Текст книги "Повести"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Позавтракали остатками ужина, попили чай, и старик залез в полог.

– Так какого цвета была борода у Сеньки? – не унимался Ковалёв.

– Все они у нас были одинаковые, чёрные от гари в шахте. Не припомню счас. А к чему тебе сдалась ево борода?

– Да приходили они ночью сюда, вот здесь сидели и говорили со мной. И Федьку Платонова видел, и Сеньку Лысого, и Ваньку Хромого.

– Вот-вот. Я тебе чё вчерась сказывал? Не выпустят нас отсель, ума лишат, заведут в какую-нибудь глушь, там и пропадем. Вот и ты уже дуру погнал, не я один заговариваюсь. Вдвоём веселей будет помирать. Хе-хе-хе-е-е…

– Да во сне я их видел, успокойся, хотелось проверить, насколько реален был сон. А выйти? Выйдем! Слышишь, землесос орёт за перевалом. Тут три часа ходу напрямик.

– Пускай орёт, давай полежим трошки. Обессилел я за вчера. Заново всю жизнь свою протопал. Пойди хариусов налови, ушицы сварим и тронемся дамой. Полста лет из этого ручья щербы не ел. Мушки там возьми в кармашке рюкзака и леску.

Семён выбрал тонкую и длинную листвяночку, сделал удилище и ушёл вверх по ключу.

Хариус – рыба сторожкая и вёрткая, любит холодную воду и всю мелкую живность, которая нечаянно падает и водится в ней. Желанное лакомство – стрючки упрятанных в стрючок-панцирь личинок мягких и белых ручейников, бабочек, комаров, мошек, паучков-водоплавов и разных мелких жучков.

Охотится рыба от темна до темна, набивая желудок, ночь проводит в тихом отстое, еле шевеля плавниками. Ловить его лучше всего, спускаясь вниз по течению, прячась за кустик выше перекатов, дразня на струе наживкой без поплавка и грузила.

Если хариус увидел человека или хотя бы его тень, не возьмёт приманку, хоть суй её под самый рот. Забивается в промоины под берегом, пережидая опасность. Живой хариус пахнет свежесорванным с грядки огурчиком, часок належит, в соли – язык проглотишь от темно-красного и нежного кушанья. Наесться малосольным хариусом невозможно.

Петляющей меж деревьев звериной тропой Семён шёл в верховья ручья. Самый крупный хариус водится именно там. В жаркое лето мелеют ручьи и вода уходит под камни, а он остаётся жить в небольших ямках, спокойно ожидая осенних дождей, чтобы можно было скатиться на зимовку в большую реку.

По пути отмечал уловистые места ниже частых, перекатов, еле сдерживая себя попытать счастья, закинуть удочку.

Долина распахнулась широкой марью, ручей разлился по ней тёмными ямами, обросшими по краям частыми кустиками карликовой берёзки и голубики. Километра через три рыбак уже не смог сдержаться, набил пустой спичечный коробок пойманными бабочками.

Одну насадил на крючок, коротко оборвав крылышки, чтобы рыба не стягивала за них насадку. Осторожно подкрался к перекату и забросил. Вода подхватила плывущую бабочку, и та замелькала на мелкой ряби течения. Но вот, резкий всплеск, и наживка исчезла в воронке.

Секунду помедлив, он сделал резкую подсечку и с первого раза не смог вытащить рыбину из глубины. Удилище согнулось зазвенела леска, и нехотя, бешено вращая хвостом, показался желтопузый, черноспинный красавец, с радужным плавником на спине.

Трясущимися руками, Семён снял его с крючка, обновил насадку и опять забросил. Бабочка ещё не успела упасть на воду, как стремительно вылетел на всю свою длину в воздух большущий хариус и жёстко рванул леску. Затрепыхался в рюкзаке вместе с первым, а удилище уже гнулось от нового рывка.

В такие минуты забывается всё на свете, все заботы и горести, остаётся только радость борьбы с рыбой, неуёмный рыбачий азарт.

Дрожала в Семёне каждая жилочка, наспех вытирал он слизистые руки об одежду, и жадное желание ещё и ещё испытать поклёвку туманило голову. Семён увлёкся рыбалкой и опомнился только в полдень.

Тяжёлый рюкзак промочил рубашку. На биваке, пригревшись на солнышке, безмятежно спал старик. Ковалёв в целлофановом мешочке засолил хариуса и сварил щербу. Разбудил Фомича.

