Текст книги "Повести"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Фомич продолжал мыть пески. Семён прислал к нему на помощь съемщиков, но старик прогнал их, не доверил своего дела. Сухов документировал пробы, бегал вокруг шурфов, опускался на бадье вниз и описывал отложения наносов.

Очки залепило грязью, но он не обращал внимания на такие мелочи, заворачивал в бумагу обломки скальных пород для анализов.

Семён хотел освободить его от других работ, но Алексей категорически отказался.

– Не надо, Семён Иванович! Я успею.

– Расскажешь кому дома – не поверят, что освоил смежную профессию.

– Я домой не поеду. Договорился в экспедиции, берут меня в геологический отдел. В крайнем случае пойду в разведочную партию коллектором. Захватила меня твоя идея. Как это так?! Огромная золотоносная провинция, а рудного золота нет! Здесь что-то не так. Нужно искать. Когда буду работать в геологическом отделе – все карты в руки.

– А жена?

– Институт закончит, попробую уговорить. Если сумею. Простит ли она мне своих родителей? А пока, буду помогать растить дочь.

– Тяжеловато будет, не приспособлен ты к условиям Севера. Хлипкий и робкий чересчур.

– Это я с виду такой, пока не загорюсь. Когда вижу цель в жизни, я на многое способен. Родители меня готовили на исторический факультет, а я подался на геологоразведочный. На производстве тоже надо быть теоретически грамотным, иначе пользы не принесёшь.

Ремесленником быть не хочу. Ты вот тоже подсказал мне идею. Попробую изучить геохимические аномалии этого месторождения. В фондах богатейший материал. Надо будет его поднять и поработать.

– Ну, Сухов, рисуй сеть шурфов! Посмотрим, что принесёт больше пользы – наука или практика Кондрата. Ни того ни другого чураться не стоит. Но, без науки старатель слеп, как новорождённый котёнок.

– Как тебя угораздило меня на откровенность вызвать. Отработал бы я сезон и уехал. А так, всё перевернулось вверх ногами.

– Может быть, к лучшему?

– Не сомневаюсь. Бурение сможем организовать?

– Всё готово, коронки зачеканим победитом, запаяем латунью и забурим первую скважину.

Над геологическими картами засиделись допоздна. Лукьян сначала скептически наблюдал, а потом, вместе с Воронцовым включился в работу. Спорили, ругались, переделывали сеть буровых скважин и шурфов. Наконец, Григорьев отнял у них бумаги и спрятал.

– Хватит на сегодня. Вы уже слышали о том, что на Чукотке поймали комара, окольцованного в Хабаровске?

Сухов озадаченно протер очки:

– А зачем их кольцуют?

– Ну, как же?! Комары – это потеря производительности труда на двадцать пять процентов. Узнают пути их миграции и будут ловить эту напасть.

– А-а-а… Но, как же они кольца надевают на такие маленькие лапки?! – изумился Сухов.

Воронцов нервно кусал губы, вылупив мокрые от влаги глаза. Он уже привык к розыгрышам Григорьева, но всё же, не выдержал и рассмеялся.

– Чего смеешься! – обернулся к нему Лукьян с серьёзным лицом. – Над собой смеешься! Комары безнаказанно народ грызут, с ними бороться надо! Представь себе только, двадцать пять процентов! Это сколько наша артель недодала продукции за лето?

Тут и Сухов понял, что его разыгрывают, и от души расхохотался.

– Вот трепло! А? Ведь, я всё принял за чистую монету, поверил. Сижу и думаю, надо же, биологи до комаров добрались!

12

Председатель артели отдал распоряжение срочно выехать вездеходом на реку Желтую и в устье ключа Забытый подготовить вертолётную площадку, отметив её флагом на дереве.

– Влас Николаевич, – поинтересовался Ковалёв, – участок там развернём?

– Да. Присмотри сухое место под поселок, попутно набери пяток бочек брусники. Действуй! Бруснику отправишь на склад артели.

Семён не стал уточнять, зачем ему столько ягод. Дед не любит разжевывать свои планы.

– Деловой мужик! – подивился Лукьян. – Думаешь, он для себя просит бруснику? Не-е, в окрестностях города неурожай в этом году. Весной разошлёт брусничку по участкам, вот тебе и витамины. Хватка у Деда хозяйская, выгоды для артели не упустит.

