Текст книги "За землю отчую."

Автор книги: Юрий Галинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Просторную светлицу заполнили княжеские воеводы и ближние бояре, пришли игумен Никои и брат князя Владимир. Все были насторожены, угрюмы – знали уже, с какой вестью вернулись дозорные в Тарусу.

Будем сражаться! – упрямо тряхнув длинными волосами, бросил князь Тарусский.– Лучше смерть принять, нежели в неволе поганой жить! Так сделать, как сие сделали отец наш, Иван Константинович, брат наш и тыщи хоробрых тарусцев на поле Куликовом.

Верно сказал пресветлый князь наш Константин Иванович! – первым поддержал его боярин Курной.– Я хоть с одной рукой, а в первых рядах буду биться за Тарусу. И всех к тому призываю!

Еще два боярина выступили за то, чтобы идти навстречу врагу. Остальные молчали. В тусклом свете, скупо пробивавшемся через слюдяные оконца, едва можно было различить взволнованные лица собравшихся на думу людей.

Чего молчите, бояре? – Константин резко поднялся со своего кресла-трона, обвел всех пристальным взглядом.– В старину наши предки говорили: «Се сколь добро и сколь красно, ежели жити, братии, вкупе!» Так оно и сейчас!

А я мыслю, что надо тебе, Константин Иванович, со всей дружиной и ополченьем подаваться на полуночь! – раздался звонкий голос князя Владимира.– Так я считал, так и ныне считаю. Еще вчера об том говорил тебе, княже...– И, помолчав, с упреком добавил: – И о том, что в Тарусу пригнал гонец от князя Володимира Андреевича Серпуховского, надо было рассказать. А уж коль ты промолчал, то не обессудь, я поведаю!

Князь тарусский побледнел от гнева,* стукнул кулаком по подлокотнику трона, закричал:

Не твоего ума сие дело. Молчи!..

Но Владимир впервые на людях пошел против старшего – не смолчал:

Коль уж начал, поведаю! Зовет князь Серпуховский

97

нас в Волок Ламский, бояре. Сбирает он там полки русские, чтобы выступить на ордынцев...– И, обращаясь к Константину Ивановичу, уже спокойно сказал: – Сам же ты, брат, говорил, что вкупе и добро и красно быть. Вот и надобно нам идти в Волок. Тут же с малыми силами все потеряем – и землю отчую, и воинство, и головы сложим понапрасну. А ежели с Серпуховским соединимся, по-другому будет все...

Он хотел еще что-то добавить, но старший снова оборвал его:

Не в наш род ты, видать, удался, Володимир!

Тот лишь сверкнул на брата сердитыми глазами и, чеканя каждое слово, произнес:

За свою жизнь не опасаюсь. Ежели и погибну, некому за мной горевать, ибо нет у меня ни жены, ни детей. В сечах, что бился, всегда первым был. Только одного никогда не забываю: плетью обуха не перешибешь. Потому и говорю: не управиться нам одним с татарами. Больше ничего не скажу...– заключил он и тяжело опустился на лавку.

В светлице снова воцарилась гнетущая тишина. Но не– . надолго.

Видит господь: верно молвит брат твой, светлый княже,– послышался звучный бас игумена Алексинского монастыря Никона.– Молод Володимир, но мудр, аки старец, проживший век. Не можно допустить избиения человецей, чад божиих. Святые угодники к миру людей призывали, злу не противиться, сердца свои не ярить. А кесари мирские не прислушиваются к гласу всевышнего, в суете и заботах губят род человечий...– Он тяжело вздохнул и продолжал: – Да что об сем говорить, ако повелось уж так на божьем свете. Не надобно в малолюдстве против безбожных орд идти. По лесам и топям следует схорониться всем. И не токмо женам, старцам и детям, ан и воям, и тебе, княже, и боярам твоим. Всем!

Владимир хотел возразить, воскликнуть: «Не о том речь ведешь, отче!» – но не решился.

Большинство бояр и воевод поддержало Владимира. Но это не смутило тарусского князя – он стоял на своем. Даже когда кто-то предложил не переходить Оку, а встретить татар на переправах, он не согласился.

Князь я еще ваш или нет?! – громко провозгласил он и, отметая все возражения, заявил: – В чистом поле’ будем с крымцами биться. Коль не сможем землю свою от врагов отстоять, то нечего нам и жить на ней! Наказываю все воинство поднимать, завтра выступаем!

