Текст книги "За землю отчую."

Автор книги: Юрий Галинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Свои мы, свои!

Жеребец Василька едва не сшибся с конем сына боярского Дмитрия.

Я – Василько, сын Сысоя, десятник с порубежного острога на Упе!

– Здравствуй! – обрадованно воскликнул сын боярский.– А мы уже встревожились.

Подскакал боярин Андрей Иванович Курной.

Беда, бояре, ордынцы следом гонят!—взволнованно говорил Василько.– Сотни три, не меньше.

Покинем возки, а сами в лесу схоронимся,– предложил сын боярский.

С женами и детьми далеко не уйдешь, Дмитрий Александрыч,– покачал головой Курной.

Сие не годится,– поддержал его Василько.– Врагов много, не отобьемся. Пущай возки дальше едут. До Оки недалече, а там из Тарусы помощь подоспеет. Мы же тем часом ордынцев задержим.

Так и сделаем,– согласился боярин.– И, обращаясь к своему помощнику, приказал: – Бери, Дмитрий, две дюжины воинов и гони за возками. С теми, что впереди, будет человек сорок. Это уже сила.

Сын боярский нахмурился, но подчинился. Вместе с княжескими дружинниками помчался вослед возкам, что были уже далеко.

Лошади, подгоняемые кнутами и гиканьем возниц, неслись во всю прыть.

Завидев урусутов, что вдруг появились на дороге, тысячник Тагай опешил. Он тут же стал отдавать наказы, нукеры передовой сотни Тимура успели выхватить из кожен сабли, но ряды ордынцев смешались. Сотник и окружавшие его шуракальцы упали с коней. Зазвенело оружие. Курной и Василько рубили врагов, громкими возгласами подбадривая воинов. Но вот в битву вступили нукеры второй сотни жузбасы Ахмеда. На дороге стало тесно – не размахнуться ни мечом, ни саблей... Постепенно -сражение перемещалось в лес. В ход пошли ножи и кинжалы, завязалась рукопашная схватка. Ордынцам, несмотря на то, что их было намного больше, не удавалось смять тарусцев. Мынбасы Тагай на узкой дороге не мог ввести в. бой всех нукеров и приказал сотнику Хасану обойти урусутов. Шуракальцы ринулись через редкий сосновый лесок.

Андрей Иваныч, татары в окружь пошли! – закричал Василько.

Вижу! – прохрипел Курной, он сражался без щита – окровавленная рука боярина висела плетью.– Что делать станем?!.

Порубежник не успел ответить – на него напали сразу три шуракальца. Подняв коня на дыбы, он снес мечом голову одному, наотмашь рубанул другого, третий отскочил в сторону. Василько перевел дух, хотел было осмотреться, но тут послышался истошный вопль Курного:

Спасай княгиню и княжичей – ордынцы хотят их полонить!

Василько резко повернулся в седле: из леса стремительно выскакивали шуракальцы и, оставляя за спиной сражающихся, неслись по тарусской дороге.

Выходи из сечи! Все выходи!

Круто развернув коня, боярин Курной поскакал по дороге; следом, отбиваясь от наседавших ордынцев, мчались Василько и оставшиеся в живых русские воины.

За оконцами княжеских деревянных хором, покрытых цветными росписями, послышался конский топот, громкие голоса, заполошный выкрик:

Господи, беда-то какая!

В светлицу, где за дубовым, с резными украшениями столом сражались в шахматы князь тарусский Константин Иванович и его младший брат Владимир, вбежал княжеский стремянный, закричал тревожно:

Княже! Ордынцы под Тарусой, за княгиней и чадушками твоими гонятся!

Что?! – вскочил на ноги Владимир, молодой, узколицый, с длинными, до плеч, светлыми волосами.

Константин Иванович, внешне схожий на брата, побледнел, попытался было встать и не смог – перехватило дыхание.

Говори!

Пригнали в город два твоих дружинника. На тарусской дороге у самой Оки ордынца в полон взяли. Поведал он, что татары хотят захватить Ольгу Федоровну и детей твоих...