– Где я её столько наберу? – сокрушался начальник участка. – Бригаду надо создавать. А где люди? Шурфовку останавливать не стану.

– Приказы у старателей не обсуждаются, – назидательно припомнил Лукьян. – Садись на вездеход, погрузи у столовой бочки, возьми трех умельцев с собой из тех, кого на отдых направлять собирались, и кати в тайгу! Я за тебя останусь на недельку. Наскребёте, такого быть не может, чтобы всю морозом выбило при цветении. Ищите по долинам речек, где туманы держались ночами, там должна сохраниться.

– А если не найдём?

– Найдёте. Дед пустых распоряжений не даёт, знать, уверен он, что есть ягода в наших местах. Антона Длинного возьми, он заядлый рыбак, кормить вас будет ухой, электрослесаря Максимыча, он вам любую деталь напильником сделает, если вездеход сломается.

– Длинного брать не буду.

– Почему?

– Пусть готовит резервный землесос.

– Возьми-возьми! Озлоблён парень на жизнь, пусть развеется. Жаловался мне, что ты его жлобом обозвал и выгнал. Помиритесь в дороге, поговорите.

Электрослесарь Максимыч сделал пять совков для сбора ягоды. Запаслись деревянными бочками, продуктами на неделю и рано утром выехали. Лукьян настоял, чтобы взяли запас солярки и дизмасла, всякое может случиться в тайге.

Вездеход ревел, забираясь на перевал к Платоновскому ручью. Ковалёв сидел в кабине с Максимычем. Фанфурин прыгал за рычагами и неустанно трепался. В кузове, поверх бочек, укрытых старыми матрасами, растянулись Антон, шофёр Носов и молодой слесарь.

Максимыча все уважали за преклонные годы и умение делать всё, на что способен хороший рабочий. Ремонтирует он маслонасосы, генераторы, турбонатдувы, сам точит на токарном станке; на слух определяет любую поломку в бульдозере. Сам выковывает, обрабатывает и закаливает нужную запчасть.

Помнится, в День Победы Максимыча освободили от работы. Надел он парадный костюм, галстук, позванивал орденами и медалями на пиджаке. Ходил весь день по участку, как генерал.

Не для похвальбы надел награды, радовался старый партизан Дню Победы. Воевал он в соединении Фёдорова и любил вспоминать боевые годы.

Кроме него и Фанфурина, на участке был еще один пожилой мужчина. Возил Ковалёва на старенькой машине нервный, разболтанный шофёр по фамилии Носов. Редко встретишь в жизни равного брехуна.

В поездках он говорил нескончаемо, говорил, не обращая внимания, слушают его пассажиры или спят. Все давно знали о том, какой у него большой дом под Одессой, скольких женщин он любил и как он героически воевал.

Врал талантливо и нескромно. Таращил глаза, бросал на полной скорости руль и показывал, как в рукопашной душил немца. Выходец из одесских блатных, он так и носил всю жизнь кепчонку набекрень, не расставаясь с папироской во рту. Кто знает, когда он спал.

То в барак залетит, то выскочит из столовой, то в одних трусах и фуфайке бежит рысью из бани, на ходу размахивая руками и пугая греющихся на солнце поросят. Невзлюбил Носов Максимыча.

И придирался он к тихому человеку, всё норовил высмеять. Когда терпение электрослесаря лопнуло, тот поинтересовался при всем честном народе:

– На каком фронте воевал, товарищ бывалый? Вроде бы и простой вопрос, да не смог шофёр толком ответить на него. Осерчал он, разорался на всю столовую.

– И не стыдно врать на старости лет? – не унимался Максимыч. – Ты же проговорился ребятам, что всю войну просидел за вооружённый бандитизм. У тебя, как под хвостом у козы, всё видно. Мечешься, словно угорелый, только бы удивить кого-нибудь. Брешешь, как Би-би-си. Давно никто тебе не верит.

Кто-то за столом мигом подхватил, и приклеилась к трепачу кличка – Бибиси.

Ничего не оставалось шоферу делать, кроме как пнуть хряка Ваську под зад за порогом да в сердцах выматериться. Но горбатого и впрямь только могила исправит. Позлился часок – и вновь за своё. Мелет языком, как ни в чём не бывало. А Максимыча ещё больше невзлюбил.