Часть – вторая

ГЛАВА 1

Лето шло к концу. Тяжелыми колосьями налилась в поле рожь. На огороде краснела свекла, тускло поблескивали шары капусты. Гоны выходили в поле с утра и работали до темна. Радовались переселенцы —будет чем наполнить закрома. Жизнь на новом месте понемногу стала налаживаться: срубили избы, построили сараи, и хоть временами было голодно – так уж водится в крестьянском житье. У жены Антипки Степаииды родился мальчик, его назвали Егорушкой, в память о дяде, что, спасаясь от княжьей расправы, пропал много лет назад. А Любаша и вовсе заневестилась – налилась, похорошела, только голубые глаза слишком часто стали заволакиваться грустинкой. Скучно без подружек, без друга суженого...

«В самую пору девку замуж выдавать,—не раз неспокойно думалось старому Гону.—Уродило щедро – будет что к приданому добавить. Да вот за кого?..»

Как-то старик поделился своими мыслями с Фролом. Они шли с косами на плечах по мокрому от ночной росы полю. Солнце уже взошло, но густой туман не рассеивался, и фигуры их в длинных белых рубахах, казалось, плыли в белесой мгле, окутывающей землю. Фрол замедлил шаг, повернув к отцу красивое русобородое лицо, ухмыльнулся.

Эко дело, в девках не останется,– беззаботно ответил он.– Соберем хлеб с поля, осмотримся. Не одни ж мы тут. Мыслю: поблизости не только волки живут. Да и на будущий год не опоздает – ей и семнадцати нет.

Не то скипится, не то рассыплется,– недовольно произнес старик, который не любил неопределенности, всю остальную дорогу даже рта не раскрыл.

Так молча дошли до своей межи – старый Гон и Фрол вели хозяйство сообща. Туман поредел, стал подниматься кверху. В поле завиднелись фигуры мужиков и баб. Слышались людские голоса, щебетание птиц.

Пора и нам – все косят уже,– пробуя пальцем, хорошо ли заточена коса, первым нарушил молчание Фрол,

А твои где? – захватив в руку несколько колосков ржи, строго спросил отец.

Настя Ивасика кормит, вместе с Сенькой сейчас придут.

Так нельзя, Фролко. Надоть раньше выходить у поле. Ныне каждый час дорог. Осыплется зерно – наплачемся.

Видишь, тятя, говорил я, что нельзя ждать Ильина дня – тут не Таруса. Так все за грех мои слова посчитали. А истинно надоть было за неделю до него начать. Не гнали б теперь душу! – нахмурился Фрол и, широко размахивая косой, пошел по меже.

Надоть, надоть...—* бурчал под нос старый Гон.– Надоть так, как деды делали! —добавил он уже громко и зашагал следом.

А вона и наши бегут,– заметив Сеньку и Любашу, подмигнул отцу Фрол.

Не дюже бегут...

«Злющ стал, не подступишься. То не так, се не так. Ворчит весь час...» – сердито повел плечами мужик.

Запыхавшись, прибежала Настя с Ивасиком на руках. На загорелом лице карие глаза блестят. Улыбнулась мужу, бросила настороженный взгляд на хмурого свекра. Схватив деревянные грабли, стала быстро сгребать скошенную рожь. Сенька и Любаша вязали снопы.

«Не баба – молонья! – невольно любуясь шустрой снохой, думал старый Гон.—Пока Любка раз обернется, она – три. Повезло Фролке...»

У старика даже от сердца отлегло. Но не надолго. Последнее время он часто бывал неспокоен. Уж очень ладно складывалась жизнь Гонов на новом месте– добрый урожай, согласие меж детьми, покой, ни тебе тиунов, ни сборщиков. За свою длинную жизнь старый Гон давно разуверился в том, что счастье может продолжаться долго. Лезли в голову зловещие мысли, сколько ни обращался за милостью к богу, покоя не находил.

Фролу было невдомек, что за тревога на душе у скрытного старика. Молодому мужику было радостно, перехватив одобрительный взгляд, брошенный отцом на жену, не без гордости думал: «До чего ж ладна моя Настя – даже тятя отошел, на нее глядя!»