В груди князя тарусского вдруг пробудилась боль, как тогда на поле Куликовом, где он, раненный вражеской стрелой, упал с коня, а на него свалилось еще несколько сраженных человеческих тел. Но Константин Иванович превозмог себя, поднялся из-за стола и тихо спросил:

К самой Оке, говоришь, пригнали?..– Князь покачнулся. Заметив неладное, Владимир бросился к нему.

Что с тобой, брате?!.

Ничего, Володимирі, ничего.– Константин Иванович выпрямился, положив руку на плечо брата, наказал: – Вели выводить дружину. Не мешкай только!

Владимир выбежал из светлицы, гулко застучали по деревянной лестнице его подкованные сапоги. Хлопнула наружная дверь, со двора донесся повелительный голос молодого князя.

Константин Иванович скользнул взглядом по бревенчатым дубовым стенам, на которых висело украшенное драгоценными камнями, золотом и серебром оружие, и медленно подошел к стремянному.

Сколько их?

Не ведаю, княже,– растерянно пожал тот плечами.—* Может, позвать гонцов?

После! Неси меч и шлем.

Двор был уже заполнен людьми. Сквозь раскрытые настежь ворота виднелись ряды конных дружинников. Свистели дудки, звенело оружие, ржали лошади.

Константину Ивановичу подвели коня. Стремянный хотел помочь князю, ко тот отстранил его и сам уселся в седло. Следом ехали рысью брат Владимир и воеводы. Под копытами коней глухо гудела земля. Боль в груди почти прошла, в лицо ударял ветер, и князь ненадолго отвлекся от хмурых мыслей. Но, едва стали спускаться с холма, тревога снова омрачила его лицо. Разгоняя коней, всадники галопом скакали по дороге.

І

Тарусские воины, окруженные со всех сторон татарами, сгрудились возле княжеских возков. Шла неравная битва. Все труднее становилось отбиваться от врагов. Упал с коня раненный копьем в грудь сын боярский Дмитрий. Погибли многие порубежники и среди них ставший братом Васильку Сопрон. Пала половина княжеских дружинников, сопровождавших из Тулы тарусскую княгиню Ольгу. Громоздились трупы людей, раненые отползали с дороги, пытаясь укрыться в зарослях...

Возки стояли неподвижны. Нагнав их, нукеры сотника Хасана смяли горстку дружинников сына боярского Дмитрия и перерезали саблями постромки. Ошалевшие от страха лошади, сметая все на своем пути, понеслись по дороге, несколько упряжек на повороте занесло, и они разбились. Однако захватить княгиню шуракальцам не удалось – на помощь воинам Дмитрия подоспели боярин Курной и Василько. Сквозь шум лютой сечи доносились детский плач, испуганные причитания и рыдания женщин.

На шлеме Василька, испещренном вмятинами и зазубринами, добавлялись следы новых ударов, сквозь рассеченную на груди кольчугу сочилась кровь.

Держись, други, держись! Скоро придет помощь из Тарусы! – подбадривал воинов Василько.

Наконец послышались топот коней и крики: «Слава! Слава!» В окружении воевод и стремянных на дороге появились князья Константин и Владимир. Обнажив мечи, русские ратники врубились в ряды шуракальцев. Юный Владимир одним ударом рассек неустрашимого мынбасы Тагая от плеча до пояса, под сотником Ахмедом убили коня, и он упал оземь. Оставшись без начальных людей, татары перестали сопротивляться и бросились наутек. Тарусцы устремились за ними в погоню.

Василько склонился над Сопроном, не стыдясь, заплакал... «Прощай, брат!..»

Князь Константин, спешившись, рывком открыл дверцу возка. Бледная Ольга с остекленевшими глазами, обхватив княжичей руками, судорожно прижимала их к себе. Мгновение сидела недвижимая, а узнав мужа, истошно вскрикнула и лишилась чувств.

ГЛАВА 17

На следующий день князья Константин и Владимир с боярами и воеводами делали смотр полкам. По главной площади Тарусы шли на рысях княжеские дружинники, шагали ополченцы – горожане и крестьяне из Тарусы, Алексина, Любутска, Калуги. Среди воинов были безусые юнцы и пожилые седобородые воины со шрамами и морщинами. Копья и рогатины, мечи и дубины, кинжалы и топоры, панцири и тигиляи ^[12]– у кого что. Лица суровы, в глазах – решимость.