– Вставай, мне к вечерней связи надо успеть. Дед с трудом раскачался, с сожалением поглядел на пустые бутылки и сонно похлебал наваристую щербу, сладко покряхтывая, жмуря от наслаждения глаза.

– Когда мы тут решились зимовать, успели заездком перехватить рыбу, мешка два наловили. Думали, надолго хватит. Один мешок додумались унесть в избу, а другой к дереву прислонили. Медведь его в один присест за ночь умял. Вот пропасть! Куда в нево и поместилась вся рыба.

– Догадливый зверь, – улыбнулся Семён, очищая подсолившегося хариуса, – у меня сеть загубил, увидел с берега трёх ленков, вытащил за шнур на берег и выгрыз вместе с делью.

– Хитрей ево нету в тайге. С бабами особливо любит шутковать. Дождется, когда они вёдра брусники наберут, покажется и рявкнет для страху… Они вёдра побросают и дёру! Съест всё подчистую, не надо трудиться, собирать. Готовую веселей жрать. Эко?

Фомич собрал посуду в рюкзак и пнул ногой бутылку.

– Эту штукенцию сам неси. К золотью боле не коснусь. Пойдём, покажу шурф нашенский. Завалился он, можно было и внутрь слазить. Рассечки по струе на тридцать сажен в обе стороны идут.

Устье шурфа обложено диким плитняком. Подъёмный ворот рассыпался трухой, выпала и обвалилась крепь.

– Вот там стояла проходнушка, здеся пустой отвал был, гляди, какую гору наворотили, а сюда высыпали из бадьи пески. А вот и те камушки, которые мы таскали к забою, голыши из ручья. До сих пор чёрные, никакие дожди не сумели за полвека гарь отмыть.

Вот сам стою и не верю. Неужто правда это было? Помню, очнулся у эвенков – костёр горит посреди чума, вокруг голые тени бегают, щебечут по-непонятному. Решил, что в ад попал, очереди дожидаюсь, счас на сковороде будут жарить за грехи. Вот страх испытал, боле такова и не было в жизни!

Да тут ишшо подходит один ко мне и на ноже кусок мяса суёт к губам. Ем и думаю. Ишь, сначала откармливают, чтоб пожирней был, не пригорал на сковородке. Сознал, что грешить случаем на земле оставлен только тогда, как увидал ихнюю молодую бабу; инородка, а красы писаной.

Почти за год первый раз бабу увидал. Одной ногой в могиле стою, а глаза таращу на неё, как будто милей и не приходилось встречать. В умишке-то мысли не мертвецкие всплыли. Эта девка меня и подняла.

Ноги и руки помороженные отходила медвежьим салом, самого им поила до икоты, первые дни спала рядом, грела своим теплом. Да ить таким макаром мертвого можно воскресить! Потом вывезли на оленьей упряжке.

По льду реки катили на нартах. Она меня сговаривала остаться, прикипела, видать. Ехали по льду реки, и такая радость мое нутро жгла! За то, что живой, такая радость, ничем не описать!

Всю дорогу клялся, что нога моя не ступит боле в тайгу, что уеду в родную деревню к мамане, что детям закажу пути в эти края…

А до весны победовал на прииске и опять попёрся ноги бить, пристал к другой артельке. Про бутылочку я, конешно, помнил, нос вверх драл, считал себя богачом. Держал про запас, мол, на старость сгодится. А пока руки-ноги есть, к чему бы не попытать счастья?

Да захворал. Еле из лесу выбрался, до самой войны загибался в муках, но потом само прошло. Желудок, видать, с той голодухи спортил. Жалко мне было это золото брать, не так жалко, как муторно, словно ворованное будет.

Сам себя боялся, прокучу в кабаках все труды наши! Память друзей пропью. Пошли, Семка, могёт быть, дойдём.

К вечеру добрались к участку, остановился Семён в леске и присел на траву.

– Давай-ка, Фомич, ночи дожидаться.

– Пошто так?

– Не могу я оприходовать золото через ЗПК, съёмщики слухи разнесут, начнут обоих трясти. У меня другой план.

– Какой?

– Ночью я при тебе высыплю его в колоду через сетку ограждения, никуда оно не денется, сядет на коврики. А завтра – контрольная съёмка.

– Гляди сам. Давай так сделаем, мне разницы нет. Полежу на солнышке закатном, косточки позолочу. Часа два ждать-то.