Моросит с лиственниц жёлтая хвоя. После первых заморозков готовится лес к подступающей зиме, очищается, светлеет. Небо голубое, нежное. Покорно ложатся под гусеницы разноцветные кусты, забивая радиатор палым листом.

В кабине жарко, щиплет глаза горклый смрад дизеля, качают пассажиров подвернувшиеся под траки лесины и камни. Арго бежит впереди медленно ползущего вездехода. Носов поёт в кузове:

Дож-ж-дик капал на р-рыло

И на ду-у-уло нагана-а…

По Платоновскому ключу выехали на водораздел и добрались по едва приметной дороге когда-то работавших здесь геологов в ручей Варя. Кто назвал этот буйный ключ? Кто впервые написал на карте женское имя?

Варя… Повеяло чем-то нежным, словно встретили здесь, среди непролазной тайги, прекрасную женщину, чистую, как вода среди камней, забытую людьми среди холодных сопок.

Редко кто в наше время называет этим именем своих дочерей. Несправедливо. Вы только вслушайтесь, повторите шепотом – Варя… И увидите перед глазами обаятельный женский образ.

Они спускались по Варе, гусеницы высекали искры на её камнях и рвали нетронутый мох.

Через устье выехали на Большой Орондокит. Река была забита розовыми валунами. Петляла между обширных галечных кос, обнимала протоками еловые острова. На перекатах стоял гул, слышался плеск волны и свист вылетающих к людям беспокойных куликов-перевозчиков.

С верховьев тянуло свежим ветерком, рябил он на плёсах поверхность воды и обрывал мёртвые листья с кустов. Пронзительна и печальна осень Севера! Сочными красками ляпает подступающий холод на холсте обмершей тайги завораживающие картины.

Жёлтая, метельчатая трава на косах, рубиновые кусты карликовой берёзки, лимонной спелости лиственницы, голубая вода среди алых гранитных валунов, безоблачное пустынное небо, синее до тоски и ощущения бескрайное.

Стерегут невообразимый простор острошлемные хребты гор, обмётанные первым снегом. Пролетит пара непуганых уток-каменушек к перекату, и опять только рокот прозрачной воды, тысячелетиями шлифующей гальку.

Расположились пообедать. Антон вытащил из реки трёх ленков на спиннинг, сварили на скорую руку уху. Отвалились от застланного клеёнкой бугра отяжелевшие.

Бибиси был угнетён соседством Максимыча и на удивление молчалив. Скучающе озирался по сторонам. Длинный постреливал тяжёлым взглядом на начальника, улыбающегося болтовне Фанфурина.

Семён заметил это и подумал, что Антон и Носов чем-то схожи. Как отец и сын. Проступала в них затаённая осторожность и недоверие к людям.

Переехали реку выше переката. Вездеход с трудом выполз на крутой берег и запетлял между стволов деревьев на мигающий в их просветах зазубренный перевал.

Фомич подсказал перед отъездом, что брусника не побита морозом только на глубоко врезанной в скалы реке Джелтуле, там есть талики, и тепло земли не даёт заморозкам разгуляться. Гусеницы лязгали по камням, проваливались в бочажины, трещал под ними подлесок и сухостой.

Семён мог бы не ехать сам, но Лукьян уговорил его отдохнуть от работы. И душа будет спокойна, что ничего не случится с посланными людьми. С трудом, без грунтозацепов на траках, забрались на седловину перевала. Кругом голые скалы и тундра.

Торчат из редкого, исковерканного ветрами стланика черные головешки громадных останцев, от них распадаются завалы камней. Густо стелются заросли рододендрона, кустарниковой ольхи и хилой берёзки.

Перед глазами распахнулась величественная панорама Джелтулы со многими долинами притоков. Тёмной стаей бегут по реке ельники, мерцает светом меж них вода, горят на солнце не растаявшие с зимы наледи. Южные склоны сопок облиты оранжевым пожаром осинника, оправдывая название реки.

Толкутся в верховьях гольцы Станового хребта, колышутся в мареве голубой дымки. Вечнозелёный кедровый стланик стекает вниз волнами непролазных зарослей к подножью пойменного леса. По распадкам, к вершинам, тянутся прозрачные гривки покорёженных ветрами и стужей лиственниц.

