, что, набрав отвал породы, вылезет на кабину и курит, а трактор ревет, сам толкает вскрышу до конца.

На такой скорости откатывается с крутого склона назад, что башмаки гусениц становятся невидимыми, сливаются в сверкающие ленты. Привык с детства работать шутя и надёжно. С заработками расставался так же легко, как и работал.

Остановит, бывало, на улице города девушку, сожмет ей лапищей ручку – и в ювелирный магазин! "Выбирай, чего уж там, не стесняйся. Чем ты хуже этих торговок, золотом обвешанных?"

Она, с испугу, слова не молвит, ищет глазами милиционера, принуждённо мерит кольца и перстни золотые, сердится, вырывается, а чудак уже толкает к двери, излучая купеческое благолепие:

"Иди с Богом! Красивая ты, не для меня. Кому рыжий нужен – го-го-го! Носи на здоровье, мне-то к чему они, деньги? Скорей бы кончились, да в тайгу податься, утомили они меня. Всё равно спущу понапрасну, а так хоть вспомнишь когда".

Шутил-бедовал и нарвался. Прилипла за такую щедрость к нему молодая девчушка, безродная и неприкаянная. Так и не оторвал. Женился. Пить бросил, куражиться, а старания оставить не смог.

Мыкается, горемычная, с двумя сыновьями – погодками в городе, ждёт в отпуск непутёвого мужика. То-то радость будет – варить научился!

А в свинарнике чистоту Бульдозер навел – любо дорого зайти, как в лаборатории. Пронумеровал поросят зелёнкой, изобрёл для них автопоилки и завёл журнал наблюдений. Получил посылку книг по свиноводству и повёл дело с научным размахом.

Клянчил у медички какие-то таблетки, понавыписывал стимуляторов роста, и дело дошло до того, что поросята начали обрастать шерстью и походить на молодых мамонтов.

Выводил прогулять супоросных маток, и такая любовь к живности была у него, что перестал народ отпускать шуточки. Потом Бульдозер взялся за теплицу, понасадил грядки зелени, огурцов, помидоров и оказался бесценным работником.

На собраниях участка Бульдозер помалкивал, но если они затягивались и нарушали график кормления, вежливо извинялся и вдруг пронзительно свистел в два пальца.

Из тайги вырывалось стадо с радостным визгом и хрюканьем, под улюлюканье и смех собравшихся неслось к свинарнику. Свиней вёл хряк Васька. У него – длинное, ехидное рыло с красными глазками, злобный норов дикого секача.

Кусался, как собака. Особенно не дружил с механиком Воронцовым, тот отвечал взаимностью, пнёт Ваську исподтишка под зад и спрячется в столовой. А хряк ещё долго ломится пятаком в двери с осоловевшими от ярости глазами.

Как-то, обиженный очередным пинком, Васька таранил головой двери "белого дома", осатанело взвизгивал и хрипел. Благодушный и улыбающийся Воронцов растолкал вернувшегося под утро с полигонов начальника и сообщил, что на участок летит инкассатор. Путь к отступлению механику был отрезан взбесившимся хряком, поэтому он тоже прилег на койку и достал из-под матраса книжку.

– Ох и подловит он тебя когда-нибудь, у него же клыки вылезли, как у секача, – предостерёг умывающийся Ковалёв. – Почему меня Дробнов на связь не разбудил?

– Власа не было, решили тебя не беспокоить. Вертолёт уже в дороге, я съёмщиков предупредил, чтобы не уходили. Отправка металла – это всегда радостное событие, итог общей работы.

Выпаренное от ртути и отдутое золото тщательно взвешивается на аптекарских весах в присутствии комиссии, пакуется в двойные холщовые мешочки и опечатывается двумя пломбами. Хранится продукция в ЗПК – золото-приёмной кассе. Безотлучно охраняется вооружёнными людьми.

Вертолёт сел. Ответственные за отгрузку металла, подготовив все документы, собрались в ожидании инкассатора. Первым к ЗПК подлетел невысокий и подвижный незнакомец:

– Кто здесь старший?