Да...– вздохнул игумен Алексинского монастыря Никон и, обращаясь к боярину Андрею Ивановичу .Курному, который стоял рядом, произнес задумчиво: – Не хватает людей в градах и селах, некому на земле трудиться, ремесло делать, а тут рати, рати... Сколько доброго, угодного богу могли бы они руками своими сотворить – каменные храмы построить, землю засеять, образа господа нашего и святых угодников намалевать, детей взрастить.

Может, все и так оно, отче, да не к месту речи сии! – поправляя перевязь, на которой висела его раненая рука, хмуро заметил тот. – Ныне одним все должно мериться: как бы землю нашу и люд русский врагам на поруганье не отдать. Сеять, строить да в то же время быть рабами?! К чему такое? Для кого?

Никон, плотный, высокий ростом, еще не старый человек, не отвечая, медленно огладил руками свою новую черную рясу и, то ли соглашаясь, то ли оспаривая, качнул головой.

Шествие ратников затягивалось. Несколько раз начинался и переставал по-осеннему мелкий, нудный дождь, пока наконец не разразился ливень. Сразу стемнело, поднялся ветер, но князья, бояре и воеводы, кутаясь в промокшие плащи-епанчи не сходили с коней, стояли молчаливыми, неподвижыми группами. Только князь Константин, держа высоко в приветствии руку, возглашал громко, на всю площадь:

Слава воям! Слава Тарусе! Слава Алексину! Слава Калуге! Слава!..

А в ответ неслось громовое:

Слава князю Константину Иванычу Тарусскому! Слава Руси! Слава! Слава! Слава!..

После смотра воинства Константин Иванович, отпустив бояр и воевод, позвал брата Владимира отужинать с ним в горнице. Сбросив промокшую одежду, князья облачились в шелковые рубахи, на ноги надели легкие туфли-моршни, сшитые из кожи. В горнице уже был накрыт стол. На желтой парчовой скатерти, пестро расшитой красными цветами и зелеными листьями, стояли в серебряных и оловянных блюдах и мисках мясной и рыбный студень, стерляжья икра, заливная осетрина, тертая редька, моченые яблоки, грибы в уксусе, соленые огурцы и капуста. Между ними высились расписные фарфоровые сулеи с медом и пивом, кувшины с ягодным соком. На бревенчатых дубовых стенах были развешены охотничьи трофеи – головы оленя, лося, медведя, волков, рысей. Вбитые в стены медные светцы с зажженными лучинами и поставленные в углах на полу два высоких светца со свечами ярко освещали горницу.

Поначалу проголодавшиеся князья ели молча, то и дело осушая большие серебряные чарки с белым и красным медом. Но вот Константин Иванович положил разрисованную узорами деревянную ложку на стол и, улыбнувшись, взглянул на брата. Со вчерашнего дня, когда ему удалось спасти свою семью, князя не оставляло хорошее расположение духа. Возвратившись с женой и детьми в Тарусу, Константин Иванович тут же наградил Василька и уцелевших дружинников и порубежников серебряными чарками и деньгами, а боярина Андрея Курного порадовал богатым даром – княжеским селом, примыкавшим к его вотчине. Князю казалось славным предзнаменованием и то, что ему с ходу удалось разгромить вражеский отряд – почти все ордынцы были перебиты или взяты в плен, ушла лишь горстка.

Опершись руками на покрытую красным бархатом лавку, он поднялся из-за стола, взял дамасскую саблю с отделанной золотом и серебром рукояткой, в которую были вправлены рубины и сапфиры, и передал ее Владимиру.

Жалую тебя, брат мой хоробрый, сею саблей, дабы без пощады разил ты наших врагов!

Младший тоже встал, с поклоном принял оружие, а сам подумал насмешливо: «Дарит мне саблю татарского тысячника, коего я убил...»

Ну вот, Володимир, теперь можно поговорить, посоветоваться обо всех тревогах наших,– присаживаясь рядом с братом, сказал князь Константин.– Идти ли нам на крымцев, дабы изгнать их с земли нашей, а может* дать бой под Тарусой? Сила собралась у нас знатная—вон сколько ратников по Тарусе сегодня прошло. Говори, брате, что мыслишь о том?