За работой незаметно летело время. День выдался солнечный, жаркий. Пот заливал глаза, рубахи мужиков и баб мокрые, хоть выжми. Но старый Гон не бросал косу, по его примеру трудились и остальные.

Сенька, ты что, уснул? – нетерпеливо окликнула Настя, она подавала парнишке охапку ржи.

Сенька, выпрямившись, не отвечая, смотрел в сторону леса.

Конный скачет! – вдруг закричал парнишка. От волнения его ломкий голос сорвался, прозвучал пронзительно, звонко, на все поле.

Мужики и бабы перестали работать, уставились на всадника. За год переселенцы отвыкли от чужих, появление незнакомца обеспокоило их. Сбившись кучками на межах, они в растерянности следили за всадником, не зная – то ли убегать, то ли ждать его.

Первым опомнился старый Гон.

Окромя его, не видать больше конных? – спросил он парнишку.– А ну, присмотрись получше!

Сенька несколько раз повернулся во все стороны, облегченно выдохнул:

Один!

И вдруг побежал конному навстречу.

Куды ты, дурень? – испуганно закричала ему вдогонку Настя, но Сенька уже мчался по скошенному полю: заметил, что всадник не управляет лошадью, а из деревни с громким лаем несется спущенная кем-то собака. «С конным неладное... А Ластун – зверище, как бы беды не натворил»,– думал он, направляясь огромными прыжками наперерез псу.

Лошадь, вступив в густую рожь, перешла с рыси на шаг и наконец остановилась. Теперь уже можно было разглядеть всадника, который уцепившись руками за гриву, низко склонился к шее коня.

Нашенский, слава тебе, господи! – перекрестилась Настя.

Наш али нет, поглядим...– задумчиво произнес старый Гон, пристально рассматривая чужака.– Должно, ранен.

Осторожно раздвигая руками колосья, старик направился к лошади. Фрол последовал за ним.

Косы возьмите! – крикнула им Любаша, но мужики даже не обернулись.

Молодец Сенька – успел перехватить Ластуна! – вслух подумала Настя и, подхватив на руки Ивасика, что ползал неподалеку, поспешила за мужиками.

Следом потянулись остальные. С любопытством рассматривали загнанную, в хлопьях пены, лошадь, человека, что, прильнув к гриве, полулежал в седле. Жеребец был ранен – в крупе торчала стрела. Как только Фрол и Антипка попытались приблизиться к нему, конь встрепенулся и отскочил в сторону. От резкого толчка всадник застонал, руки его разжались, и, не подхвати воина мужики, он упал бы с копя. Двое держали под уздцы дрожащего жеребца, другие, сняв раненого с седла, бережно уложили его на свежескошенную рожь. Кровь сочилась из-под шолома воина, запеклась в сетке бармицы, в темно-русых усах и бороде, синий кафтан, одетый на кольчугу, и зеленые сапоги покрылись большими бурыми пятнами.

Эка стукнули его как... Аж шолом треснул,– покачал головой сердобольный Любим.

Знать бы кто? – озабоченно наморщил лоб долговязый Вавила.

Может, татары? – заметил, испуганно оглядываясь, приземистый Гаврилко.

Человеку помочь надо,– вмешался старый Гон.– Сенька, сбегай за водицей! – наказал он парнишке, который, обхватив , за шею ворчащего пса, сидел рядом.– Не по душе мне сие, мужики,– настороженно оглядываясь, молвил старик.– Вам, слава богу, не довелось татарских и литвинских набегов видеть, а мне их не запамятовать. Места тут родючие, по и опасные. Надоть баб, детишек и скотину подале в лес увести. И самим туда податься...

Видно было, что он расстроен, челюсти его сухого, с желтизной лица плотно сжаты, глубоко сидящие глаза потемнели от беспокойства.

Мужики хмуро молчали. Фрол подумал: «Обсыплется все, пока мы в лесу сидеть будем...» – но сказать об этом вслух не решался. Даже бабы притихли, перестали шептаться.

Набежало облако, повеяло холодком от зашумевшего под порывом ветра леса. Стало пасмурно и неуютно.

Наконец Сенька притащил деревянное ведро, наполненное до краев водой, бабы захлопотали возле раненого.