– Я, – отозвался Семён, поднимаясь и загораживая проход.

– Заместитель начальника райотдела милиции майор Фролов, – подал удостоверение вошедший и уставился на Ковалёва.

– Ясно, – ответил Семён, посмотрев документ, – а где ваш вкладыш допуска?

Фролов усмехнулся и достал из кармана допуск:

– А мне уже наговорили, что ты – разгильдяй. И где Петров отыскивает такие бдительные кадры!

– Больше слушайте Семерина, он вам наговорит.

– Ну, ладно, знакомство состоялось. Где у тебя документация? А потом уж покажешь, кого ты нашел под землёй.

Майор осмотрел труп, составили акт. Семён приказал рабочим углубить могилу, а Григорьев не забыл своего обещания. Сам прикрепил к деревянному столбику железную дощечку, на которой было размашисто выведено сварочным швом: "Неизвестному старателю. 1979 год".

Инкассатор улетел с металлом, а Фролов остался на пару дней. Обошёл промприборы, проверил на колодах замки, ограждения, пломбы, документацию оприходования металла и уверенно написал в книге учёта, что претензий к сохранности золота нет.

После ужина гость покуривал, лёжа на гостиничной койке, и неожиданно спросил у Ковалёва:

– Как думаешь, есть утечка у тебя на участке?

– Гарантировать не могу, но, в принципе, не должно быть. Допуск к металлу ограничен, лишних людей у колоды при съёмке не бывает. Всё делается комиссионно.

– Не будь доверчив. Человек сляпан из противоречий. Может брать именно тот, кто вне подозрений. Да-а-а… Именно тот, кто вне подозрений. Вездеход мне нужен на завтра, поеду на рыбалку.

– Бери. Вездеход АТЛ на ходу, езжай. К Низовому двинешь?

– Давай спать, – не ответил на вопрос майор, – а то я страху нагнал, будешь теперь от золота прыгать, заставь вездеход заправить полностью и проверить ходовую часть. Если сломается по дороге, сам ремонтировать не смогу. У меня очень мало времени.

– Больше некуда тебе ехать, к Низовому, – уверенно проговорил Семён, – а впрочем, мне-то всё равно.

– Всё правильно, не надо лишних вопросов.

Утром Фролов сам сел за рычаги вездехода и укатил. Не приметил Семён у него ни удочек, ни спиннинга, терялся в догадках, какую рыбку будет ловить майор.

Промывка песков шла на полную мощь. Отработали веером левую часть полигона. Из-за дождей не успели вскрыть до песков правую сторону. Ковалёву пришла идея не выталкивать пустую породу на отвалы, а свалить на отработанное место подрезку правого борта и двухметровый слой пустой породы.

Сталкивать вниз вскрышу гораздо производительней, чем выталкивать вверх. Лукьян, Воронцов и горный мастер Малков упёрлись, отговаривали, ставя в пример свою практику, боясь, что потревоженные плывуны раскиснут и задавят откачку. Пришлось взять перевалку на себя.

Ковалёв согнал все бульдозеры в один ряд, зачистил плотик и перебросил их на остающуюся вскрышу. Время подхлёстывало. Поднять эти кубометры породы на отвалы – это значит потерять две недели, прогнать через землесос – не напасёшься к нему запчастей.

Заместитель и механик стояли в сторонке, переговаривались и скептически поглядывали на Семёна. До сих пор он прислушивался к их советам, а тут проявил характер и упрямство.

Ковалёв объяснил машинистам свою идею и махнул рукой. Бульдозеры шли нож к ножу, задирая стружку земли по всей площади, сваливали её с трехметрового обрыва. Откатывались назад, выстраивались и снова шли с тягучим рёвом на отступающего Ковалёва.

Эта воедино собранная мощь захватила всех, быстро рос курган пустой породы, обнажая продуктивные пески. К ночи всё было кончено. Заревел отдохнувший землесос, глотая золотоносную пульпу.