Владимир молчал, лицо его с небольшой светло-русой бородкой было задумчиво и серьезно.

«Костянтин говорит, что воев у нас много. А их ведь и семи тыщ не наберется, да и какие то вой...»

Чего молчишь? – перебил его раздумье старший.– Али сомневаешься?

Что тебе сказать, брате,– нахмурился тот.– Не серчай, но мне тебя не понять. Такое задумал...– Он пожал крепкими плечами, плотно обтянутыми малиновым шелком рубахи.– Сколько у нас воев?.. Две тыщи конников да пять тыщ ополченцев. Ежели бы такие ополченцы, что с нашим покойным отцом на Куликово поле ходили и полегли там в лихую годину, а то одни юнцы да старцы. И с таким воинством ты хочешь побить татар, изгнать их с Тарусчины?..– Горько усмехнувшись, Владимир махнул рукой.

Слушая его, Константин мрачнел. Едва брат умолк, он резким движением взял со стола сулею с белым медом, рывком налил себе полную чарку так, что даже на скатерть плеснул. Не приглашая Владимира, выпил один. Потом, бросив недовольный взгляд на брата, отчеканил:

Все одно будет по-моему!

Слова младшего разозлили его, хорошее настроение куда и делось. Тарусский князь был горд, крут норовом, если что задумал, ни с кем не считался, разубедить его никому не удавалось. Владимир знал это и не перечил брату, с детских лет был послушен его воле. Но тут не сдержался, бросил в сердцах:

Безрассудство есть сие!

Кровь прилила к голове князя Константина, затуманила взор. «Вот тебе и брат родный!.. Не только не поддержал, а еще и насмеялся, супротив пошел!»

Константин Иванович встал, прошелся по горнице, с досадой думал: «Вишь, как себя показал. А я-то мыслил: заранее переговорю с ним, дабы на думе боярской завтра и он сказал нужное слово. Почитал за храбреца, чай, всегда первым в сечу кидался, мыслил, он и ныне загорится. Чего греха таить, надеялся, что укрепит меня в сем решении, сомнения мои развеет».

Несколько поостыв, подошел к брату, спросил настороженно:

Может, посоветуешь бросить отчий удел и на поклон в Москву податься? Небось приютят, сделают такую милость?

Владимир поднялся с лавки, не обращая внимания на резкий тон старшего, сказал спокойно:

Им ныне не до тебя, Константин, сам знаешь. Татары уже к Москве, должно, подошли, а Михайла Тверской, как и Олег Рязанский, затаились. Сидят, выжидают, что дале будет.

Ты, Володимир, от дела не уходи, прямиком скажи, что мыслишь! – повысил голос тарусский князь.

А ты на меня не кричи! – вспыхнул младший и, не отводя разгневанного взора от хмурого лица брата, продолжал: – Уж коль пришло к тому, скажу тебе начистую! Не можна ныне Тарусе да и всем землям удельным в одиночку держаться. Со всех сторон Русь окружена ворогами. Как им противоборствовать, когда каждый князь, опричь своей вотчины, ни про что ведать не хочет. В мамайщину собрались все русские полки в единую силу, вот и побили Орду. А только с Мамаем управились, каждый сызнова в свой бок потянул. Потому вороги по Руси и гуляют, кровь нашу льют. Русская же сила вся пораскидана, да и обезлюдели мы после сечи Куликовской...

Константин с удивлением слушал брата, смотрел в его потемневшие от волнения голубые глаза. Володимир, вчера еще отрок, во всем поддерживал его, Костянтина, со всем соглашался, а теперь толкует такое... Вырос!

Константин Иванович и гневался на Владимира, и помимо воли гордился им, угрюмые складки на его лице понемногу разглаживались, а в душе множились сомнения: «Верно ли хочу поступить?.. Может, прав он, а не я?..»

А Владимир, пытаясь убедить старшего брата, вел свое:

Не можем мы с такой малой силой идти на татар! Надо все воинство увести на полночь, соединиться с другими русскими полками. Тут же, на Тарусчине, мы как в силке, что на зверя ставят. Ежели даже побьем крымчаков, кои на Тарусу идут, другие на нас кинутся!