Вся эта картина завораживала, заставляла с печалью признать свою беспомощность, скоротечность человеческой жизни перед бессмертием природы. Горы эти стояли и сто, и миллионы лет назад, будут стоять ещё столько же, а нас не будет.

Эта могучая и нетронутая красота заставляла притихших людей осмыслить свое место в жизни и её цель. Фанфурин вытащил Максимыча из кабины.

– Посмотри кругом, старый! И всё это фашисты у нас собирались отобрать? Нет, не зря мы головы клали на эту землю, – они стояли на краю обрыва, обнявшись, показывали друг другу куда-то за горизонт.

Они забыли напрочь о спутниках, бруснике, золоте. Они любили свою землю, отстояли её своей кровью, пронесли эту любовь через войну и мирные годы и не разучились удивляться.

Потихоньку начали спускаться. Длинный шёл впереди, выбирая дорогу меж завалов, его лыжная шапочка мельтешила в стланике, и взлетала над ней зовущая ладонь.

До берега Джелтулы ехали часа три. Мешали каменистые осыпи, деревья, поваленные поперёк ручья, размытые уступы. Наконец, проскочили марь и вырвались к реке посреди старого горельника, остановились.

Ни тропинок, ни дорог, ни кострищ и ржавых банок. Дикая и суровая природа обступила со всех сторон умаявшихся пришельцев. Могуче шумела большая река. Угрюмые ельники сплелись ветвями, до черноты обросли мхом-бородачом, острова были забиты горами сухого плавника.

Ковалёв отдал распоряжение табориться: место хорошее, дров много, сухая полянка рядом с водой. Сам наладил спиннинг и ушел с Длинным за гремящий перекат к устью ручья Забытого.

Обычно крупная рыба собирается на жировку у впадающих ручьёв в ожидании спуска хариуса. Забытый выпрыгнул из бурелома в реку через гребенку валунов; пенистой струей он крутил воронки на тихом плёсе. По краю глубокой ямы щупальцами спрута шевелились подмытые корни деревьев.

Забросили блёсны. Тугое сопротивление воды пронзило сердце ожиданием рывка. Как голодные собаки, отпихивая друг друга, набросились на блестящий металл полуметровые лимбы.

Забурунили воду звонкие жилки, зазвенели от напряжения. Огромные, похожие на кету рыбины, выброшенные на гальку, меняли окраску от светло-пепельного до фиолетового цвета с ярким вишнёвым оттенком. Мощно гребли хвостами камни, зевали зубатыми ртами.

Яма-улово, откупившись положенной данью, затаилась, не выпуская больше стремительные молнии хищников. Несколько лимб, уколовшись о тройники, потеряли интерес к блёснам. Маленький ленок погонялся за приманками и ушёл на глубину.

Положили спиннинги на холодную гальку косы и сели передохнуть. Самая матёрая, почерневшая, как головешка, лимба всё ещё выгибалась дугой, рвалась к воде, ознобисто дрожа розовыми плавниками. Длинный поднял сапог и с размаху ударил рыбину по голове каблуком.

Рыба сонно чмокнула ртом, выпустив из него два тёмных комочка. Антон нагнулся, ковырнул их пальцем и брезгливо потряс ладонью.

– Мыши! Вот сволочь! Ведь сытая, а на блесну позарилась. Тьфу! – он шагнул к берегу и вымыл руки.

– Да и ты хорош, чего над рыбой измываешься, – недовольно скривился Семён и размеренно откинулся на спину.

Шумит, бурлит река. Низкие облака зацепились за горбы сопок, налились алой спелостью заката. От воды несёт сырой прелью, вялым осенним листом и зябким холодком. В тёмном ельнике пересвистываются рябчики.

Но всё это доплывает, как во сне, издалека и тихо, притупляя мысли и отрешая от всех забот.

Не хочется спорить ни с Длинным, ни с самим собой, вот так бы подольше лежать на холодящих спину камнях, смотреть в потухающее небо, слушать воркованье реки и голоса птиц, отступиться от жизненных неурядиц и горечи воспоминаний.

Антон что-то говорил, кого-то ругал, опять бил по голове рыбину, но Семён понял, что этот человек просто хочет досадить ему, и сдержался, промолчал. Длинный подхватил спиннинг и яростно взялся хлестать блесной чистую, ни в чём не виноватую реку.