Лукьян, стоявший на краю отработки, всё же, подошёл к усталому и грязному начальнику и пожал руку:

– Молодец! Ты нас уж извини, привыкли к шаблону. А как здорово получилось! Кувыркались бы ещё тут две недели. Да-а… Свежий глаз – великое дело! Будь на твоём месте, я бы не рискнул.

Семён шёл, хлюпая обросшими грязью сапогами, и, ободрённый удачей, думал, как лучше и быстрее взять нижний полигон. Остановился на мосту через руслоотводную канаву.

– Лукьян! А если мы пустим реку на вскрышу нижнего полигона? Ведь она унесет тысячи кубометров грязи в отработку. Выносную канаву на выходе перекроем большой плотиной и, когда отстоится, выпустим! А? Котлован отработки – огромный, только пододвигай плывуны в струю!

– Хм… Непривычно как-то. Страшновато. А ведь, стоит попробовать, там жижа задавила, должно получиться.

– Попробуем. Завтра. Воронцов займётся монтажом второго землесоса, а тебе поручаю строительство плотины.

– Хорошо… Возможно, это и выход из положения. Здесь урвали две недели, там схватим не меньше. В сезоне выкроить месяц – это фантастика! Плотину я сделаю до обеда. Одним бульдозером проткнёшь руслоотвод, техники там маловато, надо перегнать отсюда пяток машин, они уже здесь не нужны.

А ведь, получится! Черт бы меня побрал, старого осла, так просто, аж завидки берут, как сам не додумался?

На следующий день всё пошло гораздо быстрее. Лукьян ещё ночью отсыпал плотину, и после завтрака пустили воду на полигон. Река с грохотом упала с обрыва, забурлила в метровом слое грязи, растолкала её, и всё сметающим селем понеслась в отработку.

Бульдозеры строем подталкивали вскрышу в поток, всё глубже и глубже зарываясь и подрезая борта у контуров. Работа шла лихорадочно и неистово, повар привёз обед, но ни один человек не вылез из машин, обед остывал, и Бульдозер не выдержал. Выгнал из своего трактора новенького и закрутился, как балерина.

Полигон углублялся на глазах. К вечеру по всей площади проглянули пески, воду остановили и начали монтаж землесоса. Рабочие собрались у кастрюль с обедом, жадно уплетали холодную пищу. Шутки, смех, не взяла усталость в этот день никого.

Ковалёв лазил днями по бортам отработки, сам брал на лоток пробы и, если струя уходила за контур, тут же бросал на это место технику. Переваливал бульдозерами вскрышу на пустые корешки, и опять весело вскидывал большой палец бородатый съёмщик Коля.

Участок вошёл в график выполнения плана. Во второй раз поменяли бульдозеры гусеницы, катки и дизели. Месяц работы по валунью – и железо не выдерживало. Двигатели выходили из строя ещё быстрее. Стоит машине нырнуть в плывун – готово. Грязь проникает через сальник, и дизель застучал.

Лечил от этой напасти моторы Владимир Егоров, вдвоем с помощником успевали они за день сделать чуть ли не полный капитальный ремонт. Маленький, остроносый, с тёмным угрюмым лицом, Егоров, как заведённый, крутился в моторном цехе, на бегу прихлёбывая чифир и подгоняя напарника резким, писклявым голосом.

Однажды он не вышел на работу, и Ковалёв, делая утренний обход участка, решил проведать моториста. Жил Володя на отшибе, в маленьком, рубленном ещё при разведке Орондокита зимовье.

Семён открыл низенькие двери, обитые рваным тряпьём, и нашарил рукой выключатель. Ярко вспыхнула лампочка. В зимовье застойный мужской дух пота, табака. Рядом с нарами стоит чурбан, заменяющий хозяину стул, на нём пустая кружка.

– Володя, подъём!

Лежащий застонал, скрипнул зубами и открыл глаза, щурясь от режущего света.