Стрекотали кузнечики, булькала вода в маленьком ручейке, заплутавшем меж болотных кочек. Дурманяще пахла тайга, распаренная летним солнцем. Над поймой дрожало марево в голубоватом свете бездонного неба.

Старик откинулся в никогда не кошеную траву, лежал спокойно и отрешённо.

– Фомич? Как думаешь, жильное золото есть тут, по левому борту?

– Конешно, есть. Куда ему деваться. Россыпь от него и разбегалась. Да сыскать трудно.

– А если попробовать? В жиле изюмина этого месторождения!

Кондрат вдруг дёрнулся и поднялся. С тревогой посмотрел на спутника.

– Хто эт тебя надоумил?! Фёдор нам про неё байки сказывал, собирались перебраться сюда, – впился глазами дед.

– Он и надоумил. Говорю тебе, что приходили ночью, – сдерживая улыбку, ответил Семён. – Сказал, что по Орондокиту пусто, по Летнему скоро пропадёт и надо лезть по струе выноса в сопку.

– У Платонова сколь пальцев было на правой руке? Сколь? Если они к тебе являлись? – осерчал старик.

– Не заметил, честное слово…

– Тогда брешешь! Два пальца у него осталось. Я сам ему отмороженные ссёк, почернели они. За сохатым крался и провалился в наледь, еле добрался к нам в избу. Приснилось тебе всё от моих сказов. Энта блажь приснилась… Я с ими тоже всю ночь толковал. Отступись, парень.

– Наверное, приснилось, но слишком правдиво всё переплелось, сомнения начали брать.

– Забудь, не ломай башку! Если с золотьём повёлся, не долго повернуться мозгам. Забудь.

– Ладно, Фомич, на, хариуса посолонцуй, проголодался, поди.

– Отвяжись со своим харюзом, и так тошно, – но глаза на рыбу скосил, почмокал губами. – Давай уж попробую, воды потом обопьёшься. – Чулочком снял шкурку и сунул кусочек в рот. – Сладость-то какая, изводишь старого, зубов нету, а ты дразнишь.

Стемнело. Они подошли к колоде и, дождавшись момента, когда бульдозер, убирающий эфеля, полез на отвал, торопливо высыпали золото в несущуюся по колоде пульпу. Ковалёв сполоснул бутылку, вылил остатки песка через сетку, постучал по ней кулаком, отрясая налипшие крупинки.

– Всё, Фомич, оприходовал.

– Хана-а-а… Оттель не возьмёшь, отмучился я! Поток сильный, кабы не вынесло ево?

– В головку сыпали, не вынесет. Колода очень длинная, сноса нет, проверяем через три дня. Будет завтра съёмка! Григорьев голову сломает, будет думать, откуда его нанесло, ведь вскрышу гоним.

– Ну и слава Богу! А ить жалко мне до слёз… Когда было в руках – не жалко, как потерял, сразу затомило. Бутылку зарой, ишо приметит кто, а таких счас не делают.

Только он успел закопать бутылку, вырос, как из-под земли, новенький кривоносый бульдозерист.

– Здорово, Семён Иванович!

– Привет! – наигранно-весело откликнулся, радуясь, что успел всё сделать.

– Обыскались тебя в посёлке, Влас на рацию звал, ругался, обещал голову отвернуть. И майор Фролов приехал, спрашивал тебя.

– Да вот с Фомичом на рыбалку ходили, завернули посмотреть, как моют.

– Рыбу есть будем?

– Половина рюкзака, еле тащу. Отдохнул от работы, развеялся.

– А у меня серьги сцепления полетали, иду попросить у Васи Заики на эфелях. Улита на землесосе протёрлась, будут менять.

– Ремонтируйтесь. Мы пошли. После смены зайди, рыбкой угощу.

– Спасибо, с удовольствием. Пока, рыбачки!

– Хто это? – спросил Кондрат, когда спускались к землесосу.

– Бульдозерист новенький.

– Чой-то мне не ндравится в нём! Присмотрись. Ишь, начальник ево должен рыбой кормить! В пересменку сам сходи и поймай.

– Чем же он тебе ещё не понравился? – подивился Ковалёв.

– Когда гутарили вы, свет падал от трактора на ево глаза. Вострые они, щурились хитро. Он тебе поднесет беду, помяни моё слово. Мильцонер он!

– Присмотрюсь, пусть работает.