"Сколько зла в человеке, это ж надо?" – подивился ему Ковалёв и отвёл глаза от разбитой, вдавленной в галечник головы лимбы.

Стемнело. Ещё вытащили несколько рыбин и пошли с тяжёлыми куканами на дымный маяк костра.

– Антон! А не будешь ли ты на юге, в своем просторном доме, подушки грызть ночами от тоски по этим краям?

– Не буду… Это – край непуганых дураков. На Каховском море рыбалка не хуже.

– Ещё как будешь! Там разве отыщешь такую рыбалку, такую чистую воду и нетронутую землю. Врёшь ты всё. На себя наговариваешь. А зачем, не пойму. Верить надо в людей! А ты чураешься их.

– В людей?! Верить! А они в меня верят? Мне проповеди читаешь, а сам наверняка думаешь о своей выгоде. Каждый живёт для себя, каждый гребёт под себя, локтями работает, чтобы пробиться через толпу, давит чужие ноги, царапается, лжёт, сплетничает. Нет, начальник! Насмотрелся я на жизнь. Не стоит переубеждать.

– Купишь ты машину, новую мебель, отгрохаешь парник для цветочков. А дальше что? Следующая цель?

– Отдыхать буду до пенсии. Курортниц возить в лес. Рыбу ловить, жить для себя.

– Это, по-твоему, жизнь? Давай сядем, перекурим. Тяжёлая рыба.

– Что ты ко мне привязался? Я не обязан исповедоваться. Как хочу, так и живу, – Антон сидел сгорбившись, обняв колени большими руками и положив на них подбородок, говорил не открывая рта, сквозь зубы.

– Без смысла человек не может существовать. Должна быть цель и у тебя, кроме барахла и машины, – продолжил Ковалёв. – Лимба – дура, она бросается на блесну, но ты же человек. Роскошь – это та же приманка, кто схватил её, уже не сорвётся до конца своих дней, потеряет волю и покой, потому что сосед выстроит дом ещё лучше, купит машину последней модели. Зависть не даст тебе спать.

– Душу ты мне вымотал своими нравоучениями. Так и быть, открою тебе правду. Уж, как она тебе глянется, не моё дело. Оставила меня девушка, когда я ещё гонял баскетбольный мяч. Выскочила за тренера, квартира у него, машина и всё прочее.

Когда я начал её упрекать, она и говорит: "Что ты мне дашь? У тебя, кроме спортивной сумки и старой матери, ничего нет!" А я ведь, её любил. Ради неё хотел побеждать, выкладывался в играх, пробился в сборную. А ей не это нужно было. Не стала ждать она будущего.

Такая во мне злость проснулась! Бросил спорт. А тренер натешился и бросил её… Решил я ей доказать, что всё смогу. Отгрохал эти хоромы, обставил и подговорил друга привезти её туда. Подслушивал из соседней комнаты, как она умилялась тем, как могут устраиваться люди. Выхожу…

Испугалась, подумала невесть что! Когда дружок сказал, что это всё – моё, она мгновенно среагировала. Липнуть ко мне начала, на колени лезть… Такое у меня появилось омерзение. И это из-за неё, думаю, я свою жизнь поломал, спорт бросил?

А ты говоришь, верь людям. Хорошо, что ей тренер вовремя подвернулся, а то бы мне это счастье досталось. Осталась она у меня на ночь, на вторую. А у меня к ней никаких чувств не осталось, еле выпроводил…

Теперь зачерствел. Иной раз попадаются хорошие женщины, даже мысль приходит жениться. Но не верю! На молоке обжёгся – на воду дую. Раз со мной пошла, пойдёт и с другим.

– Зря ты меришь всех одной меркой. Просто тебе не повезло.

– Ну ладно, мне не везёт, а ты-то почему холостой? Такой идейный, хороший, мысли правильные.

– Пошли! Совсем темно, ноги переломаем в ямах. Оттаять тебе надо, Антон, рядом с хорошей, доброй женщиной. А на злобе долго не протянешь. Зло к добру не приведёт.