– Принесло же тебя, начальник! – проворчал он, вставая с постели. – Не мог чуть позже зайти?

– А что такое?

– Всё ты мне испортил, надо же так подгадать! Понимаешь, увидел я вчера во сне баклажку браги, пока искал посудину зачерпнуть – и проснулся. Сегодня вот и кружку припас, поставил под руку – опять невезуха, – с усмешкой посмотрел на Семёна.

– Ладно заливать. Что с тобой?

– Радикулит стрельнул вчера, еле дополз до койки. Поворочай круглый день моторы… Дай отлежаться пару дней, пройдёт. Это – не впервой. Очухаюсь помаленьку.

– Раз так, лежи. Сейчас медичку пришлю, уколы сделает, мазью разотрёт. А сезон кончится, поставишь баклажку медовухи. Я тоже выпью за твоё здоровье и твою работу.

– Не побрезгуешь?

– А что я, не такой человек?

– Кто тебя знает… Со всякими приходилось работать.

– Что же тебе начальники плохого сделали?

Егоров поморщился, выпил из кружки холодный чай и вытянулся на кровати.

– От, зараза, дёргает опять. Садись, посиди немного. Бегаешь как оглашённый. Марк Низовой так не делал. Выспится и давай орать почем зря. А весной выстроит весь участок в четыре шеренги, как в армии.

Пройдёт вдоль нас, всем в глаза залезет, морда свирепая, хуже не придумаешь. Побегает и толкает речь:

"Высокий заработок вам гарантирую, но забудьте обо всём! Обо всём, кроме работы! С этого дня я заменяю вам мать, отца, любимых баб и детей. И лозунг должен быть один – нам хлеба не надо, работу давай!"

Фу-у… Низовой всегда был большим пустобрёхом и сволочью. Ни разу не сел за один стол с нами, повар ему носил еду домой. В бане мылся только один. Сядут ребята перед сном в карты или домино сыграть, если увидел – выгонит.

Говорит: "Если силы есть в карты дуться, значит, смену отсачковали!" Кому пойдёшь жаловаться? Тайга кругом. На том участке хорошая россыпь была, а план не выполняем. Месяц остаётся до морозов, всё пески выкучиваем. Роптать начала толпа.

Он вертолёты вызывает и просит желающих на посадку. Улетела половина народу. Тут он и запустил приборы, пошло золото. План дали, а заработок поделил тем, кто остался. Уехавшие прознали и куда потом только не обращались!

Написано в Уставе артели, что, если досрочно покинул работу – получай тариф. Всё! Низовой только посмеивался и руки потирал: "Как я их провёл?! Старатели сопливые!"

– А Петров куда смотрел?

– Он ещё не был председателем, и артель другая была – «Юбилейка». Я всё время к тебе приглядываюсь, мягковат ты характером, но тебя хвалят даже старички.

– А к чему горло драть? План даём. С хорошим настроением и работать легче.

– Может, ты и прав… Привыкли на пределе сил работать. Золото легко не приходит. А с тобой, оказывается, ещё и поговорить можно. К такому обращению не привыкли. Разбалуешь ты лаской свой участок – Дед не простит.

– Ничего, Влас умный мужик и понимает всё, как надо.

– Всё это так… Только размах у него – не для наших мест…

– Влас одержим в работе. Если бы он был начальником той экспедиции, откуда я пришёл сюда, можно было бы чудеса творить в геологоразведке. Самое ценное качество Деда, что он не консервативен, имеет современное мышление, стремится к новому. А главное, что никого не боится, умеет рисковать.

Куда хуже, Володя, если подчиняешься руководителю, бесхребетному перед своим начальством и беспринципному к подчиненным. Кто-то умно сказал: "Самое страшное в жизни – маленький человек на большом посту".

– Да что ты меня убеждаешь, разве я против Власа! Такого председателя артели поискать. Ну, а ты, всё же, будь с нашим братом построже. Ты вот сказал, что люди тянутся ко мне в цех?