Но Константин не внял доводам младшего. Бросив на него мрачный взгляд, буркнул:

Захмелел ты, должно, Володимир,– такие речи ведешь!

ГЛАВА 18

Не успели ватажники закончить свою скромную трапезу – наспех сваренные щи и постную толокняную кашу, как во Владычном монастыре объявился монах из Тарусы. Длинный, худой старик, на сухощавом лице, испещренном морщинами, лишь темные глаза светились лихорадочным блеском под кустистыми седыми бровями. Старец прошагал верст двадцать по бездорожью и от усталости едва держался на ногах, его вел под руку пришедший с ним из Тарусы еще совсем юный чернец.

Монастырский двор был опять полон братии. Обычно крестьяне, холопы да и монахи не опасались лесных молодцов, нередко находя у них защиту от обид и притеснений. И потому, узнав, что пришлая ватага разбойников расправилась с ордынскими прихвостнями, которые привели в обитель татарский чамбул, они тут же стали возвращаться обратно.

Тарусские монахи взошли на паперть монастырской церкви. Воздев к небу скрюченные руки, старец окинул возбужденным взглядом собравшихся во дворе людей, воскликнул взволнованно:

Людие! Прогневили мы господа, всемогущего и все– милосердного! Наслал он на нас, грешных, нечестивых агарян! Аще .хотите уберечь веру христианскую и землю отчую от поругания, защитить от убивства и бесчестья жен и чад своих, все должны встать под стяги верного ревнителя божьего, благословенного князя Костянтина Иваныча Тарусского. Землю нашу заполонили окаянные ордынцы, повсюду они – ив Туле, и в Калуге, и в Верее, и в Серпухове!..

«Ив Верее уже татары?!» – Федор вздрогнул, когда услышал это, сразу пригорюнился, опустил голову.

Сбирает князь Костяитин рать в славном граде Тарусе,– раздавался на притихшем дворе негромкий голос старца.– Хочет он выступить супротив лютого ворога. Все – оружны и неоружны – идите в Тарусу, на кою гонят орды безбожных крымчаков!

Монах замолк, вытер рукавом выцветшей рясы лицо, устало опустился на каменную ступеньку.

Некоторое время во дворе царило молчание, но вот кто– то из монахов воскликнул с отчаянием:

Грешны мы! Грешны, о господи!..

И тотчас со всех сторон понеслось:

Пришла погибель земле Русской! Беда! За грехи карает нас господь!

Прогневили мы господа, в великой гордыне живем, за то и казнит нас!

Боже, спаси и помилуй нас!..

Ну и дела!– заметил Ивашко-кашевар и, подмигнув лесовикам разудалыми голубыми глазами, предложил: – Может, и нам податься, робяты? Давно уж рука кистенем не играла, хоть на ордынцах душу отведем.

Поздно уже! – буркнул дряблолицый Рудак.– Пока дойдем, татары и Тарусу, как Серпухов, прахом пустят. На сие они, чай, скорые.

У страха глаза велики,—хмуро заметил Клепа.– Только чего нам опасаться? За живот свой, что ли? Так он весь при нас! – зло тряхнул он своим рваным рубищем.– За головы свои мы николи не хребтились.

И все ж, ежели по совести, не лежит у меня душа к сему. Мы – ватага вольная, неча нам в чужое дело лезть, для тарусцев стараться! – недовольно выкрикнул долговязый и с досадой сплюнул.

Что тарусцы, что москвичи – одно племя! – сердито бросил Клепа.

Об том говорить нечего, Егорко,– назвал по имени атаман рыжего лесовика, подошел к нему, хлопнул по плечу, привлек к себе. Рубище Клепы и нарядный кафтан Гордея так не вязались друг с другом, что Митрошка не выдержал, прыснул невольно в кулак. Атаман рассеянно взглянул на швеца.

Ватажники выжидательно смотрели на него, но Гордей молчал – было видно, что он колеблется. Притих и Митрошка, не зная, на что решится атаман. Душу Федора тоже заполнили горечь и сомнение. Последние дни его так тянуло к родным в Верею, хотелось увидеться с ними, с Галькой, по которой очень скучал. И были они от него теперь так близко – день-другой, и доберешься... Тарусский монах сказал, что Верею захватили татары. Тем паче он должен туда идти. Может, окаянные обминули его село? Места те ему хорошо знакомы, ведь когда-то от воев Верейского воеводы хоронился, знает, где искать беглых...