Лукьян с Воронцовым ели малосольного хариуса, как век не кормленные. Сами заварили уху, нажарили сковороду рыбы, лакомились в охотку. Сытно икнув, Лукьян закрыл глаза и закурил.

– Вот это ужин! Может, двух ребят отправим в низовья Орондокита, пусть в столовую рыбку поставляют? Ведь это же срам, живём в тайге, а едим привозную говядину и мороженую камбалу?

– А что, это идея, – задумался Семён, – будем по очереди отправлять по два-три человека, вот тебе и стимул, и отдых, работать будут веселей. Разгильдяи задумаются. Подмени завтра трёх лучших парней, пусть харчишек наберут и двигают.

– Влас узнает про наш курорт, даст жару. Стоит ли? – засомневался Воронцов.

– Не даст, – уверенно сказал Лукьян, – мы ему тоже бочонок малосольного хариуса снарядим, пусть побалуется старик. Та-ак. Кого же отправить? Страхова, Акулина и Васю Заику.

– Ты же Страхова собирался выгонять? – улыбнулся Семён.

– Разработался парень, это он от неумения дурил, подучился, теперь иным старичкам фору даёт. Молодость есть молодость.

После утренней связи к Ковалёву подошел тот же кривоносый бульдозерист и попросил зайти в избушку к майору Фролову. Как увидел Семён на столе пустую бутылку, зарытую ночью в эфеля, аж жаром обварило.

Фомич угрюмо курил, уставившись глазами в пол, Фролов что-то писал в тетради. Вскинул чернявую голову:

– Проходи, садись, Семён Иванович. Надо разобраться. Старик во всём сознался.

Позвали Лукьяна. Остался и кривоносый, который был тоже милиционером на подсадке. Точно срисовал Фомич. Когда Семён закончил рассказ, майор спросил:

– А почему в ЗПК не принёс, не поставил в известность артель? Ты что, не знаешь инструкции? Ведь, за такие штучки срок дают.

– Не хотел старика в дело мешать. Ведь он добровольно отдал золото. Поймите! Добровольно! Зачем ему лишние хлопоты?

– Кто знает, нет ли на этой бутылке крови тех семерых? – покачал головой кривоносый. – Я лично не уверен. Дело прошлое – дело тёмное…

– Это были его друзья. Настоящие! Можно только позавидовать тому, как он о них вспоминает, как говорит.

– Может быть, это от раскаяния? И потянуло на место преступления.

– Кривоносый! Я тебя счас буду убивать, – метнулся через стол дед.

Чудом успел перехватить его Ковалёв, отбросил на койку.

– Сколь надо отсижу, но ребят моих не тронь! Не тронь! – затрясся и захлебнулся криком старик. – Я пужаный! Срок… Твою душеньку…

– Успокойся, успокойся, Фомич, – взял его за плечи Фролов и снова усадил. – Сделаем анализы в лаборатории, и, если золото платоновское, претензий к вам не будет. Хуже, если окажется, что вы привезли его с собой и устроили ложную находку.

– А на кой чёрт мне иё устраивать? Чего я от этого имею? Доказывайте, мне всё равно, что вы доказывать станете! Я с ими попрощался, золото определил в дело, можно помирать. Нет на мне крови и вины. Нету! В одном виноват, что живой тогда оказался.

– Не ругайся, дед! – встал Фролов. – Семён Иванович, отдай распоряжение, пусть делают съёмку колоды. Снять всю колоду. Пакуйте в отдельный контейнер. Инкассатор повезёт в лабораторию. Орондокитского золота там быть не должно, третьи сутки моете вскрышу. Если подтвердится ваш рассказ, то нечего бояться.

Побольше бы таких старичков. Кондрату Фомичу придется поболеть на койке в гостинице, пока не привезут данные. Без паники, никому ни слова, будем жить мирно и тихо.

Семён на съемку не пошёл, метался в посёлке, ждал возвращения съёмщиков, и какие только мысли не лезли в голову! Что и унести могло золото потоком пульпы, да и был ли вообще этот вчерашний бредовый день с тенями умерших и тяжёлой бутылкой. Был ли?

Когда увидел бегущего к нему с вытаращенными глазами и открытым ртом горного мастера Малкова, понял, что всё нормально, золото в колоде. Облегчённо вздохнул.

– Иваныч! Пойдём покажу!

– Что случилось? Опять мертвяка откопал?