«Красный какой! – подумалось Любаше, хотя лицо незнакомца, с которого Настя смывала кровь, было костлявым и резким, далеким от красоты.– Может, он и есть мой суженый?..– замечталась она.– Ишь, дура, чего захотела – девка крестьянская на сына боярского загляделась...» Румянец на пухлых щеках девушки поблек, вздохнув,. она отвела взгляд от воина.

Шестопером ударили,– осмотрев разбитый шлем, заключил Фрол.

Повезло боярину. Чуть ниже – убили б до смерти...– заметил старик.

Воин был жив – сердце его билось, но не приходил, в сознание.

Может, меду принести? – предложил Фрол.

Старик согласно кивнул.

Я мигом сбегаю,—вызвался Сенька, но Фрол остановил его:

Не надо. Я сам...

Сенька надулся, Настя укоризненно посмотрела на мужа, но Фрол уже широко шагал но скошенному полю в сторону деревни.

Тем временем Вавила и Любим вынули из конского крупа стрелу и, расседлав Жеребца, стали водить его, чтобы дать остыть и успокоиться.

«Добрый конь...– думал Вавила, лаская жеребца рукой и взглядом.– Куды нашим клячам!.. А может, помрет боярин, тогда кому конь достанется? Я свого потерял – выходит, мне!»– подозрительно покосился он на брата. И тут послышался радостный возглас Сеньки:

Очунял боярин!..

Василько и впрямь пришел в себя. Как в тумане, видел склонившиеся над ним лица. Беспокойно приподнялся, но поняв, что его обступили крестьяне, опустил голову на подстилку из свежескошенной ржи. Взгляд порубежника стал осмыслен и строг. Заплетающимся языком Василько пытался что-то сказать Гонам, но те не поняли его.

Вишь, мается, чтой-та сказать хочет и не может! – нахмурил брови старый Гон.

Речь отобрало у бедолаги,– сочувственно молвил Любим.

Тут и дивиться нечему – ударили-то как его! – бросил Фрол.

Нишкни, Фролко! – сердито буркнул старик.– Не то меня тревожит, что ныне не может сказать,– отойдет. Как бы только потом не поздно было!

Василько наморщил лоб, промычал что-то невнятное, затем, с трудом подняв руку, показал на лес. Мужики и бабы уставились туда, но ничего не увидели и лишь беспокойно переглянулись. А старый Гон и вовсе разволновался. Широко ступая длинными, негнущимися в коленях ногами, пошел в сторону леса, постоял и неожиданно, круто развернувшись, бегом возвратился назад.

А ну, бабы! – закричал он во весь голос.– Собирай* те детишек мигом, одежонку какую да корм и ждите нас у Гаврилкииой избы... Любимко, Фролко, Сенька! – распоряжался старик, словно воевода на ратном поле.– Сгоняйте стадо и подавайтесь в лес. А вы, Антипко и Гаврил– ко, берите боярина и несите в деревню! Мы с Вавилом сберем косы да вилы и следом...

Незнакомец, хоть и не мог говорить, но, видно, все слышал. Приподнявшись на локтях, промычал что-то, одобрительно кивнул головой. Когда Гоны, которым передалась тревога старика, бросились исполнять его наказы, на землистом, сведенном болью лице Василька промелькнула улыбка. Щуря от солнца глаза, он следил за суетой в поле, прислушивался к пронзительным бабьим голосам, детскому плачу, реву скотины.

Вдруг из деревни донесся громкий, яростный лай Ластуна. И истошный женский вопль: «А-а-а, нехристи!..» – перекрыл все звуки в поле, гулким эхом отдался вокруг. Люди, застыв на месте, стояли будто завороженные, глядя, как из леса с диким воем несутся татары. И .только старый Гон бормотал потерянно:

Опоздали, господи, опоздали...

ГЛАВА 2

Оскаленные морды лошадей, бараньи тулупы, лисьи малахаи, лица с широко раскрытыми, ревущими ртами!..

В первый миг почудилось: нечистая сила вырвалась из черных болот, лесных дебрей и напустилась на людей. Мужики и бабы хватались за подвешенные на шнурках нательные крестики из серого шифера, осеняли себя знамением.

Но прошло оцепенение. Крестьяне в ужасе заметались по полю, их везде встречали плети и гортанные выкрики ордынцев. Над деревней и лесом повисли вопли женщин, плач детей, рев скотины, ржание лошадей, пронзительные голоса татар.