А на монастырском дворе все пуще разгорались страсти. Паника несколько улеглась, подворье гудело взволнованными голосами. Одни предлагали откликнуться на призыв Константина Тарусского, вступить в его ополчение (князь хоть чужой, но ведь соседи—до Тарусы всего ничего)1, другие возражали. Крестьяне и монахи раскололись на два стана, спорили, хватали друг друга за грудки. В шуме, царившем на монастырском дворе, глох голос тарусского старца, который, стоя на паперти, пытался утихомирить разбушевавшийся люд.

Федор, нервно покусывая стебелек сухой травинки, исподволь прислушивался к разноречивым толкам,– все еще колебался. Но он был воин, к тому же считал, что не выполнил свой ратный долг: не предупредил коломенского воеводу о нашествии татар, и это в конце концов сыграло решающую роль. Порубежник пробрался сквозь густую толпу, поднялся на паперть монастырской церкви и, став рядом со старцем, закричал на весь двор, призывно, громко:

Слушай меня, люди! Верно тарусский монах сказал: надо всем стать супротив окаянных ворогов наших —* ордынцев!

Лесовики, что стояли обособленной группкой посредине двора, но шумели больше всех, разом смолкли, от удивления рты пораскрывали – острожник никогда до сих пор не кричал и разговаривал-то редко, многие в ватаге даже голоса его не слыхали, и тут – на тебе!..

Глядя на них, притихли монахи и крестьяне. Кто-то не удержался, выкрикнул задиристо:

А сам-то ты, разудалый, из коих будешь?

Федор сразу подобрался, расправил широкие плечи, .отчего его могучая стать стала еще внушительнее, и ответил уверенным, зычным голосом:

Порубежник я, а ране десятником был в дружине князя Боброка-Волынца! Ратное дело знаю, с ордынцами не раз в сечах бился и на поле Куликовом был!.. Кто надумал в Тарусу идти, становись сюда! – показал на место рядом с церковью.– Я поведу вас!

Поначалу люди на монастырском дворе стояли недвижны, но вот один за другим к Федору потянулись крестьяне помоложе и монахи-чернецы.

Благослови тебя господь! – осенил Федора крестным знамением тарусский старец, потом повернулся к остальным и провозгласил торжественно: – Пусть сойдет на вас, чады христовы, божья благодать, аще в сей трудный час встали вы за землю отчую, за веру нашу!

Гордей с лесовиками долго оставались в стороне, но затем и они подошли к паперти.

Спустя час-другой сборный отряд из ватажников, крестьян и монахов во главе с Федором, Гордеем и тарусским старцем покинули Владычный монастырь и направились вверх по Оке к Тарусе.

ГЛАВА 19

Когда Владимир вышел, Константин еще некоторое время взволнованно вышагивал по горнице. От стола с неприбранными яствами к оконцу, снова к столу и снова к оконцу. Налил себе чарку меда, но не выпил, опять задумался. Решимость, с которой до разговора с братом был настроен выступить против татар, поколебалась. Оп уже жалел, что советовался с ним. «Не только веру мою в то, что задумал, не укрепил, а навел замятию ^[13]...»

Раздосадованный князь покинул горницу и по длинному коридору направился в покои княгини. При его появлении сенная девушка, сидевшая в слезах на лавке в передней комнате, испуганно вскочила. Ольга Федоровна уже второй день не выходила из опочивальни, ей нездоровилось, болело сердце – никак не могла прийти в себя после всего, что случилось на тарусской дороге.

Дуняша, поклонившись князю, молча посторонилась, пропуская его к двери.

Ольга Федоровна, бледная, с синими полукружьями под глазами, лежала в постели. Она бодрствовала – сон не шел к ней, снова переживала прошлое, со страхом думала о том, что ждет их. Как она корила себя за то, что не прислушалась к советам боярина Андрея Ивановича. Из-за этого легло столько русских воинов, погиб юный сын боярский Дмитрий. Ему б только жить да жить, такому сильному, статному и красивому! Но его уже нет, бедная Дуняша, осталась без суженого, плачет по нем безутешно. Такая напасть пришла! Боярин Андрей Иванович чудом уцелел, но не сможет владеть рукой, перерубленной татарской саблей... Как ни страшно было Ольге, она не могла отвести глаз от оконца в возке. Видела, как шла битва, видела искаженные лица сражавшихся, видела, как падали с коней убитые и раненые...