– Сказал.

– Гони их от меня, чаепития разводят, помощника отвлекают разговорами. Самому прогнать неудобно. Нашли чайную! Заварки не напасёшься. Смотреть на этих лодырей тошно.

– Хорошо, присмотрюсь к тем, кто там частый гость. Утром нежданно нагрянул Влас, злой и какой-то опустошённый. На полигоны не пошёл, заперся в гостинице с бумагами и никого туда не пускал, кроме повара, приносящего еду.

Всю ночь горел в окнах свет, на завтрак Влас пришёл успокоенный и довольный, погружённый в свои скрытые думы.

Старатель Акулин сидел на корточках у столовой. С отступившимися от земной суеты глазами – пел. Люди останавливались рядом, вслушивались. Доверчиво улыбались, едва слышно вторили. А Акулин всё пел одну за другой чем-то трогающие душу песни.

Влас прислушался и подошёл. Долго стоял рядом, потом нагнулся и потрепал бульдозериста за плечо:

– Хорошо поёшь, душевно. Ты, может быть, и играть умеешь?

– Умею, шеф. Если бы сюда, по щучьему велению, фортепиано, я бы ваши душеньки ещё не так потешил. – Акулин грустно улыбнулся и покачал головой. – Ну, да ладно, потерпим без концертов до конца сезона.

Влас круто повернулся и ушёл в радиобудку.

Перед обедом сел вертолёт. Из открытого люка старатели выволокли забитый в дерево ящик и с трудом погрузили на машину. Дед стоял поодаль, указал шоферу рукой на столовую. Никто даже не представлял, что в ящике.

Сняли из кузова и разбили упаковку. На истерзанной гусеницами и колесами земле сиротливо осталось гореть красным деревом нелепое здесь пианино.

Семён поднял крышку, блеснуло тисненным золотом: "Красный Октябрь".

Влас молча слонялся рядом, трогал рукой клавиши, они густо, по-осеннему печально отзывались плачем.

– Приведите Акулина, – мрачно буркнул он, – если на смене, снимите с бульдозера. Остановите землесосы, всех людей сюда.

Акулин, сонный, сморенный усталостью после ночной смены, вышел из барака. Отбивался от тянущих его куда-то старателей и вдруг взглянул на столовую, потом на свои заскорузлые, скорченные работой пальцы. Холодный, северный ветерок окончательно пробудил его, Акулин встрепенулся и в раздумье потёр щетину на подбородке.

Чуть кособоко горело под солнцем несуразное в тайге видение. Он тихо пошёл к инструменту. Петров сам выкатил из штабеля чурбан лиственницы и подставил к пианино.

– Эй, кто-нибудь! Поднять всех спящих и собрать участок!

Акулин плюхнулся на чурку, опять посмотрел на свои руки.

– Играй! – встал рядом Дед, как оперный певец перед арией.

– Что?

– Что умеешь, играй.

Музыкант, голый до пояса, в истрёпанных и протёртых на коленях штанах, вяло улыбнулся, вытер ладони о впалую грудь. Люди стояли молча вокруг, утихли бульдозеры и землесосы на полигоне, тонко пиликал встревоженный кулик, падая на болото.

С опаской, неуверенно Акулин прикоснулся к снежной белизне клавиш, поправил чурбан под собой и лихо, очумело взмахнул руками.

Инструмент рявкнул нездешним криком, цепкие пальцы уверенно держали нить мелодии, и ноги суетливо ловили тонкие педали.

Замерло всё… Вспыхнуло что-то в груди у каждого стоящего, закружило голову. Понесло…

Влас выбил коробок спичек у пытавшегося прикурить слесаря и вдруг сел на землю. Толпа, как завороженная, опустилась вокруг, не отрывая глаз от чуда.