Некуда бежать! Негде прятаться! О сопротивлении никто и не помышлял. Рогатины и окованные железом деревянные лопаты остались в избах, косы побросали, когда спешили к раненому порубежнику, да и вооруженных саблями и луками ордынцев было раза в три больше, чем мужиков. Лишь Василько, завидев хищников, в горячке вскочил на ноги и, держась за голову, потрусил, шатаясь, к своему коню. Уселся в седло, но, когда стал доставать меч из ножен, поплыло все перед глазами, и он свалился с лошади в рожь.

Мужиков, баб, детишек татары согнали посредине скошенного поля, заставили лечь на землю. Двое ордынцев соскочили с лошадей, подняли Василька за руки и за ноги, отнесли к пленникам и бросили, словно бревно, на землю. Порубежник застонал, из раны на голове снова потекла кровь. Крестьяне оставались безучастными, оглушенные, подавленные случившейся бедой, они уже готовы были в душе обвинить воина в том, что это он навел татар на деревню. И только лежащая ничком Любаша, бросив на него взгляд, разрыдалась еще громче.

Старый Гон, опустив голову, молчал. Антипко исподлобья следил за ордынцами, его темные глаза злобно щурились, руки были сжаты в кулаки. Гаврилко, уткнувшись лицом в землю, тихонько скулил. Настя, стоя на коленях, голосила над трупом Ивасика, убитого копытом татарского коня. Бабы всхлипывали и причитали. Детишки зарылись лицами в материнские рубахи и плакали.

Постепенно к ордынцам, сторожившим ясырь, стали присоединяться и те, которые грабили крестьянские избы. Вот уже все шуракальцы, кроме пятерых, гонявшихся по полю за скотом и лошадьми переселенцев, собрались вокруг пленников.

Двое ордынских десятников,– один в малахае и панцире, другой в черкесском шлеме и тулупе, надетом на кольчугу русской работы,– яростно крича и размахивая руками, никак не могли поделить захваченный ясырь. Они поочередно подходили к крестьянам, заставляли их подниматься с земли и поворачиваться, бесстыдно заголяли на мужиках и бабах рубахи. Наконец договорились: каждому по три бабы и по два мужика. Лошадь, меч с отделанной бронзовой приволокой ^[14]рукоятью в деревянных разрисованных ножнах, дорогую одежду порубежника согласился взять десятник в малахае, оставшийся мужик – старого Гона и Василька крымцы в счет не брали – должен был достаться второму десятнику. Скот, коней и крестьянские пожитки разделили пополам.

Окончив дележку, ордынцы позвали воинов. Словно волчья стая, накинулись шуракальцы на пленников. Одни вырывали из рук баб детей, другие, угрожая саблями, вязали мужикам руки.

Старого Гона и ребятишек отделили от остальных пленников и погнали в деревню. Следом за ними поволочили за ноги раненого порубежника, с которого уже сорвали одежду и сапоги. Старик шел мелкими шажками, согнулся, широко расставив сухие, длинные руки, обнимая детвору, жавшуюся к его ногам. Худое, морщинистое лицо Гона стало черным, а темно-русые волосы и борода побелели. Он понял, какую участь уготовили им ордынцы. Что проку от малолетних детишек, которых не пригонишь живыми в Орду, или от него, никому не нужного старика. Всех, кого татары надеялись продать или взять себе, в том числе Дуняшку и двух восьмилетних детей, они оставили в поле! В »грудь Гону будто кол вбили, слезы застлали глаза, и потому все вокруг него – люди, избы и деревья—туманились, расплывались. Немало обид натерпелся старый Иван за свою долгую жизнь, и, когда, казалось, пришел наконец и для него светлый час, случилась такая беда! Но горше всего была мысль о том, что он виновен в злосчастной доле детей и внуков. Едва переставляя тяжелые, будто к ним камни подвязали, ноги, старик нещадно терзал себя за все, что случилось. Это он уговорил семью покинуть обжитую, спокойную деревеньку под Тарусой, не внял вещему сну, который привиделся ему в Первую ночь, когда они переселились на новое место... Будто идет он проезжей дорогой, а вокруг поля да поля. Только подумал: «Чьи же они, и почему людей на них не видать?..» – как стоят перед ним трое. Один в черное одет, другой в тканях заморских и серебре, третий золотыми украшениями сверкает.