Громко скрипнула дверь. От неожиданности княгиня вскрикнула, порывисто приподнялась. В тусклом свете висевшей под образом лампадки узнала мужа и обессиленно откинулась на пуховые подушки, закрыла глаза.

Константин Иванович подошел к ней, присел, улыбнулся, провел рукой по распущенным светло-русым волосам. Ольга Федоровна припала к его груди, обняла за шею. Радостное волнение охватило ее, так бы и сидела рядом* не выпуская его из объятий...

Князь снял со своих плеч ее руки, отстранившись, с затаенной грустью пристально взглянул ей в глаза. Сердце Ольги тревожно сжалось, когда встретились их взгляды. Как она всегда боялась этого взгляда! Он опять что-то надумал, ее неугомонный муж, что-то неведомое и опасное, и никто во всем княжестве не сумеет теперь отговорить его... Вот так же, с грустыо, смотрел он ей в глаза два года назад, когда решил идти на поле Куликово. А ведь покойный свекор, князь Иван Костянтинович, оставлял его осадным воеводой в Тарусе. Ничто не помогло – ни Ольгины слезы, ни наказ отца, ни уговоры старшего брата. К счастью, Костянтин вернулся, хотя и раненый. А мог погибнуть, как погибли его отец и брат...

Что ты надумал, Костянко! – воскликнула княгиня, не отрывая от лица мужа взволнованного, беспокойного взгляда.

Что надумал, то уж надумал, Ольга! – нахмурившись, обронил тот и, помолчав, не терпящим возражений голосом сказал: – Завтра уедешь с чадами из Тарусы. Возьмешь с собой всю казну нашу и то, без чего не обойтись.

Снова разлука? – в отчаянии спросила она.

Не перебивай! – строго произнес князь и продолжил: – Поедешь в Рязань к Олегу. В сей тяжкий час, почитай, один он живет и делает все с разумом. В мамайщину ни единого воя не потерял и сейчас в стороне остался. Ведомо мне стало, что с Тохтамышем он сговорился, и тот окружь земли Рязанской свои полки повел. Мы же, князи тарусские, все за Москвой тянемся, ратников своих теряем. Ныне же все потерять можем, потому что в сей лихой час одни остались.

Что же ты надумал, Костянтин?

– Об том скажу после.

Не томи мою душу!

Но он не ответил.

Константин Иванович молча зажег от лампадки лучину, обошел с огнем светцы. Стало веселее, нарядно проступили на бревенчатых стенах яркие вышивки. Ольга Федоровна подошла к мужу, который стоял у оконца, беспокойным голосом сказала:

Рязань – ненадежное место, Константин. Не верю яордынцам. Ежели они, чего недоброго, Москву повоюют, то и Рязань в стороне не останется.

Князь вспыхнул, зло посмотрел на жену, но постарался подавить в себе закипевшее раздражение, бросил недовольно:

Потому в Рязань, что ныне никуда не проехать больше!

Ольга в недоумении подняла тонкие брови, и он пояснил:

‘В Тверь и Новгород пути нет – повсюду там бессчетно вражеских чамбулов бродит. Чтобы в полой вас не захватили, всю свою дружину доведется отрядить.

А что с собой мыслишь?

Что мыслю, то уж мыслю! – буркнул Константин, неожиданно схватил светец, возле которого стоял, за длинную серебряную ножку, поднял его из корыта с водой и резким движением опустил обратно.

Вода залила дорогой шемахинский ковер, но Ольга не обратила на то внимания, не отводила взволнованного взгляда от мужа.

А князь выговаривал то, что давно накипело у него на душе:

И ты, и Володимир в речах своих о Москве тревожитесь. Дескать, ежели повоюют ее татары, то и Тарусе не стоять. Когда-то отец и старший брат покойные тоже весь час толковали: «Надо Москвы держаться! Она, мол, защита для нас единая!..» Во все рати и походы с великим князем Московским Дмитрием Ивановичем ходили... А толку?.. Погибли на поле Куликовом безвременно. А держались бы Олега Рязанского, и по сей день здравствовали бы. И я за ними следом тянулся, на отца твоего, что дружбу с Рязанью водит, серчал...