– Пойдём! Коврики в головке забиты золотом! Такого больше не увидишь. Килограммов десять будет съёмка. И откуда оно? Торфа голимые мыли! Кочку золотую подрезали! А что будет в песках!

– Не булгачь участок, чего орёшь? Нормальная съёмка. Будут съёмки ещё больше, как выше по Летнему уйдем. Это мне один знакомый сулил – Фёдор Платонов…

– Кто это?

– Старшинка старательский…

9

Когда Семён перешёл в шестой класс, отец нашёл выход избавить его карманы от арсенала пугачей. Подарил настоящее ружьё. Новенькую тульскую двустволку, с воронёными курками и лакированным прикладом.

От ружья пахло маслом, зрачки стволов, латунные гильзы, патронташ, порох, дробь – всё это так волновало и радовало, что первые ночи и спал в обнимку с ружьём. Начал разрываться парнишка между домом и лесом.

Летом охотиться нельзя, с нетерпением ждал осени, чтобы поторопить зайцев в терниках и на полях, среди бесконечных лесополос и ерников.

Про отшатнувшихся от дома людей в станице ходила поговорка: "Рыбка да зайчики – доведут до старчиков". Но юнец ступил на охотничью тропу восторженно и без опаски.

На охоту бегал один, сначала впустую, потом наловчился бить зайчишек и куропаток, стал деловым и рассудительным. Вскопал одинокому деду огород за старый бинокль, дедок его и научил скрадывать лис.

Сам от немочи уже не мог ходить с ружьём, но лис добывал хитроумным способом много. Наловит мышей, потомит их пару дней голодом, потом шкандыляет к ближайшим полям. В обычный посылочный ящик насыпет горсть крупных сухарей, бросит туда пару мышей и забивает крышку.

Ящик зарывает вечерком в мякину у стога, а сверху прячет капкан. Озверевшие от голода мыши так гремят сухарями, пищат и дерутся, что лиса ночью слышит этот шум за многие сотни метров, подкрадывается и прыгает передними лапами в мякину, где её поджидает капкан.

Сёмку старый обучил другому способу, не ведая, что вскорости горько пожалеет об этом. Со временем настырный малец так проредил рыжих кумушек, что старик впустую ходил к посылочному ящику.

Новый способ был прост и незатейлив. С биноклем и в маскхалатах раненько утром отсекли выходные следы зверя с жировки от скотомогильников и тихонько шли, оглядывая все подозрительные кочки впереди себя. Лиса обычно ложится посреди пахоты на открытом месте и спит до обеда, как убитая.

Дед Буян, постанывая от боли в ногах, вёл Сёмку к первой лисе. Она свернулась клубочком на пучке соломки, спрятав нос в шикарный хвост. Когда до нее осталось метров тридцать, вдруг сонно подняла голову, сладко зевнула и уставилась на людей.

"Бей!" – прошипел старик, и Сёмка пульнул дуплетом по взлетевшей в прыжке рыжей молнии.

Лиса щерила белые зубы, дёргалась в конвульсиях, разгребая солому ногами по мёрзлой земле. Буян, довольный тем, что есть кому передать свою охотничью мудрость, повязал ей лапки ремешком и торжественно дал Сёмке нести добычу.

Всю дорогу хитро посмеивался, балагурил, поглядывал на цветущего от счастья охотника, а ночью Семка понял, почему скалился дед. Блохи из лисьей шубы перебрались к нему под одежду и немилосердно кусали. Сёмка всю ночь чесался, крутился и не мог уснуть.

Снег месить по оврагам и лесам – тяжкий труд. А труд-то и делает человека мудрым и прозорливым. К восьмому классу знал всё вокруг на многие километры, налился силой, оброс мышцами, и появилась звериная неутомимость в скитаниях.

Сам стал подмечать повадки лис, распутывал петли следов, ночами сидел в засидках у привады, кутаясь в отцовский долгополый тулуп, терпеливо снося холод.

Когда у лис начинался к весне гон, в бинокль замечал самку и разгонял свадьбу. Невесту отбивал и таился на её следу. Лисовины в поисках подруги один за другим пёрлись под выстрел, нюхая на бегу аккуратные отпечатки её лапок.

Дед Буян, не выдержав конкуренции, лютовал, грозился отобрать бинокль и поломать ружьё.