Обступили старого Ивана, кричат:

Наша это земля, наша! Иди к нам, сирота!

Царствие небесное, сребро, злато обещают.

Не надо мне вашего,– говорит Гон.– Я туда пойду! – И на лес показывает.

Да куда ж ты пойдешь? Куда? – кричат те, за зипун ухватились, уговаривают: – У тебя, опричь топора, ничего и нет. А там земля вся древом поросла, вовек ее под пашню не поднимешь!

Но не слушает их крестьянин, отстранил с дороги, идет к лесу...

Не пущать его! – вопит тот, что в черном.

Воротить! – кричит в заморское одетый.

А третий подбоченился, хохочет:

Ха-ха! Пущай идет. Все одно от меня не скроется. Моя земля всюду!

«Ба! Да сие ж знакомцы все! – мелькнуло вдруг в голове старого Гона.– В злате – князь тарусский Константин Иваныч. В сребре – Курной, боярин. В черном – игумен Алексинской обители, отец Никон». Старик оглянулся – присмотреться хотел... Но что сие?! Исчезли те, а по дороге, размахивая саблями, трое татар за ним гонятся...

У избы Любима ордынцы остановились. Сначала в нее втащили порубежника, потом загнали старого Гона и детишек. Закрыли дверь, подперли ее снаружи бревном.

Два волоковых оконца, с которых на летнее время Любим снял бычьи пузыри, заколотили досками и стали обкладывать избу хворостом.

«Спалить решили, окаянные!» – подумал старик, молча гладя по головкам плачущих внуков.

На все воля божья! – прошептал он и вдруг с ожесточением воскликнул: – Только детишек за что караешь? Чем прогневили тебя?.. Ирод! Истинно, ирод!

И закрестился размашисто, часто...

А в поле ордынцы неистовствовали. Связали мужикам руки, отогнали их и троих детей-восьмилеток плетьми в сторону. Рыдающих баб заставили подняться с земли и стать в ряд. К ним приблизились оба ордынских десятника и круглолицый одноглазый воин.

Девки есть? – спросил по-русски кривой.

Бабы, ежась под наглыми, похотливыми взглядами крымцев, молчали.

Не бойся – мы девка не трогай. В гарем продать будем. В гареме у хана хороший жизнь – щербет ешь, рахат-лукум, весь ден ничего не делай! – громко защелкал языком толмач, обнажая кривые зубы.

Женщины испуганно переглянулись, не отвечали. Настя стояла чуть в стороне, недвижная, прямая, глядела куда-то поверх голов татар светло-карими глазами. В них не было ни слезинки – все высушило горе матери, потерявшей первенца. Но, услышав едкий смешок ордынца, встрепенулась, вспомнила про Любашу. Решила хоть ее спасти от позора, вытолкнула девушку вперед, крикнула!

Она – девка!

Десятники закивали головами. Тот, что был в черкесском шлеме, помоложе, осклабившись, подошел к Насте, сильно ткнул ее пальцем в живот, спросил:

Ты – тоже девка?

Молодая женщина ойкнула от боли; ее красивое лицо с рассыпанными по плечам темными волосами – кичку ордынцы раньше сорвали – исказилось.

Псы поганые! Сыроедцы! – заорала она в исступлении, глаза ее ненавидяще сверкали.– Ивасика мово убили до смерти, с рук выдерли мертвого!.. На! Ешь! – размахнувшись, она со всей силы ударила татарина кулаком по лицу.

Десятник зашатался. Несколько воинов бросились к Насте, но он крикнул им что-то, и те остановились. Зло скривив рот, вскинул плеть и стал хлестать молодую женщину по лицу, плечам, груди. Настя, прикрываясь руками, наклонилась все ниже и ниже, пока с воплем не упала на землю. Неподалеку, прокусив до крови губы, извивался Фрол, тщетно пытаясь вырваться из тугой петли аркана. Остальные мужики зверями глядели на расправу, в бессильной злобе бранили татар, размахивающих перед их лицами оголенными саблями.