– Женщины любят с расчётом, в обратном меня не убедишь. Они – циничней и практичней нас, мужиков. Между собой напрямую такие вещи говорят, что мы постесняемся слушать. Я как-то в их компанию магнитофон подсунул, а потом мужьям прокрутил, они от стыда чуть не сгорели.

– Ну, и чем хвалишься? И тут пакость сотворил.

В палатке гудит печка, языком пламени из трубы лижет навалившуюся темь. Никто не хочет залезать в палатку,

натаскали кучу сухостойных брёвен к берегу и запалили пионерский костер. Увидев рыбу, загомонили, начали возбуждённо строить планы на утро.

– Спокойно! – осадил Ковалёв. – Мы приехали по делу.

– Налетай, ребятки! Готова кашка, – засуетился у огня Максимыч. – Пшённая каша, заправленная салом, пища Богов!

– Пища Богов – оленья грудинка. Ведро парного мяса заваришь, потом только чаек весь день дуешь, – не согласился Длинный.

– А где оно, мясо? Собаку начальника заварить, так её и бичи есть не станут, не ужуешь – старая. А собачатину я пробовал, – раздумчиво и тихо проговорил Максимыч, – слаще ничего больше не ел…

Попал раненый в плен. Зима, мрут люди за колючей проволокой, как мухи. Подговорил я одного парня, ночью пролезли под колючку и дали тягу. Шли по дороге, чтобы не оставить следов. Голодные, как волки, а в деревню сунуться боимся.

Когда нас хватились, устроили облаву с собаками. Со следа сбились, а одна дотошная овчарка догнала нас. Повалила обоих в снег, рвёт, треплет, только клочья одежды с мясом летят. У меня шинель была подпоясана телефонным проводом.

Как догадался снять, до сих пор не пойму. Накинул ей петлю на шею и задушил. Сидим мы на ней все в крови, руки трясутся, уж так обессилели… ждём, когда нагрянут хозяева пса. Не дождались.

Кусочек зеркала был у моего напарника, трут и кремень. Распалили костёр, стеклом заголили шкуру и давай пировать! Обуглим на огне да без соли и хлеба так наворачиваем, аж за ушами пищит, как будто всю жизнь только и питались полусырой собачатиной.

Жирная была псина, откормленная, не то что мы. Отдохнём и опять принимаемся жевать. Так всю и съели за два дня. Помогла нам овчарка выйти к партизанам, придала силёнок.

Брезгливость, она при сытости появляется. А как прижмёт нужда, будешь есть всё подряд. Звали мы вот такую кашу в отряде – полевой, готовили её на косовице и уборке хлебов. Простая и сытная штука.

Выползла луна на холодное небо. Золотая, как сковорода Низового. Притушила светом мерцающие звёзды, бросила тусклые тени ельника поперёк реки. Ветер уносит искры костра, стелет над кустами блеклый дым, играет серебром воды на лунной дорожке, скрипит горельником.

Бескорые сушины, седые и выбеленные дождями, пляшут вокруг огня в розовых бликах, коряво растопырив обломанные ветви. Звенит под их ногами сникшая в заморозке трава.

Воет река, заблудившаяся впотьмах между валунами, сопки гонят тягучее эхо по распадкам, перекликаются со всех сторон всхлипами и плачем.

Семён остался вдвоем с Арго у потухающего костра. Усталость сморила сном забравшихся в палатку людей, оттуда доносилось невнятное бормотание и храп. Собака тяжело вздыхала, дремала, чутко выставив острые уши из клубка шерсти.

Сидящий у огня всегда о чем-то думает, вечная тайна тлеющих углей завораживает. Один за другим появляются рядом старые друзья, вспоминаются прошлые встречи и разлуки.

Вот смотрит исподлобья Фомич, Сергей Самусенко что-то говорит, шевелит пышными усами. А вот и Санька Шестерин прячет взгляд и ласкает на коленях новую пятизарядку. Через его голову укоризненно смотрят из темноты глаза Тани…

У костра одолевают воспоминания. Жар высушит и слёзы горя, и слёзы радости, ветерок осыплет мертвым пеплом прожитые годы.

Семён подошёл к реке, ощупью поймал ладонями холодную воду и с наслаждением умылся. Присел на корточках, слушая бульканье, ворчливый переговор бегущих струй, они тоже пытают, перекатывают мысли, как песчинки, по своему дну.