Друзья в это время катались с горки на лыжах, летом играли в городки и лапту, гоняли футбол на церковной площади, провожали и целовали робких одноклассниц, а Сёмка смотрел на их забавы с усмешкой превосходства.

Не мог понять, чего занимаются ерундой, когда есть такая воля: река, лес, степи, заросшие бурьяном курганы – любимое пристанище зверья. Увлёкся и рыбалкой, ночами проверял перемёты на тихой реке Медведице под завораживающие концерты ночных соловьёв.

Попадались сомы и сазаны на хитроумные приманки, долгие ночёвья у жарких костров отучили бояться одиночества и темноты. Завёл подсадных уток и гончую собаку.

Пойма Медведицы, впадающей в Дон, широко распахнулась меж холмов и курганов перед молодым бродягой. Дубовые леса, обросшие вербами озёра и старицы, дебри краснотала по песчаным косам, поросшие лесами тёмные овраги манили и звали неугомонную душу.

Сколько помнил отца Ковалёв, тот всегда носил кирзовые сапоги, фуфайку в холода и старенькую, выцветшую одежонку летом. Сутуловатый, белоголовый от ранней седины, отец вечно копался по дому в свободное от работы время.

Кормил скотину, рубил дрова, делал ульи для колхозной пасеки, на которой был бессменным пчеловодом с окончания войны. Приучал к домашней работе сына, изредка ходил с ним на охоту, уже сам ступая в его следы, едва успевая за резвыми ногами.

С матерью жил отец неважно, можно сказать, плохо. Скандалили по мелочам, сыпали упрёками, и в конце концов, пришла развязка. Мать забрала младшего братишку, уехала со всем небогатым скарбом к родителя в соседний хутор.

Больно хлестнули веревочки от занавесок на оголенных окнах в пустой хате, когда они с отцом вернулись с пасеки. Сёмка любил и отца и мать, мучился и страдал от их ругани.

Бабка всё лето хворала, молила Господа прибрать её к себе, и пришлось парню засучить рукава. Обстирывал и готовил обеды, управлялся по дому.

Какой спрос со старухи? Разменяла девятый десяток. Отец – инвалид войны – чудом выжил от тяжёлого ранения в живот. В хлопотах проскочило лето. Подошёл сентябрь.

Вечеряли в летней кухне, отец нахваливал борщ, приготовленный сыном, а глаза грустно и бездумно смотрели в пустую стену, словно искали там разгадку нечаянного одиночества. Вроде бы не пил, старался для дома, а вот довелось хватить бобыльей жизни. За какие грехи так бьёт судьба?

– Отец? Ты слышишь? – оторвал его сын от неласковых мыслей.

– Чего тебе?

– В школу мне через неделю. Ты б женился, что ли? Не управлюсь я один с домашними делами.

Отец долго и пристально смотрел на Сёмку. Размяв нервно подрагивающими пальцами погасшую папиросу, раскурил её.

– С чего это ты заблажил? Пчёл поставлю в омшаник, сам буду управляться. Не пропадём.

– Нет. Так дело не пойдёт. Тебе всего сорок пять лет. Женись. А? Я после восьмого класса уеду в техникум, как вы тут вдвоём с бабкой останетесь?

– Да… Загадал ты мне загадку… Кто же за меня хворого пойдёт? Святые мощи остались, да и меньшого, Витьку, жалко. Может, образумится мать, опять сойдёмся.

– Не сойдётесь, она замуж вышла, – подал отцу затёртое в кармане письмо.

Он раскрыл конверт и подвинулся ближе к керосиновой лампе, прочитав, молча бросил письмо в угол, тяжело встал.

– Это она мне назло сотворила, жить она с ним не будет, вот поглядишь. Что ж, коли так обернулось, попробую жениться. Сестра одолела уже уговорами, присмотрела вдовушку в своей станице. Ты прав – с матерью всё. Это я ей не смогу простить, – он устало раскинулся на застланной койке и закрыл глаза.

Через день на подводе привёз мачеху – полную, чернявую казачку лет сорока, с добрыми и грустными глазами. Она была замужем, развелась с пьяницей, а детей так Бог и не дал. Мачеха ступила в чужой двор, боязливо озираясь, поправляя волосы тёмной, загрубевшей в работе ладонью.

Месяц не смел её назвать пасынок ни мамой, ни тетей. Всё как-то выкручивался, обходился без этого, ловил на себе её понимающий взгляд, и наконец, сорвалось с языка: "Мама".