Ордынец еще раз вяло стегнул плетью распростертое на земле тело Насти и выпрямился. Повернувшись к десятнику, заговорил с ним, кивая на Любашу, что ни жива ни мертва стояла на том месте, куда ее вытолкнула Настя. Десятник, раскачиваясь на выгнутых бочкой ногах, заковылял к девушке. Подошел, окинул ее с ног до головы хищным взглядом и вдруг, схватив за ворот, рванул на Любаше рубаху. Обнажилась высокая девичья грудь. Шуракалец бесстрастно протянул к ней черные костлявые пальцы и, буркнув по-татарски «девка», опустил руку. Девушку била дрожь, лицо побелело от страха. Кривой толмач подтолкнул ее в спину, велел идти к остальным пленникам.

Десятники, показывая на баб, что-то крикнули воинам, и те набросились на женщин, не обращая внимания на их вопли и сопротивление, поволокли к лесу. Следом, чуть поотстав, шагали десятники.

Но вот из группы пленников вырвался кто-то высокий и сильный, опрокинул охрапиика-ордынца и огромными прыжками метнулся вслед за насильниками. Это был Антипка. Ему удалось, разодрав в кровь руки, освободиться от веревки. Догнав десятников, он закричал на все поле:

Волки! Волки!..

Навалился на крымца в черкесском шлеме, повалил его на землю, стал душить. Они покатились по скошенной ржи. Второй десятник, постарше, волчком вертелся рядом, опасаясь задеть саблей своего, бил мужика ногами. Подбелили другие ордынцы. Один изловчился и проломил шестопером Антипке голову. У мужика разжались руки, по черным густым волосам хлынула кровь. Воины оттащили его , от десятника, в неистовстве искромсали мертвое тело саблями. Но десятнику было уже все равно – так и остался лежать с вылезшими из орбит остекленевшими глазами.

ГЛАВА 3

Сенька в изнеможении остановился, в груди и голове стучало, дышал прерывисто, часто, будто загнанный волками лось. Изодранная о сучья длинная белая рубаха висела на нем лохмотьями, лицо и тело в ссадинах и крови, в распатланных волосах торчали обломки сухих веток и листья. Отрок упал на землю и некоторое время лежал недвижно, уткнувшись головой в согнутые руки. Отдышавшись, тревожно оглянулся, прислушался. Убедившись, что за ним не гонятся, поднялся с земли и, прихрамывая – разрезал ногу, побрел дальше.

Случай спас Сеньку от полона. Когда из леса стали выскакивать конные татары, ©трок, который вместе с Фролом и Любимом по наказу старого Гона сгонял стадо, пробегал мимо скирды. Еще не осознав толком, что случилось, он ужом зарылся в солому и затаился. Ордынцы не заметили его, пронеслись дальше. До леса было недалеко – скирда стояла на самой опушке. Сенька быстро пополз к деревьям. Спрятался за кустом орешника, минуту-другую наблюдал, как ордынцы по всему полю гоняются за Гонами, и в ужасе бросился в лес...

Весь во власти пережитого, Сенька крался по лесу, осторожничая, за каждым деревом ему чудился ордынец. Но постепенно он успокаивался. Места были знакомые – вот старый дуб с двумя глубокими дуплами, дальше – обугленная молнией сосна... Тихо шелестел лес, перекликались птицы, с ветки на ветку прыгали длиннохвостые белки. Выйдя к ручейку, отрок напился, смыл кровь с порезов и углубился в чащу.

По мере того, как Сенька удалялся от деревни, шаги его замедлялись. Радость, овладевшая им на первых порах, когда он наконец уверовал в спасение, притуплялась, сердце заполняли щемящая тоска и жалость к близким. Куда он идет? Бросил на произвол сестренку Настю, Ивасика. Пропадут же они там!.. Сенька остановился, заплакал. Может, пойти обрат? Что, ежели ордынцы обожрутся – бабы добрые щи вчерась наварили, кашу с тыквой... Нажрутся да лягут спать. Тогда можно втихую развязать мужиков да вырезать поганых! А он, дурень, убег... И Сенька повернул назад.

Неподалеку треснула сухая ветка, послышались людские голоса. Отрок метнулся к дереву, спрятался за широким стволом. Пуститься наутек он побоялся – лес в этом месте был редкий и далеко проглядывался. Саженях в тридцати от дуба, за которым стоял Сенька, мелькали фигуры людей. Они шли стороной, и парнишка мог разглядеть каждого. На душе у него отлегло – незнакомцы, хоть и пестро одеты были, но все в русском; за плечами – луки, в руках – топоры и дубины, кое-кто с мечами, один даже с копьем.