Константин Иванович осекся на полуслове, вспомнил о вести, которую утаил от жены: ордынцы, захватив Тулу, убили старого князя, отца Ольги, а княжескую семью полонили и угнали в Крым. Но взволнованная княгиня, вся во власти тягостного разговора с мужем, ничего не заметила. Только когда Константин Иванович, оправившись от недолгого замешательства, снова посетовал на то, что Таруса одна и нет никого, кто стоял бы против татар с нею рядом, Ольга Федоровна невольно подумала: «А ведь в прошлом году приезжал к нам великий боярин московский Тютчев, предлагал союз с Москвой, так ты отказался...»

Княгиня встала с широкой лавки, застеленной шелковым одеялом и пуховыми подушками. В длинной, до пят, белой рубашке, она в свете мигающих свечей показалась князю какой-то призрачной, бесплотной, будто привидение. Ему стало жутко и, повинуясь безотчетному порыву, он обнял жену и, только; почувствовав тепло ее тела, успокоился. Крепко прижал супругу к себе, доверчиво положил голову

ей на плечо. А она, еще больше разволновавшись, в тревоге спрашивала:

Что с тобой, Константин? Я тебя таким никогда раньше и не видела. Будто прощаешься навеки...

Может, и навеки...

Что ты, родной, что ты? – растерянно прошептала она, глаза ее от страха расширились. И вдруг, резко отстранившись от него выкрикнула: – Говори, что задумал!

Не голоси! – повысил голос он, но тут же, словно устыдившись, сказал ласково: – Будет, Оленька, будет тебе. Успокойся... А уж коль хочешь знать, что задумал, скажу. Задумал то, что ныне только и надо учинить,– идти во чисто поле на окаянного ворога. Разбить ордынцев или голову честно сложить.

Княгиню будто ошеломили, так и застыла недвижимая, потом расплакалась. Наконец взяла себя в руки, обтерла слезы с лица, тихо, но твердо сказала:

Не делай сего, Константин Иванович. Во чистом поле тебе не управиться с татарами. Много их, и все они лихие воины.

Князь нахмурился, отвернулся. Будто сговорились все! Не верят! Володимир не верит, и она тоже... А сам он верит? Да, верит! Сомневался было поначалу, а теперь верит. В удачу свою, в удаль свою. Наперекор всем верит. И еще потому, что татар, идущих на Тарусу, не так уж , много – дозорные поведали: одна Шуракальская орда идет. Остальные с ханом Тохтамышем на Москву направились. Конечно, он, князь Тарусский, мог бы бросить свою землю» и вместе с женой, детьми, ближними боярами и дружиной податься на полуночь. Но не в праве он сие сделать, оставить люд тарусский —• горожан и сирот, что по его призыву пришли в Тарусу из других городов. Покинуть их, а самому бежать? Нет, так негоже!..

А другой голос ему шептал: «Безрассудство! Не устоять тебе против ордынцев. Не хочешь искать приюта у других князей, в других землях, уходи в леса...» Нет! Пущай он погибнет, но не уйдет с Тарусчины, не померившись силой с ордынцами!..

Константин Иванович так задумался, что забыл и о жене. В опочивальне царила тягостная, томительная тишина, оплывая, гасли одна за другой выгоревшие свечи. Но вот князь словно очнулся, перевел взгляд на съежившуюся в ожидании жену, сказал строго:

С утра готовься, Ольга Федоровна, к отъезду!

И быстрыми шагами вышел из опочивальни.

На рассвете в Тарусу прискакали дозорные, следившие за крымцами. Им удалось ночью пробраться к стану Бека Хаджи, который расположился в тридцати верстах от города. Плененный шуракалец подтвердил, что орда идет на Тарусу и через два-три дня будет под ее стенами. Тайная надежда, что крымцы свернут в обход и направятся на Москву путем, которым прошли все полчища Тохтамыша, растаяла. Отправив жену и детей в Рязань, Константин Иванович велел собрать боярскую думу.