Мачеха заплакала и неумело прижала к себе диковатого, высокого парня.

– Ну, вот и ладно… Я уже сама хотела тебе сказать, чтобы хоть тёткой звал, истомилась вся.

Сёмка засобирался уходить, застеснялся этой чужой ласки. Что не поделил отец с матерью? Так он толком и не понял. Почему она вышла замуж? И отца оправдывал, и мать жалко, и брата.

Другие гуляют, пьют, жён гоняют так, что стёкла с рамами летят на улицу. И ничего, живут себе вместе. Кто разберет этих взрослых!

Время шло. Бабка с новой снохой жила мирно, она опять забегала по двору, шаркая чириками и норовя чем-нибудь помочь. То накормит кур, то надерёт железным крючком из примётка сенца козам, а вечерами всё бьёт поклоны темным образам в переднем углу.

Иконы она принесла в дом после закрытия церкви, когда свергли колокола на землю. Иконы были несоразмерно велики для маленькой комнаты и занимали весь угол. За ними хранились старые письма, облигации, пенсионная книжка за погибших сыновей и разные узелки с ладаном и просвирками.

Из тринадцати сыновей и дочерей осталось в живых только двое, остальных побило в войнах, выкосило болезнями.

Сенька, до восьмого класса, спал на печи, с нетерпением ждал, когда бабка перестанет бить поклоны я уснёт, чтобы можно было задёрнуть занавеску и запалить на всю ночь десятилинейку. Ещё одна страсть обуревала его – книги.

К шестому классу одолел школьную библиотеку и взялся за сельскую. Ночи напролёт красными от напряжения глазами впитывал в себя Майн Рида, Джека Лондона, Арсеньева – всё, что подворачивалось под руку, но больше любил про путешествия.

Сладостно откидывался на горячей лежанке перед утром, выпалив весь керосин, и всё ещё сражался в отряде Чапаева, бродил на Клондайке или распутывал звериные следы с мудрым Дерсу Узала.

На рассвете бабка проворно стаскивала его за ногу с печки и настырно выпроваживала в школу. Надев очки на верёвочке, сама жалась к окну с книжками внука, бойко читала вслух.

Бабка считала себя вполне грамотной, одолев два класса церковно-приходской школы, сохранила хорошую память и знала такую массу сказок, что Сёмка в детстве от страха плохо спал, наслушавшись их.

Сказки бабка Калиска не просто сказывала, а играла, то понижала голос до жуткого шёпота, то вскидывалась с закрытыми глазами, чуть не валясь на пол, изображая убитого богатыря; горевала до слёз вместе со сказочной вдовой и квохтала от смеха, когда ловкий мужик дурил слабоумного богача.

Сёмка любил её без памяти, а уже взрослый приставал: "Баб, расскажи про Иванушку-дурачка?" – "Их-х-ха-ха. Да разве тебе сказки надоть. Девки небось на улице заждались, ухажёрки, а ты всё, как малое дитя, – но, польщённая вниманием, садилась на скамью и мерно начинала: – "Жили-были старик со старухой, жили, добра наживали…"

Отец с мачехой спали в другой комнате, увлеченье книгами не пресекали, только мачеха отговаривала, жалеючи:

– Сё-ё-ём? Свихнёшься от книжек. Ить у нас в станице случай был. Зачитался один парень – и в психдом определили.

– Не свихнусь, – сонно хлопая глазами, успокаивал он, – страсть, как интересно читать! В школу бы не пошёл, всё читал, да отец узнает.

Отца Семён не боялся, тот ни разу не тронул его пальцем, но уважал, любил и не хотел осрамиться перед ним.

А жизнь бежала, как вода в весеннем буераке. Затягивало старые раны и обиды.

На крещенье Сёмка принёс домой свежую рыбу. Километрах в шести от станицы, в Чёрных озёрах, нашёл он чьи-то самоловки.

Во льду прорублена щель и перехвачено озеро связанным в частокол камышом, плетень закрывает проход рыбе до илистого дна, в редких окнах затаились плетённые из лозы верши.

Радостно вывалил Сёмка на стол перед мачехой гору замерзших щурят и золотистых карасей.

– Вот… Наловил. Замор рыбы на озёрах, лунку пробил – она и попёрла на воздух!