Морозец обжигает мокрое лицо, вызванивает хрусталём заберегов. Скоро завалит снегом, закуёт в лёд эти безжизненные пространства. Только долгие зимы и холода мешали людям поселиться здесь.

Но уже загорелся первый костёр, вскоре забелеет первый сруб, за ним первый посёлок. За многие века человек ещё не изменил здесь ничего. Не дошли руки.

Поутру нашли хорошее место для вертолётной площадки. Весь день ушёл на вырубку мелколесья и расчистку от горелых сушин большой поляны. К вечеру водрузили на выжившей от давнего пожара лиственнице красный флаг.

Ветерок развернул полотнище и празднично заполоскал его над дикой и нетронутой тайгой. На косогоре присмотрели место для посёлка и, усталые, вернулись на бивак.

Следующим утром взялись за бруснику. Зазвенели совки-комбайны, выбирая из листьев крупные гроздья. Споро набрали две бочки обкатанной от сора ягоды.

Очистить бруснику легко, сыплешь тонкой струйкой из ведра на косо натянутое шерстяное одеяло, ворсинки ловят и задерживают маленькие палочки, листья и прочий мусор, а чистая ягода скатывается вниз.

В обед съели ведро ухи, пригрелись на солнышке. Отдыхали.

– Где бы вот такую работу найти, – мечтал Максимыч, – чтобы так вольно жить, отбросить ненужные заботы, ловить рыбу, по ягодникам ползать и топить себе печь в одичалой избушке. Приеду доживать сюда. В таком просторе и помирать не страшно будет…

– После сезона устраивайся на метеостанцию, – посоветовал Ковалёв, – они по таким местам разбросаны. У меня есть хороший знакомый, с самой войны живет в тайге. Огромный, бородатый старик, ходит в брезентовой робе зимой и летом. Две собаки у него, в леднике всегда свежая рыба и дичь.

– Да ему нельзя доверять, – заржал Носов, – овчарочку схавал и не пожалел.

– Такие, как ты, хавали не только овчарок. Помолчал бы!

– Надоел ты мне, божий одуванчик! Чего праведника из себя корчить? А сам сказывал ребятам, как бендеровцев финочкой убирал? А!

– Жалею, что мало их убрал. Нашу связную снасильничали и распяли на кладбищенском кресте, я только троих успел прихватить, остальные смылись. Ты не выводи меня из себя, – потянулся Максимыч к шоферу. Был он маленький, щуплый, но такая ярость появилась в нём, что Носов мухой пропал за вездеходом. Выглянул оттуда на обозлённого Максимыча и подался в лес.

Ягоду набрали за три дня. Она уже отмякла от морозца, стала вкусной и сочной. Вечером разбрелись во все стороны по реке, выхватывая из воды жирующую рыбу, наперегонки спешили к новым перекатам, продирались через отвесные прижимы.

Казалось, что там, дальше, вот за следующим поворотом, таится самая богатая яма. На рыбалке со спиннингом трудно быть терпеливым. Несколько раз сделал заброс, и кажется, что здесь никогда не клюнет, подхватываешься и бежишь дальше.

Собрались ехать назад, да ночью подкрались тучи, и навалило полметра снега. Не осилил вездеход горящий на солнце перевал, сполз к покинутому становищу. Гусеницы не нашли под снегом твёрдой опоры на крутом подъёме.

Вернулись глубокой ночью, опять натянули палатку на старом месте, уснули в тепле, мокрые и измождённые.

Носов вызвался топить печь. Улёгся возле мигающей огнём дверцы, изредка открывал её, подкладывал дрова и вытирал слёзы от дыма. Последнее время его мучила бессонница, проклинал себя за то, что подался на эти заработки.

Жил он не в огромном доме, которым хвалился, а в маленькой саманной пристройке во дворе брата. Он был доволен жизнью. Детей у них с Гарпиной не было, его шоферской зарплаты вполне хватало. Размеренно и бесцветно текли годы.

И вдруг, надумал он разбогатеть. Купил старенький «Зингер», швейную машинку для кож. За бесценок набрал в колхозах телячьих шкур, научился выделывать их и принялся шить чехлы для "Жигулей".

Бросил работу, деньги потекли рекой, проснулась в нём жадность. По копейке выдавал жене на еду, ночами пересчитывал доходы и смеялся над своей молодостью и тем, как пытался разбогатеть на отнятых в подворотнях часах и сумочках.