Акулин играл с закрытыми глазами, то падал головой на клавиши, то застывал, откинувшись назад. Его руки вели всех в забытое и сладкое… "Лунная соната", "Полонез Огинского", «Апассионата», Бетховен – "К Элизе", Чайковский – "Сладкая Грёза", музыка из фильма "Станционный смотритель", – шептал перед началом каждой мелодии.

Он забыл обо всех, судорожно гоняя желваки по скулам, потом вскочил, отшвырнул пяткой чурбан, играл стоя. Иногда сбивался, недовольно кривил губы. И вдруг тихо, мерно и просторно потекла знакомая, родная мелодия.

Первым её угадал и встрепенулся Влас, повёл низким, хриплым голосом:

Сте-е-епь да сте-е-епь круго-о-ом,

П-у-уть дале-е-ек лежи-и-ит,

В то-о-ой степи-и-и глухо-о-ой

За-амерза-а-л ямщи-и-ик.

Два голоса не сдержались, подтянули, тут же включились остальные.

Ковалёв краем глаза смотрел на Власа – гортанно, могуче, прикрыв веки, старик допел песню. Потом уже, не ожидая музыки, тихо загудел:

"Во-о-от мчи-и-ится тройка почтова-а-ая

по По-о-Волге-е-матушке-е зи-мо-ой…"

Пойми этого грубого, чёрствого мужика? Не предчувствие подвигов и больших денег загнало Сёмку Ковалёва в начале семидесятых годов в этот край светлых рек, бесконечных сопок и долгих снегов. Получил вызов на работу в геологоразведочную экспедицию, и поманили его загадочные края.

Начал бурильщиком в разведке. Оборудование было старенькое, станок истрёпан, разбит. Бульдозеры таскали скрипучие сани буровой по тайге, с площадки на площадку, оставляя за собой горы деревянных ящиков с поднятым керном да часовенки реперов с номерами скважин.

Первая, скорая на расправу с холодами, весна, бьющаяся дробью глухариных токов и жгучим стоном гусиных ватаг в оттаявшей и разлившейся тайге, молниями пугливых хариусов в прозрачных ручьях, ощущением вокруг себя чистоты и простора, окончательно решила судьбу новенького.

Буровой командовал Адольф Тимофеевич Разин. Белоголовый мальчишка лет пятидесяти, бесшабашный задира с выходками начинающего хулигана и неуёмной страстью к игре на баяне.

Адольф имел ещё одну слабость, не мог пройти спокойно мимо того, что плохо лежит. Завхоз его в склад уже не пускала, потому что обязательно стащит какую-нибудь шестерёнку. Наволок хозяйственный мастер в буровую столько ненужного хлама, что всей бригаде надоело выкидывать.

Но мастер был неутомим. Бригаду Разин держал круто, а работал по старинке, не спеша. У бурильщиков в посёлке жили семьи, под боком были огороды и теплицы. К чему идти на увеличение плана, когда до пенсии рукой подать?

Ковалёва приняли с неохотой – наделает по молодости аварий, выполняй потом дурную работу. Лучше бы ему пообвыкнуть в помбурах, потом уже браться за рычаги.

Новичок обиделся. Зачем тогда учился столько лет в техникуме, если не сможет работать наравне со старичками? Закусил удила и попёр, как необъезженный жеребчик.

Загонял помбуров до пота, сам хватался за все дела, изучал технологию проходки, делал записи в тетрадях, перечитывал литературу по специальности и старые конспекты, ел на ходу и прихлёбывал кисельной густоты чай, чтобы не уснуть в ночных сменах.

В первый же месяц набурил больше всех, но никого не удивил, решили, что это – случайность. Когда же за квартал выдал вдвое больше опытных мастеров – заело их.

Начальник партии Бесхлебный подначивал, что молодой обскакал, да и самих томила досада, вроде бурили без перекуров, а оказались в отстающих.

Раньше бывало, если кто-то запил или прогулял, ему давали возможность отработать смену позже. Семён поломал эту традицию. Сам работал сверхурочно за выпивох, не остановишь же буровую, а когда те попытались отработать прогулы – не разрешил.