Мачеха принялась чистить улов, кто не любит зимой, в охотку, похлебать свежей щербы! Нахваливала добытчика:

– Отец придёт с собрания, а у нас угощенье. Он же страсть как щербу уважает. Вот молодец, постарался…

Семка, гордый, независимый, толкался по дому, чистил ружьё, жевал на ходу хлебную ковригу, ужинать не стал в предвкушении ухи.

Отец пришёл, снял обметенные от снега валенки, положил их сушить на загнетку печи и увидел рыбу. Подсел к столу, с наслаждением вдохнул пряный запах озёрной сырости, ила, исходящий от щук. Взял в руки золотого карася, долго любовался переливом чешуи.

Потом молча встал и вышел в чулан. Вернулся не скоро, держа в руке фонарь "летучая мышь".

– Вот тебе фонарь, возьми спички про запас и отнеси рыбку туда, где взял.

– Так замор же, сама лезла, только успевай вытаскивать…

– Не бреши в глаза, – устало присел отец на табурет, – поимей совесть, брехать – это последнее дело. Карасю твой замор нипочём. В ил на родниках зароется, чихает на замор. Вот этого ты и не знал. Отнеси, Христом-Богом прошу, не выводи из себя. И чтоб такого боле не было! Ясно?

Сёмка молча оделся и покидал рыбу в мокрый рюкзак.

– А как же я чищеных щук положу, догадается хозяин?

– Как брал, так и положишь. Не ты ставил самоловки, не нам и есть. Не привыкай жить дармовщинкой.

Заледенел весь отец, сгорбился, достал из шкафчика лекарство от сердца и выпил, наморщив лицо. Туманно глянул на сына:

– Видать, плохо тебе живётся, раз на ворованную рыбу потянуло. Эх ты… А коль прознает кто, скажут: "Иван Васильевича сынок ворует!" Со стыда провалюсь, ты об этом подумал, когда брал? Да… Дела…

Есть старинная сказка. Захотел один казак себе шею наесть, посправней телом стать. Украл быка. Потаясь, зарезал и схоронил от людского глаза. Ест вволю мясцо, от пуза ест, а сам боится – всё оглядывается, всё оглядывается от стола, кабы никто в избу не зашёл да не увидал… Так себе шею и открутил насовсем!

Немудрёная присказка, но жизнью проверенная. Хлебушек надо есть заработанный своими руками, и нету его слаще! Неси!

– Отец! – вступилась мачеха. – Ведь, ночь на дворе, замёрзнет. Может быть, завтра сходит опосля школы? Куда он сейчас пойдёт, страшно, и даль такая, не приведи Господи…

– Неси! – отец непреклонно тряхнул головой. – Неси и не оглядывайся, впредь наукой будет, как воровать. В этом дому чужого ещё не ели и не будут есть, пока я живой. А замёрзнешь – туда и дорога, нету в таком деле к тебе жалости. Иди, говорю! Что, жидковат на расправу, рыбачок?

Лучше бы он ударил, чем смотрел с таким укором.

Брёл Сёмка через лес, держа наготове ружьё со взведёнными курками. Тёмные вывортни и пни выбегали на дорогу, и жутко ёкало под ложечкой, палец норовил дёрнуть спуск заряженной тулки.

За день намаялся, а тут надо повторить пройденное. Дрожали от слабости ноги и руки, голодно урчал раздразненный хлебом живот. Гончак Полёт, набегавшись за день, потрусил следом до околицы и вернулся, решив собачьим умом, что ночью охотиться бесполезно.

Когда совал в верши рыбу, сжался весь, испуганно озираясь. Почудились огоньки фонариков у зареченского хутора, опрометью кинулся бежать, не разбирая дороги, падая и задыхаясь от хрипа.

Запнувшись о заструг, упал, и ружьё от удара выпалило, обдав огнём лицо, дробь защёлкала в тальниках острова – мгновенно опомнился. Остыл. Зажёг потухший фонарь. Долго с ужасом смотрел на чёрное ружьё. Пахло порохом.

Всего в вершке от головы выбил заряд во льду пологую лунку. Устало сидел, потерянно глядя на лохматые, зимние звёзды. Прошла обида на отца за его жестокий приказ. Стыдно было вернуться домой, посмотреть ему в глаза.

Шёл не спеша, останавливаясь на отдых, размышляя о себе. Ноги противно дрожали от устали, из-под распахнутой на груди фуфайки валил пар, прохватывал морозец мокрую спину. Щёки нестерпимо горели от стыда. Жить расхотелось, так пакостно и смрадно было на душе.