Оказывается, есть куда более безопасные способы зашибить деньгу. Присмотрел дом с усадьбой, мечтал поразить брательника. Но, как-то пришла милиция. Носова оштрафовали за кустарное изготовление чехлов без разрешения. Перепугавшись, он уехал на Север. Переждать, от греха подальше.

К утру Фанфурин замёрз возле стенки палатки, перелез через спящих к печке и протянул руки к теплу.

– Чего не спишь? Ложись, я потоплю до подъёма.

– Не хочу. Обрыдло всё, скорей бы домой. Занесло же нас сюда, теперь придется топать до участка ножками. Выберемся?

– Конечно! Помозгуем сообща и поедем. К Максимычу больше не приставай, пришибёт ненароком.

Утром Семён развернул карту и предложил ехать вкруговую. По реке Джелтуле до устья Большого Орондокита, потом вверх по долине, свернуть в устье Малого и выбраться к посёлку.

Прикинули запасы солярки и рискнули. Жалко было оставлять технику на зиму в тайге. По косам, безводным старицам, болотам и террасам запетляла узкая колея. Останавливались у богатых рыбой ям, вытаскивали на снег губастых лимб, бросали навалом в кузов.

К вечеру с трудом объехали скалистый прижим и, спускаясь к реке, даже сквозь вой дизеля услышали какой-то мощный гул. Когда выскочили на косу к большущему и глубокому плёсу, застыли, поражённые открывшейся картиной.

Выше плёса река была зажата скалами. Вода ревела в щели и падала с уступа могучей струёй, клокотала, закручивала воронки и белые шапки пены.

– Не дай Бог в такую ловушку залететь на лодочке, – проговорил Длинный, – здесь наверняка рыбы скопилось уйма! Давайте табориться.

Быстро установили палатку на берегу и настроили спиннинги. Вместо блёсен прицепили искусственных мышей, обычные винные пробки, обшитые шкуркой бурундуков с тройниками. Недалеко от берега разложили костёр. Стемнело.

Приманки улетали далеко за чёрный плёс, скользили по воде, распуская усы, как плывущая мышь. Закипел плёс от мощных ударов хвостов, лимбы старались оглушить неосторожных «мышей», а потом уж смело хватали их под водой.

Разгорячённые азартом рыбаки едва успевали снимать с крючков извивающихся рыбин. Вышла луна. Но клёв не угасал, а стал ещё неистовей, одну приманку истязали сразу несколько лимб.

Ковалёв перешел ближе к водопаду, забросил под гремящую струю. Начал подматывать и вдруг, от рывка, чуть не свалился в воду.

Почуяв в пасти тройник, вывернулся здоровенный таймень и колесом покатился за камни. Семён переключил катушку на трещотку, не в силах задержать сматывающуюся леску.

Рыбаки побросали спиннинги, бегали вокруг Ковалёва, перекрикивая шум воды. Борьба шла долго и изнуряюще. Таймень, как торпеда, носился по всему плёсу, выпрыгивал, рвался и только часа через три начал уставать.

Семён подвёл его на мелкое место, осветил фонариком, а Длинный мгновенно рубанул топором через воду по широкому лбу рыбины. Таймень дернулся и затих. Антон выхватил его под жабры и потащил к костру.

– Килограммов тридцать, – возбуждённо дрожал его голос, – вот это рыбка!

Когда, разделывая, отрезали голову, она еле влезла в эмалированное ведро. Максимыч взялся отдельно солить добычу, предвкушая ни с чем не сравнимый балык из речного зверя.

На второй день пути Длинный подстрелил оленя. Когда вездеход подъехал к нему, Семён заметил цветастую

тряпочку на рогах и подрезанное ухо. Это говорило о том, что бык отбился от табора эвенков. Выругал Антона за любовь к грудинке. Баскетболист психанул и ушёл вперёд. С ним увязалась Арго. Старуха была неравнодушна к ружью, зная, что если оно на плече человека, значит, будет охота.

Тушу свежевали с неприятным чувством вины, как будто это они сами подстрелили домашнего оленя. Такие ошибки в тайге не прощаются. Застань их сейчас оленевод, ославил бы на весь Алдан.