Сенька настороженно следил за ними. Но страха у него не было – его заслонила мучительная тревога за попавших в беду родных. С надеждой вглядывался в лица незнакомцев, губы его беззвучно шептали:

Может, они спасут – чай, ведь русские?!

Отрок вышел из-за дерева, сначала робко, затем все смелее двинулся наперерез лесной ватаге.

Кое-кто из ватажников схватился за оружие, но остальные только перекрестились – уж очень неожиданно, словно из земли вырос перед ними парнишка в разодранной белой рубахе.

Ты откель взялся в сей глухомани? -г– подозрительно уставился на него Гордей.

Тутошний я, дяденька! С деревни, что поблизу стоит,– испуганно поглядывая на грозного лесовика, отвечал Сенька и вдруг зарыдал.

Ты чего, молодец? – участливо спросил Гордей.– Не бойся, мы ничего лихого тебе не сделаем.

Дяденьки, спасите наших! Пропадут они теперь! – Парнишка бросился на колени.

Ватажники, ничего не поняв, недоуменно переглянулись.

Погоди, не голоси! – Атаман, взяв Сеньку за плечи, поднял его с земли.– Сказывай толком.

.– Деревня наша недалече отсюда,– всхлипывая, заговорил Сенька.– Живем мы там, дяденька, с Гонами вместе. С год уже, как осели...

Ну! – нетерпеливо воскликнул Гордей.– Дальше-то что?

А сей день лихо учинилось великое, ордынцев привела на нас сила нечистая. Похватали они всех Гонов и Настю, сестренку мою! – скороговоркой выпалил отрок и, шмыгая веснушчатым носом, робко обвел взглядом хмурые лица лесовиков.

Вишь, как обо! – угрюмо буркнул Федор.

Кошки нет – мышам раздолье,– с необычной для него серьезностью заметил Митрошка.

А много ль ордынцев? – спросил Клепа; он с трудом сдерживал волнение, лицо побагровело, печальные глаза застыли в настороженном ожидании.

Страсть! – выкрикнул Сенька, но, увидев, что ватажники и вовсе насупились, тут же спохватился: – Не дюже много их, дяденьки! Душ двадцать, не боле!

Пуганая ворона и куста боится,– пришел на помощь ему Клепа.

Атаман удивленно покосился на рыжего лесовика, переспросил:

Так сколько ж их?

Вот те крест! – взволнованно воскликнул Сенька.– И двух дюжин не будет! – Он с мольбой переводил взгляд с одного лесовика на другого.

Надо идти! – посмотрев на атамана, сказал Федор.– Негоже дать пропасть людям, что в беду такую попали. Ежели изгоном нападем, управимся, Гордей.

Сие, конечно, верно...– неуверенно протянул тот.– Только от маловато нас, дабы с двумя дюжинами конных татар сладить.

Все одно идти надо! – упрямо повторил порубежник.

Куда идти—поздно уже?! – сердито буркнул Рудак.– Там никого и не осталось, должно. Ордынцы, они на руку скорые – кого не убили, поугоняли.

Может, и не поздно, да не с пути! – с ходу поддержал его молодой чернец в линялой скуфейке, который пристал к ватаге еще в Серпухове.

Ежели по совести сказать, братцы, и у меня не лежит душа к сему,– недовольно заметил долговязый лесовик.– Как бы оно не обернулось, как давеча, когда хотели тарусскому князю помочь, а сами едва ноги унесли.

А я б пошел! – блеснув задорными глазами, выкрикнул Ивашко-кашевар.– Вишь, как поганые измываются, нигде от них спасу нет!

Будто и впрямь всю Русь сызнова повоевали! – под-« хватил кто-то.– Запамятовали, как в Куликовскую сечу бегли от нас.

Но Гордей молчал, он все еще колебался... После того, как лесовики вместе с молодыми крестьянами и чернеца* ми покинули подворье Владычного монастыря, они направились в Тарусу. Но в городе, куда под вечер следующего: дня добрались ополченцы, русских ратников уже не оказалось – князь Константин еще накануне переправился со: своими полками через Оку.